Текст книги "Пилигрим"

Прятались мы на чердаке большого дома на набережной Пешта, питались кусками хлеба, который собирали по ночам на крыльце костела. Еще одна одинокая старуха из соседнего дома иногда приносила нам по-тихому чего-нибудь. Прибегала к нам по стенкам, чтобы никто не увидел и не донес. Было весело тогда в Будапеште, что говорить. Три с половиной месяца мы продержались. Как? Не знаю. Наверное, это можно назвать ненавистью, наверное. У ненависти много энергии и силы. 18 января, как сейчас помню этот день, четверг, мороз, русские вошли в Пешт. Мы с братом вышли им навстречу, шли с трудом, но шли, взрослые уже мальчики. Холода не чувствовали. Один танк стоял на обочине. Нам дали поесть, дали с собой в мешке хлеба и консервов, еще принесли какие-то вещи, телогрейку, помню… Мы вернулись на свой чердак. Счастливые. Ты не думай, Гриша, что я жалуюсь на судьбу, я всем очень доволен. Никогда никого ни в чем не виню, привык винить только себя. Сейчас я просто устал немного, расслабился, все-таки возраст уже, понимаешь, поздний час, ха-ха?!»

Он откинулся на спинку сиденья, положил руки на руль, прикрыл глаза. Действительно, пожилой усталый дядька.

«Да, я не думаю, вы что, Шломо, ни секунды в вас не сомневаюсь», – сказал ему Гриша Кафкан. Он знал, что скромный этот человек, таксист, водила, соображала, в армии здесь служил в десанте, и должность его была магистр. Все знают, что это такое? Это ручной пулемет калибра 7.62, весом килограмм восемнадцать, который несет на личных руках обычно самый выносливый и терпеливый боец подразделения. Так вот, Шломик наш и был таковым магистром.

Утром, которое Гриша назвал утром после боя, едва он открыл глаза, как позвонил Олег Анатольевич, который сказал:

– Здравствуйте Григорий, давно не говорили. Как-будто и не расставались. Послал вам то, что хотел послать. Там немного слов, но они очень важные. Есть пояснения, прочтите и придумайте, что дальше. Вам Сай не звонила? Что-то она мне не отвечает, не знаете почему? Она вот и кроткая, и тихая, и ласковая, а черти в ней играют, я это хорошо знаю и потому спрашиваю, я очень ревнив, господин Кафкан, женщины и их поступки для меня всегда загадка. Извините меня. Если Сай будет вам звонить, мало ли что, сразу же отсылайте ее ко мне. Обязательно прочтите то, что я вам послал, это крайне важно для всех, – допотопный «наместник зла» не унимался. Он был неудержим.

Гриша закашлялся от неожиданности. Ему, конечно, не хватало для счастья еще одного безумного русского со сложным душевным миром, но не с утра. Это все было лишним.

– Мне никто не звонил, Олег Анатольевич. Я вас не понимаю. Компьютер еще не открывал, – он отключил телефон на этой холодной и неверной ноте, оставив собеседника с новыми незаданными вопросами.

Гриша пошел в душ и стоял под холодной водой минут пять-шесть. Потом он выскочил наружу, потому что долго звонил телефон, Майя куда-то вышла. Он ответил на звонок, это была Сай. Это не стало неожиданностью почему-то для него. Гриша не удивился, Олег Анатольевич подготовил его к этому событию. «Звоню так просто, хочу спросить, может быть, мы выпьем кофе вместе, дорогой господин Григорий?» – несколько нарочито бодро сказала женщина на своем быстро звучащем английском. «Вас разыскивает Олег, вы знаете об этом?» – «Так мы выпьем кофе с вами?», – женщина имела право пропустить отдельные фразы, ее полное право. Вспомним, что Сай имела отношение к медицине, и повадка у нее оказалась решительная, ее можно было бы назвать хирургической. Кафкан не удивлялся ничему, хотя ее настойчивость была непонятна ему. «С удовольствием, моя дорогая, давайте часа в два, хорошо?» – «Там же, где мы виделись вчера, в три, буду вас ждать очень», – и она торопливо выключила телефон и заодно свой неожиданно звучащий голос, который можно было с уверенностью определить как очень низкое контральто. Вместе с тем это был очевидно женский прекрасный голос, не приближавшийся к мужскому ничуть.

До встречи оставалось еще два с половиной часа. Время Кафкан узнавал по мобильнику, включая свет на экране. Он поглядел в компьютере новости, рассеянно заедая их кусками фигурно нарезанного арбуза, выпил кипятка с ломтиками лайма и имбиря, банки с ними стояли при входе в столовую, бери не хочу, лечи душу и тело. Потом он посидел у входа в свою комнату на куске огромного дерева из породы вечных растений, вырезанного под сиденье, разглядывая кусты с гроздьями черно-желтых колибри, и небо, и проходящих мимо на йогу и медитацию дам, в основном, молодых и неотразимых. Он со всеми здоровался, складывал руки на груди и кланялся. Дамы улыбались в ответ, ему казалось, что благосклонно. Он был очень наивен, конечно. Два рослых голых до пояса британца, остриженные почти наголо, неожиданно ответили ему тоже и даже изобразили подобие улыбки – «бери, черт с тобой, выпросил». Вчера утром они его просто не заметили, а Гриша взял и опять с ними поздоровался. Вот я какой, обид не замечаю, потому что жизнь одна.

Потом он вернулся к компьютеру и прочитал то, что прислал ему Олег. Этот Олег, закончивший с красным дипломом ВДА, мог удивить. Он и удивил Кафкана необычайно. Гриша поразился этим чужим строчкам, почему вдруг, откуда они взялись у Олега, зачем? Неужели это вот все в сфере его интересов? А ведь и не узнать ничего. Вот что прислал Кафкану Олег.

«…уже больше трех лет я уговариваю вас… я непрерывно предупреждаю: надвигается страшное несчастье… Эти годы добавили седины в моих волосах, они состарили меня и мое сердце, полное боли за вас, дорогие братья и сестры, но вы… Вы все никак не разглядите вулкана, который вот-вот начнет изрыгать смертоносную лаву. Я вижу ужасающую картину близкого будущего. Время, оставшееся для спасения, иссякает с каждым безвозвратно ушедшим часом. Я знаю, что вы не видите этого из-за ширмы повседневных хлопот, которые тяготят и смущают вас… Но прислушайтесь к моим словам, сказанным на исходе двенадцатого часа: пусть каждый из вас спасается, пока еще есть такая возможность, пока не истекла последняя минута. Именем Б-га, пусть хоть кто-нибудь из вас спасется, пока еще есть время! А времени осталось очень мало». Владимир Жаботинский, писатель и политический деятель. Июль, 1938 год. Народный дом. Варшава. Выступление перед еврейскими жителями польской столицы.

За полтора месяца до начала Второй мировой войны он это сказал. Говорил и раньше. Удивил Олег Анатольевич Кафкана, удивил, ничего не скажешь. Или это он так издалека подъезжал к сентиментальному сердцу Гриши. Даже если и так, то это выглядело все равно странно. «Запомни, Гриша, эти парни любят не просто удивлять, они обожают ошарашивать, это их главный козырь», – как говорил когда-то в Ленинграде его приятель, уже повидавший многое, во всяком случае, много больше, чем юный Кафкан. Ошарашил Олег Гришу. «Глазом не успеешь моргнуть, и они уже тебя, как говорится, «ведут», запомни, Гриша», – без нажима объяснял все тот же приятель Кафкана. Гриша все это наставление хорошо помнил и сейчас, спустя пятьдесят лет.

Но не все было так однозначно. У Гриши были некоторые сомнения и другие версии в этой непонятной истории. Подчеркнем только, что изложенная выше была доминирующей.

Поехали с сыном в город на центральную улицу продлевать визу. «Везу вас на всякий случай, вдруг понадобитесь, чтобы не гонять еще раз туда-сюда», – объяснил сын, озабоченно глядя на узкую дорогу с бесконечными мотороллерами и мопедами. Но никто не наглел, не рвал очередность и не пытался быть самым умным, уступали право встречным грузовичкам и съезжали на размытую обочину. Сын выскочил из машины, хлопнул дверью. Он зашел к адвокату прямо с улицы, перепрыгнув лужу и оставив маму и папу в машине. «Семь минут, не больше», – бросил он, оставив кондиционер и мотор включенными. На улице было 35 градусов, и это был явно не потолок жары. Часы в машине показывали 10 часов 22 минуты. Сын включил им кассету Арика[5]5
  Арик Айнштейн – израильский эстрадный певец, актёр, автор песенных текстов.


[Закрыть], худого красавца со скромными повадками, умершего совсем недавно на горе поклонникам и обычным людям. В семье Кафкан его почитали и любили, он был на первом месте в длинном ряду певческих талантов. «У меня есть Кинерет», – сказал Арик первую фразу, и старики Кафканы заулыбались, закивали головами: «да, это то, что надо», – и, закрыв глаза, откинулись на сиденье. Что нужно для счастья? Знакомая мелодия, знакомый голос, кондиционер, покой, разве нет?

Скоро сын вернулся – Арик еще не допел про Кинерет – и сказал, что должен сфотографировать их для визы. «Ваши фотки недостаточно большие, сюда вставайте, к стене». – «Стена настраивает на необходимое настроение», – пробормотал Гриша. Стена была белая. Майя сфотографировалась первой. Пошел дождь как из ведра. Прохладнее не стало. Затем сын сфотографировал Гришу на свой мобильник и вернулся к адвокату. Через несколько минут, очень довольный, он вышел наружу, надел пластиковые шлепанцы, снятые, как здесь принято, у входа, и со словами «все в порядке, завтра получим на руки», сел в машину, хлопнул разболтанной дверью, и они уехали обратно.

Приехав обратно в центр, сын обнаружил, что потерял кошелек. Не потерял, а, возможно, забыл у кассира перед окошком или на полу возле. «Много денег было?», – спросил Гриша. Сын выглядел встревоженным, что случалось с ним редко. «Достаточно», – буркнул на ходу этот мальчик (тридцать шесть лет от роду, 190 см рост, жесткая щетина на скулах) мрачно и уехал обратно в город. «Очень неприятно, из-за нас все случается у ребенка», – прокомментировала Майя. «Прекрати, еще ничего неизвестно, все вернут, они честные здесь люди, и нечего стонать все время и посыпать голову пеплом», – Гриша говорил все это, не очень веря своим словам. «Там было тысяч двадцать пять бат, серьезные деньги», – подсчитала Майя, настаивавшая на своем. Гриша отвернулся от нее и осторожным шагом пошел к скамье у реки, посидеть под дождем и послушать шум бешено кипящей от сильного течения воды.

Слева от него был виден склон высоченной горы в зарослях густого леса. У основания горы десяток местных рабочих уже больше недели строили по 10–12 часов в день бетонную стену в метрах пяти от дороги. Стена уходила в землю на глубину в несколько метров и возвышалась над дорогой на три метра минимум. Сын объяснил Грише Кафкану, что стена эта должна оберегать дорогу от оползней, сходящих с горы после сильных ливней. И так как дожди шли здесь и сильные, и постоянные, то необходимость в стене была явной. «А что, только сейчас спохватились?» – поинтересовался Гриша. «Да здесь было пустынно вообще, сейчас вот народ подъехал, и начали строить. Лучше поздно, чем никогда, как ты сам говорил мне, нет?»

Сын пришел со стоянки и присел возле Гриши, который увидел его суровый резкий профиль в сетке дождя отчетливо. Ни слова Гриша у него не спросил. Так они посидели рядом, потом сын сказал ему с гримасой на лице, обозначавшей веселое настроение: «Пошли домой, папа, мне все вернули, с благодарностью и извинениями». – «Я не сомневался ни секунды, мать паниковала, а я был уверен. Все оказалось на месте?» – «Я бы не удивился, если бы там было больше денег, чем я оставлял, но я просто не помню малые цифры и числа, я запоминаю только шестизначные суммы», – сын не хвастал, говорил правду. Он был крутой парен и не слишком уверенный в себе, вот такое странное сочетание. Он дал руку Грише, и тот легко поднялся, опираясь на крепкую поддержку этого собранного веселого человека, который безоговорочно имел сильные гены самого Кафкана со всеми их противоречащими друг другу плюсами и минусами. Здесь уже ничего не поделать, это, как говорится, данность.

Сын и подвез Гришу к кафе, ничего не спрашивая. Дождь уже кончился и выглянуло сиамское солнце, засветившее со всей своей пугающей нежной силой. Гриша, почти как здоровый человек, зашел мимо переполненной стоянки в уже хорошо знакомое место с той самой девушкой из Златоуста, продолжавшей свои, кажется, к сожалению, безнадежные попытки по привлечению Дитриха к своей богатой и многосторонней особе. Были и другие завсегдатаи, которых Гриша смутно помнил, их образы были несколько размыты и трудно различимы. «Эй, брат, да у тебя катаракта, небось», – подумал Гриша Кафкан о себе без удовольствия.

Сай пришла точно в три, как договорились. Она прошла к его столику быстрым шагом, не отвлекаясь на взгляды посетителей. Она по-прежнему выглядела сиамской королевой и скромницей с неизбывными страстями, которые украшали ее лучше бесценных бриллиантов и платиновых колье на безупречной шее. Но вопрос о том, откуда ценности, все равно оставался в силе. Она подняла глаза, приветливо улыбнулась Кафкану и легко села напротив него. Выглядела она очень молодо, лет на двадцать или даже еще моложе. «Вот таким девчонкам я только и нравлюсь, ничего другого не остается, но все без толку», – усмехнулся Кафкан-старший, глядя в ее ясные глаза.

У Сай была фарфорового оттенка кожа, и это делало ее похожей на статуэтку, изображавшую актрису на подмостках. Статуэтка стояла на бамбуковой тумбочке прямо при входе в это заведение, услаждая своим независимым видом и яркой красотой входящих сюда людей.

Опять хозяева включили музыку, опять все то же танго. «Пойдемте танцевать, господин Гриша, под эту музыку мы с вами познакомились, пойдемте», – сказала Сай и потянула его за руку. Она была ко всему и сентиментальна, как многие женщины, состоящие при дворе богатого хозяина. «Волчицы со слезами на глазах», – говорил умный старший друг Гриши в Ленинграде очень много лет назад. Он не был объективен, этот умный и образованный человек, ему катастрофически не везло с женщинами, не будем его судить строго.

– Это не для меня уже, я пожилой толстый семит, давайте просто посидим, Сай, чего уж, – женщина явно огорчилась, она явно все представляла себе иначе. Что все, кстати?

Кафкан, будучи человеком совсем не наивным, иногда даже местами умным и прозорливым, отлично понимал, что этот Олег Анатольевич весьма опасен. С бывшими и настоящими чекистами, а этот самый Олег Анатольевич, по мнению Гриши, был и бывшим, и настоящим работником мощной организации щита и меча, он явно занимал значительный пост в этом таинственном и хорошо организованном опасном лабиринте. Стоило только взглянуть на Толю и Колю и разгадать этот не самый сложный ребус. И все равно Олег сумел удивить Кафкана, который ожидал чего угодно всегда, но не послания такого содержания от него по электронной почте. И близко ничего не думал, хотя фантазия Гриши была значительна и, по словам некоторых знакомых, безгранична. Всю жизнь Гриша боялся конторы и ее людей, и вот теперь столкнулся с таким вот персонажем лицом к лицу. Сам виноват, конечно.

Более полувека назад в доме Кафканов в Ленинграде остановилась семья из Вильнюса, четыре человека, родители и двое детей. Отец привел этих людей из синагоги, сказав матери, что «надо приютить на пару дней».

Дети производили непонятное впечатление. Девочка была очень красива, взрослого странного вида болезненный большеголовый подросток был молчалив и казался букой. Еще бы. От его вида можно было испугаться. Родители приехали с ними в Ленинград во время весенних каникул с благой целью показать сына известному врачу, светиле советской медицины, и спросить у него, что и как им делать, как поступать дальше. Но дело не в их тревогах, не о них речь. Этот подросток, назовем его так, со следами болезни и тревоги на лице, каковые мешали ему жить и общаться со сверстниками, оказался человеком развитым, тактичным и осведомленным.

На второй день их жизни у Кафканов он отозвал вечером Гришу на лестницу, где на четвертом этаже было окно на последнем повороте к последнему этажу и, закурив сигарету из красной смятой пачки с надписью «Прима», сказал: «Я вижу, что ты парень начитанный и знающий, хочу тебе дать книгу одного одесского уроженца. Он, человек блистательный и болеющий за еврейскую идею, писал статьи и фельетоны на еврейскую тему. У него есть и романы, и повести, но я даю тебе на одну ночь, послезавтра мы уезжаем, только статьи. Ознакомься». Этот парень с болезненной внешностью и яркими глазами передал Грише сверток. Книга без обложки была аккуратно завернута в популярную тогда в СССР газету «Комсомольская правда». На титульном листе было написано простым русским шрифтом: «Владимир Жаботинский. Статьи». «Ты будь осторожнее с книгой, можно вполне получить до пяти лет, если ее найдут у тебя», – сказал этот парень не испуганно. Он смотрел на Гришу внимательно во все глаза. «Прочту и завтра вечером отдам тебе ее, – сказал Гриша, – никто не узнает, не волнуйся». На пролет ниже у дверей Капустиных появился сутулый высокий человек, отец семейства, вернувшийся из колымского лагеря, в который попал после немецкого плена. Он глянул на парней, сразу отвернулся и не здороваясь зашел внутрь, закрыв за собой дверь, оббитую салатового цвета клеенкой. Соседка Нюра, сидя на лавочке возле парадной, говорила про него подругам, по досужим разговорам: «А ведь Костю Капустина не реабилитировали, это что значит, а, девушки? Не простили Костю, получается». Иногда Капустин приходил к Кафканам звонить, у него телефона не было. Разговаривал он всегда выпрямившись, по стойке смирно, отрывисто и звонко. Никогда не садился, хотя мать всегда просила садиться, «в ногах правды нет, товарищ Капустин». Вспомним прошлое с нежной и всепрощающей улыбкой, которая говорит о вашем характере больше, чем прощение, которого нет и быть не может.

На другой день гости уехали с Витебского вокзала домой, Гриша проводил их до вагона, все остальные люди в их семье были заняты. Кафкан их никогда больше не видел. Книгу, прочитанную за вечер, и ее автора он запомнил. Сестра больного подростка стояла у окна в проходе и пристально, как показалось Кафкану, смотрела на него. Все остальные устраивались в купе, им было не до него. Подросток с не самым оптимистическим диагнозом нервного, дорогостоящего профессора, сидел в углу купе и без интереса читал какой-то журнал. Кажется, это был «Огонек», но может быть, и «Физкультура и спорт». Их было много тогда в те годы. Отец его, напрягая спину под шерстяным пиджаком, запихивал чемодан на самую верхнюю багажную полку. В 18:44 поезд тронулся и отправился в свой пятнадцатичасовой путь в столицу Советской Литвы, стуча колесами по металлу и натужно скрипя автосцепкой вагонов. Имен гостей Гриша сейчас не помнил никак, хотя очень старался их вспомнить, а спросить уже было не у кого. Какие там имена гостей из Вильнюса? Он свое-то имя помнил не всегда. Да-да.

Словосочетание «одесский уроженец» в характеристике автора несколько напрягло Гришу. Он был в плену предвзятых мнений и суждений. Тогда в Ленинграде, считавшемся в определенных столичных кругах более провинциальным, более суровым, но прогрессивным и развитым по сравнению с той же подвижной, жовиальной и просто суетливой Москвой, читали, почитали и подражали Платонову. Этот гениальный писатель с несчастной русской судьбой был абсолютным властителем дум, литературного вкуса и общего настроения в этом вредном и даже пагубном для здоровья месте. И справедливо, конечно. Болотные места, на которые богата эта земля, располагают к мистическим раздумьям и литературным изыскам.

Было все это очень давно и, кажется, не изменилось с тех давних пор. Хотя и некоторые отдельные жалуются, что народ перестал читать книги. Но вкусы у всех подряд не поменялись в городе. Это личная моя надежда. Хотя ни в чем нельзя быть уверенным, как известно, в сфере вкусов, и вкусов литературных особенно.

Впечатление же та книга без обложки, неизвестного писателя из города Одесса, прочитанная за несколько часов без перерыва, произвела на Кафтана огромное. После выезда из СССР на своей исторической родине в Иерусалиме, Кафкан прочел еще несколько книг этого автора. Все они оставили у него чувства, которые невозможно определить. Например, уважение к прожитой другим человеком жизни, удивление и даже восторг от его взглядов, и главное, известное только ему, Грише Кафкану, ощущение того, что «я и сам хотел бы думать и выражать свое мнение так, как это делал он, В.Е.Ж., известный также под псевдонимом Альтадена». Как сказал о нем его современник и не поклонник, но ценитель русского слова, «некрасивый, невероятно обаятельный человек, кое-что знающий про себя и не слишком уверенный в себе одновременно». Как и полагается быть, по нашему мнению, богато одаренному мужчине, продуктивно и не без основания занимающемуся литературой, заметим на полях.

С первой получки в Израиле в сентябре семьдесят третьего года Гриша пошел и купил себе сначала пиджак в Машбире. За неполный месяц ему дали семьсот тридцать лир, большие деньги для него, который больше ста лир после приезда в руках не держал.

Так вот, он купил себе пиджак из выделанной буйволиной кожи за серьезную сумму в двести девяносто лир. «Распродажа, берите скорее, пока не разобрали», – поощрительно подсказал ему продавец по-русски. Потом Гриша перешел ул. Кинг Джордж по диагонали, и пройдя перекресток со знаменитым кафе «Таамон» справа, спустился вниз по Гилель. Возле пассажа он повернул влево, поглядев на красочную афишу фильма «Последнее танго в Париже», и дальше на углу увидел русский книжный магазин, который держал бородатый парень его лет. Он был весь в веснушках, борода курчавая, смотрел заторможенно и изучающе вокруг себя, все видел и замечал. «Снайпер», – с восторгом подумал о нем Гриша. Хозяин, учившийся на биолога в университете пятый год, ловко складывал книги в стопки, которые громоздились повсюду. Ничего не обрушивалось с грохотом, непонятно как удерживаясь в этих башнях прозы и поэзии.

Хозяин, которого звали Михаил, безошибочно находил именно ту книгу, которую разыскивал покупатель. Людей было полно, все были с книгами в руках, запах был типографский, свежая краска, новые книги, восхищенные взгляды людей, не веривших своим глазам. Осень семьдесят третьего года, можно понять людей.

«Вот, сегодня получили, погляди, Гриша», – сказал он Кафкану по-простецки и протянул ему книгу в мягком переплете. Это был третий том Мандельштама, вышедший в нью-йоркском издательстве. Всего томов должно было быть четыре. Гриша раскрыл книгу и перелистал страницы. «Сколько стоит?» – спросил он озабоченно. «Сто двадцать пять лир», – ответил Михаил, отвернувшись к какой-то немолодой даме с прямыми волосами и накрашенными губами и щеками. Дама просила «Гамлета» на иврите: «Я уверена, что у вас, конечно, этого нет». – «Конечно, есть, у нас все есть», – отозвался Михаил.

Гриша в это время пошевелил губами, подсчитывая убытки, он еще хотел купить подарки отцу и матери, потом сигарет, бутылку коньячного напитка и чего-то еще, что исчезло напрочь из памяти. Твердым голосом он сказал: «Беру». Михаил одобрительно кивнул ему: «У вас от меня личная скидка, как у нового репатрианта, десять процентов». – «Я еще хотел Жаботинского повести, есть у вас, Миша?» – поинтересовался Кафкан. «У нас все есть, вот, берите, спрос не шибко какой, но это не распродажа, двадцать лир», – и он протянул Грише еще одну книгу в мягком переплете. Накрашенная дама осуждающе покачала головой и отвернулась в знак протеста. Что-то ее не устраивало в Гришиной покупке, но она не сказала, что, а сам Гриша не спросил ее. Он с такими надменными женщинами не разговаривал, боялся и испытывал неприязнь, если честно. «Хочу подарить вам одну книгу замечательного, недооцененного здесь писателя, звать его Юлий Марголин, он умер в прошлом году. Судьба невероятная, книга сокрушительная, не покупают, вот, берите, Гриша, он первый все сказал, опередил время», – он протянул Кафкану книгу в мягком, конечно, переплете. «Путешествие в страну зэка» называлась она. «Спасибо большое, я хочу купить ее, тем более, деньги у меня есть», – сказал он Михаилу. «Нет, не обсуждаем, это мой подарок вам».

С книгами в пакете Гриша вышел на улицу Шамай и посмотрел вниз в сторону площади Сион. Там гудела стройка, огороженная сплошным забором из серой жести. Стучали отбойные молотки, двигалась в небе стрела подъемного крана, там строили что-то высотное и железное. Иерусалим, застроенный вне стены, в основном, в 19 веке, сопротивлялся этому современному строительству вяло. Солнце медленно теряло силу, но было безжалостно по-прежнему, как будто еще продолжался полдень в Иерусалиме. Гриша Кафкан был доволен покупками, жизнью. Его состояние можно было обозначить словом счастье. «В следующем месяце получишь полную зарплату, запомни это», – сказала ему дама, выдавшая заработанные им деньги по скудным часам.

По улице Гистадрут он дошел до Кинг Джордж. На тротуаре возле ларька гослотереи стояла афишная тумба, с тем же аляповатым и цветным объявлением о фильме «Последнее танго в Париже». «Надо обязательно сходить», – подумал легко внушаемый Гриша. Билет в кино стоил четыре с половиной лиры. Роскошь, если честно, для новоприбывшего, но теперь Гриша был полноправным трудящимся гражданином, теперь-то чего. И думать нечего, теперь все.

Он пересек Кинг Джордж в запрещенном месте, лавируя между автобусами. На углу Агриппас он протиснулся в переполненную забегаловку без вывески и с двумя распахнутыми выходами. Там в пылающем углу крутился мясной вертел, стоявший на попа. Утомленная женщина в цветастом платье нарезала ему мяса движениями длинного острейшего блистающего ножа сверху вниз. Насыпала мяса в питу, добавила салата и соленого огурца и протянула Грише: «на, ешь, только не подавись».

И Гриша съел, ликуя, эту шаварму, показавшуюся ему пищей элитной и такой, про которую в Ленинграде-городе говорили достойные и бедные люди: «Я этого блюда недостоин». Потом он загулял, умеренно и с оговорками, встретив товарища по ульпану, где уже третий месяц с перерывами изучал иврит. Ульпан был в Народном доме на Бецалель прямо напротив рынка. Там судили и безоговорочно приговорили к повешению фашиста Эйхмана, и по делу уничтожили гада, так ему и надо. Но это было уже давно, до Гришиного приезда. Они обсудили с товарищем, стоя у входа на рынок возле фалафельной нервных непохожих ни на кого братьев, должна ли учительница Тирца сидеть на двух или на трех стульях со своими чреслами богини плодородия, и сошлись на том, что на трех. После этого они расстались.

Пьяненький и довольный, не глядя на девушек, все они были в цвету, соку и во всей сексуальной столичной привлекательности, Гриша смирно сел на углу сырой улицы Штраус и Навиим возле магазина «Ножи и ножницы» в переполненный автобус четвертого маршрута и покатил домой через площадь Субботы, через Бухарский квартал и через Шмуэль Анави, отложив подарки родителям на завтра. Это было правильное решение.

Рядом с магазином, в котором продавались ножи и ножницы, была парадная со стороны Навиим и в ней на шестом этаже без лифта за двойной железной дверью была контора процентщиков, которые давали в долг под жуткие проценты, жестко, безжалостно взымали долги, ездили на мерседесах и выглядели пугливыми козами. Но это так, к слову, припомнилось. Не вспомнить их имена никак, они выпали напрочь из памяти, но вот крови они испортили людям очень много. Возник из ниоткуда образ высокого пожилого человека с лиловыми губами и вкрадчивыми повадками, который говорил, глядя в глаза Кафкану: «Да вы не волнуйтесь так из-за просроченного долга вашего товарища, надо просто заплатить процент за отказ от вашей подписи, все совсем просто, господин хороший». Имя должника, которому он подписал заем, память тоже не предоставила. Они все остались безымянными, эти люди. Какой-то, кажется, запутавшийся сутуловатый коллега по работе. Или это была она, совершенно не помню… Дома уставший Гриша обнаружил, что в автобусе у него украли остаток денег, сколько там их было, он тоже не помнил. Вообще, плохой знак, все эти провалы памяти. «Пить надо меньше, а как?». Если честно, он и не пил уж так много, как все, да и трудно здесь пить по жаре-то. Он расстроился и заснул на старом ленинградском диване без снов. Жизнь не только радует вас, молодой человек, она может и огорчить вас, и сделать это жестоко. Какие там лиры?! Есть вещи пострашнее, но он этого еще не знал.

Уже невысокий элегантный король-летчик из соседнего королевства прилетел(?) или приехал на машине(?) инкогнито в Израиль и встретился с нашей Голдой, немолодой дамой-премьером, и сказал ей, что «дорогая моя, они начнут войну с двух сторон, совсем скоро, их не остановить, они хотят реванша, эти маньяки». Голда, всего лишь пожилая женщина, опытная и волевая, без так называемого величия, смотрела перед собой, она была полна тревог и сомнений. До начала войны оставалось еще три недели, время еще было. Для чего?!

– Давайте поедем ко мне, Григорий. Я живу на берегу у моря, вам понравится, честное слово, могу сделать вам массаж, я умею, многие хвалят и довольны, вот Олегу нравится, – сказала Сай. Кафкан ожидал чего-нибудь подобного, но все равно был смущен. Он даже крякнул от услышанного. Эта женщина его волновала, она была и необычна, и скромна, и очень хороша собой, и решительна сразу вместе – набор сокрушительный для любого мужчины.

– Большой комплимент вы мне сделали, дорогая. Я не теряюсь, я не растерян, я ждал чего-то подобного, но надо вздохнуть и сделать паузу. Конечно, поедем, обязательно поедем к вам домой, давайте попьем соку прежде, – на этих слова в такт им двери отворились и, как в английской пьесе, в кафе энергичным шагом под барабанную дробь начавшегося дождя зашел Олег Анатольевич. Он сделал у дверей приветственный жест и, как ни в чем не бывало, проследовал к ним. Кафкан осекся, ему было не так мало лет, вспомним. По дороге Олег Анатольевич тепло поздоровался с небезызвестным уроженцем деревни возле Милана Карло Конте, которого все знали здесь на острове. Карло умудрился лет десять назад попасть в ужасную катастрофу, когда он ехал на мотороллере за фруктами для жены. Никто ему не уступил дороги, он тоже не уступил никому и ничего. В результате оба колена его полетели вдребезги, голова была пробита, и вся жизнь его пошла наперекос. Все-таки он выкарабкался со временем, носил пучок седых волос на темени и был похож известно на кого. На кого может быть похож пожилой итальянец, даже если он родился на севере этой чудесной страны. Конечно, на Дона Корлеоне, на кого еще. Но как-то наш Карло был поживее, так кажется со стороны. Корлеоне никто не знал лично, а Карло был живой, доброжелательный, громкий, настроенный пить, есть, жить, а что еще?! Известно, что, но он был больше по рыбной ловле и заплывам в заливе, а так, красавец, моложе своих лет. Он ходил с большим трудом, поправился килограмм на 25 или 35 за эти годы, да кто же считал эти килограммы гребаные, и гулко надеялся на лучшие времена. Обаяние его было безгранично. Он знал шесть языков. И, кажется, Олег их знал не меньше, но был скромен и уклончив. Олег звал Карло Конте по привычке «папа Карло», он ему был нужен зачем-то. Олег был профессиональным коллекционером людей и их биографий. Да, и еще. Италию папа Карло обожал, никого не ругал. Никогда. «Это душа моя и сердце», – говорил, прикладывая огромную руку к груди, украшенную искусно вытатуированной пятиконечной звездой синего цвета.