Текст книги "Бунин и евреи"

В предреволюционной России на фоне «простонародного стиля» его собратьев по перу дворянский апломб Бунина выглядел достаточно провокативно. Однако это была отнюдь не «политическая позиция», а стремление выделиться в своей писательской среде, занять в ней особое, исключительное во всех отношениях положение. Вот только один пример. Бунин являлся непременным членом московской литературной группы «Среды», объединявшей в своих рядах писателей, представлявших литературное направление русского критического реализма начала XX в. Если просмотреть серию коллективных фотографий членов этой группы (конец 1902 г.), на которых в различных позах и положениях друг относительно друга запечатлены М. Горький, И. Бунин, Скиталец (С. Петров), Н. Телешов, Л. Андреев, Е. Чириков и вместе с ними Ф. Шаляпин – см., например, подборку фотодокументов «И. А. Бунин»³⁷, непременно бросится в глаза, как раскованно, непринужденно, по-простецки выглядят на них корифеи литературы тогдашней России. И только один Бунин, одетый с иголочки «барином», полный достоинства и благообразия, смотрится среди них щуплым, «зажатым» и явно не в своей тарелке.

Образ «надменного аристократа», прочно утвердившийся за Буниным в России, писатель с неизменным постоянством заявлял всю свою последующую жизнь на Западе. Обладая от природы актерскими способностями, делал он это артистично, и тот образ, который он репрезентировал, впечатлял окружающих и запоминался ими на долгие годы. Свидетельством стремления Бунина именно так презентировать на публике свою личность являются, в первую очередь, его многочисленные постановочные портреты – фотографические и живописные, о коих речь пойдет ниже.

Дворянская культура, породившая русскую классическую литературу, канула уже к тому времени в прошлое, а в пришедшей ей на смену культуре разночинцев «голубая кровь» была таким же малосимпатичным анахронизмом, как и пресловутый «крестьянский оброк», «доход с имения» или «дворянская фуражка». В этой связи, отметим еще раз, побудительной причиной выбора Буниным аристократического имиджа, несомненно, являлось стремление выделиться, быть, даже на внешне-видовом уровне, иным, чем остальные братья-соперники по перу, «еще неведомым избранником». По воспоминаниям современников, Бунин не прочь был иногда на счет своей родовитости и пошутить:

«Род наш значится в шестой книге. А гуляя как-то по Одессе, я наткнулся на вывеску “Пекарня Сруля Бунина”. Каково!»³⁸

В подоплеке дерзкого вызова Бунина литературному сообществу крылось, однако, изрядное чувство горечи, постоянно подпитывающееся сознанием своей социальной незащищенности. Ведь кроме писательского таланта у Бунина за душой гроша ломаного не было. Не имея ни образования, ни повсеместно востребованной «кормящей профессии», он жил одним лишь литературным трудом, а значит постоянно находился в зависимости от доброхотства третьих лиц – издателей, критиков, читателей, а так же меценатов.

Известно, что Бунин имел обыкновение постоянно жаловаться на тяготы жизни, хотя от природы был страстным жизнелюбом. Эти жалобы являлись следствием не только гнетущей его «бытовщины», но не в меньшей степени душевных кризисов, провоцируемых упорным неприятием им факта неизбежности победы Танатоса над Эросом.

«Бунин <…> о смерти <…> думал, кажется, больше всего физически: представлял себе и даже иногда изображал, – как будет лежать в гробу, каков будет в своем “смертном безобразии” (его подлинные слова). А если и размышлял о возможном или невозможном “после”, то едва ли настойчиво. В этом “после”, даже если оно будет и каково бы оно ни было, во всяком случае, не будет того, что он всем своим существом, сердцем, плотью, умом любил: не будет неба, ветра, солнца, не будет повседневных мелочей существования, утрата которых казалась ему величайшим из несчастий. Был ли он религиозен? Если действительно “стиль – это человек”, то, вчитываясь в бунинские писания, в склад и тон их, ответить приходится скорей отрицательно. Он уважал православную церковь как установление, сроднившееся в течение веков с дорогой ему Россией, он ценил красоту церковных обрядов. Но не более того. Истинная, требовательная, вечно встревоженная религиозность была ему чужда, хотя, признаюсь, это с моей стороны только догадка. Бунин, при всей своей внешней, открытой порывистости, был человеком с душевными тайниками, куда никому не было доступа. Вера Николаевна рассказала мне, например, что за всю совместную с ней жизнь он никогда, ни единым словом не упомянул о своей рано умершей матери, которую горячо любил. “Как то, забывшись, что-то хотел сказать о ней и сразу осекся, побледнел и умолк”»³⁹.

Уже в самом начале XX в. Бунин утвердился в качестве заметной фигуры на российском литературном Олимпе, и согласно отечественной традиции его портретный образ подлежал увековечиванию кистью какого-нибудь мэтра портретного жанра. Поскольку Бунин, помимо знаменитых литературных «Телешовских сред» (1899–1916)⁴⁰, посещал так же и «Шмаровинские среды»⁴¹, где собирались преимущественно художники, он был знаком с их завсегдатаями – К. Коровиным, Н. Андреевым, А. Голубкиной⁴², В. Суриковым, братьями Васнецовыми⁴³ и др. Один из участников этих «Шмаровинских сред», тогда еще студент МУЖВЗа⁴⁴ Леонард Туржанский, впоследствии получивший известность как самобытный пейзажист, исполнил в 1905 г. портрет Ивана Бунина (картон, масло, ГЛМ, Москва)⁴⁵. Эта работа, отличающаяся лаконичностью и глубоким психологизмом, является первым живописным образом Бунина. На ней Туржанским особо подчеркнута присущая облику Бунина строгость и отчужденность – качества его личности, ставшие своего рода «знаковыми характеристиками» образа писателя. Их можно обнаружить на всех его изображениях, даже на беглой зарисовке Юрия Анненкова⁴⁶, датируемой 1914 годом (бумага, тушь, ГТГ, Москва⁴⁷).

В своей книге о муже Вера Николаевна Муромцева-Бунина пишет:

«Художник Пархоменко, живший в ту пору в Орле, рассказывал мне при знакомстве, что у Ивана Алексеевича были очень красивые густые волосы, и что ему хотелось его писать. Не помню, сделал ли он с него портрет. Иван Алексеевич терпеть не мог позировать, отказывал даже и знаменитым художникам»⁴⁸.

За давностью лет Вера Николаевна, действительно, забыла детали общения Бунина с Иваном Кирилловичем Пархоменко⁴⁹. Этот художник родом с Черниговщины⁵⁰, закончив рисовальную школу в Киеве по классу Николая Ге, затем Академию художеств в Петербурге, где его учителем был Илья Репин, в начале 1900-х гг. обосновался в Париже. Как портретист он совершенствовал свое мастерство в академии Жульена, у знаменитого французского художника академика французской Академии изящных искусств Жан-Поля Лоранса (1838–1921). Здесь он отработал редкую в то время исполнительскую манеру – воспроизводить портретный образ сразу же в красках, без подготовительного контура.

«Идея создания художественной галереи русских писателей родилась у И. К. Пархоменко по приезде из Франции в 1908 г. Она была сразу же поддержана Литературным фондом (Обществом для пособия нуждающимся литераторам и ученым), представившим художнику список рекомендуемых для изображения писателей, который составляли историк литературы, профессор С. А. Венгеров, филолог, профессор Ф. Д. Батюшков и писатель В. Г. Короленко. Обозначенный ими перечень лиц впоследствии, однако, все время расширялся, объединив в конечном итоге около ста имен не только писателей и поэтов, но также критиков, публицистов, ученых, политиков, общественных деятелей, активно занимавшихся литературной деятельностью и получивших широкую известность в России. Основная работа над галереей велась в течение 1908–1912 гг., и за это время И. К. Пархоменко создал 90 натурных живописных портретов, увековечив почти всю литературную элиту страны начала XX в.»⁵¹.

К сожалению, почти треть из них пропала еще до Революции. Среди бесследно исчезнувших картин оказался и портрет Льва Толстого, написанный Пархоменко в рекордно короткие сроки – за три дня (9-12 июля 1909 года), который сам Толстой считал лучшим из всех существующих его живописных изображений.

Портрет П. А. Бунина (холст, масло, 93,0x69,0 см.) по счастью уцелел и в настоящее время хранится в Государственном литературном музее (г. Москва). Исполнен он был где-то в 1909–1910 годах, т. е. является одним из ранних полотен в портретной галерее русских писателей Ивана Пархоменко. Как пример иронии судьбы нельзя не отметить, что после Революции Пархоменко успешно подвизался в качестве личного портретиста Ильича – человека, о котором Бунин отзывался не иначе, как «…выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее; он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек…»

Фотографически точный в передаче деталей внешности Бунина – высокий лоб, большие, печальные, глубоко сидящие слегка отечные глаза, крупный нос, заостренный к низу треугольный овал лица, крупные оттопыренные уши – портрет Пархоменко репрезентирует некоего элегантного господина, на челе которого лежит печать глубоких дум, тревог и сожалений. В остальном вид у восходящей звезды русской словесности вполне заурядный: он ни загадочен, ни романтически возвышен, ни символичен. Художник не использует его облик для некоей «программной декларации» и не создает из него яркий «художественный образ» – то особого рода качественное состояние, которое придавали своим портретам прославленные русские мастера этого жанра конца XIX – начала XX в., и в силу чего они имели широкий общественный резонанс. В качестве примера здесь можно привести портреты Леонида Андреева – друга-соперника Бунина, исполненные в начале XX в. Ильей Репиным и Валентином Серовым⁵², или, ставший классическим, серовский же портрет молодого Горького (1905 г.).

В отличие от этих шедевров русской живописи работа Ивана Пархоменко – типичный «представительский» портрет для присутственных мест, что абсолютно отвечало концептуальному замыслу его галереи, которая, как он надеялся, именно в иллюстративно-познавательном плане «будет в высшей степени нужна и интересна для следующих поколений». Поэтому художник считал, что «только взятые под одним углом зрения, при том же свете, в одной обстановке для рисующего, наконец, только взятые одним и тем же живописцем, лица писателей дают большой материал для сравнения, и даже больше – открывают свою истину»⁵³.

По этой, видимо, причине ни у самого Бунина, ни у его окружения портрет Пархоменко восторгов не вызвал. Так, писатель И. А. Белоусов⁵⁴ – полный тезка Бунина и его в те годы друг, в письме к нему от 22 июня 1911 года позволил себе даже гротескно-саркастическое замечание по сему поводу:

«Завтра поеду в Апрелевку, увижу твоего любезного художника (от слова худо) Пархоменко. Никак не могу забыть твоего портрета, им написанного. Когда я увидел его в первый раз, то ты мне показался похожим на щуку, которая только что выметала икру»⁵⁵.

По воспоминаниям близких друзей:

«… лет в тридцать пять, был он изящен, тонок, горд, самоуверен» (Б. Н. Зайцев)⁵⁶.

«… стройный, с тонким, умным лицом, всегда хорошо и строго одетый» (Н. Д. Телешов)⁵⁷.

«…в сюртуке, треугольных воротничках, с бородкой, боковым пробором всем теперь известной остроугольной головы – тогда русо-каштановой – изящный, суховатый, худощавый» (Б. Н. Зайцев)⁵⁸.

Таким предстает Бунин и на своих портретах доэмигрантского периода, написанных Владимиром Российским (1915 г., бумага, пастель, ГЛМ, Москва)⁵⁹ и Петром Нилусом (1918 г., холст, масло, Музей И. С. Тургенева, Орел)⁶⁰. Оба художника делают упор на воспроизведение «знаковых деталей» внешнего облика писателя: прямая гордая осанка, треугольный абрис гладко выбритого лица с густой растительностью вокруг рта и на подбородке, коротко стриженые волосы с аккуратным пробором на левой стороне головы, элегантный двубортный сюртук, белая рубаха и, непременно «крахмальный воротник – или, как тогда говорилось, воротнички – высокий и твердый, с уголками, крупно отогнутыми по сторонам корректно-лилового галстука, подобно уголкам визитных карточек из наилучшего бристольского картона» (В. П. Катаев)⁶¹.

Российский предлагает вниманию зрителя репрезентативно-программный портрет Бунина, где главную роль в раскрытии образа выполняют знаки и символы. Например, чтобы еще больше подчеркнуть аристократизм облика писателя, он выводит на передний план его руку: узкую, с холеными длинными пальцами, между которыми зажата папироса, и перстнем на мизинце. Не менее символически-указующим выглядит фон, на котором представлена зрителю фигура Бунина, – стеллажная стенка, заполненная фолиантами книг. Такое расположение фигуры писателя – свидетельство, несомненно, его начитанности и, как следствие, высокой культуры. Не исключено, что Российский таким образом проиллюстрировал запомнившееся ему высказывание известного литературного критика Абрама Дермана, который в том же 1915 году в рецензии на книгу Бунина «Чаша жизни» утверждал, что в его рассказах чувствуется «перевес культуры (имеется в виду литературного мастерства – М. У.) над талантом. Он (талант – М. У.) не мал, но культура – много больше. <…> Он <Бунин> продолжает напряженно работать, шлифовать и шлифовать свой драгоценный камушек (литературное мастерство – М. У.), продолжает учиться и расти»⁶².

Выражение лица Бунина на портрете – задумчиво-печальное. Он весь в себе, и хотя глаза его широко раскрыты, смотрит не на зрителя или какую-либо иную деталь дольнего мира, а, скорее всего, в «глубинные бездны духа вечного Самобытия». В общем и целом портретный образ писателя Бунина являет собой синтез трех основных качеств его личности – одухотворенности, аристократизма и высокой образованности. В свете воспоминаний современников о том, что «кроме своего отщепенства от “подобающей” ему среды, Бунин также тяжело переживал, несмотря на всю свою славу, что он был самоучкой, что не окончил гимназии, что не имел университетского образования» (3. А. Шаховская)⁶³; «Бунин не мог простить человечеству, что кончил четыре класса гимназии» (Анна Ахматова)⁶⁴, – и аналогичных высказываний на сей счет самого Бунина⁶⁵, подобная трактовка его образа выглядит двусмысленно иронической.

Близкий друг Бунина Петр Нилус буквально под занавес – в 1919 году – исполнил его парадный портрет⁶⁶. На нем писатель представлен в полный рост, одетый по всем правилам тогдашнего представительского этикета: элегантный синий костюм, туго накрахмаленная манишка с «воротничками» и галстуком, пикейный жилет, застегнутый на все пуговицы, узконосые черные лаковые туфли – и с сигарой в руке.

Написанный в постимпрессионистической манере этот насыщенной цветом портрет, при всех его живописных достоинствах, производит странное впечатление. Изображенный художником «аккуратный и уверенный в себе господин, спокойный за свое благополучие и строгое достоинство»⁶⁷, с неприветливым выражением лица и жестким взглядом, несомненно, внешне похож на Бунина, однако, в целом, как образ, являет собой скорее «Господина из Сан-Франциско», но никак не «русского писателя» из когорты критических реалистов начала XX в.

Однако то, что на первый взгляд кажется странным, при дальнейшем осмыслении обретает качество художественной идеи. Ведь портрет был написан Петром Нилусом в самый разгар пролетарской Революции – эпохи, которую Бунин оценивал как трагедию, причем отнюдь не «оптимистическую». Для него это были «Окаянные дни», когда разнузданная чернь низвергала святыни и авторитеты, унижая и уничтожая все, что веками считалось достойным и благородным. В это безумное и яростное время Петр Нилус, придавая облику Бунина подчеркнуто буржуазно-аристократический имидж, тем самым однозначно определяет позицию писателя по отношению к актуальной действительности, его личный «вызов времени», выражающийся в неколебимой верности «старому миру» и его ценностям. Миру, который вскоре для них обоих превратится в «Потерянный рай»⁶⁸. В таком ракурсе видения созданный им образ Бунина и правдив, и символичен.

На портретах Бунина кисти Л. Туржанского, И. Пархоменко, П. Нилуса и Е. Буковецкого (1919 г., холст, масло, Одесский ХМ⁶⁹) особое внимание привлекают к себе его глаза: серо-голубоватые, «глубоко-глубокие» и всегда печальные. Вот и Вересаев – сотоварищ Бунина по «Телешовским средам» и издательству «Знание», в своем точном, но неприязненном по тону описании его облика, также делает акцент на выражение глаз Бунина:

«Худощавый, стройный блондин, с бородкой клинышком, с изящными манерами, губы брюзгливые и надменные, геморроидальный цвет лица, глаза небольшие. Но однажды мне пришлось видеть: вдруг глаза эти загорелись чудесным синим светом, как будто шедшим изнутри глаз, и сам он стал невыразимо красив» (В. В. Вересаев)⁷⁰.

«<…> Сегодня у Алексея Максимовича <Горького> был Бунин. Мои предположения оправдались. Я его представлял себе именно таким: замкнутым, вежливым, державшимся в стороне с холодком. Он симпатичен, редко симпатичен. Тонкие черты лица, глубокие-глубо-кие глаза. В лице есть нечто жесткое. Одет просто, изысканно просто. Черный сюртук. Зеленый галстук. Говорит образно, спокойно, чувствуется, что каждое слово взвешено, обдумано и не вырвется зря. Корректен. Немного сух <…>» (Б. Н. Юрковский)⁷¹.

«<…> Бунин – вид, манеры провинциального чиновника, подражающего петербургскому чиновнику (какой-то пошиб)» (М. Пришвин, зима 1915)⁷².

А вот зарисовка с натуры французского литературного критика, посетившего Бунина уже в его эмигрантский период жизни в Грассе (1934 г.):

«Короткая стрижка, суровая маска, глаза, глядящие вдаль. Белый костюм в голубую полоску еще больше подчеркивал мужественную свежесть его бритого лица»⁷³.

Совершенно иной образ являет Бунин на эскизном портрете Леона Бакста (1921 г., бумага, карандаш, ГЛМ И. С. Тургенева, Орел⁷⁴). Его «а ля фейс де бук»⁷⁵ художник придал выражено мефистофельские черты: длинный костлявый подбородок, большие заостренные уши, узкая линия рта, глубокий треугольный крючковатый нос над щеткой усов, бородка клинышком и высокий лоб с залысинами. Но и здесь подчеркнутую жесткость и заостренность образа опять-таки смягчают глаза. Широко раскрытые, но смотрящие, скорее, во внутрь себя, чем на мир Божий. И в этом их взгляде нет ни злобы, ни сарказма, лишь безмерная печаль опустошенной души. Для сравнения представляется интересным привести описание внешности Бунина, сделанное примерно в те же годы Андреем Белым:

«Желчный такой, сухопарый, как выпитый, с темно-зелеными пятнами около глаз, с заостренным и клювистым, как у стервятника, профилем, с прядью спадающей темных волос, с темно-русой испанской бородкой, с губами, едва дососавшими свой неизменный лимон»⁷⁶.

В орловском ГЛМ им. И. С. Тургенева хранится портрет И. Бунина работы малоизвестного художника Николая Кащевского⁷⁷, являющийся якобы повторением по памяти его утраченной работы середины 1920-х гг., на котором писатель изображен уже без какой-либо растительности на лице. Карандашный портрет Бунина за письменным столом исполнил художник Юрий Арцебушев⁷⁸, по-видимому, в 1919 г. (РГАЛИ, Ф. 2388. On. 1. Ед. хр. 5).

Говоря о внешне-видовом образе Бунина, нельзя не отметить, что категорически сторонясь всех литературно-художественных новаций, он при этом оказывался весьма чувствительным к веяниям моды и сообразно им репрезентировал свой внешний облик: в конце 1880-х годов Бунин носил небольшие усы, где-то с середины 1890-х по 1922 год усы, «а ля муш» и испанскую бородку, затем он сбривает бороду, оставляя из растительности на лице только английские усики, а с 1925 года и до конца жизни всегда являет себя гладко выбритым.

Итак, несмотря на декларируемую Буниным нелюбовь позировать художникам, до Революции его портреты исполняли многие живописцы. Однако все же все они были художники, так сказать, второго, а то и третьего «эшелона» – имена в свое время известные и, несомненно, достойные, но не вошедшие в «золотой фонд» истории русского искусства. Как ни странно, никто из знаменитых дореволюционных живописцев, звезд первой величины, прославившихся в области психологического портрета, не оставил для потомства образа Бунина. А ведь он был знаком со многими из них: и с Репиным, и с Валентином Серовым, и с Константином Коровиным, и с Виктором Васнецовым… На вопрос «почему так вышло?», несомненно, интересный для биографов Бунина, документально обоснованного ответа не существует. Остаются догадки, предположения… Кое-какую информацию на сей счет можно почерпнуть из воспоминаний свидетелей времени. Например, в дневниковой записи Якова Полонского от 11 апреля 1942 года имеется такой эпизод:

«Потом почему-то заговорили о художниках-портретистах. Бунин рассказал, что никогда никто не писал его, потому что он не в состоянии сидеть-позировать. А раз уже согласился. Сам Илья

Ефимович Репин прищурил глаз и прикрыл сверху рукой – приезжайте ко мне, буду с вас святого писать. Приехал я в Куоккалу. Снег, холодно. Подхожу к дому – окна повсюду настежь, идем мы с ним в его мастерскую, и там окна открыты. – Вот здесь я вас буду писать, жить станете у меня, а теперь пойдем завтракать. Входим в столовую, холодище собачий, сидят в шубах, вертящийся стол, едят какую-то травку, о водке и помину нет. – Схожу, погуляю. – Вышел и пустился к вокзалу, как зверь голодный бросился на еду, водки выпил и, не возвращаясь, махнул в Петербург. Только он меня и видел. А раз в Москве в Литературном Кружке сидим мы компанией, Серов говорит:

– Я вас писать буду. Это будет вам стоить тысячу рублей. – А я ему (это Бунин говорит со злостью):

– А я думал, что получу за это тысячу рублей – повернулся – человек, еще бутылку вина – и перевел разговор. Пренеприятный человек Серов был»⁷⁹.

Неприязненная характеристика Валентина Серова – художника-портретиста № 1 «серебряного века», в устах Бунина не звучит чем-то из ряда вон. Первый русский лауреат Нобелевской премии по литературе (1933 г.), еще при жизни признанный «великим русским писателем» и последним «классиком», всех своих выдающихся современников, за исключением Льва Толстого и Антона Чехова, оценивал свысока, желчно и уничижительно. Впрочем, к Илье Ефимовичу Репину Бунин питал восторженный пиетет. Начиная с 1870-х гг., Репин поддерживал знакомство почти со всеми литературными знаменитостями России конца XIX – начала XX в., представителями всех стилевых направлений. Им создана огромная портретная галерея русских писателей – от Тургенева (1874 г.) до футуристов Василия Каменского и Владимира Маяковского (1915 г.)⁸⁰.

Из числа писателей, с которыми Бунин, что называется, был на дружеской ноге, портретировались у Репина Леонид Андреев, Горький, Короленко, А. Н. Толстой. А вот бунинский друг-соперник Александр Куприн, тоже друживший с этим художником, не удостоился чести быть им портретируемым, что не помешало ему, однако, в своей статье-некрологе воздать должное Репину-портретисту:

«Он написал за свою долгую жизнь много портретов. Часть из них хранилась у собственников, и теперешняя судьба их неизвестна. Другая часть – достояние государственных музеев и галерей. Нельзя сказать, что у Репина ценнее и прекраснее: его картины или портреты? И вряд ли этот вопрос имеет большое значение. Но почему-то давно установилось общественное мнение, что именно человеческий портрет является для художника высшей мерой творчества и наивысшим достижением в художественном искусстве. О портретах Репина нельзя говорить. Их надо видеть. Очаровательное и поражающее их сходство с натурой, так же как и точное и полнокровное мастерство в работе – не суть преобладающие достоинства репинских портретов. Главное их великолепие и отличие заключаются в том, что Репин умел вглядеться внутрь человека, в глубину его души и характера, и понять их, и неведомой силой запечатлеть их на холсте для почти бесконечной жизни»⁸¹.

Образ Бунина тоже не увековечен в галерее репинских портретов русских литераторов, хотя они были хорошо знакомы и писатель буквально «горел» желанием, чтобы Репин его написал. В мемуарной зарисовке «Репин» Бунин пишет:

«Репин <… > пригласил меня ездить к нему на дачу в Финляндии, позировать ему для портрета. <… > Я с радостью поспешил к нему: ведь какая это была честь – быть написанным Репиным! И вот приезжаю, дивное утро, солнце и жестокий мороз, двор дачи Репина, помешавшегося в ту пору на вегетарианстве и на чистом воздухе, в глубоких снегах, а в доме – все окна настежь; Репин встречает меня в валенках, в шубе, в меховой шапке, целует, обнимает, ведет в свою мастерскую, где тоже мороз, как на дворе, и говорит: “Вот тут я и буду вас писать по утрам, а потом будем завтракать, как Господь Бог велел: травкой, дорогой мой, травкой! Вы увидите, как это очищает и тело и душу, и даже проклятый табак скоро бросите”. Я стал низко кланяться, горячо благодарить, забормотал, что завтра же приду, но что сейчас должен немедля спешить назад, на вокзал – страшно срочные дела в Петербурге. И сейчас же вновь расцеловался с хозяином и пустился со всех ног на вокзал, а там кинулся к буфету, к водке, жадно закусил, вскочил в вагон, а из Петербурга на другой день послал телеграмму: дорогой Илья Ефимович, я, мол, в полном отчаянии, срочно вызван в Москву, уезжаю нынче же с первым поездом…»⁸².

На эту историю обратил в своих дневниках внимание Корней Чуковский, друживший с Репиным и хорошо знавший Бунина. Вот, что он пишет на сей счет:

«Когда это произошло, неизвестно. Бунин не указывает даты. Может быть, в самом начале двадцатого века, когда я еще не жил в Куоккале и не был знаком с Ильей Ефимовичем. А в более поздние времена дело было как раз наоборот. Бунин очень добивался того, чтобы Репин написал его портрет, но, к сожалению, потерпел неудачу. Все это происходило у меня на глазах, и мне хочется поделиться своим недоумением с читателем. Раньше всего мне вспоминается 1914 год, когда какой-то безумец порезал картину Репина “Иван Грозный и сын”¹⁴. Репин приехал в Москву. Остановился в гостинице “Княжий двор” на Волхонке. Здесь его посетила делегация именитых москвичей, депутат Государственной Думы Ледницкий, Бунин, Шаляпин и еще кто-то, кажется, художник Коровин, и от имени Москвы трогательно просили у Репина прощения за то, что Москва не уберегла его картины. Репин благодарил, главным образом Шаляпина. И тогда же сказал Федору Ивановичу: “Я жажду написать ваш портрет!” А Бунину, стоявшему рядом, он не сказал этих слов. Потом в ресторане, кажется в “Праге”, состоялся банкет в честь Репина, где произносились горячие речи. Бунинская речь была дифирамбом в честь Репина. Репин благодарил его в своем обычном гиперболическом стиле, но ни слова не сказал о желании написать его портрет. Потом (или раньше, не помню) Репин посетил Третьяковскую галерею, смотрел реставрированного “Ивана”. С ним вместе пришли Шаляпин и Бунин, и Репин снова повторил Шаляпину, что хочет написать его портрет. Мы возвращались с ним из Москвы в Петербург, он всю дорогу восхищался Шаляпиным, называл его вельможей Екатерины и тут же в вагоне у меня на глазах набросал карандашный эскиз будущего шаляпинского портрета. Зная, как Бунин мечтает о том, чтобы Репин написал его портрет, я, когда мы вернулись в Куоккалу, читал Репину лучшие очерки, рассказы и стихотворения Бунина. Репин одобрял и стихи, и рассказы, но не выразил никакого желания запечатлеть его черты на холсте. <…> Все это совсем не похоже на то, что написано в его (Бунина – 714. У.) воспоминаниях. Конечно, я не сомневаюсь в правдивости Бунина, но должен сказать, что, бывая в мастерской Репина почти ежедневно с 1909 года по 1917, я ни разу не страдал там от холода, о котором повествует Бунин. У Репина были ученики <…>, которые отапливали мастерскую до 15–20 градусов по 1Цельсию. Репин любил свежий воздух, спал в меховом мешке под открытым небом на балконе, но (по крайней мере, в мое время) писал он всегда в тепле»⁸³.

В нашу задачу не входит намерение оценить соотношение факторов достоверности и субъективности в воспоминаниях свидетелей времени – оппозиции, присущих мемуарной литературе как жанру. Отметим только, что в любом случае факт, заявляемый в документальной литературе, всегда, так или иначе, интерпретируется автором, а значит, авторское впечатление становится его неотъемлемой частью. Поэтому «именно впечатление есть суверенная область мемуаров – наиболее личного документа эпохи»⁸⁴.

Эта точка зрения, на наш взгляд, справедлива как в отношении мемуаров Бунина, часто характеризуемых как «чрезмерно субъективные», так и многочисленных воспоминаний современников о нем самом, тональность которых варьируется от желчной неприязни, до апологетического восхваления. О причинах нежелания Репина писать портрет Бунина можно только гадать. Даже доверяя утверждению писателя, что он, мол-де, «не в состоянии сидеть-позировать», кажется странным отсутствие его «экспрессобраза» среди многочисленных портретных зарисовок и набросков, общавшихся с Репиным литераторов. Скорее всего, Илью Репина, сына простого казака, как и других известных художников, с которыми общался Бунин и которые, тем не менее, избегали его портретировать, уязвлял и раздражал репрезентативный аристократизм Бунина – все то, из-за чего, как вспоминал в старости Бунин, «Чехов меня называл маркизом»⁸⁵.

Еще до Революции Бунин сдружился с Рахманиновым. В эмиграции «до его последнего отъезда в Америку, встречались мы с ним от времени до времени очень дружески»⁸⁶. Рассказывая об одном из посещений Рахманиновым Бунина в Грассе, Галина Кузнецова пишет: «Я часто смотрела на <Рахманинова> и на <Бунина> и сравнивала их обоих, известно ведь, что они очень похожи <…>. Да, похожи, но И. А. весь суше, изящнее, легче, меньше, и кожа у него тоньше и черты лица правильнее»⁸⁷.

Как личность Бунин «был на редкость умен. Но ум его с гораздо большей очевидностью обнаруживался в суждениях о людях и о том, что несколько расплывчато можно назвать жизнью, чем в области отвлеченных логических построений. Людей он видел насквозь, безошибочно догадывался о том, что они предпочли бы скрыть, безошибочно улавливал малейшее притворство <…> вообще чутье к притворству, – а в литературе, значит, ощущение фальши и правды, – было одной из основных его черт. Вероятно, именно это побудило Бунина остаться в стороне от русского доморощенного модернизма, в котором по части декламации и позы далеко не все было благополучно. <…>

У Бунина ум светился в каждом его слове, и обаяние его этим усиливалось. А обаятелен он бывал, как никто, когда хотел, когда благоволил быть обаятельным. Но даже не это было важно. Важно было, что его словами, о любой мелочи, говорило то огромное, высокое, то лучшее, что у нас было: дух и голос русской литературы» (Г. В. Адамович).⁸⁸