Текст книги "Тюлевая баба"

Марко Вовчок
Тюлевая баба

Анна Федоровна Журбовская была отличная хозяйка. Просто она чудеса показывала. Например, она делала один крем полосатый, разноцветный, всем на зависть и удивленье. Как уж ни хотели прочие хозяйки дойти до этого крема, – никто не дошел. Верьте не верьте, а одна барыня (и богатая барыня) хотела сына женить на дочери Анны Федоровны, чтобы только выведать тайну. Да Анна Федоровна всегда с этими вещами настороже, а барыня была нетерпелива, поспешила, проговорилась. Анна Федоровна дочери не отдала и секрета не открыла.

Ни у кого таких не бывало обедов, ни у кого таких именинных пирогов, как у Анны Федоровны. Кто не помнит, когда ее дочери исполнилось 18 лет, праздновали рожденье и испекли пирог… Как подали этот пирог, так некоторые даже испугались. Один гость (любитель, знаток) встал и сказал, сложивши на груди руки: «Что же это вы такое с нами делаете, Анна Федоровна? Гляжу, несут на блюде… я думал, что генеральского сына несут…»

Но самое-то главное дело рук Анны Федоровны – это были бабы… Если бы кто знал, какие это были бабы!

Анна Федоровна была набожная старушка, со всеми обходительная и ласковая. Смех у нее был приятный, немножечко с дребезжаньем, глаза добрые, носик кругленький, а ростом маленькая. Анна Федоровна давно овдовела. Дочь свою она выдала за советника в губернию, и дочь умерла в первый год замужества; и зять умер вскоре за нею; осталось дитя, девочка. Анна Федоровна взяла ее к себе. Внучка была хорошенькая барышня; добрая, злая ли, – еще того никто не знал, ей всего шел десятый годок: так еще была попрыгушка.

Очень убивалась Анна Федоровна по дочери, очень тужила, пока время взяло свое. Отгоревавши, Анна Федоровна жила счастливо и спокойно. Ее уважали и почитали. Дом у нее был полная чаша. В комнатах столько шкафов, комодов, сундуков, что уму было непостижимо, что там хранилось, чем наполнялось! Ключей-ключей! Словно от десяти городов. Кто, бывало, ни приедет, так в этот дом равнодушно не войдет; или улыбнется, или вздохнет. Бывало, приедет батюшка, так все говорит: «Это вам, Анна Федоровна, за ваше благочестие. У вас земля обетованная; какие поля урожайные, сады плодовитые, огороды тучные!»

У Анны Федоровны был племянник, молодой, красивый и богатый помещик. Все приезжал на разных лошадях. То приедет на серых, то на гнедых или на вороных; были у него даже пегие лошади. Звали этого племянника Алексей Петрович, и жил он от Анны Федоровны близко, – всего в двух верстах было его имение Саковка. Родителей его не было в живых, ни сестер, ни братьев, жил один и часто ездил к Анне Федоровне. Приедет, сколько варенья съест, бывало, сколько пастилы! С барышней играет в жмурки, наряжается в Анны Федоровнин чепчик и в шаль, поет, проказничает, – всегда его жалко отпустить домой.

Но он только между своими бывал резв, а чуть чужой человек, он сейчас оробеет. Как ни отлично одет, а все себя оглядывает да краснеет. Очень любил он гостей, пиры, а знакомиться ему было все равно, что в полночь на кладбище идти. Признавался, бывало, Анне Федоровне: «Душа не на месте, тетенька, пока войдешь, раскланяешься, разговоришься! Ни пить, ни есть ничего не хочется; ничего, кажется, не удивит, не испугает, хоть дом обрушься!»

Анна Федоровна обнадеживала его: не беспокойся, мол, это от молодости, это пройдет.

– Тогда, тетенька, я буду счастливейший человек. Возмужал Алексей Петрович, глядит Анна Федоровна, – усы отпустил.

– Зачем это ты усы отпустил, Алеша? – спросила она.

Он рад, что его усы увидали, только радости показать не хочет, смотрит вверх и отвечает:

– Да так…

– Ты, право, милее без усов, Алеша, сбрей их! Необходимости ведь нету, ты не военный. Сбрей!

– Да как же мне без усов, тетенька? Я вот на охоту с ружьем хожу, верхом езжу…

– Ну, ну, как хочешь, дружок, не огорчайся. Все это, чай, для какой-нибудь барышни себя украшаешь; барышни любят все новое и необыкновенное.

– Да, право, тетенька, я как-то нечаянно отпустил усы…

– Рассказывай! – смеется Анна Федоровна. – Я вон вижу новое колечко. Нет, ты рукой-то не верти, вон на безыменном пальце, третье снизу – это у тебя новое! Покажи-ка?

А у Алексея Петровича было колечек несметное множество; сколько дома у него хранилось, в шкатулке, – все двадцать два ящика полнехоньки, – на руках сколько носил! И всякие были у него колечки: и незабудочки, и змейки, и витком, и цепочкой, и сердечком, и якорем, и замочком… Барышня себе кричит: покажи, покажи колечко! Он не показывает, бежит от нее, она за ним. И пойдет беготня, поднимется шум, бегают и шумят, пока проголодаются.

Только вдруг Алексей Петрович словно пропал, очень долго не был. Посылала Анна Федоровна узнать, здоров ли, – его дома не застали. Потом приехал, похудел, побледнел; на руке ни одного колечка, И варенья никакого не хочет, и с барышней нашей скучает. Спрашивали, спрашивали, что это с ним, ничего не сказал и опять надолго пропал. Опять посылает Анна Федоровна о здоровье узнать, и опять его дома нет. Журбовские люди проведали от саковских людей, что Алексей Петрович почти что дома и не живет, а все в Н-ском уезде. И кучер рассказывал, что гостят они у одной богатой помещицы; та помещица вдова, дородная и смирная барыня; что дом там каменный, есть карета и дрожки, лошади хорошие, только кучер очень стар; что там ключница презлая; что там молодая барышня красавица, и гуляет эта барышня вечерами по аллее с Алексеем Петровичем, а старая барыня с балкона за ними наблюдает; чуть слишком заговорятся – она их и кликнет на балкон. Помещица эта прозывалась Турченкова.

– Дай бог Алеше! – говорила Анна Федоровна. – Мы с тобой, Варенька, на свадьбе погуляем.

– Когда б свадьба поскорей, бабушка! – отвечает барышня.

– Бог даст, дождемся!

И дождались. Приехал Алексей Петрович веселый, золотое кольцо на руке, – обручен. Побыл недолго, ничего толком не рассказал и уехал. «Дела, дела!» – говорит. А какие там дела? Рассказывали, просто катался – поедет в одну сторону, проедет верст пять, – в другую; то лес объедет, то в поле или в степь. От радости не сиделось ему на одном месте.

Ну, женится – и женится, хорошо. Анна Федоровна послала его невесте образок в серебряной позолоченной ризе, невеста ей написала родственное письмо, и невестина мать тоже. После троицына дня была свадьба назначена.

Все окружные барыни и барышни сбирались попировать у молодых; все Алексея Петровича поздравляли и на весь век ему счастья желали, все было весело и мирно; замечали, что даже все это время ни бурь, ни гроз не было. Только смутило раз Алексея Петровича вот что: отдал он назад колечко одной барышне, а барышня ему вместо всякого ответа прислала пулю. Да, свинцовую пулю, настоящую.

– Как это принимать мне, тетенька? – спрашивал он у Анны Федоровны.

– Да никак. Брось эту пулю, чего ты с ней носишься!

– Я, право, не знаю, что все это значит…

– Да ничего, – блажь, да и только.

И правду, видно, блажь была; после эта барышня тоже была у молодых, и веселилась у них, и ужинала.

В это самое время приехал к Анне Федоровне из Н-ского уезда знакомый, да с первых слов и говорит ей:

– Ну, матушка Анна Федоровна, теперь мы с вами потягаемся. Смотрите, вы свою славу не потеряйте: едет к вам не молодая хозяйка, а восьмое чудо в свете.

Анна Федоровна распрашивает, а гость рассказывает:

– Эта молодая барыня так бабы печет, что с ней никто в мире не может сравниться. И особенно печет она одну ананасную бабу – точный ананас.

– Дух ананасовый, я знаю, – сказала Анна Федоровна.

– Какое! Ананас сам, своей особой! Если зажмурите глаза да в рот вам положить и спросить, что это? Вы скажете – ананас.

– Ну, это вы городите! – сказала Анна Федоровна.

– Вот сами увидите, вспомните мои слова. А то еще печет она тюлевую бабу – ну, матушка! Не мне, дураку, это рассказывать! Увидите сами лучше.

Гость остался у Анны Федоровны обедать, за обедом шутил, смеялся, хвалил обед и спрашивал не раз Анну Федоровну, о чем она задумывается.

– Я вот удивляюсь вам, как это вы-то никогда ни о чем не думаете, батюшка? – отвечала ему Анна Федоровна.

– Оттого не думаю, Анна Федоровна, что мысли ни к чему не приведут, а только состарят, будь им пусто! Теперь с кем ни увижусь, все мне говорят: «Вы опять помолодели», – а если бы я мыслями занимался…

– Надо о душе своей подумать всякому, – перебила Анна Федоровна немножко запальчиво.

«Видно, крепко она огорчилась тюлевой бабою», – подумал он.

Гость уехал, а Анна Федоровна осталась в задумчивости и тревоге. В этот день она ошиблась ключами, ни слова не вымолвила об Алексее Петровиче, ни об его невесте, ни о свадьбе и внучку свою приласкала как-то рассеянно.

А между тем Алексей Петрович уехал венчаться; через неделю его ждали с молодою женою в Саковку.

Прошла неделя. Анна Федоровна все была задумчива; то она говорила: «Как это время бежит быстро!» – то говорила, что время тянется долго.

Приехали молодые в Саковку, Анна Федоровна услышала это и побледнела. Она строго выговорила внучке за ее радость и прыганье при этой вести. Анна Федоровна была в тот день наряжена, как в большой праздник, но была бледна и встревожена; она не сидела, а все ходила по комнатам, останавливала внучку за малейшую резвость и заставляла ее смирно сидеть. Так прошло утро. Наконец молодые приехали. Вошел Алексей Петрович и ввел молодую жену, – ах, что это была за красавица! Свежая, румяная, статная, глаза карие, большие, светятся, как свечки, и такие живые, быстрые, и такие веселые! Зеленое шелковое платье так и шумит; в ушах золотые серьги, и так славно вьются темные волосы на белых височках! Вовсе была не застенчива, а разговорчива и приветливая. Сейчас заговорила с Анной Федоровной, приласкала Вареньку.

А Анна Федоровна была сама не своя. Где ее всегдашняя обходительность? Где ее участливость? Хотя она говорила молодой ласковые слова, но во взгляде у нее была только тревога, в лице печаль, голос неровный.

Молодые у нее обедали. За обедом все беспокоило Анну Федоровну, все ей казалось или не доварено, или пережарено; она говорила очень мало, потчевала грустно. На что Варенька ветреница, а и та заметила, что бабушка сама не своя. Алексей Петрович не заметил – он в сторону не глядел, а глядел только в женины глаза.

Когда молодые возвращались домой, молодая и говорит:

– Мне твоя тетушка понравилась, Алеша; только что она такая печальная?

– Нет, она веселая.

– Где же веселая, Алеша? Точно с похорон воротилась сейчас! И все по сторонам оглядывается, будто пожара ждет.

– Это тебе так показалось, Глаша.

– Вот еще, показалось! Разве я маленькая?

– А может, сегодня с ней что-нибудь случилось. Да бог с нею!

Они заговорили о другом.

Через день после этого Анна Федоровна с Варенькой поехала к молодым. Варенька была радехонька, вертелась в коляске и тараторила, как заведенная. Анна Федоровна молчала и глядела все в одну сторону, на мелькающие поля.

Молодые встретили их на крыльце, и так весело и радостно встретили! Просили обедать – Анна Федоровна согласилась.

Дома молодая была еще милее: резвая, игривая, как котенок, ласковая, живая. Она и по саду побегала с Варенькой, и пела, и Анну Федоровну обняла, и на органе играла. Алексей Петрович не мог на нее наглядеться; чуть она отходила, он ее кликал и беспрестанно целовал у нее руки.

– Полно, Алеша! Какой ты скучный! – говорила молодая.

– А уговор, Глаша? – напоминал Алексей Петрович. – У нас уговор, тетенька, – говорил он Анне Федоровне, – такой уговор, что если я в час не успею поцеловать у ней ручек сто раз, так в следующий час имею право целовать их хоть тысячу раз.

Анна Федоровна слушала, а ни слова в ответ, ни улыбки, даже не взглянула ни разу, – глаза в землю у ней опущены. Ни о чем она не расспросила молодых, ничего у них не похвалила, а у них было очень хорошо. Дом большой, светлый, отделан и убран заново, все как с иголочки; под окнами у них цвели розаны, белая акация, сирень… И день этот выдался чудесный – ясный, жаркий. Дом стоял на горе; по горе сад старый, густой; под горою река гремела по камням.

Да ничто, ничто не веселило Анну Федоровну. Заметил даже Алексей Петрович и спросил у ней:

– Что с вами, тетенька?

Анна Федоровна печально ему улыбнулась и ответила:

– Поживи-ка с мое, Алеша, узнаешь!

– Так отчего ж вы невеселы? Отчего невеселы? – пристал к ней Алексей Петрович.

– Где ж мне на старости лет так веселиться, как вам, молодым. Когда-то веселилась и я, теперь вы мое место заступаете, а мне уж умирать пора!

Такого мрачного ответа молодые не ожидали: они на время умолкли; потом опять пробовали тетеньку развеселить, да никак не удалось им, и они перестали хлопотать.

Сели обедать. Анне Федоровне в каждом кушанье слышался ананасовый дух; все ей казалось приготовлено как-то особенно. Но не хотела она спрашивать, да не выдержала, спросила:

– Что, у вас теперь новый повар?

– Нет, прежний, – отвечал Алексей Петрович. – А что, обед лучше, чем бывало? Это вот кто хозяйничает.

Он на жену показал.

– Я слышала, что вы, Глафира Ивановна, большая хозяйка, – сказала Анна Федоровна.

– Ах, какая хозяйка! – вскрикнул Алексей Петрович. – Она и вам даже не уступит, тетенька.

Глафира Ивановна смеялась.

– Она такие пирожки сочиняет, такие подливки, что ум за разум заходит… Расскажи-ка, Глаша, какие ты вчера пирожки сочинила?

– Вот еще! Есть что рассказывать!

– Расскажи, Глаша! Расскажи тетеньке!

Анне Федоровне точно холодная иголочка входила в сердце.

– Да зачем же? – промолвила она. – Не принуждай к этому Глафиру Ивановну.

– Тетенька, – сказала Глафира Ивановна, – зачем вы меня Ивановной зовете? Он – Алеша (она кивнула на мужа), так я – Глаша.

Анна Федоровна вдохнула, поглядела сперва в левую, а потом в правую сторону, а потом опять опустила глаза в землю.

– Вы меня Глашей зовите, тетенька, – просила ее Глафира Ивановна.

– Нет, Глафира Ивановна, это невозможно.

– Да отчего же, тетенька?

– Да так, Глафира Ивановна.

– Пожалуйста, тетенька! Алеша, проси. Что ты все только глядишь! Лучше попроси тетеньку.

– Тетенька! Зовите Глашу Глашей, – стал просить Алексей Петрович.

– Нет, Алеша, не могу я так Глафиру Ивановну звать.

Глафира Ивановна немножко вспыхнула, немножко отодвинулась и замолчала.

– А помнишь, – сказал ей Алексей Петрович, – помнишь, как я тебя звал Глафирой Ивановной? Громко, бывало, говорю: Глафира Ивановна, а в уме: Глаша! Глаша! Глаша!

Она засмеялась, и стали вспоминать то, другое…

Анна Федоровна рано уехала домой; как ее ни упрашивали остаться ночевать или хоть остаться ужинать – Анна Федоровна не уступила просьбам и уехала.

Как затосковала с той поры Анна Федоровна, так больше и не развеселилась. Бывало, у нее лучшее время в году, когда на зиму запасы заготовляются; каждая неделя что-нибудь новое; сварят варенье, – пойдет сушенье плодов, соленья разные, маринованье, – ах какая беготня тогда, какой шум, говор, как все смелы тогда! Знают, что барыня не разгневается ничем: хоть при ней подерись, так простит. Она сидит в кресле, распоряжается, приказывает и на все глядит светло и снисходительно; лицо у нее спокойное и довольное. А в этот год Анна Федоровна хозяйничала с тревогою, все было не по ней, ничем ей угодить нельзя; она даже никогда не попробует приготовленья, едва глянет и поскорей прячет в кладовую, точно легче ей, как с глаз долой. Она больше теперь сидит в уголке, а не под окном, побрякивает ключами и подпевает какую-то грустную-прегрустную песенку.

Приедет ли кто навестить ее, она не разговорчива, как прежде, вздыхает, едва слушает, а если изредка разговорится, так все о молодежи, и с огорчением говорит, что за молодежь нынче стала – заносчива да смела, все умеет да все знает. Она уж и о Вареньке своей не говорила, как прежде: «Пристрою свою Вареньку, да ее счастьем утешаться буду», а говорила так: «Кто знает, что случится? У горя много дорог, по какой-нибудь придет и посетит». Никуда почти не ездила, праздников не праздновала зваными обедами; Варенька скучала, а соседи дивились, думали и предполагали, что бы это значило!

Зато – что за житье было в Саковке! Как там хозяйничали весело! Глафира Ивановна заставляет мужа ягоды чистить, грибы перебирать; он у нее ложку с сиропом студит на льду; он у нее коробочки из бумаги делает на пирожное, и когда он постарается, как превосходно все сделает!

А иногда Алексей Петрович разленится, жалуется, что его изморили работой, просится отдохнуть. Глафира Ивановна не отпускает, велит работать – сколько смеху у них, сколько утехи! И так им было хорошо, что даже на погоду они жаловались только из приличия; приедет кто-нибудь из соседей да плачется на дожди, ну, и они скажут: «Экая погода, в самом деле!»

Им и соседей не надо было; правда, они говорили между собой, как вот весело будет на рождестве, когда они зададут пир, или на Новый год сколько гостей к ним наедет; да это их больше привлекало в будущем, а приезжал кто в настоящем, так Глафира Ивановна носик морщила и говорила мужу: «Когда б не засиделись!»

– Ты, пожалуйста, не зови обедать, – предостерегал Алексей Петрович, – так притворись, будто совсем забыла об обеде.

И оба шли встречать гостя. Правда и то, что после они с гостем и разговорятся, и обедать пригласят, и ночевать оставят, и гость их не стесняет, гость им приятен, и жалко его отпускать, а все-таки, как он уедет, они безмерно рады, что одни. К ним ездили соседи часто, одна Анна Федоровна только не учащала. Глафира Ивановна это заметила:

– Отчего это тетенька не хочет к нам ездить, Алеша? – говорила она Алексею Петровичу.

– Отчего же ей не хотеть, Глаша? – спрашивал Алексей Петрович.

– Я не могу понять, Алеша.

– И я не понимаю, Глашенька. Отчего бы это, в самом деле?

Приедут они к Анне Федоровне, их приезд ее не радует; станут ее расспрашивать, что с нею, расспросы их Анне Федоровне, видимо, неприятны.

Недаром у соседей чутье тонкое, недаром глаза зрячие – соседи этого не пропустили. Пошли догадки да толки, разнеслись разные слухи. Сборища сделались чаще, разговоры живее. Из слухов больше всех принялся один, вот какой: говорили, что вышла ссора у Анны Федоровны с Глафирой Ивановной за наш уезд, что Глафира Ивановна наш уезд очень порочила, а Анна Федоровна ей этого не спустила, – слово за слово, слово за слово – и поссорились. Анна Федоровна уехала домой, не простившись; Глафира Ивановна тогда струсила и пожаловала к ней мириться. На словах они и помирились, но в душе еще пуще враждовали.

Когда это рассказывали, то пожилые помещики вставали со своих мест, закладывали руки в карманы, начинали ходить по комнате и говорили с волненьем: «Да, Анна Федоровна благородная старушка, честь ей и слава, не выдала родного уезда!» Помещицы, особенно молодые, очень смеялись над Глафирой Ивановной и говорили: «Надо вообразить, как заставила Анна Федоровна эту красавицу замолчать! Нет, это надо вообразить!» Паничи перестали хвалить красоту Глафиры Ивановны, панночки опять стали сердечно говорить с паничами и только изредка упрекали кротко: «А вы еще прокричали ее красавицей!» – на что паничи ничего не отвечали, а притворялись глухими, или вздыхали, или нежней глядели.

К Анне Федоровне каждый день кто-нибудь да наведается; садятся близко, берут ее за обе руки, глядят ей в глаза с участьем и спрашивают об ее здоровье; заводят речь о Глафире Ивановне, о своем уезде или вообще о людях и о людской злобе. Иные просто входили и говорили:

– Анна Федоровна! Я ваш давний друг, я все знаю, что вы потерпели, я знаю вашу доброту и ваше благородство, откройтесь вы мне во всем, как верному другу!

Но Анна Федоровна отвечала:

– Ничего, ничего, право, ничего; я и не знаю, не ведаю, о чем вы мне намекаете.

Анна Федоровна смущалась, еще больше опечаливалась, и ничего нельзя было добиться, ничего нельзя было выпытать.

За это к ней охладели и толковать стали: какая Анна Федоровна странная, непонятная, – потом на нее рассердились, и стали носиться слухи, что не без греха и сама Анна Федоровна.

Некоторые сердца обратились к Глафире Ивановне; кое-кто даже предостерегал ее, чтобы она ни в чем тетке не доверялась и чтобы на родственную любовь ее никогда не надеялась…

Глафиру Ивановну это очень волновало. Она уже теперь не морщилась, когда приезжал гость или гостья, а нетерпеливо ждала этого приезда, бежала навстречу, вела в гостиную, усаживала, и тотчас заходил разговор об Анне Федоровне.

Анну Федоровну трудно было вызвать на откровенность, а Глафиру Ивановну и вызывать было не надо: при одном имени Анны Федоровны она вспыхивала, как порох от огня, удивлялась, негодовала… Уезжал вестовщик или вестовщица, Глафира Ивановна повторяла слышанные новые вести, советовалась с мужем, что ей делать, сердилась на Анну Федоровну; часто доходило до слез. Алексей Петрович ходил около нее, становился перед нею на колени, уговаривал, и сам чуть не плакал.

– Мы ездить к ней больше не будем, Глаша, – говорил Алексей Петрович, – не хочу я ее и видеть!

– Нет, Алеша, нет! Мы поедем к ней. Я хочу ее видеть, я хочу посмотреть, как она меня встречать будет, как заговорит со мной! Поедем завтра к ней! Нет, лучше сегодня!

– Глашенька, бесценная!

– Поедем, Алеша. Поедем непременно!

Глафира Ивановна схватывала колокольчик, звонила на весь дом и приказывала заложить коляску. Она поспешно одевалась, торопила печального мужа, посылала людей одного за другим, чтобы скорей подавали лошадей, и они ехали к Анне Федоровне.

Встречались, здравствовались. Анна Федоровна бледна, сердце у нее бьется; у Глафиры Ивановны сердце бьется и лицо пылает; у Алексея Петровича сердце бьется, и он в тоске смертной. Только одна Варенька спокойна была и скучала: никто с нею слова не скажет, всем не до нее; она уходила из гостиной.

Анна Федоровна и Глафира Ивановна с мужем сидели и вели разговоры о посторонних вещах, – сидели пять, шесть часов сряду, – разговоры были отрывистые, у всех голос дрожал; ни до варенья, ни до печенья никто не дотрагивался, пили только воду целыми, полными стаканами. Потом прощались и расставались.

Надо было платить за посещение посещением – и Анна Федоровна ехала в Саковку. И опять они вместе несколько часов, и опять сердца бьются…

– Ах, боже мой, за что же все это? За что? – часто вскрикивала Глафира Ивановна.

– За что такое несчастье, боже мой? – жаловался Алексей Петрович.

Анна Федоровна тоже к богу взывала.

А между тем страшный час подходил-подходил… Подходила святая неделя.

Хорошие хозяйки еще на маслянице покупают муку и сушат, – надо, чтобы мука была легка и суха.

С одною этою мукою сколько забот да беспокойств; а в этот год было просто несчастие; два главные купца в городе, евреи, закрыли лавки, – один погорел, а у другого дед умер, а по их закону, если кто в доме умрет, так торговать нельзя прежде положенного срока после смерти. У других евреев мука была нехороша. Все ждали, пока откроет лавку Мошка.

Какое волненье было! Какое нетерпенье! По разным дорогам ехали в город разные коляски, брички, нетычанки, пролетки; у всех хозяек лошади были измучены, сами хозяйки исхудали.

Анна Федоровна поселилась в городе. Она туда переехала еще на маслянице, наняла себе домик недалеко от базара; ходила в церковь, молилась богу, в гостях не бывала, а только часто видалась со своим кумом. Кум ее был городничим.

Мошкина лавка открылась на третьей неделе поста, – все туда бросились; между хозяйками вышли бесчисленные ссоры, и на муку поднялись неслыханные цены. В один день всю муку раскупили.

Везут муку домой, и вдруг дома видят и чувствуют, что мука нехороша!

Непостижимо было, как это все прокупились: кажется, не первый раз покупали, и толк, кажется, знали, и на язык брали пробовать, и на руке подбрасывали, и все-таки ошиблись. «Видно, бог за какие-нибудь грехи попутал», – говорили со вздохом.

Но грехи грехами, а тут все напустились на Мошку, как он смел обмануть.

Мошка уверял в своей невинности, божился, говорил о своей преданности, приводил примеры доверия к себе, да между прочим и скажи, что Анна Федоровна вдруг у него закупила больше двадцати пудов муки в первый же день, как он лавку открыл.

Что было при этой вести! Как засверкали глаза! Какие восклицания посыпались! «Так вот кто услужил всем! Вот кто всем удружил!»

Глафира Ивановна вместе с другими горевала и беспокоилась, что мука нехороша; но это горе и беспокойство было благо, если его сравнить с тем, что она почувствовала, когда до нее долетела весть, что Анна Федоровна закупила всю лучшую муку в городе. Что Анна Федоровна закупила лучшую, в этом никто не сомневался; для чего же бы ей закупать столько в самое дорогое время?

Глафира Ивановна плакала и рыдала целый день.

– Ты вообрази, Алеша! – говорила она мужу сквозь рыдания. – Вообрази, что эта мука ужасная! Вообрази, какие у нас будут бабы! Все осмеют нас на целую жизнь! Все это по милости тетеньки! Она нарочно закупила муку, из ненависти ко мне!

– Тяжело, Глаша, досадно! Эх, все сердце у меня изныло, – отвечал Алексей Петрович неровным голосом.

– А у нее, верно, чудесные бабы удадутся, Алеша! – простонет Глафира Ивановна.

– Нет, Глашечка! Нет, этого быть не может! – вскрикивал Алексей Петрович с жаром. – Нет, нет, Глаша!

Но еще большее огорчение ожидало Глафиру Ивановну. Она узнала, что некоторые барыни поехали было к Анне Федоровне с выговорами, а от Анны Федоровны воротились с мукою.

Анна Федоровна на их упреки и укоры отвечала, что она муку закупила потому, что мука очень хороша и всегда в доме не лишняя… Когда ее попросили уступить, она уступила охотно, без всяких отговорок, каждой по пуду.

К ней поехали тогда остальные за мукою – и остальным она не отказала, только прибавила, что уж больше она муки не может уступить, а оставалась без муки одна Глафира Ивановна. Знала Глафира Ивановна, что мука была закуплена назло ей, а все это последнее известие ее потрясло, и много еще она слез пролила; сильней заныло сердце у Алексея Петровича, и большая его грусть взяла и печаль.

После отчаяния и слез явились у Глафиры Ивановны ее обычная находчивость, живость, предприимчивость и проворство. Она отправила нарочного к своей маменьке с письмом; описала все, что ее постигло; просила советов и муки немедленно. Она призвала свою ключницу и сказала ей: «Скачи сейчас в губернский город и привези мне муки; я дам тебе десять рублей, я дам тебе вольную, что хочешь дам! А без муки не ворочайся и на глаза мне не показывайся!» Ключница сейчас же помчалась на четверке лошадей. Глафира Ивановна была сама у Мошки: «Я дам тебе какую хочешь цену – достань мне муки». И Мошка куда-то исчез за мукою.

Четвертая неделя поста была уже на исходе.

В четверг на пятой неделе воротился Мошка с новою мукою. Мука была хороша, но сыра. В субботу верховой прискакал от маменьки. Маменька посылала муку и писала Глафире Ивановне, что если, по несчастью, бабы не удадутся, так не показывать виду, что не удались, а ехать к ней на праздники. Ключница приехала из губернского города во вторник на шестой неделе и тоже привезла муки. Муки было много, и муки хорошей, только вся она сыровата была.

Глафира Ивановна не могла предаться судьбе с покорностью, она целые дни тревожилась, до упаду хлопотала, плакала, изнывала… А Алексей Петрович совсем захирел от этих страхов да беспокойств. Он клеил из бумаги формы для баб, со вздохом целовал руки у жены и совсем почти перестал говорить.

Анна Федоровна сказывалась больною и нигде не бывала. Кто ее приезжал проведать, тот находил ее в комнате с закрытыми ставнями, в темноте; только горела лампада перед образами. Анна Федоровна сидела в кресле бледная и печальная; при громком слове она вздрагивала, при всяком шуме или стуке вскрикивала.

Наступила страстная неделя. Тогда-то вот и приходит настоящее бедствие. Тогда замечают, весело ли поет канарейка; тогда ставят свечи угодникам и бледнеют и отчаиваются, если встретятся с монахом или со священником; тогда, боже сохрани, помянуть в доме лешего; тогда укрощают в себе гнев, а пуще всего избегают, чтобы не вырвалось какое проклятие. При таких хлопотах, заботах и тревогах кто с собою совладает? Трудно. Тогда, спохватившись, читают особенную молитву.

Если так проходит эта неделя в безмятежные и спокойные года, как же прошла она в этот год в Журбовке и в Саковке?

В светлое воскресенье день был теплый, совсем весенний; пахло березовыми почками, шумела полая вода и журчали ручейки с каждой горки. По небу носились весенние тучки, солнце светило не ярко, а тепло. Так еще солнце светило, что от него не хотелось спрятаться в тень, а хотелось под ним постоять и понежиться.

В саковскую гостиную солнце било во все окна: посреди гостиной стоял стол, длинный-длинный стол, под тонкою белою скатертью, а на столе стояла баба… Как же эту бабу описывать? Не всякий может описать хорошо.

«Она была круглая, большая-пребольшая, бледно-желтого, нежного цвета, а вышиною с трехлетнего рослого ребенка. Она легка, ужасно легка, верно, больше фунта не весит, а может, и меньше; тесто ее дырчатое, наподобие тюля; вкус ее сладкий, душистый и необыкновенный».

Вот как описывалась эта баба в одном письме из А-ского уезда, и лучшего описания не нашлось.

Теперь надо вообразить, что баба эта стоит на столе, а около стола ходят Глафира Ивановна и Алексей Петрович; что чехлы сняты с диванов и кресел, пунцовая обивка так и переливается на солнце, что на столе около бабы всякие печенья, разные жареные птицы, колбасы, ветчина, сыры, жареный барашек с миртовой веточкой в зубах и барашек из масла с голубым флагом, крашеные яйца, сливочные кремы, миндальные торты… Между всем этим расставлены букеты цветов и зелени в высоких фарфоровых вазах, вина, наливки и водки в бутылках и в графинах, фрукты в корзиночках, варенья и конфеты на хрустальных тарелочках… А Глафира Ивановна и Алексей Петрович ходят около стола.

Боже мой, как хороша Глафира Ивановна в розовом платье! Какие у нее блистающие глаза! Какой живой румянец на щеках! Какая у нее улыбка! Как разодет Алексей Петрович и как надушен жасмином! Боже мой, как они оба веселы и счастливы! Боже мой, как они поглядывают на бабу, а потом друг на друга! Разговор у них только начинался словами, а велся улыбками да взглядами, и вдруг они оба задумывались, – знаете, как задумываются люди в счастии о прошедших бурях, с улыбкою на лице…

– Ты понимаешь это, Алеша, – говорила Глафира Ивановна, – но все-таки ты этого не испытал сам… Я испытала!. Как посадили ее в печь, я упала на колени; думала, что я не переживу! Упала и встать не могу…

– Ох, Глашечка! Я ужасно рад, – говорил Алексей Петрович… – Посмотри, какова вышла! Нет, зайди-ка вот из уголка да взгляни, что?