Текст книги "Куколка (сборник)"

Глава 3

Для меня наступили дни беспокойства, ожидания и страстного томления.

Я побывал в министерстве и в нескольких словах отдал отчет Лорио о благотворительном вечере маркизы де Талиасерпи, но после этого уже воздержался от дальнейших посещений министерства.

Однако, я так нервничал, что не находил себе места. Я загонял свою верховую лошадь, заставлял ее брать высочайшие барьеры, перебил на стрельбище массу голубей, сделал четыре визита, которые лежали на моей душе с первого дня моего водворения в Париж, и обегал чуть ли не все улицы и бульвары Парижа с видом триумфатора: еще бы, ведь Мадлен обещала, что мы увидимся! Был ли во всей вселенной человек счастливее меня? Мадлен избрала меня… меня! По пути я кидал на других женщин взгляды сострадания: как все они – даже самые красивые, молодые и элегантные – были ничтожны, незначительны в сравнении с Мадлен, как они были жалки!

Вероятно, я представлял собой довольно смешную фигуру, со своим победоносно-презрительным видом, потому что не было ни одной женщины, которая не обратила бы на меня внимание.

Должен сознаться, я безумно надоедал своему швейцару, чуть ли не поминутно осведомляясь у него: «нет ли мне письма?» Да и своему старому слуге, Клементу, я вероятно не меньше надоедал тем же вопросом…

А письмо все не шло, и меня уже начали мучить сомнения.

«Что такое?.. – думал я, – почему же она молчит? Может быть, она раздумала?., не хочет?.. Она предупредила меня, что несвободна; может быть, она не решается, ей грозит опасность?.. И что значит: «Я несвободна»? По всей вероятности она замужем, и, должно быть, крайне неудачно. Ее муж, вероятно, форменный дурак, сущее животное, раз он не ценит счастье обладания такой редкой, такой пленительной женщиной и решается отпускать ее одну, без себя в такие сомнительные места, как этот бал-маскарад маркизы де Талиасерпи?.. Какой здравомыслящий муж разрешил бы своей жене подобную выходку? И какая жена, – мысленно прибавлял я, – решилась бы на такую эскападу без ведома своего мужа?»

Но, тем не менее, мысль, что моя прекрасная незнакомка замужняя, крайне смущала меня.

«Ах, – думал я, – если бы она оказалась протестанткой или еврейкой».

Мне было бы много приятнее и легче для совести нарушить брачный союз приверженцев другой религии, чем своих же католиков.

Кончилось тем, что я постарался усыпить свою совесть уверениями, что моя красавица вовсе не замужем. Она сказала: «Я не свободна». Но она вовсе не говорила: «Я замужем». А ведь это не одно и то же. Может быть, она хотела сказать своей фразой, что у нее семья: мать, отец, братья…

Эта мысль успокоила меня и привела мою совесть в соглашение с моими желаниями. Но наряду с этим я страстно хотел, – уж если моя очаровательная Мадлен замужем, чтобы она, по крайней мере, как можно дольше не заводила со мной речи о своем супруге.

Но и второй день был уже на исходе, а я все еще не получал желанного письма. Меня охватила мука сомнения.

«Что же это, – думал я, – она, точно, посмеялась надо мной?»

И это странное подозрение мучило и несказанно томило меня.

Однако вечером я испытал минуту обманчивой надежды: ко мне вошел мой старый слуга, Клемент, неся на подносе два письма. Я даже подскочил от радости, но – увы! – она была преждевременна: одно из писем было от домохозяина, справляющегося, доволен ли я произведенным в моей квартире ремонтом, а другое было от моего старого опекуна. Он написал следующее:

«Дорогой Филипп! Я с радостью узнал о том, как Вы удачно сдаете свои экзамены. Молю Бога, чтобы Вы сохранили любовь к учению и чтобы Вы как можно лучше подготовились к служению науке с помощью труда.

Что касается меня, то я продолжаю трудиться над своей «Историей религиозного движения в Малой Азии». Этот труд даст мне много наслаждений, но к несчастью мне не хватает многих данных, образуются обидные пробелы. Вот и теперь, дитя мое, приходится прибегнуть к Вашей помощи. Надеюсь, Вы не откажетесь помочь своему старому учителю в его научных изысканиях.

Вот в чем дело: в последнюю свою поездку в Париж, когда я Вас провожал и устраивал, я видел в Лувре очень интересную новинку: только что привезенную деревянную статуэтку, изображающую молодую женщину в прозрачной тунике. Это изображение Туйи, настоятельницы монастыря монахинь-затворниц в Персии. Я сделал беглый набросок с этой статуэтки, но теперь, когда я приступил к подробному описанию, то вижу, что моего рисунка недостаточно. Поэтому, друг мой, сходите сегодня в Лувр (простите мою настойчивость, но я с нетерпением ожидаю интересующих меня сведений) и посмотрите внимательнее на это изображение: у него не хватает одной груди и большого пальца на одной ноге. Это-то я твердо запомнил, но вот которой груди и большого пальца с какой ноги?.. Левой, правой?.. Вот в чем вопрос, и очень важный для меня вопрос! Поэтому, дорогой мой, жду от Вас немедленного ответа. До свидания, дорогой мой! Дружески лобзаю Вас, брат мой во Христе, шлю Вам свое благословение и пожелание здоровья и всего лучшего.

Дон Галиппе»

Это письмо по своему характеру ничем не отличалось от многих писем, полученных мною от моего наставника и опекуна, однако оно сильно взволновало меня, так как подчеркнуло громадную внутреннюю перемену, происшедшую со мной в короткий период между моим переселением на улицу Порталис, маскарадом и ужином, и теперешним моим состоянием.

И мне показалось пустым, ничтожным и бессмысленным интересоваться тем, какой груди и с какой ноги не хватает большого пальца на изображении настоятельницы Туйи… Да и вся археология, которой я раньше так увлекался, показалась мне вдруг мертвечиной, не заслуживающей внимания!..

Я мысленно пробежал жизнь дона Галиппе и содрогнулся, подумав, что он всю свою жизнь и весь свой интерес посвятил деятельному изучению изображений различных настоятельниц и отшельников, умерших за тысячу лет до настоящего времени. Я содрогнулся и от души пожалел его за то, что он лицезрел только лишь каменных, деревянных и медных женщин и никогда, никогда в жизни не упивался неподражаемой прелестью живого женского тела. Я с сожалением подумал о том, что мой бедный дон Галиппе ждет теперь известия об изъянах своей деревянной Туйи с таким же страстным нетерпением, с каким я дожидаюсь сейчас свидания с молодой, красивой живой женщиной, у которой все на своем месте. И, мысленно сравнивая себя со своим наставником, я сознал, что вырос на целых три головы. Мне показалось, что я – взрослый человек, тогда как он – сущий ребенок.

В мое сердце снова властной волной ворвалась непоколебимая уверенность в свою счастливую звезду. К чему сомнения? К чему уныние и печаль? Нет, она, моя милая незнакомка, мой пленительный образ в желтом домино, не обманет меня! Она обещала и сдержит свое обещание: я снова увижу ее. Предо мной расстилается вся моя будущность, и судьба щедро одарит меня и счастьем, и удачей в любви.

Придя к такому заключению, я – о, верх кощунства? – на обороте письма дона Галиппе набросал карандашом стихи, воспевающие молодость, безумие любви и упоение страстных поцелуев. Потом я распахнул окно, сел на подоконник и стал жадно вдыхать вечерний морозный воздух.

Небо было усыпано звездами, молодой серп луны исчез за колокольней церкви Святого Августина, улица была молчалива и пустынна. По ней лениво прокатился одинокий фиакр и после некоторого колебания завернул налево. На колокольне Святого Августина пробило три четверти десятого… Молодая работница пересекла улицу и чуть ли не бегом кинулась в переулок…

Я чувствовал, что всей душой люблю эту пустынную улицу, и звонкий бой башенных часов, и проехавший мимо фиакр, и молоденькую работницу, скрывшуюся в темном переулке.

В это мгновение из того же переулка вынырнула фигурка маленького телеграфиста-посыльного. Он, весело посвистывая, шел по улице, поглядывая на номера домов и вертя в кончиках пальцев четырехугольник депеши. Дойдя до наших ворот, он остановился и вдруг нырнул в калитку.

Кровь горячей волной кинулась мне в голову; я встал с подоконника и полный веры и блаженства близкого счастья, прошел вглубь комнаты. Я почему-то твердо верил, что это мне от «нее».

По лестнице раздались шаги… звонок в передней… Клемент открывает дверь. Вот он входит ко мне и подает мне, наконец, так страстно ожидаемую депешу. В ней стоит: «Будьте завтра, вторник, четверть шестого, дом 4, улица Воккадор. Во дворе, первая дверь направо. Не спрашивайте никого! Звоните и входите. Я обещаю там быть, но ничего больше».

Подписи не было, но это мне было вполне безразлично; я с упоением целовал эти милые строки, тем более, что в них не было и намека на существование какого бы то ни было мужа; следовательно, моя щепетильность могла не возмущаться.

Уж право не помню, когда я лег, но твердо помню, что глаз не сомкнул всю ночь, хотя эта бессонница вовсе не была неприятна. Я несколько раз зажигал свечу, снова и снова перечитывая полученные строки. Одно мгновение у меня мелькнула было мысль подняться, тотчас же пройтись на улицу Боккадор и найти указанный дом, но с помощью благоразумного урезонивания я убедил себя воздержаться от исполнения этой затеи.

«Всегда быть корректным и никогда смешным», – вспомнил я девиз дядюшки де Тенси.

В конце концов, я все-таки заснул. Мне приснился престранный и пренеприятный сон. Я видел во сне женскую фигуру в желтом домино, под черной бархатной маской; она все ускользала от меня, а я неотступно гнался за ней. Наконец мне удалось поймать ее. Я страстно сжал ее в своих объятиях и сорвал маску, но – о, ужас! – предо мною очутилось деревянное лицо, заплесневевшее от веков. Тут вдруг само собой распахнулось желтое домино, и я увидел тело иссохшей мумии с отбитой левой грудью, тогда как на левой ноге не хватало большого пальца… Тут все спуталось, переменилось, и я заснул крепчайшим сном, без сновидений.

Проснулся я поздно; вся моя комната была сплошь залита солнцем; предо мной стоял мой старый Клемент и, почтительно нагнувшись надо мной, настойчиво повторял, что пора вставать, что уже полдень.

Я с наслаждением потянулся, обвел любовным взором эту большую, освещенную солнцем комнату, фигуру своего старого слуги с уродливым выражением лица и, одним прыжком вскочив с кровати, поспешно принялся за свой туалет.

Я с величайшим аппетитом позавтракал, потом, весело посвистывая, стал быстро ходить по своим комнатам.

Я ликовал! Все во мне пело, каждая жилка дрожала от счастья, от радости бытия, от предвкушения грядущего наслаждения.

Время летело, как птица. Я не мог ничем заняться, да и не ощущал в том потребности.

В половине четвертого, когда я уже собирался выйти, я вдруг заметил лежащее на столе письмо дона Галиппе. Я о нем совсем позабыл! У меня совершенно вылетели из головы и визит в Лувр, и «История религиозного движения в Малой Азии», и маленькая настоятельница-затворщица Туйя.

Мне стало крайне стыдно за себя и жаль своего бедного старика, так нетерпеливо ожидающего ответа; но будучи под впечатлением своего вчерашнего вывода о ничтожестве и бессмысленности археологии, я, не мудрствуя лукаво, взял листок почтовой бумаги и написал:

«Дорогой учитель! Спешу сообщить Вам желаемые Вами сведения: отбита правая грудь Туйи и на правой же ступне не хватает большого пальца. Искренне преданный и любящий Вас ученик.

Филипп»

– Опустите немедленно это письмо! – сказал я своему слуге. – Необходимо, чтобы оно пошло сегодня же.

Глава 4

Я вышел из фиакра на углу улиц Боккадор и Монтень и пошел пешком. До назначенного часа оставалось еще четверть часа. Было ровно пять часов, и меня то и дело перегоняли щегольские экипажи, ехавшие в Булонский лес. Из открытых автомобилей, ландо и кэбов виднелись хорошенькие головки элегантных дам, зябко кутавшихся в меха.

Я свернул на улицу Боккадор. В это время дня она была довольно пустынна. Я скоро нашел нужный мне дом и поспешил войти в калитку. Двор был пуст. Я взглянул направо. Вот подъезд и окна первого этажа.

«Вот тут, скоро, за этими окнами», – с замиранием сердца подумал я. Моя совесть все еще протестовала против грядущего, но я мысленно попросил прощения у кротчайшей мадам де Тенси, у дона Галиппе, и у всех отцов иезуитов, деятельно наставлявших меня на стезю чистоты и добродетели. Я искренне просил у них прощения за тот проступок, который я твердо решил совершить.

Я посмотрел на часы, было ровно пять с четвертью. Тогда я решительно двинулся к указанному подъезду и тотчас же позвонил. Дверь немедленно раскрылась, кто-то отскочил назад, и знакомый голос шепнул:

– Входите скорее и закрывайте за собою дверь!

Я повиновался и последовал за пленительным силуэтом. Я увидел большую, но безвкусно меблированную комнату, с большой кроватью посередине. Это меня и шокировало, и вместе с тем очаровывало. Я увидел большое трюмо и в нем отражение моей прелестной незнакомки; на этот раз она была в темно-лиловом костюме тайльер, мягко обливавшем ее стройную фигуру.

По-видимому она была очень смущена, так как точно так же, как и я, не находила в первые мгновения, что сказать. Первое, что она сказала, как бы извиняясь за встречу в этом помещении, было:

– Не подумайте, что вы здесь у меня…

– Я возле вас, – этого достаточно, – промолвил я. – Я пойду всюду, куда вы пожелаете.

– В самом деле? – смущенно протянула Мадлен. – Ну, в таком случае, сядемьте! – сказала она, поглядывая мельком на часы. Усевшись, она несколько успокоилась и овладела собою. – Воображаю, что вы обо мне думаете! – нервно усмехнувшись, промолвила она: – назначить такое свидание молодому человеку…

У меня хватило благоразумия воздержаться от ответа. И действительно, что на это можно возразить, кроме самой завзятой банальности?

– Вы очень добры, что позволили мне снова встретиться с вами, – тихо промолвил я и, слегка пододвигая стул к Мадлен, добавил: – как я думал о вас все это время!

Гибкая фигура Мадлен вырисовывалась грациозным силуэтом на светлом фоне окна. Ее чудные глаза так блестели, точно в них сконцентрировались световые лучи всей комнаты.

– О, как я думал о вас все это время! Я никогда не сумею передать вам, с какой страстью я мысленно следовал повсюду за вами!.. Вы бессознательно завладели всей моей жизнью, вы можете делать со мной все, что захотите…

Право, я и сам не отдавал себе отчета в том, насколько было искренности в этой фразе, но обстоятельства давали полную возможность верить ее правдивости.

По-видимому, Мадлен была тронута, так как сказала;

– Вы так любезны, так хорошо воспитаны, что, может быть, несколько сгущаете краски… Предположим, что я нравлюсь вам, что это… этот… случай заинтересовал вас. Но я ничего больше от вас и не прошу, да и не нужно давать мне ничего большего.

Эти слова прозвучали каким-то погребальным звоном, убившим все мои радужные надежды. Если вначале и была некоторая деланность в моем обращении, то теперь это бесследно исчезло. Я наоборот почувствовал, что страшно дорожу этим случаем, стремлюсь к нему всей силой своей юной, долго сдерживаемой страсти, жадно ищущей удовлетворения.

– Я люблю вас! – пылко повторил я. – Вы сделаете со мной все, что захотите.

Все мои тщательно подготовленные фразы разлетелись, как дым, так же, как и мои красивые жесты и позы, все то, что мне дало хорошее и тщательное воспитание и величайшее желание нравиться. Теперь все это исчезло; я чувствовал, как слезы накипают у меня на глазах. Я снова стал ребенком, которого поманили пленительной игрушкой, и вдруг хотят отнять ее. Мне все показалось неинтересным, ненужным, лишенным всякой привлекательности и пленительности, если эта пленительная женщина отвергнет мою любовь.

Очевидно, я был так искренен, что Мадлен уже не могла сомневаться; она смутилась в свою очередь, и взволнованно промолвила:

– Бог мой, он, кажется, действительно думает то, что говорит!

Я потом не раз задумывался над этими мгновениями своей юности. Что было бы со мною, если бы я… если бы она… Не знаю… Знаю только то, что, когда я, поддавшись охватившему меня порыву страсти, умоляющим жестом простер к Мадлен свои трепещущие руки, в окно ворвался косой луч заходящего солнца и залил нас своим ярким светом. Я увидел в трюмо отражение нашей группы.

Силуэт моей незнакомки отражался со спины, и я невольно залюбовался пышным, красивым цветком ее бюста, расцветшем на тонком, гибком стебельке ее талии. Себя же я увидел en face и был поражен и унижен плачевным видом этого чуть не плачущего ребенка, готового упасть на колени и молить о пощаде. Да, я был поражен и унижен подобным видом, и тотчас же мне пришел на ум девиз дядюшки де Теней: «Всегда быть корректным и никогда – смешным». Я тотчас же выпрямился; мое лицо приняло серьезное выражение, преисполненное чувства собственного достоинства, и, несмотря на сильное внутреннее смятение, я принял облик молодого, хорошо выдрессированного дипломата на затруднительной аудиенции.

Не знаю, заметила ли моя собеседница перемену, происшедшую со мной, и если заметила, то чему приписала ее; во всяком случае, она успокоилась, в том смысле, что ей не грозила безотлагательная опасность.

И, словно желая еще сильнее расхолодить мой пыл, она сказала:

– Имейте в виду, что мы здесь далеко не в безопасности: мой муж страшно ревнив; он не спускает с меня взора, и весьма возможно, что и теперь велел кому-нибудь выследить меня.

Ее муж! Это роковое слово было произнесено и внесло новую смуту в мое поколебленное душевное равновесие. Мадлен расхохоталась и смеясь промолвила:

– Что с вами? – спросила она.

– Мне тяжело и неприятно, что вы замужем, – откровенно ответил я. – Меня мучает сознание, что существует человек, имеющий законное право быть возле вас, оберегать вас, любить, ласкать… Ну, одним словом – я ревную!

Мадлен расхохоталась и, смеясь, промолвила:

– И напрасно! Ревновать можно только к любви, а я не люблю своего мужа. – И, сделавшись вдруг серьезной, она продолжала: – Я не люблю его именно за то, что он женился на мне. Он знал – ведь он очень умен – что он вовсе не подходящий для меня муж, во-первых, потому что он гораздо старше меня, во-вторых, потому что морально между нами не было никаких точек соприкосновения, и я отнюдь не скрывала от него, что я не люблю его. Разве при этих обстоятельствах можно было ждать счастья?.. А при своей опытности он должен был предвидеть, что обрекает меня на страдание.

– Но почему же он, несмотря на все это, женился на вас? – спросил я.

– Да потому, что я физически пришлась ему по вкусу, и он не захотел упускать меня. Этот человек очень любит доказывать себе свою неотразимость и свою власть и превосходство над всеми окружающими.

Моя возмущенная совесть с жадностью ухватилась за эти сведения, чтобы усыпить себя относительно активного протеста, который мы собирались учинить против этого деспота и тирана-мужа, исключительно занятого мыслью доказать себе и всем окружающим свою неотразимость и свое превосходство.

Мне показалось недостойным меня, если я покажу себя недостаточно решительным в глазах его жены. Я решился встать, взять ручки Мадлен, заставил ее подняться со стула и обвил ее гибкий стан, тихо, но страстно привлекая ее к себе.

– Пойдемте! – тихо, но решительно шепнул я.

Она стала слабо сопротивляться, но я мягко, хотя и настойчиво повлек ее к кровати, дерзко сверкавшей среди комнаты своей белизной.

Мы стояли перед кроватью, и Мадлен позволила мне целовать ее глаза, щеки, вдыхать одуряющий аромат ее пышных волос. Когда же я припал горячим поцелуем к ее губам, она задрожала, как от сильного электрического тока.

– Это безумие! – прошептала она. – Это нехорошо!..

Что она хотела этим сказать? Не она ли только что заявила, что не любит мужа?

Она стала нервна и беспокойна. Я снова дважды ловил ее взгляд, устремленный на часы. Я уже окончательно утратил всякие понятия о морали и приличиях. В ту минуту мне было бы вполне безразлично: корректен ли я, или нет, и смешон ли? Я был весь охвачен властным желанием уничтожить последние сопротивления моей чудной незнакомки.

Как я взялся за это? Какой таинственный наставник преподает юношам, грезящим со школьной скамьи о своих будущих возлюбленных? Во всяком случае, смело утверждаю, что я оказался далеко не неловким и очень быстро и легко разобрался в целой системе кнопок и тесемок и ловко освободил от брони дивный торс, которым я так любовался три дня тому назад.

Набравшись храбрости, я усадил Мадлен на край кровати и, вставши на колени, стал расстегивать ее ботинки. Будь я опытнее, то вероятно не преминул бы обратить внимание на ту безжизненность, с которой она принимала мои услуги; но я был так молод и так охвачен своей первой страстью, что не дал себе труда раздумывать над этим явлением, а, снявши ботинки, намеревался обхватить эти стройные ножки, затянутые в черные шелковые чулки. Но мне это не удалось: Мадлен быстро вскочила, выскользнула из моих рук и подбежала к камину, оставив меня стоять на коленях перед пустой кроватью.

«Только бы не быть смешным!» – подумал я. Я тотчас же вскочил с колен и постарался принять более подходящую осанку; вероятно забота о последнем и помешала мне поинтересоваться узнать, чем объясняются бегство моей красавицы и ее явный интерес к каминным часам?

Наступали сумерки, но наши глаза уже привыкли к ним и мы еще довольно хорошо различали все предметы.

– Задерните занавеси! – сказала Мадлен.

Я повиновался. В комнате наступила полная тьма, придающая храбрость самым нерешительным влюбленным.

Бывало, в бессонные ночи, прислушиваясь к безмятежному храпу почтеннейшего дона Галиппе, несшемуся из соседней комнаты, я с замиранием сердца мысленно представлял себе возможность наступления подобной теперешней минуты; я старался представить себе свое положение, окружающую нас обстановку. Но все эти представления лишь заранее сильно запугивали меня как необходимой в данном случае дерзостью, – по крайней мере мне так казалось, – так и боязнью оказаться неловким или еще того хуже – смешным.

Мадлен велела задернуть занавеси, и наступившая темнота как нельзя более способствовала устранению пугающей неловкости. Ведь мы оба ничего не видели.

Ободренный легким шорохом снимаемых возле меня одежд, я – на мой взгляд – совершил очень значительный поступок: снял свою манишку и галстук.

Но в это мгновение сразу умолк шорох спадающих одежд, и я замер на месте, с булавкой от галстука в руке. В передней раздался резкий, властный звонок.

– Кто здесь? – спросил я вполголоса. Ответом на мой вопрос последовал энергичный стук в двери. Я быстро подошел к окну, откинул занавес и при мутном, сумеречном освещении увидел склоненную фигурку полураздетой Мадлен, сидевшей на кровати.

В то же мгновение в комнату ворвался целый сноп света, и в нее вошло несколько штатских, сильно смахивавших на приказчиков. У одного из них был в руках электрический фонарь. За этой простоватой группой виднелся элегантный господин с седеющими баками. По внешности он походил на сановника.

При виде входящих Мадлен кинулась к своему котиковому жакету и прикрылась им, насколько это было возможно, я же двинулся навстречу неизвестным гостям: предо мною расступились, и я очутился лицом к лицу с господином с седеющими баками. Рядом с ним стоял незамеченный мной толстый господин в визитке.

– Господа, – обратился я к ним, – не потрудитесь ли вы объяснить мне?..

– Простите, – вежливо прервал мою речь толстяк, – я здесь во имя закона: я – полицейский комиссар этого участка, приглашенный господином Делесталь… супругу которого мы застали здесь с вами.

С этими словами он сперва сделал жест по направлению седеющих бакенбардов, а потом по направлению котикового жакета.

Пока он говорил, я вернул себе свое самообладание и почувствовал себя хозяином всех этих плохо одетых субъектов, якобы явившихся сюда представителями закона. Мне было только неприятно сознавать себя без манишки и без галстука. Трудно себе и представить, насколько это обстоятельство смущало меня, и как мне благодаря этому было трудно выдержать властный тон, которым я обратился к личности, указанной мне под именем господина Делесталь.

– Сударь, – с величайшим достоинством произнес я, – даю вам слово, что здесь ничего не произошло между…

Но он прервал меня и полуотвернувшись промолвил:

– Поверьте, я у вас не требую никаких объяснений… Закон сделает свое дело.

«Закон» в лице своего представителя тотчас же приступил к исполнению своих обязанностей, обратившись к сидевшей женщине.

– Вы действительно супруга господина Делесталь?.. Вы признаете, что вас застали с господином… Ваше имя? – обратился он ко мне, – с господином д'Алонд?..

Комиссар тем же деревянным, безразличным тоном задал Мадлен еще три-четыре официальных вопроса, тогда как другой, по-видимому, секретарь, быстро заносил весь этот диалог на бумагу. Когда он кончил, то подал эту бумагу комиссару, а последний, лениво пробежав ее, протянул ее в свою очередь мне.

– Подпишите это, – равнодушно промолвил он.

Я отказался.

Комиссар не настаивал, а, слегка пожав плечами, передал бумагу Делесталь, который и подписался под нею.

– Извините, сударыня, извините, сударь, – вежливо расшаркался перед нами комиссар, – мы удалимся.

Агенты тотчас же ретировались, раскланиваясь и расшаркиваясь в дверях. Господин с седеющими баками высокомерно пропустил перед собой всю эту публику, а потом обернулся ко мне и заявил:

– Потрудитесь завтра утром ждать меня к себе.

Я с величайшим достоинством, какое только возможно иметь человеку, манишка которого и галстук лежат в трех шагах от него на камине, ответил:

– Я к вашим услугам и буду ждать завтра утром ваших друзей.

Он загадочно усмехнулся и ответил тоном человека, задавшегося целью делать лишь то, что ему вздумается:

– Нет, мсье д'Алонд, я приду, и вы примете только меня одного.

Сказавши это, он слегка поклонился и не спеша, без тени гнева вышел в переднюю, тщательно закрывая за собою двери.

Какой тактики должен держаться молодой человек, очутившись без манишки и галстука в присутствии полураздетой дамы, когда из комнаты только что вышел ее муж, снабженный протоколом, уличающим ее в нарушении супружеской верности. Историк маленькой Туйи, настоятельницы ордена монахинь-затворниц, забыл преподать мне на этот случай совет, вероятно потому, что не допускал и мысли, что его ученик может оказаться в таком затруднительном положении.

Я был погружен в разрешение этой мудреной задачи, как вдруг заметил, что мадам Делесталь небрежно откинула котиковый жакет, которым она так целомудренно прикрылась во время посещения комиссара.

Она сидела на стуле, небрежно закинув ногу на ногу, захватив колено руками, склонив головку на плечо. По-видимому, она о чем-то глубоко задумалась.

Я не отрываясь смотрел на нее. Она была так пленительна в своей задумчивости и в своей небрежно-нескромной позе!.. Меня и очаровала и тронула эта нескромность. Разве она не служила доказательством того, что Мадлен находит лишним стесняться передо мною, что она считает меня близким, и раз закон порывает ее связи с мужем, то она отныне согласна признать мои права над собою?

Мысль, что есть женщина, признающая себя моей и считающая меня кем-то вроде мужа, преисполнила меня горделивым блаженством. Я кинулся к ногам Мадлен, покрыл ее руки жаркими, благодарными поцелуями. Я стал уверять ее в том, что всецело принадлежу ей одной, счастлив тем, что мне придется рисковать и пострадать ради нее, и умоляю ее простить мне тяжелый и неприятный инцидент, случившийся из-за меня. Да, да, я искренне считал себя виновным перед Мадлен, и жаждал получить ее прощение.

Она сердечно провела рукой по моей голове и мягко промолвила:

– Вы право очень милы, и мне положительно больно, что эта неприятная история случилась именно с вами… Но к счастью она не будет иметь никаких последствий: Делесталь не станет драться с вами.

– Почему же? ведь я не отказываюсь! – возмутился я.

– О, я вполне уверена, что вы храбры и никогда не отказались бы от дуэли, но это как-никак возбудило бы шум, подняло бы скандал, а Делесталь не потерпит скандала.

Но я уже не слушал Мадлен. Что мне было за дело до Делесталя, до комиссара, до протокола? Я сжал ее в объятиях и с юношеской страстью прошептал:

– Я люблю, люблю вас!..

Но она тихо высвободилась, уклоняясь от моих ласк.

– Нет, – тихо, но решительно промолвила она, – это уже невозможно! – и она слегка покачала головой.

В это мгновение со своей тихой, таинственной улыбкой, тесно сдвинутыми коленями и опущенными руками, она показалась мне такой же таинственной, такой же загадочной, как сама маленькая затворница Туйя.

Почему собственно я вдруг в то мгновение так ясно почувствовал, что никогда-никогда этот обольстительный сфинкс в образе женщины не будет принадлежать мне? Я безошибочно понял, что это так и будет, но не мог понять – почему?

Передо мной в одно мгновение с поразительной ясностью предстала вечная загадка женской души, с загадочной, изменчивой улыбкой, от которой горько плачут и умирают мужчины.

Я окончательно впал в смятение и, совершенно позабыв все мудрые наставления и предостережения мадам де Тенси, упал к ногам Мадлен; путаясь, задыхаясь, я предлагал ей вперемежку: то похитить ее, то убить ее мужа, то жениться на ней. Я приводил доводы, самые убедительные и самые бестолковые, но, тем не менее, способные своею искренностью тронуть самое бесчувственное сердце. Но Мадлен все с той же таинственной улыбкой на устах зажгла на камине свечи и молча, быстро и ловко делала свой туалет.

Когда я, измученный и взволнованный, закончил свою страстную речь, я заметил, что она стоит уже совершенно готовая к выходу: в шляпе и жакете.

– И, тем не менее, – промолвила она, – нам необходимо расстаться.

Расстаться! Она могла спокойно вымолвить это страшное слово «расстаться»!

– Я не хочу, – беззвучно прошептал я. – Я не хочу!.. Я пойду за вами… вопреки всему… вопреки вам…

– Вы слишком порядочный человек для того, чтобы преследовать меня против моей воли, – сказала она. – И к тому же, – с улыбкой добавила она, – вы без воротничка и без галстука.

Мне кажется, в тон последней фразы звучала легкая примесь иронии. Да и вообще Мадлен как-то сразу изменилась: ее недавняя нерешительность сменилась непоколебимой и твердой уверенностью.

Дойдя до порога, она остановилась и, обернувшись ко мне, тихо сказала: – Прощайте!

– Я хочу увидеть вас! – взмолился я. – Обещайте, что мы встретимся, иначе я не выпущу вас.

Она как бы что-то соображала.

– Я обещаю вам, что мы увидимся… если я смогу…

– Когда?

Вместо всякого ответа она подошла ко мне, взяла в обе руки мою голову и поцеловала меня прямо в губы.