Текст книги "Молох"

Глаза Макса блеснули при этом таким диким огнем, что я невольно подумал:

«Мой послушный, кроткий ученик все же происходит по прямой линии от Гюнтера!»

Мы дошли до Фазаньего павильона. Со времени самой Комболь, должно быть, ни единый фазан не обитал в фазаннике, и сторож его прозаически воспитывал там домашнюю птицу для нужд стола принца. Но само место было действительно прелестным, и Грета была права: просто жалко было видеть этот очаровательный уголок обезображенным флагами кричащих цветов, красной эстрадой, коленкоровым чехлом памятника и временными ларьками, сооруженными на этот случай Граусом. Сам павильон был декорирован лавровыми деревьями, окаймлявшими окна зеленой стеной.

В одном из этих окон я увидел что-то белое. Мое сердце нежно затрепетало.

«Принц-философ ровно ничего не понимает в этом, – подумал я. – Я люблю… любим… как это хорошо!» Оставив обоих детей гоняться друг за другом по аллеям, я ускорил шаги по направлению к дому. Из круглого вестибюля узенькая винтовая лестница вела наверх, где, опираясь на балюстраду, меня ждала принцесса.

Как только я поднялся наверх, Эльза утащила меня в ближайший полутемный коридор и там наши уста лихорадочно приникли друг к другу. Но тут же нечто вроде протеста социального инстинкта побудило нас изменить интимность нашей встречи. Разойдясь в разные стороны, мы стали обмениваться ненужными, искусственными фразами, от которых, однако, все же дрожали наши голоса.

– Если хотите, пойдемте осмотрим театр, – пролепетала Эльза, отодвигаясь от меня. – Наверное, вы не видали его? Ведь этот домик так редко отпирают.

– Очень благодарен вам, – отозвался я. – Говорят, что здесь очень интересно.

Казалось бы, что естественным результатом этого обмена мнениями было направиться к театру, но мы снова укрылись в одном из темных уголков, и только отзвуки голосов Макса и Греты, игравших около домика, привели нас к сознанию действительности.

– Пойдемте, – сказала принцесса, – вот сюда!..

Она направилась по узенькому коридору, шедшему вдоль линии фасада. Я шел следом за нею, любуясь ее парижским светлым платьем и шляпой-бержеркой.

«Я отлично чувствую, – думал я, – что ради этого светлого платья и бержерки мне предстоит пуститься на окончательно сумасшедший шаг. Но, обожаемая принцесса, как красноречивы ваши губки, когда вы не пользуетесь ими для разговора!»

И я поторопился добраться до сцены, так как надеялся, что там не будет недостатка в темных уголках.

Я не ошибся: на миниатюрной сцене нашлись два отличных темных уголка. Когда каждый из них был добросовестно использован, мы осмотрели уборные артистов, театральный зал и направились по противоположному коридору в апартаменты Комболь. Там было очень светло, да и вообще комнаты Комболь были очаровательны тем духом эпохи, которым они были проникнуты.

Особенно уютным был будуар артистки. Там было много кушеток и канапе, стены были усеяны зеркалами, а на камине серого мрамора высился прелестный портрет Комболь. У артистки были круглое розовое личико, маленькие карие глаза, великолепные темные волосы и пышная фигура; Я с чувством симпатии смотрел на свою соотечественницу, которая, как и я, вкусила в этой ссылке любовь. Вдруг я заметил около камина хлыст с рукояткой в виде золотого, усеянного гирляндами яблока.

– Это – хлыст принца Эрнста, – пояснила мне принцесса. – Что ему было нужно здесь? Просто понять не могу! А вот отсюда, с этой кушетки, – продолжала она, показывая мне на кушетку, стоявшую у окна, – отсюда вы можете наблюдать за церемонией!

Я так был тронут наивностью, сказавшейся в первой половине фразы принцессы, что почувствовал непреодолимое желание сказать ей что-либо приятное.

– Милая принцесса, – произнес я, – благоволите принять нижеследующее признание от вашего верноподданного: еще никогда вы не казались ему такой хорошенькой, как сегодня! И пусть официальная часть предстоящей церемонии тяготит меня – мне достаточно будет только взглянуть на вас, чтобы забыть обо всем!

Она покраснела, словно девочка, которая выслушивает первый комплимент в жизни. Напрасно пытаясь найти слова ответа, она сказала, в конце концов:

– Пойдемте, посмотрим платья артистки!

В большой невысокой комнате, заключавшей в себе гардероб артистки, было душно и темно. Странный аромат выдохшихся духов смешивался с острым запахом, который непременно оставляет после себя обитавший в помещении человек. Я открыл окно, поднял шторы. В это время Эльза принялась раскрывать шкафы, вделанные в стену. И чего-чего только здесь не было! Должно быть, собираясь бежать с псарем, Комболь немало жалела, что не может взять с собой все свои туалеты!

– Вы только посмотрите, – сказала мне Эльза, брезгливо доставая с крючка один из развешанных там корсажей, – посмотрите на грубый этамин, который в те времена употребляли на подкладку… Должно быть, кожа женщин того времени особой чувствительностью не отличалась!

Я ничего не ответил на это: не без волнения я вызывал пред собой образ пикантной француженки, выбиравшей здесь свой наряд, а потом протягивавшей губки своему венценосному возлюбленному.

Эльза повесила корсаж на место и обернулась ко мне. И солнце, забравшееся в этот момент в комнату, было свидетелем такого бурного поцелуя, от которого бержерка принцессы съехала назад, сбивая на сторону всю белокурую прическу.

– Ведь вы же любите меня, не правда ли, вы любите меня? – лихорадочно лепетала Эльза.

– Да, я люблю вас! – ответил я, и это было в первый раз, что я с такой полной искренностью адресовал ей эти слова.

Пламенными, неловкими руками я пытался поправить сбитую мною прическу принцессы. Но Эльзу внезапно объял приступ стыдливости.

– Идите к окну и дайте мне поправить прическу! – сказала она.

Я повиновался и подошел к окну, облокотившись на подоконник. Я залюбовался роскошью развернувшегося предо мной вида, обвеянного этим дивным осенним утром. Вдруг в воздухе показался клубок дыма, почти следом за ним прогремел выстрел. И в голове у меня промелькнул евангельский стих: «Прежде чем петух пропоет в третий раз…»

Да, я – не более, как легкомысленный француз! Еще недавно я чувствовал, как во мне шевелится национальное чувство, а теперь, стоило женщине, одетой в нарядный белый костюм, подставить мне свои губы для поцелуя, и я уже все забыл… А вот они не забывают: даже в этой далекой Тюрингии с каждого холма ворчат пушки…

Принцесса прервала мои размышления, коснувшись рукой моего плеча. И, когда я обернулся к ней, она сразу отгадала мои чувства и их причину.

– Вот вы и снова смотрите на меня врагом! – пробормотала она. – И все это из-за того, что сегодня – день Седана! Ни вы, ни я еще не были в живых, когда произошло это сражение, и все-таки вы чувствуете ко мне вражду из-за этого даже в такой момент, когда уверяете меня в своей любви… Неправда, вы не любите меня!

– Но, право же, я люблю вас…

– Нет, вы не любите меня! – воскликнула Эльза с таким жаром, который еще более оживил ее щеки и глаза и сделал ее еще более хорошенькой. – Если бы вы любили меня, то забыли бы о существовании своего отечества. Когда я еще совсем молоденькой девушкой последовала сюда за принцем Отто, я заставила себя забыть Эрленбург, и, если бы между обоими государствами когда-либо возгорелась война, я стояла бы за Ротберг против Эрленбурга!

Я не знал, что ответить ей на это, да и сама она не ждала от меня ответа.

Мы спустились по винтовой лестнице, и вышли на площадь перед павильоном.

– Где же ваша сестра и принц? – спросила Эльза. – Я их нигде не вижу!

Действительно, они исчезли. Я спросил одного из приказчиков Грауса, расставлявшего бутылки в ларьках.

– Его высочество наследный принц и барышня только что направились вот туда, куда вскоре доставят придворные экипажи, – ответил приказчик, показывая рукой на службы. – Они должны быть там вместе с Гансом, молочным братом принца, который привез меня сюда.

Как раз в этот момент мы увидели все трио, выходящим из каретных сараев. Макс фамильярно держал Ганса за плечо и, как казалось, давал ему какие-то приказания; тот выслушивал их не без замешательства. Грета шла немного в стороне от них, и первая увидала нас. Макс отпустил Ганса и проводил Грету к нам. Весь его вид говорил о каком-то злорадном торжестве.

Принцесса нежно расцеловала Грету. Я спросил принца:

– Что вам нужно было в службах вместе с Гансом?

Не поднимая на меня взора, Макс ответил:

– Ганс показывал мне, как приспособили сараи для того, чтобы они в случае дурной погоды могли укрыть все экипажи сегодня… Это очень сложно…

– Принцесса, – сказал я, – подъезжает ваша коляска, чтобы отвезти вас в замок!

– Не хотите ли, я подвезу вас до вашей виллы? – сказала Эльза, бросая на меня полуприказывающий, полуумоляющий взор. – Рассчитывая на это, я приказала запрячь коляску вместо виктории; нам вчетвером будет вполне удобно…

– Благодарю вас, ваше высочество, – ответил я, – но мы с Гретой пройдем пешком кратчайшим путем.

Эльза поспешно взяла Макса за руку и ушла, не сказав мне ни слова.

Когда мы остались одни, Грета сказала мне:

– Что тебе сделала принцесса, Волк? Почему ты не захотел, чтобы мы вернулись домой в ее экипаже?

– Послушай! – сказал я, останавливая сестру за руку. Отовсюду слышались радостные клики и звуки труб; пушки то и дело громыхали с разных сторон. – Прислушайся ко всему этому, – продолжал я. – Ты родилась четырнадцать лет тому назад, а потому слыхала о борьбе Франции с Германией, как о факте исключительно исторического значения, похожем на Семилетнюю войну или наполеоновские походы. Я старше тебя, но и я слышал обо всем этом тоже только на уроках истории. Я никогда не видал, чтобы прусская каска с надменным видом омрачала своей тенью землю нашей родины, поэтому у меня на сердце не было дурного чувства к былым победителям. Наше поколение наклонно к мирному всепрощению… Но прислушайся – и ты увидишь, что они, победители, не хотят дать нам забыть прошлое. Каждый год Германия с шумом и треском справляет годовщину нашего разгрома, и юные немцы, родившиеся так же, как и мы, после Седана, хотят иметь свою долю в былой славе, хотят дать нам почувствовать нашу долю былого унижения. Грета, ты – девочка четырнадцати лет, тебе все это совершенно безразлично… Но ведь когда-нибудь ты выйдешь замуж, у тебя будут дети! Так прислушивайся же к этим торжествующим крикам, к этим пушечным выстрелам, звукам труб… Пусть со дня Седана прошло много лет: даже и вернувшись на родину, мы не можем теперь забыть его, раз знаем, что во всей Германии, не исключая самых глухих уголков ее, этот день является большим праздником! Ну, а теперь пойдем завтракать!

Глава 8

Послышались звуки труб, и грохот барабанов заставил смолкнуть толпу, собравшуюся из Ротберга, Альтендорфа, Лицендорфа, Штейнаха и других соседних городов на открытие памятника Бисмарку. Барабанный бой и звуки рожков возвещали прибытие придворных экипажей.

Было половина третьего. Ветер, дувший с утра, теперь затих, и было жарко, словно летом. Флаги безжизненно свесились вниз.

Из будуара Комболь, куда я заранее укрылся, чтобы не смешиваться с толпой, я видел, как показались придворные экипажи. Я был в одиночестве: Грета предпочла сопровождать господ Молох. Она была еще в том возрасте, когда солнечный жар, пыль, шум и толкотня являются лишь удовольствием. Кроме того, мне кажется, что ей хотелось видеть вблизи, как парадирует ее друг Макс в роли поручика.

В первом экипаже ехал принц Отто с капитаном ландвера. В следующей виктории следовала принцесса Эльза с Больберг. Затем показался ряд ландо. В первом из них восседал граф Марбах, имевший очень обеспокоенный вид: должно быть, пушечная пальба расстроила ему нервы. Затем следовали высшие чины двора экипажа.

Когда весь официальный мир прибыл на место, воцарилось мертвое молчание, среди которого обрезали веревки, сдерживавшие чехол памятника. И вдруг среди неистовых криков и трубных фанфар чехол стал медленно сползать вниз, обнажая высокую фигуру в каске, тяжело опиравшуюся правой рукой на меч. Отряд местного гарнизона, предводительствуемый принцем Максом, отсалютовал памятнику. Принц и принцесса громко аплодировали и кричали: «Носh!» Военный оркестр, заигравший какой-то дикий немецкий марш, покрыл неистовыми звуками весь этот шум. Но вот он снова смолк, снова воцарилась тишина, среди которой поднялась высокая фигура принца Отто.

Принц говорил прямо с места, и его речь отличалась краткостью и сухостью. В ней он отметил значение этого дня Седана и напомнил молодым рекрутам, что их старшие товарищи когда-то служили под знаменами таких великих людей, как Вильгельм I, Мольтке и Бисмарк. Пусть молодые солдаты подражают доблестному, доведению старших товарищей. Наступило тяжелое время, и неизвестно, как оно разрешится. Германия любит мир, но войны она не боится, потому что с нею Бог!

Речь принца встретила живейший отклик в сердцах толпы, и снова поднялись неистовые крики, уносившиеся к небу, которое стало постепенно терять свою ясность. Я посмотрел на принцессу: она аплодировала с таким рвением, что ее перчатки должны были лопнуть. Ею всецело овладела германская лихорадка – она аплодировала нелюбимому мужу только потому, что он произнес истинно германскую речь. Я чувствовал, что у меня к ней поднимается какое-то сложное чувство, в котором злоба смешивалась с желанием. И в этот момент во мне окрепло решение, остававшееся до того времени смутным и полусознательным.

Словно почувствовав, что я думаю о ней, Эльза направила свой взор к тому окну, за которым, как она знала, сидел я. Я видел, что она шепнула что-то принцу, и он после недолгого колебания утвердительно кивнул головой. Она встала и вместе с Больберг сошла с эстрады специальным выходом, предназначенным для высочайших особ.

В это время начался парад. Марбах сошел с эстрады и вблизи следил, как принц Макс командует вверенным ему взводом. Я должен признаться, что движения солдат были очень красивы и отчетливы.

Вдруг дверь сзади меня раскрылась, и аромат ириса коснулся моего обоняния. Я обернулся: это была принцесса. Она мигнула мне, чтобы дать понять, что она не одна. Действительно, вслед за нею показалась угловатая фигура Больберг.

– Ах, мсье Дюбер! – сказала принцесса, делая удивленный вид. – Я совсем забыла, что вы здесь! Простите, что я нарушаю ваше одиночество! Но на эстраде было так жарко, что мне стало не по себе, и я подумала об этом укромном уголке, где гораздо свежее и нет пыли!

Больберг угрюмо рассматривала потолок. Весь ее вид явно говорил:

«Как больно слышать, что принцесса лжет так неловко и нагло в тоже время!»

С преданностью верноподданного я выказал готовность уйти.

– Нет, пожалуйста, оставайтесь! – поспешно ответила принцесса. – Я буду в отчаянии, если спугну вас отсюда, господин Дюбер… Я ведь только отдохну несколько минут в этом кресле… Вот так!.. А как только оправлюсь, я сейчас же вернусь на официальную эстраду… Но вы, Больберг, – сказала она, обращаясь к этому отпрыску Оттомара Великого, – ступайте обратно на свое место – я не хочу лишать вас удовольствия наблюдать за церемонией вблизи… тем более, что здесь сыровато и это может повредить вашей подагре!

Больберг сделала полуоборот с отчетливостью и грацией старого унтера и вышла за дверь.

Не успела последняя закрыться, как принцесса вскочила с кресла и сказала, подставляя мне свою щеку: «Поцелуйте меня, мой верноподданный!» – А потом сняла с одного из диванчиков подушку, кинула ее к моим ногам и уселась.

– Это сумасшествие, что я делаю, – сказала она. – Наверное, принц будет вечером отчитывать меня, потому что его шпионы донесут ему, что мы были здесь вдвоем. Я компрометирую себя из-за вас. Ну, разве вы не гордитесь тем, что ради вас компрометирует себя владетельная принцесса?

Я поспешил уверить ее, что гордость переполняет мое сердце до краев, но про себя подумал: «Зачем ей нужно это?»

– Я очень довольна сегодняшним днем, – продолжала Эльза. – Меня встретили искренними приветствиями, наш праздник очень удался… Жалко только, что собирается гроза, но я надеюсь, что церемония успеет кончиться раньше!

«Разница рас, – думал я, вспоминая принца Эрнста. – Она уверяет, будто любит меня, и в тоже время радуется, говоря, что «наш» праздник очень удался».

Крики и радостные возгласы толпы заставили принцессу выглянуть в окно. Зрители приветствовали принца Макса, умело и красиво командовавшего парадом.

– Как красив мой сын! – с гордостью сказала принцесса. – В случае надобности он будет таким же храбрым воином, как и его предки! – Вдруг она поспешно отошла от окна, уселась на золоченый диванчик и сказала мне:

– Идите ко мне! – А когда я повиновался, продолжала:

– Этот дурак Марбах собирается говорить речь. Он, наверное, скажет то, что вам будет неприятно. Дайте мне свою руку, не слушайте его, забудьте всё, что не я!

Я почувствовал глубокую благодарность за эту нежную заботливость и опустился около принцессы на колени. Таким образом, мы переменились положениями. Эльза откинулась на спинку кресла и предоставила моим поцелуям сначала белую руку, потом бюст и лицо. Благодаря этому начало речи Марбаха ускользнуло от моего внимания. Я был и смущен и счастлив одновременно. Еще никогда до сих пор я не чувствовал такого острого желания сознавать в Эльзе свою соучастницу. Мальчишеская жажда реванша обусловливала это желание: хотелось взять хоть что-нибудь у того, кто столько взял у моего отечества, хотелось обокрасть вора… И это еще усиливалось сознанием, что я, француз, и Эльза, немецкая принцесса, тесно и интимно прижались друг к другу в двух шагах от публики.

– О, скажите мне еще раз, что вы любите меня! – пролепетала Эльза.

И я без конца повторял ей это.

– Будем умниками, – задыхаясь сказала она наконец. – Больберг может вернуться каждый момент, если принц пошлет ее за мной. Сядьте на стул рядом со мной и сидите паинькой!

В той прострации чувств, которая неизбежно следует за бурными, но неполными ласками, мы слушали речь Марбаха, прерываемую аплодисментами слушателей. У графа был громкий голос, и он произносил свою речь так, как командовал бы полком. Поэтому ни одно слово не ускользнуло от нас. Он говорил:

– Как ни велика была бы та Германия, которую вам, молодые солдаты, может быть, придется защищать оружием, она все еще слишком мала в сравнении с тем, чем должна быть и чем, благодаря вам когда-нибудь станет! Через самый небольшой промежуток времени мы увидим такую картину: германское знамя объединит восемьдесят шесть миллионов немцев, которые будут править территорией, населенной ста тридцатью миллионами европейцев. И на всей этой громадной территории только одни немцы будут обладать политическими правами, только они одни будут иметь право служить в армии и флоте, только они одни будут иметь право владеть землями. И, как это было в средние века, они станут народом господ, снисходительно предоставивших черную работу другим народам, подвластным их господству!

Толпа бурными одобрениями приветствовала эти фразы, которые мне лично казались лишенными всякого здравого смысла. Но и Эльза разделяла восторги толпы, и, когда гром аплодисментов покрыл последнюю фразу Марбаха, ее руки выпустили мои пальцы и она, аплодируя, бросилась к окну. Это было совершенно инстинктивным движением, и ей сейчас же стало совестно; она избегала теперь встречаться со мной взглядом, и наши руки уже не соединились.

Теперь и я подошел к окну: речь Марбаха искренне заинтересовала меня. Он же продолжал:

– Быть может, до вас донесутся отдельные голоса, осмеливающиеся отрицать, опорочивать эту надежду, зароненную в наши сердца нашим героем, князем Бисмарком. Да, в том позор нашего времени, что немцы восстают против своей родины и осмеливаются говорить: «Мы хотим видеть тебя маленькой!» Таких немного, но они существуют, и в редком городе не найдется представителя подобного взгляда. Во имя смутных идей свободы и братства, тех самых, которые так ненавидел Бисмарк, ненавидя Францию, они требуют крушения силы под предлогом торжества мысли… Это – плохие граждане, враги отечества, императора и нашего возлюбленного принца! Я уверен, что среди вас, солдаты, не найдется таких. Но – увы! – я знаю, что в самом Ротберге есть один такой. Разве мы с глубокой печалью не видели сегодня афиш, возвещавших нам, что сегодня, в этот приснопамятный для нас день, сын Ротберга собирается протестовать, в сущности, против постановки этого памятника? Великодушие нашего повелителя разрешило этому врагу родины пребывание на нашей территории, и наш повелитель был совершенно прав, потому что этот человек – просто сумасшедший. Но вы, солдаты, вы должны с отвращением отворачиваться от такого человека, позора своей родины! Презирайте его! Покройте его позором! Подобные граждане недостойны обучать немцев! Стыд им! Слава князю Бисмарку, образцу Германии!

Гром аплодисментов приветствовал это провозглашение анафемы Молоху. Но в этот момент случилось нечто, до такой степени неожиданное и необычное, что только вызванное этой необычностью остолбенение и могло сделать это «нечто» осуществимым. Маленький седой старичок, одетый в черный редингот и белый жилет, медленно перелез через веревку, которая отделяла зрителей от эспланады, а затем подошел к трибуне и взобрался на нее. Это было сделано так быстро, так неожиданно, что никому и в голову не пришло задержать старика. Макс, командовавший парадом, оставался совершенно равнодушным к происходящему, а Марбах, усевшись на своем месте на официальной эстраде, с удивлением увидал на трибуне профессора Циммермана, который громко и ясно начал говорить, знаком приказав толпе молчать:

– Меня оскорбили, мне приписали такие действия и намерения, которых у меня и не было… И, если мне запретят защищаться, пусть от меня узнает весь мир, что на ротбергской территории свободная мысль находится в плену!

– Долой! Долой! – зарычал майор Марбах с эстрады и хотел броситься к трибуне, но принц схватил его за рукав и заставил сесть.

Молох продолжал:

– Я буду краток. То, что я хотел сообщить в своем докладе, я изложу теперь в нескольких словах. Я позволю себе напомнить моим соотечественникам, что я участвовал в походе семидесятого года, бывшем делом рук Бисмарка. Я получил французскую пулю в правый бок под шестое ребро, ну, а предшествовавший оратор, этот отважный вояка, сам никогда не был ранен, если не считать того, что безобидная петарда негра повредила ему мозги!

Публика захохотала. Марбах, как пруссак и кичливый дворянчик, в Ротберге популярностью не пользовался.

– Поэтому, – продолжал Молох, – я считаю себя вправе говорить о празднестве, за которое поплатился когда-то собственной шкурой… Так вот, эта война, где восторжествовали немецкий ум, немецкая воля и немецкое терпение, могла бы быть прекрасной, но нашелся человек, который помешал ей стать таковой!

– Кто же это? Кто же это? – закричала толпа, в первом ряду которой я видел Грету и госпожу Циммерман.

Грета, видимо, забавлялась на славу и изо всех сил старалась рассмешить гримасами и ужимками принца Макса, а госпожа Молох, опираясь затянутыми в перчатки руками на канат, в экстазе смотрела на мужа.

– Кто же это? Кто же это? – кричала толпа.

Когда шум несколько стих, Молох показал пальцем на титана, опиравшегося на меч, и сказал:

– Вот он!

В толпе, до этого разделившейся почти поровну на друзей и недругов оратора, теперь взяли верх негодующие возгласы. Майор Марбах даже подскочил на месте, и я видел, как побледнела госпожа Циммерман.

Но звонкий пронзительный голос старика опять покрыл шум, и толпа вновь с интересом прислушивалась к его дальнейшим словам. Он продолжал:

– Повторяю вам, что вот этот самый человек омрачил в глазах истории славу объединенной Германии. Вам не поможет, если вы будете кричать: «Мы всегда правы, и история не откажется признать нашу правоту!» История пишется не одними только немцами, ее приговоры диктуются мировой совестью. Ну, а эта мировая совесть, восхищаясь энергией, храбростью, умом этого самого немца, скажет: «Он искал успеха путем коварства и лжи и обесчестил этот успех жестокостью. И его преступления еще тем больше, что того же самого, что сделал он, можно было добиться без коварства, лжи и жестокости!»

Толпа волновалась все больше и больше. Тем не менее, слышались голоса, кричащие:

– Слушайте! Слушайте!

– Да, слушайте меня, – продолжал Молох. – Разве я не имею права говорить сегодня, в день ветеранов? Разве сам я – не ветеран?

– Браво! – закричали те же голоса.

– Я говорил вам, что сделанное этим человеком могло быть осуществлено без такого зверства. Я докажу это. В тысяча восемьсот сорок восьмом году депутация франкфуртского сейма предложила прусскому королю, Фридриху Вильгельму Четвертому, императорскую корону. Король отклонил это предложение. Кто же помешал ему принять его? Бисмарк! Он находил, что корона, предложенная руками разночинцев, ровно ничего не стоит. «Я не хочу возлагать на плечи моего повелителя царскую мантию, подбитую красной подкладкой», – сказал он, – и все-таки, когда через двадцать лет он возлагал на плечи Вильгельма Первого эту мантию, она была подбита красным: кровь двух народов окрасила ее!

В толпе пронесся легкий ропот, но оратора не прерывали. Принц Отто безмятежно слушал.

– Бисмарк ненавидел красный цвет либералов, но любил красный цвет крови! – продолжал Молох, – Коварство и ложь доставляли ему такое же наслаждение, как и жестокость! Да, жестокость, и это-то я не могу простить ему! Он особенно отличился во французскую войну. Эта война – позорное пятно на Германии! Вы можете усеять всю страну статуями Бисмарка, но это не помешает истории собрать все его возмутительные фразы! В Базейле, потянув в себя воздух, напоенный дымом пожарищ, он сказал, что поджаренный французский мужик пахнет жареным луком. Он набросился с ругательствами на генерала Фойхт-Реца, когда последний прекратил бомбардировку Тура, увидев вывешенный осажденными белый флаг. Он постоянно высказывал негодование по поводу инертности военачальников в расстреливании партизанов. Он приказывал делать как можно больше зла мирному населению, уверяя, что это делает население более склонным к миру. Под Парижем несколько безоружных бедняков копали из-под снега картофель – Бисмарк приказал стрелять по ним! Он с неудовольствием говорил, что солдаты расстреливают осужденных только по необходимости, но без всякого удовольствия. В Коммерси ему в ноги пала крестьянка, умолявшая о помиловании ее мужа, который ударил солдата вилами. Бисмарк дал ей выплакаться до конца и потом сказал: «Не беспокойся, славная женщина, твой муж будет повешен!»

Молох на минуту остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление производят его слова. Видно было, что толпа чувствовала себя скверно, никто не протестовал. Майор совещался с принцем. Молох продолжал:

– Так вот в чем я обвиняю железного человека: он запятнал историю Германии. Вот почему я не могу помириться с увещеваниями дураков, предлагающих молодым немцам взять за образец Бисмарка. Только плохой начальник может сказать это! Благодаря подобным речам, весь мир стал не доверять Германии и рано ли, поздно, но Германии придется поплатиться за это. Поэтому во имя немецкой и общечеловеческой мысли я протестую против речей, в которых только что нападали на меня люди, не имеющие достаточной компетенции, чтобы судить меня! Плохой гражданин – тот, который из малодушия или жажды популярности искажает истину.

В это время Марбах поднялся и стал быстро спускаться по ступенькам эстрады.

Заметив это, Молох крикнул ему в упор:

– Бисмарк умер, умер совсем! Берегитесь лже-Бисмарков, которых так много расплодилось теперь в Германии! Вот вам один из них! – крикнул он, показывая на майора.

Побледнев от бешенства, Марбах остановился и скомандовал:

– Сержант Кюлер! Четырех человек сюда, чтобы убрать этого дурака!

Четыре солдата вместе с сержантом подошли к трибуне и остановились там в нерешительности.

– Дурака? – повторил Молох, с угрожающим видом жестикулируя в воздухе маленькими руками. – Да мой мозг ценнее ста таких, как ваш, несчастное ничтожество! Мне достаточно взглянуть на грушевидную форму вашего черепа, притупленность лицевого угла, диссиметрию ушей и всю вашу фигуру, чтобы видеть, что предо мной стоит дегенерат!

– Стащите его силой с трибуны, – приказал Марбах. – Да лезьте же, Кюлер!

Сержант Кюлер, тяжелый рыжебородый тюрингинец, принялся подниматься по ступенькам трибуны. Но не успел он схватить Молоха за шиворот, как тот положил ему руку на плечо и сказал:

– Остановись, товарищ! Ты обесчестишь себя, если поднимешь руку на ветерана великой войны. Я сойду сам: дай только мне пройти! – Сержант, насколько мог, прижался к сторонке. Молох спустился и сказал уже внизу майору Марбаху: – Сила глупа и бессмысленна. Я могу взять в своей лаборатории достаточно силы, чтобы количество ее, имеющееся на часовом стеклышке, разнесло всю ту силу, которой ты можешь располагать против меня. Но на что это мне? Припомни же мое предсказание: ты хотел убить идею, идея убьет тебя!

Говоря это, Циммерман, размахивая руками, направился в другую сторону, чем ему следовало. Напрасно жена кричала ему: «Карл! Карл!» – он был так возбужден, что ничего не видел и не слышал. Он направился прямо в толпу, которая расступилась перед ним. Он размахивал руками и кричал: «Идея убьет тех, кто хотел убить идею!» Принцесса и я, мы видели из окна, как Молох направился прямо к сараям, куда поставили придворные кареты. Никто не помешал ему, так как это место было без всякой охраны… Кое-кто последовал за ним, но знак руки принца вновь обратил внимание зрителей к эстраде. Воцарилось глубокое молчание, так как все поняли, что принц Отто собирается говорить.

– Сограждане, – сказал он, – вы слышали голос нечестивца: я нарочно дал ему высказаться до конца, чтобы доказать, что на моей территории слово действительно свободно, но что враги отечества не найдут отзвука в Ротберге… От этого праздник, собравший нас всех, стал несколько грандиознее. Для торжества Бисмарка не было недостатка даже в шуте. Сограждане, давайте же соединим наши голоса в священном гимне Германии!

Эти слова вызвали большой подъем в толпе, и аплодисменты вместе с ликующими возгласами смолкли только при первых звуках гимна. Тогда все головы обнажились, все, даже сидевшие на официальной эстраде, поднялись, и под звуки оркестра мужские и женские голоса мощно запели дорогие немецкому сердцу слова. В этом было много величия – любовь к родине не оскорбляет иностранца, если выражается достойным образом. И меня не шокировало, что голос Эльзы подпевал около меня: