Текст книги "Бунин и евреи"
Автор книги: Марк Уральский
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
<…>
Яков Моисеевич и его супруга актриса Женни Грей (Евгения Иосифовна) были представителями той российской еврейской интеллигенции, которая внесла большой вклад в культуру Русского Зарубежья. Яков Моисеевич долгое время жил во Франции, работал как журналист, был личным секретарем Ивана Бунина. Помимо редакторской работы, он возглавлял в Нью-Йорке наш эмигрантский Литфонд (после кончины М. Е. Вейнбаума – М. У.), помогавший писателям и поэтам, оказавшимся в эмиграции во многих странах и находившимся в стесненных обстоятельствах. Собрания Литфонда, на которых присутствовал и я, проходили на его квартире на 70-й улице около Бродвея. Яков Моисеевич любил искусство, <…> знал лично Марка Шагала, который подарил ему несколько своих литографий. Они были впоследствии проданы, и вырученные деньги пошли в Литфонд.
В 1982 году мы отмечали 80-летие Якова Моисеевича, и была издана книга “Три юбилея Андрея Седых”– как журналиста, писателя и редактора газеты.
Шли годы, Яков Моисеевич старел и начал искать себе помощника в среде новоприбывших из Советского Союза эмигрантов. Однако найти подходящего по уровню культуры, эстетическим пристрастиям и убеждениям человека оказалось делом нелегким. Помню, я как-то позвонил Якову Моисеевичу, и на мой вопрос, как он поживает, престарелый редактор ответил: “Сижу и правлю поступившие рукописи, слово ‘Бог’ пишу с большой буквы, зачеркиваю слово ‘ж. па’”…В конце 70-х годов в типографии Нового русского слова произошел взрыв, но злоумышленников так и не нашли. Впрочем, газета переехала, в результате этого, в лучшее помещение на 34-й улице.
Вернувшись из Парижа, я спросил Якова Моисеевича, не хочет ли он навестить город, в котором провел свои молодые годы. “Нет, <…> – ответил он, – у меня там никого больше не осталось”. Такова судьба всех стариков, достигших преклонного возраста: они переживают своих друзей, и мир вокруг них пустеет. Кончина Евгении Иосифовны была для Якова Моисеевича тяжелым ударом, от которого он не оправился и вскоре последовал за нею».
На посту главного редактора «Нового русского слова», газеты, которая, по словам президента США Д. Картера, сохраняла «огромное культурное и историческое наследие России», Андрей Седых проявил себя как толерантный и доброжелательный человек. Хотя его литературные вкусы и пристрастия коренились в уже давно отжившем «серебряном веке», к началу 1980-х газета все же перешла, что называется, на новые рельсы. В «Новом русском слове» публиковались практически все известные литераторы из эмиграции «третьей» волны, среди них: Василий Аксенов, Иосиф Бродский, Владимир Войнович, Сергей Довлатов, Эдуард Лимонов, Александр Солженицын и др.
В послевоенные годы Седых выпустил две свои наиболее известные мемуарно-художественные книги – «Звездочеты с Босфора» (Нью-Йорк, 1948 и 1973) и «Далекие, близкие» (Нью-Йорк, 1962). В предисловии к сборнику рассказов «Звездочеты с Босфора» Бунин писал:
«Новые рассказы Андрея Седых бесхитростны, не претендуют поражать читателя, большинство их радует своей шутливостью и изобразительностью. <…> Тут все чудесно именно по своей непритязательности и жизненности, а кроме того и по тому, что я назвал “лингвистикой” Андрея Седых, то есть по богатству говоров, жаргонов, которыми в таком совершенстве, так безошибочно, так точно владеет он, рассказывая о крымских татарах и греках, о портовых босяках и о людях на морских грузовиках вроде “Гидры”, об острожнике Сеньке Бараданчике, о французском легионере, подольском крестьянине, ухитрившемся без всяких паспортов и пропусков сходить в “советскую” Россию и благополучно оттуда возвратившемся, – “але е ретур, по нашему, легионному” – о цирковых борцах Я тринадцать раз был в Константинополе и могу сказать тоже безошибочно, как живо дал мне почувствовать Андрей Седых в своих “Звездочетах” то трудно передаваемое, что присуще Константинополю; я хорошо знаю Крым, Черное море, немало плавал даже и на грузовиках вроде “Гидры” – тоже могу сказать об искусстве Андрея Седых и в этом случае; и цирк ему удался не хуже Куприна, даже лучше, по моему…»76
Седых пишет, что они с Буниным впервые встретились в 1923 году, «…когда я был парижским представителем художественного журнала “ЖарПтица” и начал регулярно сотрудничать в “Последних Новостях” и в рижской газете “Сегодня”»77.
Маститый писатель любил покровительствовать благоговеющему перед сиянием его личности молодняку. Седых подавал надежды, а после выхода в свет его второй книги «Париж ночью» Бунин твердо уверовал, что из него как писателя выйдет толк. Несомненно, ему импонировала личность «Яшеньки» – на редкость милого, доброжелательного, общительного и искренне к нему привязанного человека.
Владея иностранными языками и будучи членом Синдиката иностранной прессы (L’Association de la Presse Etrangere – APE), А. Седых активно продвигал Бунина в кругах западной интеллектуальной элиты как единственного русского кандидата на Нобелевскую премию по литературе. Поэтому решение Бунина, пригласить Я. М. Пцибака исполнять обязанности его личного секретаря на время поездки в Стокгольм за получением награды, было вполне обдуманным и закономерным.
По свидетельству современников, в первую очередь И. Троцкого, посылавшего подробные репортажи о событиях бунинской «Нобелианы» в рижскую газету «Сегодня», А. Седых проявил себя с самой лучшей стороны – энергичным и волевым менеджером, ответственным и пунктуальным секретарем.
Следует отметить, что Седых поехал с Буниным в Стокгольм не только в качестве сопровождающего его личного секретаря, но одновременно и как корреспондент «Последних новостей» и журнала «Нувель Литтерэр».
«…Я стал на время секретарем Бунина, принимал посетителей, отвечал на письма, давал за Бунина автографы на книгах, устраивал интервью. Приезжал я из дому в отель “Мажестик”, где остановился Бунин, рано утром и оставался там до поздней ночи. К концу дня, выпроводив последнего посетителя, мы усаживались в кресла в полном изнеможении и молча смотрели друг на друга. В один из таких вечеров Иван Алексеевич вдруг сказал:
– Милый, простите. Бога ради…
– За что, Иван Алексеевич?
– За то, что я существую.
С утра надо было разбирать почту. Письма приходили буквально со всех концов мира. Было, конечно, немало странных посланий и просьб о помощи. Сумасшедшая из Дании написала открытку:
“Ради Спасителя, соединяйтесь с Римом! Спасем мир!”
Другое письмо вызвало у нас много веселья. Какой-то матрос просил в спешном порядке прислать ему 50 франков и, чтобы расположить к себе лауреата, писал:
“Я уверен, что Бог поможет Вам. Если пришлете мне эти 50 франков, то и на будущий год, наверно, получите премию Нобеля! ”
Идея эта так понравилась Ивану Алексеевичу, что 50 франков матросу послали78.
<…>
…успех Буниных в Стокгольме был настоящий. Иван Алексеевич, когда хотел, умел привлекать к себе сердца людей, знал, как очаровывать, и держал себя с большим достоинством. А Вера Николаевна сочетала в себе подлинную красоту с большой и естественной приветливостью. Десятки людей говорили мне в Стокгольме, что ни один нобелевский лауреат не пользовался таким личным и заслуженным успехом, как Бунин».
Андрей Седых утверждает, что Бунин остался доволен работой в качестве своего личного секретаря – материально, по воспоминаниям современников, он наградил его более чем щедро! – и дает понять, что в этом качестве он всегда во всем содействовал Бунину:
«В Берлине мы расстались. Бунины уехали в Дрезден <…>, а я вернулся в Париж – формально мои секретарские обязанности в этот момент закончились, но до конца жизни Иван Алексеевич любил шутливо называть меня своим “секретарем”».
По сути своей в этой шутке Бунина была большая доля правды. Даже убегая из Франции, Седых сохраняет за собой обязанности представлять интересы Бунина в США.
«Была война, бегство из Парижа, конец целой эпохи. Мы жили в Ницце и считали дни, оставшиеся до отъезда в Америку. Успеем, или дверь мышеловки захлопнется навсегда? Из Грасса приехал прощаться Иван Алексеевич, передавать поручения друзьям за океан. Мы условились о свидании заранее, и жена постаралась, устроила ему по тем временам “королевский” завтрак: была селедка, тощие бараньи котлетки (весь недельный мясной паек!), полученный из Португалии настоящий, а не “национальный” сыр, и даже кофе с сахаром… При виде всех этих богатств, расставленных на столе, Иван Алексеевич даже обомлел: – Батюшки, совсем как мы с вами в Стокгольме ели! Сильно отощал в эту зиму 1942 года Бунин. Стал он худой, и лицом еще более походил на римского патриция. И когда выпили по рюмке аптекарского спирта, разбавленного водой, Иван Алексеевич грустно сказал: – Плохо мы живем в Грассе, очень плохо. Ну, картошку мерзлую едим. Или водичку, в которой плавает что-то мерзкое, морковка какая-нибудь. Это называется супом… Живем мы коммуной. Шесть человек. И ни у кого гроша нет за душой – деньги нобелевской премии давно уже прожиты… Очевидно, нужно терпеть, хотя всё это мне, весь нынешний уклад жизни, чрезвычайно противен. Хорошо еще, что живу изолированно, на горе. Да вы знаете – минут тридцать из города надо на стену лезть. Зато в мире нет другого такого вида: в синей дымке тонут лесистые холмы и горы Эстереля, расстилается под ногами море, вечно синеет небо… Но холодно, невыносимо холодно. Если бы хотел писать, то и тогда не мог бы: от холода руки не движутся. – В прошлом году, – продолжал свой монолог Бунин, – написал я “Темные аллеи” – книгу о любви. Лежит она на столе. Куда ее девать? Возьмите с собой в Америку – может быть, там можно напечатать. Есть в этой книге несколько очень откровенных страниц. Что же, – Бог с ними, если нужно – вычеркните… А в общем, дорогой, вот что я вам скажу на прощание: мир погибает. Писать не для чего и не для кого. В прошлом году я еще мог писать, а теперь не имею больше сил. Холод, тоска смертная, суп из картошки и картошка из супа».
В качестве комментария к этому тесту можно отметить, что «Яшенька Цвибак» своими обязанностями личного секретаря и правомочного представителя Бунина в США не пренебрегал. Уже в 1943 г. первый вариант сборника «Темные аллеи» был издан в США (см. в переписку Бунина с Алдановым в гл. V.).
Интимно-доверительные дружеские отношения между «Яшей Цвибаком» и Буниным сохранялись до самых последних дней жизни великого русского писателя. Об этом, в частности, свидетельствует письмо Бунина от 5 декабря 1948 года, в котором этот гордый, порой заносчивый, всегда страшно стыдившийся «просить» человек без всяких экивоков (как можно разговаривать только с родным человеком) пишет:
«… Решаюсь наконец сказать вам вот еще что: я стал очень слаб, задыхаюсь от эмфиземы легких, летом чуть не умер (буквально) от воспаления легких, два месяца пролежал в постели, разорился совершенно на докторов, потом на бесполезное лечение эмфиземы (ингаляцией), которое мне стоило 24 тысячи… Короче сказать: мне пошел 79-й год и я так нищ, что совершенно не знаю, чем и как буду существовать. И вот, от совершенного отчаяния, прошу вас – сделайте ради Бога, что-нибудь для меня – попросите, например Кусевицкого79 и добрых людей, знакомых его, помочь мне хоть немного. Возможно, что просьба моя глупа и безнадежна – тогда сожгите это мое позорное письмо» 80.
Кусевицкий незамедлительно и щедро отозвался на обращение к нему А. Седых, который сумел также чуть позже исхлопотать у Фрэнка Атрана ежемесячную пенсию для Бунина в размере 10 тысяч франков, о коей речь шла выше.
В лице Андрея Седых Бунин имел человека, на которого он мог положиться во всех своих делах и без церемоний обратиться с той или иной просьбой и который неустанно проявлял должную расторопность и заботливость по отношению к старому писателю. Об этом в частности свидетельствуют письма Бунина к А. Седых в книге «Далекие близкие» и М. Вейнбауму, публикуемые в гл. V.:
«…когда война кончилась и цензуру отменили <…> Бунин начал писать длинные письма. Во Франции был еще настоящий голод, посылки и даже деньги мало помогали. Письма Ивана Алексеевича <…> были полны жалобами на недоедание, на болезни, на страшную дороговизну и полное отсутствие денег. С 47 года и до конца жизни Бунина приходилось в частном порядке собирать для него деньги среди богатых людей».
Далее Седых повествует о своем посредничестве в улаживании разногласий между Буниным и американским издателем М. Б. Танько, взявшимся за 300 гонорара для Бунина выпустить в свет новый вариант сборника «Темные аллеи», и о «…событии <в конце 47 года>, которое вызвало у Бунина даже не гнев, а подлинный припадок ярости».
«В некоторых эмигрантских газетах в Париже и в Сан-Франциско, появились статьи, явно порочащие имя Бунина. Автор одной из этих статей, покойный ныне И. Окулич81,обвинял Бунина в том, что он “перекинулся” к большевикам, бывал в советском посольстве и чуть ли не успел съездить в СССР. Литературный критик Г. П. Струве счел нужным выступить в “защиту” Бунина и сделал это столь неудачно и в такой двусмысленной форме, что <…Бунин> прислал через меня в редакцию “Нового Русского Слова” письмо резкого содержания по адресу Струве и Окулича.
После обсуждения вопроса с М. Вейнбаумом и длительной переписки с Буниным письмо решено было не печатать. Но Иван Алексеевич очень болезненно пережил весь эпизод и 18 августа 47 г. написал мне: “Милый друг Яшенька. Тысячу лет ни звука от Вас. Где Вы, как Вы и что? Что мои “Темные аллеи”? Переводятся? Надеюсь, да, но кем? <…>”».
Затем Седых приводит текст «ругательного» письма Бунина в редакцию «Нового русского слова», которое слово в слово повторяет письмо писателя Марье Самойловне Цетлиной от 25 октября <см. в гл. V>. Не считая удобным проявлять излишние эмоции в переписке с Вейнбаумом – человеком ему покровительствующим, но в личном плане малознакомым, Бунин, ничуть не сдерживая своего крайнего раздражения в письме к «Яшеньке», проговаривается о несбыточной мечте, которую он явно лелеял где-то в самых потаенных глубинах души:
«…если бы я поехал, я был бы миллионер, имел бы дачи, автомобили и т. д. Я остался доживать свои истинно последние дни в истинной нищете да еще во всяческих болезнях старости. Кто поступил бы так на моем месте? Кто?»
Говоря о спекуляциях по поводу якобы изменившегося после войны и победы СССР над германским фашизмом отношения Бунина к «советской власти и большевизму», Седых цитирует слова писателя из его выступления «21 июня 1949 года в Париже, в Публичном собрании по случаю 150-летия рождения А. С. Пушкина», где тот однозначно заявил:
«Не поколеблено одно: наша твердая вера в то, что Россия, породившая Пушкина, все же не может погибнуть, измениться в вечных основах своих и что воистину не одолеют ее до конца силы Адовы».
Вся последующая переписка с тяжело больным, капризным и подозрительным Буниным, которую публикует Седых, показывает, сколь непростыми были его труды по улаживанию конфликтных ситуаций, возникавших вплоть до начала 1950-х годов вокруг Бунина, сборам средств для его жизнеобеспечения, несмотря на все бунинские «горячо благодарю Вас, дорогой мой, за то живое и усердное внимание, которое Вы проявляете ко мне», «раскаиваюсь в своей болезненной запальчивости» и т. п.
Особенно трудно было Седых отстаивать имидж Бунина в глазах общественности в вопросах, касающихся бунинских оценок своих современников – писателей и поэтов. Напомним, что в своей речи на 50-летнем юбилее газеты «Русские ведомости» 6 октября 1913 года Бунин, говоря без экивоков, охаял всю новейшую русскую литературу. Тогда «против Бунина восстали прежде всего литераторы, прямо или косвенно задетые им, либо те, кто был шокирован страстностью и непримиримостью его речи. По <их> мнению <…> Бунин “омрачил почтенный юбилей неуместной речью, полной нападок на современную литературу ”<…>. 3. Зинаида Гиппиус назвала выступление Бунина “неожиданной и бестактной выходкой”, “Московская газета” обвиняла его в “сердитом недовольстве современностью, ее вкусами, привычками и симпатиями”»82.
По прошествии почти 40 лет Бунин повторил этот критический залп в своей книге очерков «Воспоминания», увидевшей свет в Париже в 1950 году, декларируя таким образом неизменность своих литературных пристрастий и убеждений. Особенно досталось Горькому, Бальмонту, Блоку, Есенину и Маяковскому. «Воспоминания» читались Буниным на публике и неизменно создавали ощущение неловкости, а у многих, особенно молодежи, вызывали открытое возмущение: слишком силен был содержащийся в них эмоционально-обличительный заряд. Даже такой близкий в те годы Бунину человек, как Георгий Адамович, и тот укорял его в высокомерии, показавшемся критику «наполовину основательным, наполовину ошибочным»83.
С точки зрения литературного жанра мемуаристки сегодня «Воспоминания» Бунина представляются «работой уникальной»84, ибо: «…находясь в зазоре между собственно мемуарами и публицистикой, она при всех сложностях идентификации ее жанровой природы, тем не менее воспринимается как предельно целостное и концептуальное высказывание. К такого рода структурам давно применяется понятие цикла, внутренняя смысловая природа которого определяется соотнесенностью фрагментов в общей архитектуре целого. Взятое по отдельности (даже с учетом своего истинного происхождения, которое может и не быть связанным с данным циклом), каждое слагаемое сверхтекстового образования будет резко редуцировано с точки зрения своей семантики, лишено того контекстуального значения (особенно важного в “итоговых”, наделенных явным исповедальным “заданием” сборниках), которое сообщил ему автор. <…>Поэтому <…> намерение выбрать из “Воспоминаний” “те очерки, в которых раскрывается образ самого автора, его взгляды на литературу” <…> обессмысливает сам текст-первоисточник»85
Однако современники воспринимали «Воспоминания» как сугубую критику, причем высказываемую с позиций самовосхваления и помпадурства. Если Бунин в чем-то и бывал прав в своем «самовидении», и «многое из того, что он писал, было справедливо», то, как считает толерантный Седых, «оценку он давал беспощадную, а по форме очень уж жестокую»:
«У Горького была “болезненная страсть к изломанному языку”, “редкая напыщенность” и непрестанное позерство. Поэзи<я> Есенина – “писарск<ая> сердцещипатель<ная> лирик<а>”, а сам поэт <был> непревзойденным по пошлости и способности кощунства; впрочем, <…> по линии кощунства <Бунин> пальму первенства готов был передать Блоку. <…> Маяковский был “самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства”. Алексей Толстой сочетал громадный талант с душой мошенника; <…>“буйнейший пьяница Бальмонт, незадолго до смерти впавший в свирепое эротическое помешательство”; “морфинист и садистический эротоман Брюсов”; “обезьяньи неистовства Белого”; “запойный трагик Андреев”… Становилось страшно», – ибо в своем абсолютном большинстве слушатели и читатели бунинских «Воспоминаний», в том числе и его близкие друзья, включая самого А. Седых, придерживались совершенно противоположного мнения о личности и творчестве этих писателей.
И все же Яша Цвибак всеми силами защищал Бунина, стараясь сглаживать все шероховатости его отношений с читателями, гасить их недовольство. Об этом свидетельствует публикуемое им письмо Бунина от 20 января 1949 года:
«Милый Яшенька, на том свете Вам кое-что простится за то, что очень успокоили Вы меня в моей позорной старости на некоторое время. Очень обрадовали вы меня своим последним письмом (по поводу “Авторских заметок” – М. У.) и еще раз сердечнейше целую Вас.
Целую и за то, что защищаете Вы меня от клянущих меня за мои “Авторские заметки”, – за то, что не расплакался я в них насчет Блока, Есенина (о которых еще и слуху не было в ту пору, о которой говорил я в своих “Заметках”, – которые, кстати говоря, ничуть ни есть история русской литературы) и за то еще, что старик Бунин позволил себе иметь собственное мнение про величайшего холуя русской “поэзии” Маяковского, при всей его холуйской небездарности.
1 февраля 1950 г.
…Вот видите – себе ВЫ позволяете не любить (Мережковских – М. У.), а на меня шипите очковой змеей за мою нелюбовь к такому мерзавцу и пошлейшему стихоплету “под гармонь”, как Есенин! <…>
“Мертвому льстить невозможно?” А мерзавцу Блоку необходимо? За что именно “ругают меня”? Ведь мне кажется, что насчет “Двенадцати” я сказал только то, что неоспоримо. Вообще: какая кому беда в том, что мне не нравится в литературе?»
Седых пишет, что «противоположную точку зрения Бунин воспринимал довольно болезненно, как некое личное оскорбление». В критические минуты, как например, после публикации в ноябре 1950 года в «Новом русском слове» интересной и, естественно, не ругательной статьи Г. Александрова «Памяти Есенина», когда «Бунин прислал мне необычайно гневное письмо с бранью по адресу автора и закончил его угрозой», – перестать публиковаться в газете, Седых просто и тактично напоминал больному старику, что, мол, его «письмо отправлено не по адресу: по вопросу о дальнейшем сотрудничестве следовало бы обратиться к редактору газеты М. Е. Вейнбауму, а не ко мне».
Поостыв, Бунин ответил Седых в примирительно-извиняющим-ся тоне, что он, мол-де, «…вовсе не сердился, а писал вам по приятельски, как одному из главных членов редакции,
А заявлять официальный “протест”, как Вы выражаетесь, редактору не считал нужным, т. е. не хотел раздувать этой маленькой истории. И хорошо, что Вы ему не показали записку к Вам, а то вышло бы, что я хочу как-то “полупротестовать”, не прямо, а через Вас. Если бы хотел, хватило бы смелости протестовать непосредственно».
В январе 1951 года Бунин, начав свое письмо «Дорогому Яшеньке», который весь юбилейный 1950 год старался мобилизовать общественность в США на оказание помощи бедствующему нобелевскому лауреату, с благодарности за 50 долларов («сумма хоть и скромная, но очень нас порадовала»), далее сообщает:
«Мы впали в такую нужду за последние три недели болезни, что буквально разорились на почти ежедневные визиты доктора, на пенициллин, на сульфамиды и на прочее. <…> Мои восемьдесят лет исполнились примечательно: “Много визгу, а щетины на копейку”, как говорят на ярмарке про непородистых свиней. <…> Если б я не продал свои “воспоминания” в Америку и здесь Кальман Леви86, Вере Николаевне пришлось бы идти по миру»87.
Вот на этой отчаянной ноте Иван Бунин и завершил свои дни.
Андрей Седых заканчивает воспоминание о Бунине в книге «Далекие, близкие» описанием последних дней жизни Бунина, свидетелем которых он был. Среди них имеется и литературный портрет писателя, тоже, по всей видимости, последний:
«… при ужасающей физической слабости, при почти полной беспомощности, голова его работала превосходно, мысли были острые, свежие, злые… Зол он был на весь свет, – сердился на свою старость, на болезнь, на безденежье, – ему казалось, что все хотят его оскорбить, и что он окружен врагами. Поразила меня фраза, брошенная им вдруг без всякой связи с предыдущим:
– Вот я скоро умру, – сказал он, понизив голос почти до шепота, – и вы увидите, Вера Николаевна напишет свою “Жизнь Арсеньева”…
Мне показалось сначала, что он шутит. Нет, Бунин не шутил, смотрел испытующе, не спускал с меня пристальных глаз и, как всегда бывало с ним в минуты душевного расстройства, словно отвечая на собственные мысли, сказал:
– Так, так…
Понял я его много позже, когда уже после смерти мужа Вера Николаевна выпустила собственную книгу “Жизнь Бунина”»88.
Марк Александрович Алданов (26 октября/7 ноября 1886, Киев – 25 февраля 1957, Ницца)
Дружеские отношения Бунина с Марком Александровичем Алдановым (Ландау) – знаменитым прозаиком русского рассеяния, публицистом, литературным критиком, ученым-химиком и общественным деятелем89, сложившиеся в начале 1920-х годов, продолжались, без размолвок и временных охлаждений, вплоть до последних дней И. А. Бунина. Причем жены писателей – Вера Николаевна Муромцева-Бунина и Татьяна Александровна Зайцева-Ландау (Алданова)90 также были очень близки между собой – см., например, переписку между ними91.
Первое упоминание имени Алданова в дневниках Бунина относится к одесской весне 1919 года:
«12 / 25 марта
Вчера <…> у нас был Алданов. Молодой человек, приятный. Кажется умный. Он много рассказывал о делегации, в которой он был секретарем»92.
Жизненный путь Марка Алданова «типичен для русского эмигранта первой волны: он приветствовал Февральскую революцию, резко отрицательно отнесся к революции Октябрьской, затем эмигрировал, проделав известный маршрут Константинополь – Берлин – Париж – Нью-Йорк – Ницца. В его биографии не было столь ярких моментов, сколь, например, у Бунина или Набокова93, он практически никогда не оказывался в центре всеобщего внимания, не был предметом сплетен, не был замешан ни в один громкий скандал; будучи одним из наиболее плодовитых эмигрантских романистов, никогда не был признан первым эмигрантским писателем, однако вклад Алданова в историю эмиграции трудно переоценить. Большую часть творческого наследия Алданова составляют сочинения на исторические темы. К историческим произведениям можно отнести и его злободневную политическую публицистику и переписку, поскольку современная политика воспринималась им как часть текущей истории. Во многом это представление было близко к взглядам современника Алданова – П. Н. Милюкова, который в речи, произнесенной на праздновании собственного юбилея, рассуждал о себе как историке и политике: “Говорят, что политик испортил дело историка. Но я никогда не отделял политика от историка. Плох тот историк, который живет вне действительной жизни. Историк только тогда может понимать прошлое, когда он научится понимать настоящее. По-моему, скорее, у меня историк влиял на политика. Да и в политической борьбе я смотрел поверх текущего момента, связывая его с прошедшим и будущим”. <…>…Историк, пожелавший написать его биографию, обнаружит, что в сохранившихся о нем свидетельствах частный человек отходит на второй план, уступая место общественному деятелю. Причем очевидно, что личная сторона биографии старательно замалчивается, в то время как общественно-политическая позиция исправно подчеркивается – таким образом, место истории его собственной жизни занимает текущая история эмиграции. С другой стороны, некоторые факты алдановской биографии позволяют представить его общественную деятельность как постоянную борьбу за репутацию эмиграции. Очевидно также, что Алданов сознательно конструировал свою биографию, исходя из своеобразного кодекса эмигрантской чести и своих представлений об исторической роли эмиграции, чем было обусловлено его поведение в тех или иных значимых с этой точки зрения ситуациях. Известен, например, случай, когда он отказался при знакомстве пожать руку Нестору Махно. Столь же принципиальным стал разрыв отношений с А. Н. Толстым после его возвращения в Советскую Россию. <…> Осознание себя как объекта истории и как представителя эмиграции накладывало особую ответственность за свою репутацию, в первую очередь, политическую, а личная биография становилась политическим аргументом в борьбе большевистской и эмигрантской идеи. В этом смысле Алданов уподоблял себя дипломату, ежедневно в официальных выступлениях и в быту представляющего свою страну и являющегося ее лицом. С другой стороны, его деятельность вполне вписывалась и в масонские представления о жизнестроительстве, а он, как многие другие эмигрантские политики и общественные деятели, был масоном. В итоге ему одному из немногих эмигрантских общественных деятелей удалось сохранить свою биографию незапятнанной, заслужив таким образом звания “последнего джентльмена русской эмиграции” и “принца, путешествующего инкогнито”»94.
Алданов закончил Киевский университет, где получил две специальности, т. к. учился на двух факультетах – физико-математическом (химическое отделение) и юридическом. В Париже, где он затем работал как инженер-химик, Алданов одновременно учился в Школе общественных наук. Он свободно владел немецким, французским, английским языками, знал латинский и древнегреческий. Начало Первой мировой войны Алданов встретил в Париже, однако он сразу же вернулся в Россию, где подключился к работам по защите населенных пунктов, и в частности тогдашнего Петрограда, от газовых атак. Работая в качестве химика, он одновременно пишет и публикует в 1915 г. первый том своего критико-литературного сочинения «Толстой и Роллан». По замыслу автора, эта книга должна была быть посвящена сопоставлению двух писателей, причем в первом томе речь шла в основном о Толстом. Поскольку рукопись второго тома, посвящённого Роллану, во время революции и гражданской войны пропала, Алданов переработал в эмиграции первый том и переиздал его под названием «Загадка Толстого». Несмотря на существенные философские разногласия, Алданов на всю жизнь остался поклонником творчества и личности Толстого, под влиянием которого во многом создавались его исторические романы.
В 1918 г. в Петрограде вышла вторая книга Алданова «Армагеддон» – философская публицистика в форме диалога о войне и октябрьском перевороте и размышления о том, что будет с Россией дальше. Тираж «Армагеддона» был немедленно конфискован большевиками и книга запрещена.
«В России Алданов был заметным деятелем Трудовой народно-социалистической партии (ТНСП). Осенью 1918 г. он выезжал заграницу в качестве секретаря делегации Союза возрождения России, антибольшевистской организации, объединявшей в основном представителей социалистических партий. В марте 1919 эмигрировал, в апреле 1919 г. обосновался в Париже»95.
В Париже Алданов окончил Школу социальных и экономических наук, работал химиком, сотрудничал с журналом «Современные записки» и газетой «Последние новости» и даже попытался наладить собственное издательское дело – журнал «Грядущая Россия» (1920 г.), но безуспешно. В 1922 г., когда взошла звезда «русского Берлина», Алданов приехал в столицу Германии, жил здесь до
1924 г., а затем вновь перебрался в Париж, где вел кипучую общественно-политическую и литературную деятельность: член парижского Союза русских писателей и журналистов, впоследствии входил в его правление; заведующий литературным отделом газеты «Дни» (с 1925 г.) и литературно-критического отдела газеты «Возрождение» (с 1927 г., совместно с В. Ф. Ходасевичем96); член редакционного комитета парижской газеты «День русской культуры» (1927 г.); участник «воскресений» у Мережковских, собраний журнала «Числа», франко-русских собеседований (1929 г.).
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?