Текст книги "Бунин и евреи"

⁵⁴ Тары Алекс. Чириковский инцидент – Лучшие Люди России.

⁵⁵ Водовозов Василий Васильевич (1864–1933), русский публицист, правовед и историк либерально-демократического направления.

⁵⁶ Иорданский Николай Иванович (псевдоним Негорев, 1876–1928), публицист, общественный деятель, редактор журнала «Современный мир» (1909–1917), комиссар юго-западного фронта (1917), постпред в Италии (1923–1924).

⁵⁷ Нордау Макс (настоящее имя – Симха Меер Зюдфельд; 1849–1923), врач, писатель, политик и соучредитель Всемирной сионистской организации.

⁵⁸ Норвежский (нас. Картожинский) Оскар Моисеевич (1882–1933), российский журналист и переводчик с немецкого, гл. образом писателей «венского модерна». С 1914 г. жил в США, где писал на идиш.

⁵⁹ Цитируется по: URL: http:/ / www.zlev.ru/169/169_25.htm#_ftn 1. Копия письма А. И. Куприна, посланного им из Житомира 18 марта 1909 г. своему другу издателю журнала «Мир Божий» филологу Батюшкову Федору Дмитриевичу (1857–1920), хранится в Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. Фонд 20, ед. хран. 15. 125. ХСб 1.

⁶⁰ Специалист по русской культуре «серебряного века» профессор Магнус Юнггрен в частном письме автору настоящей книги высказывает мнение, что: «Слова Горького о статье А. Белого “Штемпелеванная культура” – это страшно. Кто бы подумал, что он мог мыслить в таком духе? Андрей Белый в 1909-ом году, находясь под сильным влиянием Эмилия Метнера, действительно, был ярым юдофобом. Но все же в его случае это было временное “помрачнение разума”. Он извинялся потом за “Штемпелеванную культуру”. Да и в личном плане ни о ком он так тепло не пишет в мемуарах, как о Гершензоне. Это только один из многих (sic!) примеров, говорящих в его пользу. Иначе было дело с Метнером. Тот, по-моему, с самого начала был фашистом, высказывал, например, мнение, что, мол, некоторые народы надо просто искоренить».

⁶¹ Следует отметить, что упомянутые Горьким как «евреи» театральный режиссер и актер Всеволод Эмильевич Мейерхольд (собств. Karl Kasimir Theodor Meyerhold; 1874–1940) и литературный критик Корней Иванович Чуковский (собств. Корнейчуков; (1882–1969), хотя и имели еврейские корни (Мейерхольд, следует подчеркнуть, сей факт никогда не акцентировал), но таковыми не считались, т. к. от рождения были христианами.

⁶² Горький М. Полное собрание сочинений: письма в 24-х томах. Т. 7. -М Наука, 2000. С. 232.

⁶³ Дымов Осип. Вспомнилось, захотелось рассказать… Т. 1 С.480.

⁶⁴ Русская литература начала XX века. – ЭЕЭ: URL:: http:// www.eleven.co.il/article/13623#05

⁶⁵ Имеется в виду «Общество изучения еврейской жизни».

⁶⁶ Горький А. М. Леонид Андреев: Очерк / / Горький А. М. Собрание сочинений в 18 томах. Т. 18. – М.: Художественная литература, 1963. С. 142–143.

⁶⁷ Шохина Виктория. Леонид Андреев: жизнь вопреки, цитируется по: URL: http://www.chaskor.ru/article/ leonid_ andreev_ zhizn_ vopreki_ 24523; Муратова К. Д. Максим Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка / В кн. Литературное наследство. Т. 72. – М.: Наука, 1966.С. 9-60.

⁶⁸ Андреев Леонид. Первая ступень. В сб. «Щит» / Под редакцией Л. Андреева, М. Горького и Ф. Сологуба. – М.: Товарищество типографии А. И. Мамонтова, 1915:URL: http://pubs.ejwiki.org/ wiki/Щит_(пepeиздaниe_ библиографического _ памятника).

⁶⁹ Юнггрен М. Русский Мефистофель. Жизнь и творчество Эмиля Метнера.

⁷⁰Гиппиус 3. Н. Дмитрий Мережковский, цитируется по: URL: http://royallib.com/read/gippius_zinaida/dmitriy _ meregkovskiy. html# 173728

⁷¹ Балтрушайтис Юргис Казимирович (лит. Jurgis Baltrusaitis; 1873–1944), русский и литовский поэт-символист, переводчик и дипломат.

⁷² Конрад Джозеф (Conrad Joseph, собств. Теодор Юзеф Конрад Коженёвский; 1857–1924), английский писатель. Поляк по происхождению, он получил признание как классик английской литературы.

⁷³ Хазан В. Жизнь и творчество Андрея Соболя… С. 15–16.

⁷⁴ Мандельштам Осип. Заметки о поэзии / В кн. Слово и культура. Составление и примечание П. М. Нерлера. – М.: Совпис, 1987. С.69.

⁷⁵ Горнфельд Аркадий (1867–1941), русский литературовед и публицист.

⁷⁶ Гершензон Михаил (1869-19265), историк русской литературы и общественной мысли.

⁷⁷ Кугель Александр (1864–1928), театральный критик и драматург.

⁷⁸ Куприн А. И. Саша Черный / / Возрождение 1932. 09.08. (№ 2625). С. 3.

⁷⁹ Евстигнеева Л. А. Журнал «Сатирикон» и поэты-сатирикон-цы / Отв. ред. А. Г. Дементьев. Академия наук СССР М Наука, 1968.

⁸⁰ Аверченко Аркадий Тимофеевич (1881–1925), писатель-сатирик, театральный критик. С 1920 г. в эмиграции, жил в Софии, Белграде, Праге; Тэффи (настоящее имя Надежда Александровна Лохвицкая, по мужу Бучинская; 1872–1952), русская писательница и поэтесса, мемуарист, переводчик. С 1919 г. в эмиграции, жила в Париже, состояла в тесных дружеских отношениях с Буниными; Потемкин Петр Петрович (1886–1926), русский поэт, переводчик, драматург, критик, сотрудник журнала «Сатирикон». В эмиграции с 1920 г., жил в Праге и Париже.

⁸¹ Д’ОР или ОЛ. Д’ОР (собств. Иосиф Львович Оршер; 1878–1942), писатель, поэт-сатирик; Черный Саша (собств. Гликберг Александр Михайлович; 1880–1932), поэт и прозаик, один из главных сотрудников журнала «Сатирикон». В эмиграции с 1918 г., с 1924 г. жил во Франции. Был дружен с Буниным.

⁸² Эдельштейн Михаил. От издателя кн.: Евреи и жиды в русской классике: Русские писатели о евреях и жидах. – Москва-Иерусалим: Мосты культуры; Гешарим, 2005: URL: https://www. ozon.ru/context/detail/id/2425530/

⁸³ Станюкович Константин Михайлович (1843–1903), известный гл. образом своими морскими рассказами; Якубович (псевд. Мелынин) Петр Филиппович (1843–1903), писатель-народник; Гарин-Михайловский Николай Георгиевич (1852–1906), русский инженер, писатель и путешественник; Яблоновский (собств. Снадзский), Александр Александрович (1870–1934), журналист, литературный критик, фельетонист, мемуарист, общественный деятель, сотрудник ряда эмигрантских изданий, в т. ч. газет «Общее дело», «Возрождение» (Париж), «Сегодня» (Рига) и др.

⁸⁴ Гольдебаев Александр Кондратьевич (1863–1924), писатель.

⁸⁵ Савинков (лит. псевд. В. Ропшин) Борис Викторович (1879–1925), российский политический деятель, публицист, прозаик, масон. Член ЦК партии социалистов-революционеров, глава ее боевой организации. С 1920 г. жил в Варшаве, Праге и Париже. Возглавлял Народный союз защиты Родины и Свободы. В 1924 г. при переходе российской границы был арестован, приговорен к высшей мере наказания (заменена на 10 лет лишения свободы) и в тюрьме убит чекистами.

⁸⁶ Криницкий Марк (псевд. Михаила Владимировича Самыгина; 1874–1952), русский писатель. До Революции произведения Криницкого были очень популярны в провинциальной мещанской среде, отдельные романы выдерживали три-четыре издания.

⁸⁷ Барятинский Владимир Владимирович, князь (1874–1941), русский либеральный публицист, драматург и писатель. После 1919 г. в эмиграции, жил в Берлине и Париже; Щепкина-Куперник Татьяна Львовна (1874–1952), русская и советская писательница, драматург, поэтесса и переводчица. Близкая приятельница И. И. Левитана и А. П. Чехова, до Революции поддерживала дружеские отношения также с Буниным; Татаринов (Тарр) Владимир Евгеньевич (1892–1960), журналист, художественный и литературный критик, прозаик, общественно-политический деятель (кадет), масон. В эмиграции с 1920 г., жил в Берлине, после 1933 г. в Париже; Герцо-Виноградский Петр Титович (1867–1929), русский писатель-фантаст, музыкальный критик, драматург. Был редактором газеты «Одесские новости».

⁸⁸ Шмелев Иван Сергеевич (1873–1950), писатель из круга «Знание». В эмиграции с 1922 г., жил в Париже. Сотрудничал в журналах «Современные записки», «Русская мысль», «Иллюстрированная Россия» (член редакционной коллегии с 1936), газетах «Возрождение», «Русская газета», «Последние новости», «Звено», «Руль», «Сегодня», «Россия и славянство» и др. В годы Второй мировой войны публиковался в пронацистской газете «Парижский вестник» (1942–1944), затем был обвинен в коллаборационизме. До середины 1920-х гг. дружил с Буниным, затем их отношения стали откровенно враждебными. В годы войны и после нее Бунин, главным образом из-за пронемецких симпатий Шмелева, отзывался о нем в крайне резких, неуважительных выражениях.

⁸⁹ Чулков Георгий Иванович (1880–1965), организатор литературной жизни времён «Серебряного века», известный как создатель теории мистического анархизма. Также выступал как поэт, прозаик и переводчик, литературный критик; Добронравов Леонид Михайлович (1887–1926) – русский, румынский и французский писатель, актёр, режиссёр и пианист.

⁹⁰ Глаголь С. (собств. Голоушев Сергей Сергеевич; 1855–1920), литератор-народник; Крюков Федор Дмитриевич (1850–1920), писатель родом из донских казаков, написал ряд очерков из быта военного госпиталя и военных санитаров, которые перекликаются с военными темами «Тихого Дона». Один из идеологов и активный участник Белого движения; Белов Вадим Михайлович (1890-1930-е), публицист, подпоручик царской армии, сотрудник журналов «Нива», «Солнце России», газет «Биржевые ведомости», «Рижский курьер» и др. изданий, автор книг «Лицо войны. Записки офицера» (1915), «Кровью и железом: Впечатления офицера-участника» (1915) и «Разумейте языцы» (1916). По-видимому, погиб в годы сталинского Большого террора.

⁹¹ Айхенвальд Ю. И. Иван Бунин. II (О некоторых его рассказах и стихах) / В кн. Силуэты русских писателей. Т. 3: Новейшая литература. – Берлин: Слово, 1923. С. 188–189.

⁹² Имеется в виду Заславский Давид Иосифович (1880–1965) – одна из самых одиозных фигур в истории не только межэтнических отношений, но и в сфере советского цензурного террора. Достаточно напомнить о его деятельности в газете «Правда» с 1928 г. – в роли костолома, о травле О. Э. Мандельштама, Б. Л. Пастернака, многих инакомыслящих, исправного и рьяного подписанта антиизраильских «писем советской общественности» и о других «подвигах», см. о нем: Заславский Давид. – ЭЕЭ, том 2, кол. 540–541: URL: http:/ /www. eleven.co.il/article/11604

⁹³ Заславский Давид. Евреи в русской литературе.

⁹⁴ И. А. Бунин. Новые материалы. Вып. I. С. 544.

⁹⁵ Бунин И. А. Игнат/ Собр. соч.: В 9 томах. Том 3. С. 345.

⁹⁶ Бунин И. А. Жизнь Арсеньева / Собр. соч.: В 9 томах. Том 6. С. 49.

⁹⁷ Там же. С. 164.

⁹⁸ Там же. Е.4. С. 370.

Глава II
Образ Бунина в воспоминаниях современников

До нас дошло немалое число воспоминаний о Бунине его современников, однако все они – и дневники, и мемуары, лишены качества «непосредственных свидетельств», поскольку в той или иной мере олитературены. Бунин был слишком яркой и сложной личностью, чтобы по воспоминаниям одного или даже нескольких лиц можно было бы с высокой долей «полноты» представить его образ или оценить его достоверность в некоем литературном портрете. Об этом в своих мемуарах писала еще Ирина Одоевцева: «Нет, я не надеюсь показать “живого Бунина”. Это вряд ли кому удастся – слишком уж он многогранен, не укладывается ни в какие рамки, не поддаётся измерению»¹.

Лишь на основании свидетельств о Бунине, увиденном «разными глазами в разных ракурсах», с привлечением не только письменных, но и визуальных материалов – фотографий и прижизненных портретов², можно составить достаточно отчетливое представление о том впечатление, которое он производил на окружающих в публичной и частной жизни. Вот, например, описание внешности Бунина на фотографии, сделанной в ранней молодости:

«С едва пробивающимися усиками <…> тонкое лицо с красивым овалом, большие, немного грустные глаза под прямыми бровями. Волосы густые, расчесаны на пробор. Одет в мягкую рубашку, галстук широкий, длинный; однобортный пиджак застегнут на все пуговицы. По рассказам, глаза его были темно-синие, румянец во всю щеку. Сразу было видно, что он из деревни, здоровый юноша» (В. Н. Муромцева-Бунина)³.

Затем внешность Бунина весьма преобразилась:

«Остался портрет, снятый в Полтаве в 1895 году. <…> Иван Алексеевич сильно изменился: стал носить пышные усы, бородку. Крахмальные высокие с загнутыми углами воротнички, темный галстук бабочкой, темный двубортный пиджак. На этом портрете у него прекрасное лицо, поражают глаза своей глубиной и в то же время прозрачностью» (В. Н. Муромцева-Бунина⁴).

Фотографии конца 1890-х, 1900, 1907 и 1915 годов⁵ представляют нам коротко стриженного сухощавого щегольски одетого господина с гладко выбритым «треугольным» лицом, украшенным в нижней его части густыми усами, «а ля муш»⁶ и бородкой клинышком. Выражение лица надменно-отчужденное.

«Был капризен и привередлив, как истеричная красавица. Например, когда его приглашали участвовать в литературном вечере, он ставил непременным, совершенно категорическим условием, что будет выступать первым. <…> Делало его таким окружавшее его поклонение. Если же он встречал решительный отпор, то сразу отступал» (В. В. Вересаев⁷).

«Бунины – Иван и Юлий Алексеевичи. Второй⁸ – простой и умный. Первый, “знаменитый”, бывал порою нестерпим. Его сухая, напыщенная фигура стала особенно антипатичной с избранием его в академики. К представителям молодой литературы он стал относиться с недостойным высокомерием, едва цедил слова. Речь его на юбилее “Русских ведомостей” – грубая, несправедливая, старчески-брюзгливая, в свое время была встречена негодованием не только в кругах “символистов”⁹. Эта речь показала, что он ничего не понял или не хотел понять в эволюции литературных направлений, в характере общественных сдвигов, обусловивших появление новой школы и пр. <…> Припоминаю Ивана Бунина в качестве героя жалкой, но комической истории. У Зайцевых¹⁰ был вечер. Народу было много. Среди приглашенных был и Бунин. За ужином Бунин, до тех пор молчавший, оживился и стал критиковать угощение. Верочка терпела долго, наконец, не выдержала, вскочила и стала разносить вылощенного Бунина на самом изысканном заборном диалекте. Никто, разумеется, не мог бы остановить этого бешеного потока. Да и все были довольны. Верочка оптом отпела Бунину за все. Он сидел багровый, но смолчал и… не ушел» (А. А. Боровой)¹¹.

Среди постоянных членов телешовских «Сред» «были в ходу одно время всякие прозвища», которые давались «из действительных тогдашних названий московских улиц, площадей и переулков… Делалось это открыто, то есть от прозванного не скрывался его “адрес”, а объявлялся во всеуслышанье, и никогда “за спиной”…. <…> Иван Бунин отчасти за свою худобу, отчасти за острословие, от которого иным приходилось солоно, назывался “Живодерка”» (Н. Д. Телешов)¹².

Подчеркнутая холодность в публичных отношениях Бунина с людьми, особенно посторонними или ему малознакомыми, создавала твердое мнение о нем как о человеке чванливом, надменном гордеце. По этой причине он даже был заподозрен в антисемитизме, причем без каких-либо с его стороны высказываний на сей счет. Например, в 1907 г. Иван Бунин и его будущая жена Вера Муромцева совершили поездку в Египет и Палестину. Впечатления от этой поездки легли в основу цикла «палестинских» рассказов и стихотворений Бунина, обычно приводящихся в литературе в качестве свидетельства интереса писателя к еврейской духовности. Один из случайных попутчиков Буниных во время их пребывания на Святой Земле – знаменитый московский пианист Давид Шор¹³, записал в своем дневнике:

«Мы сели на новый пароход. За обедом, у общего стола, мое внимание привлекла русская пара. Она – молоденькая миловидная женщина, он постарше, несколько желчный и беспокойный человек. Когда старый отец мой за столом выказывал совершенно естественное внимание своей молодой соседке, я чувствовал, что муж ее как будто недоволен. После обеда я сказал отцу, что обыкновенно русские путешественники не любят встречаться с земляками, и нам лучше держаться в стороне… <…> Каждый раз, что я попадал на новый пароход, я тотчас же разыскивал инструмент, на котором можно было бы поиграть. На этом пароходе пианино стояло в маленькой каюте около капитанской вышки. <…> Я открыл пианино и сел играть. Минут через пять кто-то вошел. Я сидел спиной к двери, не видел вошедшего, но почувствовал, что это наш русский путешественник. Я продолжал играть, как будто никого в каюте не было, и, когда минут через 20–30 я встал, чтобы уйти, он меня остановил со словами: “Вы – Шор, я – Бунин”. Таким образом состоялось мое знакомство с писателем, которого я сравнительно мало знал по его сочинениям. Дальше мы путешествовали вместе, и я не скажу, чтобы общество его было бы из приятных. Особенно тяжело было мне чувствовать в просвещенном человеке несомненный антисемитизм, – и где, в Палестине, на родине народа, давшего так много миру…<…>

Несколько случаев в дороге позволили мне ближе приглядеться к Бунину, и я убедился, что в его странностях немало жесткости и грубости. Я помню нашу поездку в Хеврон к могиле Авраама, Исаака и Якова. Рано утром выехали мы в экипаже из Ерусалима. Нас было с извозчиком шесть человек. Я, по обыкновению, сидел рядом с кучером. В трех верстах от Ерусалима мы остановились у могилы Рахили. Гробница в виде домика, невзрачного и внутри мало интересного, не привлекала к себе. Осмотрев ее, мы двинулись дальше. В Хевроне местные магометане нас очень недружелюбно встретили градом камней, когда мы близко подошли к могилам, которые они считают своей святыней. Да и могилы представляют груду наваленных камней. На обратном пути нас настигли ранние сумерки, и мы ехали почти в темноте. Приближаясь к могиле Рахили, я еще издали заметил, что она вся светится, и это было необычайно красиво и таинственно. Поравнявшись с могилой, мы услышали крик странного человека, бегущего за экипажем. Мы остановились. Оказалось, что это был синагогальный служка, который, узнав накануне о нашей поездке в Хеврон, хотел выказать нам внимание, рано утром пошел к гробнице, но нас уже не застал. К вечеру он зажег лампады и свечи и ждал нас. Мы снова все осмотрели, он помолился у гробницы, и мы приготовились ехать дальше. Но тут произошло следующее: трусливый служка отчаянно боялся пуститься <темной> ночью в путь, а извозчикам американец совершенно основательно заявил, что семь человек он на утомленных лошадях не повезет. Бунин настаивал на том, чтобы мы двинулись дальше, не обращая внимания на несчастного служку. Я воспротивился такой несправедливости и предложил, чтобы экипаж поехал медленно, а я, служка и еще один из наших спутников пойдем пешком. Однако и на это Бунин не согласился. Он устал и хотел скорее домой. Я отпустил экипаж и пошел со своим спутником пешком. Не зная местных условий ничего не боялся и бодро двинулся в путь. Через несколько минут, когда звук удаляющегося экипажа стих, один из спутников заявил мне, что мы затеяли очень рискованное предприятие и что если нас встретят бедуины, то это будет очень неприятно. В первый момент я рассердился на говорившего, почему он раньше не предупредил? Но затем, охваченный сознанием правильности своего поведения, красотой звездного неба и прекрасным воздухом, которым так легко дышалось, я ободрил своих спутников, и мы смело двинулись вперед. На полпути к Ерусалиму мы вдруг услыхали конский топот. Насторожись, мы тихо подвигались вперед, а навстречу, все ближе и ближе, раздавался топот коней. Наконец мы поравнялись с <…> всадниками. Два бедуина в полном вооружении внимательно нас осмотрели и поехали дальше. Мы благополучно дошли до ворот Ерусалима. Бунин впоследствии написал прекрасное стихотворение “Гробница Рахили”.

В Бейруте мы часа на два наняли экипажи, чтобы осмотреть город. Кучер-араб, настоящий джентльмен в европейском костюме, но с кинжалом за поясом, соблюдая свои интересы, медленно двигался вперед. Я сидел рядом с ним, и мы беседовали по-французски. Бунин, досадуя на медленную езду и бранясь по-русски, неоднократно подгонял кучера. Тот, не понимая языка, чувствуя, что это относится к нему, после каждого окрика, сверкая гневным взглядом и полуоборотившись, бормотал что-то по-арабски. Я всячески старался отвлечь его внимание и расспрашивал его обо всем встречном. Но когда Бунин вздумал толкнуть его в бок с криком, “да поедешь же, черт”, то он схватился за кинжал, и мне стоило немало усилий его успокоить, Бунину я посоветовал помнить, что мы не у себя.

Другой случай произошел на Тивериадском озере. Мы подъезжали из Дамаска часам к трем-четырем. До этого времени озеро покойно, но с четырех часов в нем подымается волнение. Мы нашли лодку, и ловкие арабы-лодочники, подняв паруса, помчались в Тивериаду. Для меня все это было ново, и я, не подозревавший об опасности, наслаждался и красотой озера, и самой поездкой. Нам важно было перегнать лодку американцев, чтобы получить комнаты в гостинице. Бунин, долго живший у моря, почему-то сильно волновался и по временам бранил лодочников. Не знаю, быть может, он был прав, но с нами ничего не случилось, и мы уже темной ночью благополучно добрались до Тивериады»¹⁴.

На высокомерно-капризную манеру общения Бунина с посторонними людьми обращали внимание и другие свидетели того времени. Вот, например, наблюдение стороннего человека, столкнувшегося с Буниным в Одессе, где в годы Гражданской войны обретались многие писатели, бежавшие от большевиков: Алексей Толстой, Максимилиан Волошин, Бунин, Алданов и др.:

«Бунин относился к отчиму (А. Н. Толстому – М. У.) немного свысока, как, впрочем, и ко всем. Он был желчным и надменным. С ним было трудно: никогда не поймёшь, что именно вызовет его раздражение. Поводов было достаточно» (Ф. Ф. Крандиевский)¹⁵.

Что же касается не подкрепленного фактами утверждения Шора о «несомненном антисемитизме», якобы присущем Бунину, то его можно отнести к разряду личной предубежденности, возникшей как по причине бунинского высокомерия, так и вследствие разногласий поведенческого характера, имевших место во время их совместных поездок.

В эмиграции мнение о Бунине как о писателе-классике с «трудным характером» также было, что называется, притчей во языцах¹⁶. Даже на периферии западной Европы, в русских колониях прибалтийских стран, его личность воспринималась неприязненно, а то и со злобой и раздражением: «Как только <…> его не называют! “Надменный”, “неучтивый”, “сухой пренеприятный человек”, “римский патриций, гордый и пренебрежительный”, “знатный гость более высокой расы”, “грязный старикашка”, “рамоли¹⁷” и т. п.»¹⁸.

Из людей, более или менее близко знавших писателя и его домашних, желчно неприязненное описание Бунина и Муромцевой-Буниной принадлежит Нине Берберовой¹⁹, Владимиру Набокову, которого с Буниным связывали сложные отношения: с начала их знакомства – ученичества, а с середины 1930-х гг. – соперничества²⁰, и отчасти Василию Яновскому²¹. Берберова в своей мемуарной книге «Курсив мой», например, утверждала:

«Характер у него был тяжелый, домашний деспотизм он переносил и в литературу. Он не то что раздражался или сердился, он приходил в бешенство и ярость, когда кто-нибудь говорил, что он похож на Толстого или Лермонтова, или еще какую-нибудь глупость. Но сам возражал на это еще большей нелепицей:

– Я – от Гоголя. Никто ничего не понимает. Я из Гоголя вышел.

Окружающие испуганно и неловко молчали. Часто бешенство его переходило внезапно в комизм, в этом была одна из самых милых его черт:

– Убью! Задушу! Молчать! Из Гоголя я! <…>

Он любил смех, он любил всякую “освободительную” функцию организма и любил все то, что вокруг и около этой функции»²².

Рецензируя «Курсив мой», известный литературный критик русского Зарубежья Глеб Струве²³: «…видел главную проблему книги в крайней субъективности, а часто и в крайней грубости суждений Берберовой о целом ряде людей и, прежде всего, о жене Бунина. Что же касается самого Бунина, то Берберова, по мнению Струве, сознательно выделила и подчеркнула наиболее неприятные черты его характера, изображая знаменитого писателя как “мелкого, злобного, ревнивого и чванного человека”. При этом Струве замечал, что откровенная неприязнь Берберовой к своим проживавшим во Франции соотечественникам неизбежно наводит на мысль, что она стремится свести личные счеты, руководствуясь давней обидой, объяснить причины которой почему-то не хочет»²⁴.

Отношения между Берберовой и Буниными резко испортились после войны, а после появления в свет бунинских «Воспоминаний», которые Берберова восприняла резко критически, их можно было даже характеризовать как враждебные. Бунин «…сочинил на Берберову чрезвычайно грубую эпиграмму, на автографе которой прямо указано, что она написана в связи с ее отзывом на “Воспоминания”: “В ‘Русской мысли’ я / Слышу стервы вой: / Застрахуй меня / От Берберовой!” Эта эпиграмма широко ходила в литературных кругах, ее знали и сама Берберова, и большинство ее знакомых»²⁵.

Что касается Набокова, то его былые дружеские отношения с Буниным выродились в неприязненные уже к концу 1930-х годов. Так, например, в письме к жене, отправленном 10 мая 1937 года, Набоков, в частности, сообщал:

«“Наношу” прощальные визиты. Обедал с Буниными. Какой он хам! (“Еще бы не любить вас”, – говорит мне Ильюша Фондаминский, – “вы же всюду распространяете, что вы лучший русский писатель”. Я: “То есть, как распространяю?!” “Нуда, – пишете”). Зато Вера Николаевна хотя и придурковата и все еще жаждет молодой любви <…>, но крайне благожелательна и оказала мне много милейших услуг. А Иван с ней разговаривает как какой-нибудь хамский самодур в поддевке, мыча и передразнивая со злобой ее интонации, – жуткий, жалкий, мешки под глазами, черепашья шея, вечно под хмельком. Но Ильюша ошибается: он вовсе не моей литературе завидует, а тому “успеху у женщин”, которым меня награждает пошловатая молва»²⁶.

Василий Яновский в мемуарной книге «Поля Елисейские» писал:

«С ним нельзя было, да и не надо было, беседовать на отвлеченные темы. Не дай Бог заговорить о гностиках, о Кафке, даже о большой русской поэзии: хоть уши затыкай. <…> Боже упаси заикнуться при Бунине о личных его знакомых: Горький, Андреев, Белый, даже Гумилев. Обо всех современниках у него было горькое, едкое словцо, точно у бывшего дворового, мстящего своим мучителям-барам.

<…> Вспоминаю ночные часы, проведенные в обществе Бунина, и решительно не могу воспроизвести чего-нибудь отвлеченно ценного, значительного. Ни одной мысли общего порядка, ни одного перехода, достойного пристального внимания… Только “живописные” картинки, кондовые словечки, язвительные шуточки и критика – всех, всего! <…> Это был умный, ядовитый, насмешливый собеседник, свое невежество искупавший шармом»²⁷.

Приведенная выше «чернуха» резко диссонирует с основным корпусом воспоминаний о И. А. и В. Н. Буниных людей, относившихся к их дружескому окружению. Так, например, хорошо знавшая Бунина Ирина Одоевцева²⁸ пишет:

«Я и не предполагала, что в нем столько детского и такой огромный запас нежности. <…> Все его дурные черты как бы скользили по поверхности. Они оставались внешними и случайными, вызванными трудными условиями его жизни или нездоровьем. К тому же его нервная система была совершенно расшатана. <…> Да, он был очень нервен. Но кто из русских больших писателей не был нервным? Все они были людьми с ободранной кожей, с обнаженными нервами и вибрирующей совестью»²⁹.

«…к <Бунину> обычные мерки неприменимы и что <…> помнить о его беспрестанных противоречиях, нисколько, однако, не исключающих основного тона. Так о Чехове, о котором он говорил как-то восхищенно, как о величайшем оптимисте, в другой раз, не так давно, он говорил совершенно противоположно, порицая его, как пессимиста, неправильно изображавшего русскую провинциальную жизнь и находя непростым и нелюбезным его отношение к людям, восхищавшимися его произведениями» (Г. Н. Кузнецова)»³⁰.

«Вокруг имени И. А. Бунина крепкой стеной стоит нелепая легенда о “холодном академике”, “оскорбленном помещике”, “надменном олимпийце”. Тот, кто перешагнул эту стену, тот знает редкое обаяние этого удивительного, нежного и доброго, деликатного и неистощимо жизнерадостного человека» (Н. Я. Рощин)³¹.

Эту «стену» из еврейских писателей, помимо упоминавшегося выше Семена Юшкевича, судя по всему, перешагнул также и Осип Дымов. Так, например, описывая свою первую – в середине 1900-х, и последнюю – в конце 1930-х гг. встречи с Буниным, особо выделяет присущие писателю чуткость к чужой боли и свойскость, что никак не вяжется с его имиджем «сухой пренеприятный человек».

«Когда мы обнялись, и я начал одаривать его комплиментами, он, насупившись, но шутливым тоном меня остановил: – Ша, ша, Дымов, не надо.

В этом “ша” было приятельское напоминание о моем еврействе. Но как тепло это звучало в его устах, у него, христианина, русского. Я читал его мысли и чувства <…>: Разве имеет какое-нибудь значение, кто мы оба и что мы пережили в течение прошедших тяжелых тридцати лет? Но мы – русские писатели из Москвы и Петербурга. У нас общее прошлое, общий духовный дом, по которому мы тоскуем, каждый в своем уголке <…> Помнишь: Леонид Андреев… и Куприн… и Брюсов <…>. Собрат Брюсов мертв, все уже мертвы. Но мы их помним нежно… ша, Дымов!»³²

Несмотря на демонстрируемую Буниным в обществе отстраненность, капризность и неприветливость, он, несомненно, еще при жизни «уважать себя заставил» и при всей своей антипатии к общественно-политической деятельности, тем не менее, являлся фигурой «публичной». Алданов, например, отмечал:

«Иван Алексеевич, даже когда молчит, всегда попадает в центр, в фокус внимания присутствующих. <…> Он обладает какой-то особенной гипнотической силой. Он <…> очаровывает собеседников и заставляет их соглашаться с собой. Этот редко встречающийся дар был присущ и Наполеону»³³.

Известно, что Бунин весьма гордился своей способностью к описанию личности человека, исходя из анализа подмеченных им особенностей его внешности и поведения. Возможно, по этой причине и к репрезентации себя самого на людях он относился исключительно серьезно. С начала своей литературной карьеры и до конца жизни Бунин неустанно пекся о своем имидже, тщательнейшим образом следя за тем, чтобы впечатление, которое он производил в обществе, соответствовало его собственному мнению о том, как должен вести себя писатель его уровня. Вот, например, некоторые его высказывания на сей счет:

«Не щеголяй в поддевках, в лаковых голенищах, в шелковых жаровых косоворотках с малиновыми поясками, не наряжайся под народника вместе с Горьким, Андреевым, Скитальцем³⁴, не снимайся с ними в обнимку в разудало-задумчивых позах – помни, кто ты и кто они»³⁵.

Внешне-видовой аристократизм, заявлявшийся в манере одеваться и вести себя на людях, а так же «дворянское происхождение Бунина, которое сам писатель неизменно подчеркивал в автобиографических текстах и выступлениях <…> стали уже рано <…> неотъемлемой частью бунинской литературной репутации»³⁶.