Текст книги "Пилигрим"

Быстрым шагом, растерянно оглядываясь по сторонам, зашла в приемный покой Сай. Она была одета в синий костюм медсестры, но выглядела на профессора минимум. Опытный специалист по внутренним болезням, консультант и диагност с мировым именем, как минимум. Самостоятельно следом за нею пришел Олег в рубашке с пальмами и кокосами, он тоже рыскал глазами по стерильной комнате. В углу громко стонала юная женщина в мини-шортах, она сломала ногу, развлекаясь на мотоцикле с патлатым мускулистым другом. Но тот не справился с управлением на повороте, и они рухнули с обрыва к морю, оббивая тела о деревья. Водитель ушибся и все, а бедняжка сломала голень в двух местах и теперь очень страдала. Друг ее отсутствовал по неизвестной причине. За Олегом следовал Коля все в той же сиреневой майке, со своими рысьими глазами и кошачьими повадками, он явно пребывал в фаворитах у хозяина. Толя был снаружи без дела. Ему это не мешало.

Сай и Олег появились в больнице одновременно, не сговариваясь, потому что остров этот был невелик, новости распространялись мгновенно, скрыться было просто некуда ни от кого. Олег никуда и никогда не опаздывал. Он машинально поправлял большим пальцем погон на левом плече, пришитый к рубашке с изнанки. Звания его было не разобрать по этой причине. О роде войск Олега Анатольевича, в котором он служил, оставалось только догадываться, но вот этот вопрос о том, где он служил, точно не был проблематичным. Тоже мне секрет.

Сай приблизилась к кровати Гриши, не боясь выглядеть взволнованной и нелепой. Она спросила его, подходя: «Все в порядке, господин Кафкан? Все есть у вас?». Майя, сидевшая на стуле напротив, насторожилась, у нее был нюх на все эти дела своего кроткого супруга с медсестрами, массажистками, маникюршами и врачихами, с кем только нет, часто она была несправедлива по отношению к нему, но обычно нет.

Олег издали сказал Кафкану, качая головой в такт своим таинственным ритмам: «Что это вы, уважаемый, так невовремя, но я на страже всегда, вот он, тут я, всегда помогаю и сочувствую, чем вам помочь, я в вашем распоряжении, а это супруга? Здравствуйте, я Олег Анатольевич, земляк ваш из Ленинграда, как мы называем его, наш любимый город».

Пришел тонкорукий юноша с нежным лицом, с кирпичного цвета волосами, по имени Нене. Волосы волосами, походка походкой, но хватка и умение у него были отменные. Он мгновенно схватил руку Гриши, аккуратно вонзил иглу в вену на запястье – и побежала кровушка Кафкана весело и оптимистично. «Вы знаете, Нене, что был такой выдающийся футболист по имени Нене, не родственники ли вы?» – спросил его Гриша. «Я не интересуюсь футболом, но, конечно, симпатизирую футболистам», – смущенно улыбнулся Нене, мгновенно став милым юношей с неопределившимися пристрастиями.

После этого Гриша все помнил урывками и как бы в тумане. Что-то ему вкололи усыпляющее, что ли, он почти заснул при ярком свете под взглядами всех этих людей, окружавших его.

Гриша смутно помнил, будто во сне, как Олег горячо и тихо говорил ему: «Все всем помогают, все всех спасают, тех и этих, голова кругом. А Россию нашу великую кто пожалеет, кто спасет, Григорий Соломонович, а?!». Он добавил: «Вы будете удивлены и даже потрясены, когда узнаете, сколько людей и каких людей в эмиграции борются за счастье и спасение России, какая у них сила». Голова у Кафкана шла кругом от этого человека. Олег сменил тон и стал агрессивен. «Горько пожалеете еще, Григорий Соломонович». Решение созрело, Гриша собрался с духом и сказал ему, если не твердо, то весьма уверенно: «Я не буду с вами участвовать в борьбе и спасении страны. Что вы от меня хотите? Я тихий человек, у меня другие заботы есть, надо и о них подумать, Олег Анатольевич, и не говорите мне ничего».

«Вот вы обижаетесь на меня, а ведь я с Колей и Толей видел вас в «Ган Сакер»[7]7
  «Ган Сакер» – футбольный парк в Иерусалиме.


[Закрыть] на поле в игре 9 на 9. Все было при вас, и пас вовремя, и техника, и ударчик, не посрамили ленинградской футбольной школы… И это не все. Мы с Колей и Толей провожали вас к дому рэб Арье за железными жалюзи в Нахлаот возле рынка, когда вы дождливой столичной ледяной ночью брели к нему получить броху… Я правильно произношу это чудное слово, а?»

Гриша увидел на боковой напротив рынка улице, примыкающей к центральной торговой магистрали городка Тонг Сала, что на далеком острове, сцену, от которой он не мог отделаться. Это видение преследовало его долгое время потом. По тротуару размеренным шагом двигались друг за другом обритые наголо мужчины разного возраста в оранжевых накидках. «Просто сборная Голландии», – подумал Гриша, вспомнив, что голландцы всегда играют в оранжевых футболках. Хорошие игроки в футбол живут в Голландии. Эти люди не были футболистами. Это были буддийские монахи. К одному из них подошел человек в обычной одежде и поднес ему с поклоном тарелку с рисом и еще чем-то, какие-то листья, овощи. Кажется, сбоку лежало и несколько ассигнаций, но Гриша не мог рассмотреть подробнее. Мужчина пал ниц после того, как монах, совсем юный парень с темным лицом и светло-серой головой, взял тарелку из рук преподнесшего и тот буквально распростерся перед ним. Остальные монахи продолжали свой путь. Другим монахам тоже подносили тарелки с едой местные мужчины с тем же пиететом и поклонением, что и первому из них. Выглядело для всех прохожих все это обыденно и привычно. «Таиланд может удивить и смутить любого».

– Что это? – как завороженный этим зрелищем, спросил Кафкан.

– Народ в Сиаме кормит тех, кто молится за него, ценит этих людей, – отозвался сын.

Ярко накрашенная коротко стриженая блондинка слезла с лихо припарковавшегося мотороллера и прошла по окаменевшему после дождя и высохшему мгновенно грунту, обогнув не шевельнувшуюся собаку, в большой магазин неподалеку. Тайские девушки-продавщицы из фруктового магазина на другой стороне дороги посмотрели на даму без одобрения и без зависти. Пожилая молодящаяся англичанка, немка, француженка, израильтянка или, возможно, даже датчанка, пенсионерка Министерства просвещения, их не удивляла. Они и не таких видали здесь. Дама была очень смело одета, как и большинство женщин здесь, держалась уверенно и независимо, шла по узкому тротуару, как по подиуму в итальянском Милане, являющемуся центром мировой женской и даже мужской моды. Ну, там, где молодые люди с трехдневной щетиной на худых латинских щеках, с таинственными манящими взглядами маслинных глаз, в элегантных приталенных костюмах с сиреневыми платками в кармашке пиджака и неприлично узких брюках нагло движутся к известной цели, а худые дщери с выпирающими ключицами, в развевающихся широких прозрачных платьях с цветами по подолу, наступая на подиум ногами в тяжелой обуви, идут в неизвестном направлении одна за другой, как потерявшие нужный азимут давно не стриженные овечки с очень красивыми волчьими челюстями.

Соломон, можно сказать и так, с присущим ему фанатизмом учил маленького Гришу уму-разуму. Молиться учил, внушал ему фундаменты жизни, упрямству учил, ивриту учил, наняв бывшего каторжника, только что освобожденного из лагеря где-то в северном Казахстане или из области поблизости. Это был одутловатый медлительный человек в лоснящемся синем костюме, очень испуганный какой-то и пугавший Гришу до заикания. Но иврит он знал хорошо. Мать его кормила настойчиво всем, что умела приготовить, а она умела. Ел учитель быстро и жадно, смотреть было неприятно, и Гриша не смотрел на это. Соломон называл пятилетних детей гулящих соседок на вы, чем приводил всех созерцателей в восторг. К Соломону вообще относились хорошо, насколько хорошо можно относиться к еврею верующему, непонятному и осторожному. Ему помнили, что он всю блокаду был в армии под Ленинградом, не делал никому ничего плохого, верил во Всевышнего. Выжившие после голода старухи его просто ценили. «Соломка Кафкан – правильный человек», – такую фразу Гриша слышал сам из уст старухи на лавочке у их парадной.

Дочь соседки Фира выпросила у мамы Гришу, которому было пять лет, чтобы сходить с ним в кино на кинофильм «Парень из нашего города». Они проехали одну остановку на троллейбусе и дошли в темноте по снежку до Дворца культуры Горького. Там был кинотеатр со входом сбоку. На тумбе была афиша с широким лицом артиста Крючкова и лицом красивой актрисы Смирновой. Они понравились Грише. Фира купила билеты, и они стали в очередь, чтобы пройти к билетерам и дальше в зал. Две тетки-билетерши, замотанные по диагонали в шерстяные платки от холода и радикулита, их в зал не пустили. «Детям нельзя», – сказала одна их них сурово и быстро. «Как? Почему?!» – Фира не могла поверить. «Нельзя, вечер уже, там целуются, и вообще, нечего там делать… хм-хм… дите берегите, психика уязвима у них, отойдите, мешаете людям проходить». Ничего не помогало.

Комсомолка Фира, кудрявая девушка с характерной внешностью лет девятнадцати-двадцати, пыталась билетерш переубедить, но безжалостные тетки были непреклонны. Гриша, поняв, что в кино не попадет и скоро вернется домой, горько и безутешно заплакал. Успокоить его было невозможно. «Тише, Гришенька, тише», – просила его Фира. На эту странную пару, мальчика и Фиру, возмущенную красавицу, комсомолку и студентку, оглядывались с любопытством. «Надо же, эти тоже в кино ходят, ты посмотри», – говорили их взгляды. Никто ничего не произносил, все было понятно без слов. 1952 год на дворе. Зима. Новый год через неделю, елки украшены. Космополиты кругом, с ними борются, их уничтожают, намереваются выселить и отправить в Сибирь. Усатый бес дядя Джо, как его называл британский начальник Черчилль, когда они еще тесно общались и с удовольствием выпивали армянский коньяк, задумал в Москве большие дела, покуривая свою трубку за письменным столом, думая и надеясь, что у него еще есть время для этих неотложных дел.

Они вернулись домой от Нарвских ворот пешком, благо, что одна остановка. Шел снег, было не так холодно, и Гриша успокоился. Набрал в ладонь снежка и протер лицо. Фира, кажется, тоже пришла в себя, простилась с мамой Гриши и с Гришей – и быстро ушла домой или еще куда. Все это проехали быстро. И хотя было очень грустно, как-то прошло. Только вот не забылось. Мама Соня ничего не спрашивала его, что было и как. У нее была развита интуиция, которой было очень много, больше, чем других важных чувств.

Фильм «Парень из нашего города» Гриша посмотрел уже взрослым юношей. Он не был в восторге от него, вкусы его изменились с тех давних пор, но ему понравилось содержание черно-белой ленты, лица героев, песня «Жди меня», которую написали Блантер и Симонов, да и весь этот флер наивной и суровой советской заповедной империи, находящейся в постоянном ожидании праздника. Но все равно больше всего ему нравился тогда в те годы итальянский кинофильм «Блоу ап». И сейчас он тоже ему нравился, не устарел и сегодня, через 65 лет почти. Гриша не сравнивал никогда ничего ни с чем. «Что есть, то и есть, и этого не изменить», – говорила его пугливая мать, властный добрый недалекий мыслитель, рожденная в городке Шацк, что в Волынской области. Гриша начал почему-то часто и много ее цитировать после ее ухода. Такой парадокс, так получилось с нею. Она предупреждала об этом его – и так и случилось, единожды она попала в цель со всеми своими предсказаниями. Хоть раз, да попала. Гриша ее обожал, какая она была, такой и осталась. «Мы в техникуме в баскетбол играли», – вздыхала мать и поводила почти молодыми плечами.

С матерями вообще было сложно. Головы их затуманены от любви к своим детям и от государственных интересов. В доме у своего приятеля, где они изредка собирались для своих посиделок, мама его, одинокая милая библиотекарша, зябко кутавшаяся в шаль, жившая для сына и книжек, один раз в Автово сказала за столом с вареной картошкой и порезанной селедкой: «Ну, как же вы не понимаете, мальчики. Их необходимо было убрать с улиц нашего прекрасного города, нельзя безобразить лицо великой страны – победительницы фашизма». Она была умная и честная женщина.

Речь неожиданно зашла о том, как в один прекрасный день с улиц и дворов Ленинграда после войны убрали и вывезли неизвестно куда всех безногих и безруких инвалидов Советской армии по приказу сверху. Ба-бах, и в одночасье, почти мгновенно, исчезли все эти лихие несчастные мужики, с закушенными папиросами во рту, в распахнутых бушлатах, ватниках и тельняшках под ними, которые ездили без шапок на подставках с подшипниками по мостовым с шумом и треском, отталкиваясь от дорог деревянными колодками, закрепленными ремнями на руках. Их было очень много в Ленинграде, и они были убраны в одну ночь с улиц, из электрических будок и подвалов города-героя. По слухам, их отвезли на какой-то остров в Баренцевом море и оставили там жить. Жить?

– Как же так, мама? – поинтересовался сын хозяйки, не поднимая своих пронзительно-синих глаз от дымящейся тарелки, работавший кочегаром в котельной, сутки с двумя днями отдыха. Мать поднимала его одна с большими трудностями, отказывая себе во всем. Сын получил два диплома о высшем образовании, выучил три языка и, в результате, работал в котельной. Он писал прозу, которая была никому не нужна, разве что десятку-другому людей, подобных ему юношей и девушек, кочегаров, охранников, грузчиков. Но он был хорош собой, любопытен, наблюдателен, умен и нервозен, иногда опасен. Много пил, как и полагается людям этой профессии.

Мать его, добрейшая женщина, жившая за ширмой с китайскими бурыми от возраста драконами по шелковой поверхности, отвечала ему: «Это понятно и объяснимо. Власть старается украсить город, стереть следы войны, это необходимо, вот этих людей и выселили отсюда». Молчавший Кафкан поперхнулся и покраснел. Сын ее невозмутимо отвечал матери: «Кто сказал украсить город и выселить живых людей, а?! Ты не права, мама». Разговора не получилось, но он запомнился Грише. Мать его друга на прощание сказала им примиряющим тоном: «У них не было другого выхода, мальчики». Спускаясь по лестнице, друг Кафкана ворчливым голосом сказал: «У них, это у него, что ли, у кремлевского кормчего? Непонятно». И правда, непонятно. Было много непонятного в жизни, со всем и не разобраться. Призовем к снисходительности, наступив на принципы, потому что мама.

– А я и не говорю вам ничего, Григорий Соломонович. Ничего. Я желаю вам здоровья и благополучия. Вы мне симпатичны, несмотря на странный и немотивированный отказ нас поддержать. Не укоряю, хотя мог бы. Вы могли заметить, что я люблю поэзию, особенно ленинградскую, – Олег был предельно внимателен и оживлен.

– Да, я знаю эту вашу слабость, она является важной частью вашего обаяния, – Кафкан чувствовал себя плохо. Но свобода и легкость оттого, что он освободился от необратимых просьб Олега, от необходимости просто говорить на тему спасения, придавали его дыханию юношескую силу и свежесть. Сай подошла к нему близко, почти вплотную, и пощупала пульс на запястье. Рука у нее была прохладной. Гриша посмотрел на нее и спросил хрипло: «Ну что, Сай?». Майя наблюдала все происходящее во все глаза, но не вмешивалась, к счастью. Ее вмешательство могло быть суровым, безжалостным и даже необратимым. Уже случалось в прошлом с нею подобное, правда, тогда она была много моложе. Но руки и ноги, и даже локти, как говорится, помнят, нет?

Майя сжала кулачок и поднесла его ко рту, похлопав им по губам, что говорило о ее состоянии очень многое. Кафкан попытался ей издали улыбнуться, но у него не очень получилось, он опять горел. Быстрым шагом, отставя зад, пришел Нене и принес ему таблетку Augmentin и воды в стаканчике. «Должно помочь, теперь будет легче», – проговорила Сай. Она заглядывала в лицо Кафкана, это было неприятно ему.

Уже стало совсем темно и продолжало еще стремительно темнеть снаружи, видны были звезды на куске черного неба в раскрытых дверях приемного покоя. 32 градуса показывал внушительный градусник, висевший на косяке раздвижных дверей. Тепло, но ветер с моря освежает голову. И мерно, почти бесшумно гудящий мощный кондиционер делает пребывание здесь комфортным. Если бы не горящее от жара тело, то все было бы совершенно. Чтобы отвлечься почти от неловкости, Гриша посмотрел на Олега. Тот тоже приблизился к Кафкану почти вплотную, хорошо обученный Коля остался метрах в пяти от него. Он обозревал ситуацию панорамно. Руки его были похожи на смуглого цвета ядовитых, красивых, только что пообедавших змей из джунглей Ко Пангана.

Олег Анатольевич очень хотел выговориться, несмотря на ситуацию, больницу, наличие посторонних людей, болезнь Кафкана и мало подходящее для откровений место. Все его нутро, все его бурлящие страсти и любови, ненависти и интересы, все его многочисленные знания и пристрастия, требовали от него произнести вслух скопившиеся и бурно теснящие друг друга слова и избавить его от бешеного сердцебиения.

Близко склонившись к Кафкану, он сказал наставительным тоном:

– Мы-то проживем без вас, Григорий Соломонович, выживем, еще как выживем, пространство поможет нам, душа наша русская, бессмертная, безграничная поможет, а вот как вы справитесь без нас – это неизвестно, это еще бабушка надвое сказала. Я ведь всех ваших знал, в подробностях, так сказать. И Виктор Борисовича, и Виктор Гейдаровича, и Евгения Ароновича, и остальных друзей ваших… Достойные мужчины, недооцененные, я их охранял, можно сказать, от неприятностей, опекал как мог. Не удивляйтесь, Григорий Соломонович, не удивляйтесь. У всех есть свои достоинства в закоулках души. Я ведь и пиво пивал в ларьке на Рубинштейна кое с кем, и закусывал чем Б-г послал с хоперским казаком с сиреневыми глазами, талантливейшим Сашей С. на Чайковского, забивал косячок в парадной возле «Титана» с учителем литературы в вечерней школе Володей А., всех дружков ваших незабвенных, да… охранял… И даже Изика вами любимого, и Неню вашего, всех-всех…

Сил на такой разговор с ним у Кафкана просто не было. Тема его не интересовала. Человек Олег был сомнительного свойства, хотя и интересный, любопытный, ленинградский. Но силы, где взять силы и страсть на разговоры с ним?

– Мы оставим этот бессмысленный разговор, он уже завершен для нас обоих. Посчитаем его проверкой слуха. Еще будете жалеть об этом, господин Кафкан. Я же не ханыга какой-то, не просто так человек из подворотни на Лиговке, вы это знаете. Я владею информацией, кое-что знаю, имею влияние и вес, я надеюсь на торжество справедливости, так что мы равны, почти равны. Насколько могут быть равны давний эмигрант и немолодой русский бизнесмен из Ленинграда, – что-то Олег все время хотел сказать Кафкану важное, но получалось у него это кое-как. Проблема определений. Назовем это так.

Часто появлявшиеся в последнее время воспоминания Гриши о прошлом здесь и там ни о чем специальном не говорят. Просто возраст берет свое.

Гриша решил, что пора прощаться с Олегом, он утомлял чрезвычайно. Но как это сделать, Кафкан придумать не мог, голова его болела, и вообще, он не умел настроиться на нужную волну, на расставание, иначе говоря. Он подозревал на основе своего жизненного опыта, что Олег придумал всю ситуацию с обоюдным спасением от скуки, от ничегонеделания, это могло быть правдой. Сатанинским злодеем Олег Грише не казался, носителем последней правды тоже. Сейчас все домыслы его не имели значения, он будет со всем этим разбираться потом.

Пришел врач тайского происхождения по имени Дэвид, так было написано на бирке у воротника зеленого халата, внимательно осмотрел Кафкана, сказал несколько слов Сай, подумал и вынес вердикт сыну и Майе: «Ничего страшного, пусть побудет здесь час-два, и если все стабилизируется, мы его выпишем, завтра пусть приходит на проверку, ваша страховка все покрывает».

Он выслушал пожелания ото всех присутствующих с ангельским терпением, посмотрел на Сай, кивнувшую ему, что да, пощупал еще раз пульс и ушел, оставив после себя запах хорошего мыла и впечатление уверенности в завтрашнем дне…

– Я вижу, что вы не боитесь меня и моих идей, мне это очень нравится, я не люблю пугливых, никто не любит пугливых. Мальчик ваш мне тоже симпатичен, личность, характер, однако, даже Коля его отметил, – Олег Анатольевич сделал комплимент, от которого можно было поежиться и покрыться гусиной кожей. Но Кафкан, вероятно, из-за высокой температуры, которую никак не удавалось сбить, не ежился и дрожал из-за своей напасти, а не из-за чего-то другого, не из-за общения с человеком из конторы, как можно было подумать.

Кафкан с некоторой надеждой поглядел на сынка, который неподвижно сидел у стены и смотрел на них издали пристально и даже пронзительно. Плечи у него были разной высоты, он был очень-очень худ, но что-то в этом мужчине было самостоятельное, резкое, независимое. Можно было понять Колю, который редко о ком говорил с уважением, а о сынке Гриши вот высказался с почтением. Сынок всегда отвечал интересующимся о его решении проголосовать на выборах: «Я голосую так, как мне скажет отец». И все ахали с деланными улыбками, потому что Гриша был крайних политических взглядов, ни от кого ничего не скрывал, не считал нужным. «Еще чего, скрывать свои взгляды, сами скрывайте свои взгляды».

На улице зарядил мощный ливень, это было слышно даже в приемном покое при закрытых двойных дверях. «Давно дождя не было, погода движется пунктиром», – пожаловалась Майя со скептической улыбкой. Гриша улыбнулся, точнее, изобразил на воспаленном лице подобие улыбки. А Олег Анатольевич все гнул свое. У него явно болела тема спасения всех ото всех, она терзала его, эта тема, не давала спокойно жить.

– На самом деле, ваши братья и сестры должны немедленно бежать со всей Европы, у них просто нет времени на раздумья, нет другого выхода, все горит. Я и мои коллеги озабочены только будущим стран Восточной Европы и Россией, так что вы должны понять меня и мою идею. И, конечно, помочь нам всем своим бегством. К сожалению, вы вышли из нашего проекта, о чем я с друзьями очень сожалею, очень. Ваш решительный врач, которого звать Дэвид, занят этим замечательным спортом под названием кикбокс, а с виду и не скажешь. Они, тайцы, внешне субтильные люди, умеют удивлять. Но бойцы. Толя хотел выйти в ринг против местного чемпиона, который был более-менее в его весе, но я не разрешил. «Кому ты и что хочешь доказать, парень?» – сказал я ему. Перед кем ты желаешь красоваться, а? У него была тут девчонка, очень милая, не больше того, где познакомились, я не знал. Тут он и сдулся, успокоился, хотя было бы очень интересно на все это посмотреть, Коля был чемпионом Дальневосточного округа по боксу в полутяжелом весе. Но давно это было, давно.

Страсть Олега к монологам была, казалось, непреодолимой. Даже странно. Солидный человек, гордость конторы, по всей вероятности, сотрудник с серьезным статусом, с положением в иерархии, наверное, и вдруг такая слабость. Так не бывает. Но вот оказалось, что роли, исполняемые этим джентльменом, позволяют ему быть всяким: и таким, и сяким – он мог себе позволить.

Сын сходил на улицу под дождь к машине или в продуктовую лавку напротив и принес большой пакет с фруктами и овощами. Виден был в пакете фиолетовый фрукт дракона, называемый еще питайя, в крупной чешуе, любимый Гришей. Он сделал ему жест рукой, что «потом отдашь, мальчик, не сейчас, видишь, разговариваю».

– В Питере была так называемая филологическая школа. Сейчас они все уже ушли, но слово свое сказали весомо. Да вы знаете о них, Григорий Соломонович, конечно. Ваше время, ваши люди.

Он был очень азартен, этот человек, даже трудно поверить, что из конторы и в звании.

– Знаю, читал, видел однажды их у кинотеатра «Баррикада» на Невском, но знаком не был, все-таки другое поколение, разные компании, – Кафкан как бы оправдывался, не удивляясь ничему, высказанному этим человеком. Он был готов к самым неожиданным словам его. Они последовали немедленно.

– Так вот, один из них, из этих людей филологической школы, написал следующее: «Пройдусь по Невскому, чтоб крепче всех эссенций слова слились в последнюю строку, что с клёкотом уже летит из сердца – моё прощальное: – Кукареку!». Как нельзя кстати, правда ведь?! Про вас, нет? Про меня-то точно.

Кафкан кивнул Олегу Анатольевичу, что да, все правильно написано и сказано. И кстати. Прощальное.

– Не обижайтесь, Григорий Соломонович, – глухо попросил Олег. Гриша не ответил ему. Его право просить, а мое право отвечать или не отвечать, нет?

– А ведь я был знаком и с блистательным красавцем Толей Н., с которым у вас были, кажется, очень хорошие и близкие отношения, хотя вы так редко виделись, он был запутавшийся человек, очень ценил вас, кстати, умнейший, что, по-моему, ему даже мешало в творчестве, но я не сужу никого, он вас любил, был честный человек, – Олег знал и помнил очень много, даже для профессионала это был некоторый переизбыток. Но это была его личная проблема.

Дождь неожиданно перестал, так же неожиданно, как и начался. Коля, забыв об обязанностях охранника, вывернув шею в кольчуге железных мышц, смотрел в сторону входных дверей, которые раскрылись навстречу разрозненно входящим в больницу людям. Кто такие эти четверо, издалека было не разобрать. Сай стояла сбоку, внимательно наблюдая за Гришей и Олегом, потом повернулась и ушла, помахав Кафкану гибкой рукой, доктор Дэвид нуждался в ее услугах. Все нуждались в услугах Сай.

– Я знаю, что вы устали от меня и моих речей, не хочу вас перегружать, уважаемый Григорий Соломонович. Но вам скоро уезжать домой, в вашу обожаемую землю родины, и продолжать там жить в тишине и покое. Я знаю, что вы улетаете днями, рад, что встретился с вами. Послезавтра, да?! Отлично, сколько можно ездить, правда! Сколько можно уподобляться пилигримам? Я тоже так считаю, чего гонять-то?! Не думайте обо мне плохо, хорошо тоже не думайте. Я такой как есть, ленинградский человек средних лет, действующий отставник, ха-ха, хотел поговорить с вами, несмотря на ваше предвзятое мнение о таких людях, как я. Не поминайте лихом Алика Ковтуна.

– Хорошо, – сказал Кафкан, – не буду поминать вас лихом.

Они простились, пожав руки. Больше Кафкан Олега Ковтуна никогда не видел и не слышал. Через два дня, как и говорил Олег, Гриша улетел домой, перебравшись на большой остров на пароходе-пароме, затем перелетел в Сиамскую столицу на самолете, и уже оттуда через 10 часов 35 минут приземлился в Лоде. Уже в Израиле, где Гриша почти сразу выздоровел, успокоился и набрался уверенности и сил – «дома и стены помогают, нет» – он видел во сне своего земляка, блестящего выпускника с красным дипломом знаменитой ВДА, вспоминал о нем с восхищением и улыбкой. Майя удивлялась его нервному пробуждению и осторожным шагом приносила ему из кухни холодного крепкого чая без сахара, но с мятой, как он любил.

P.S. ВДА – московская военно-дипломатическая академия, для тех, кто забыл или не знает. Но вы, конечно, ничего не забываете и наверняка все знаете сами.

2022 год