Текст книги "Куколка (сборник)"

Глава 3

Там, где некогда был древний замок Виллебон, теперь возвышается ресторан с увитыми зеленью беседками, с вместительными, разнообразными флигелями и недавно появившейся каменной виллой, носящей название «Уединение». Сюда приезжают провести несколько дней на дачном приволье ученые, ищущие тишины и уединения, и влюбленные парочки, скрывающиеся от нескромных глаз. Это было бы прелестное местечко, если бы его не посещала очень многочисленная публика, оставляющая после себя вытоптанную траву, разбросанные повсюду объедки и столбы пыли на дороге после экипажей и автомобилей. Но ранней весной, когда все в природе распускается, или даже в июле, после того как гроза щедро обмоет деревья и зеленые беседки, освежит поблекшую, примятую траву и остановит на время наплыв приезжих из города, «Уединение» вполне заслуживает своего названия и может создать иллюзию, что Париж где-то далеко, а чудные леса тянутся на бесконечное расстояние. В один из таких солнечных, немного влажных дней в большой комнаты виллы стоял накрытый на два прибора стол, украшенный гвоздиками и розами, ожидая возвещенного накануне прибытия гостей. Боясь какой-нибудь помехи, Бурдуа решил съездить в Виллебон накануне, чтобы осмотреться. Все утро шел дождь; по небу еще тянулись грозовые тучи; с крыш текла вода и зеленые беседки смотрелись довольно уныло. Видя нерешительность бывшего контролера, хозяин ресторана предложил приготовить завтрак на вилле.

– У нас есть небольшие отдельные помещения, очень приличные, – сказал он. – Случалось, что люди, приехавшие только позавтракать, проводили здесь несколько дней.

У Бурдуа сжалось сердце. Остаться здесь несколько дней… наедине с Куколкой! Попросив показать отдельные помещения, большей частью не занятые, он выбрал одно из; них, выходившее к роще и состоявшее из угловой гостиной с бамбуковой мебелью со светлыми обоями и гравюрами на стенах, и спальни, с кроватью под балдахином. В последнюю Бурдуа бросил лишь мимолетный взгляд – его смущало присутствие хозяина.

– Приготовьте завтрак в гостиной, – небрежно сказал он. – Спальню также оставляю за собой.

– На случай, если мадам пожелает отдохнуть, – согласился хозяин.

«Это – правда, – подумал Бурдуа. – Завтра, может быть, будет жарко, и Куколка устанет. Я так и скажу ей».

Составление меню потребовало немало забот. Конечно все время прохладительное питье с шампанским. Свежая лангуста, филе с трюфелями… жареные цыплята с овощами, мороженое (конечно домашнего приготовления!), затем земляника.

– И если завтра будет так же сыро, не бойтесь затопить камин, чтобы высушить воздух, – сказал Бурдуа.

– О, можете быть спокойны: барометр поднимается. Завтра будет прекрасная погода.

Это предсказание оправдалось. Утреннее солнце за несколько часов уничтожило все следы грозы и ливня; в воздухе ощущалась только восхитительная свежесть, когда за несколько минут до двенадцати хозяин пришел бросить последний взгляд на накрытый стол, расставил на нем цветы и прикрыл ставни…

Бурдуа и Куколка встретились на вокзале Монпарнас перед десятичасовым поездом; он был в костюме каштанового цвета и в панаме, она – в платье из темно-синего полотна. В нем она казалась еще моложе, так что Бурдуа невольно сказал себе, ради успокоения: «Ведь я мог бы везти дочь на загородную прогулку».

После короткого переезда по железной дороге они вышли в Бельвю.

– Вы не против того, чтобы пройтись пешком до ресторана? – обратилась Куколка к своему спутнику. – Это недалеко, а погода так хороша!

Бурдуа был, конечно, на все согласен. С самой встречи на вокзале они обменялись лишь немногими словам, но не чувствовали ни малейшего стеснения, оставаясь наедине. Куколка весело и кротко улыбалась, а Бурдуа ощущал в душе прилив какого-то нового, еще неизведанного им чувства; до сих пор никогда, даже в годы юности, не испытывал он ничего подобного, ничего, что мог бы так искренне назвать минутой счастья. «Это налетело на меня, как гроза, – думал он. – Едва лишь я увидел эти детские глаза, я уже обожал ее».

Он удивился, что не чувствовал никаких угрызений совести; его принципов как не бывало: синие глаза Куколки заставили обо всем позабыть. Он любил Куколку так, как юноша любит предмет своей первой, нежной привязанности, – той чистой любовью, которая исключает даже чувственные побуждения. Отныне ее присутствие казалось ему необходимым. Сидя против нее в вагоне, идя рядом с нею в тени высоких деревьев Бельвю, он восхищался в ней решительно всем, до самых последних мелочей ее туалета. Это созерцание Куколки заставило его забыть все на свете и жить полной жизнью, безотчетно наслаждаясь настоящей минутой.

– О, как все переменилось за эти четыре года!..

Радостная, раскрасневшаяся от ходьбы Куколка с некоторым сожалением смотрела на каменную виллу, выросшую на том самом месте, где она когда-то качалась на качелях с молодым шафером. Сначала она удивлялась, что Бурдуа не приказал подать завтрак в беседку, но, заметив в его глазах боязнь не угодить ей, тотчас согласилась с ним.

– Вы правы – снаружи, может быть, было бы вредно завтракать.

Взятое им помещение привело Куколку в восторг. Танцуя вокруг стола, убранного цветами, она стала читать меню, вставляя свои замечания.

– Лангуста… если бы вы знали, как я это люблю! Филе… это все равно, что бифштекс? Можете скушать мою порцию: говядина не по моей части! Зато я угощусь трюфелями. Жареный цыпленок? О, зачем убили бедного цыпленочка?! Фруктовое мороженое… В мастерской мы всегда покупаем мороженое у мороженщика около вокзала. Земляника?.. Шикарно! Можно мне будет налить в нее шампанского?

Она бросилась на шею к Бурдуа, поцеловала его и убежала в спальню оценить ее обстановку.

Бурдуа еще чувствовал на своей шее прикосновение ее свежих губок; это был первый, данный Куколкой поцелуй; сам он не решился бы попросить у нее. И он опять удивился, не чувствуя никакого смущения. «Я больше не могу расстаться с этой девочкой», – решил он.

В эту минуту она отворила в спальне окно, чтобы было светлее, а потом, с манерами светской дамы, поднявшись на цыпочки, чтобы видеть себя в висевшем над камином зеркале, поправила прическу, растрепавшуюся от ходьбы.

«Она восхитительна, – подумал Бурдуа. – Но изумительнее всего, что ей нравится быть со мной».

И это была правда: непринужденная веселость Куколки и ее обращение с Бурдуа доказывали, что, несмотря на свои толстые щеки и седые волосы, он не был ей противен. Однако он не мог не заметить, что временами она становилась серьезной, задумывалась и, по-видимому, забывала о присутствии своего спутника; в такие минуты она казалась старше своих лет; но, при первом же слове Бурдуа, на ее лице снова появлялась улыбка, и вся она сияла детской радостью.

Как только была подана лангуста, они с аппетитом принялись за завтрак. Куколка вспомнила свой первый приезд в Виллебон и свадьбу, оставившую в ее душе неизгладимую память.

– Это была свадьба моей кузины… с отцовской стороны. Мой отец был еще жив, он служил в страховом обществе. Кузина выходила за месье Надаля… Вы его не знаете? Он служил на Орлеанской железной дороге, такой толстый, с большой бородой. Мы все, подружки невесты, находили его очень гадким, но невесте он нравился. Больше ничего и не требовалось, не правда ли?.. Моим кавалером был брат жениха, который учился на инженера. Он был очень мил, такой стройный, с маленькими усиками; он ничуть не походил на своего брата… Господи, как мы оба хохотали! Он дурачился, как мальчишка! Я никогда не думала, что человек, которому почти двадцать лет, может так шалить… Он дурачился больше меня, а мне было только пятнадцать. Еще шампанского? Да я совсем опьянею, – я не привыкла… Ну, потом мы отправились на качели; они были как раз на том месте, где теперь вилла. В лесу играли в прятки. Морис – его звали Морисом – должен был влезть на дерево, чтобы достать свою соломенную шляпу, которую я туда забросила… Совсем с ума сошли!.. Господи, как здесь становится жарко!

Полуденная жара давала себя чувствовать. Бурдуа сидел весь багровый, а на лбу и на шее Куколки выступили капли пота. Он приказал подать ей веер, и она принялась обмахиваться им, подражая светской даме.

– Какая вы прелесть! – невольно воскликнул Бурдуа.

– Так я, в самом деле, вам нравлюсь! – спросила она, перестав заниматься трюфелями и глядя ему прямо в глаза.

– Нравитесь ли вы мне? – с жаром воскликнул он. – Да я нахожу вас просто очаровательной! Отчего вы спрашиваете меня об этом?

– Оттого, что бывают минуты, когда я в этом сомневаюсь… Ведь нельзя всем нравиться, не правда ли?

«Очевидно, она находит, что я к ней холоден, – подумал Бурдуа. – Я и в самом деле веду себя с ней, какой-то папаша… Житрак на моем месте действовал бы решительнее… Когда слуга пойдет за жарким, я поцелую ее».

Это решение несколько опечалило его: ему казалось, что он преждевременно испортит что-то прекрасное, отнимет у верного счастья всякую цену… Но делать нечего, так надо!

Как только они остались одни, он придвинул свой стул, взял обе руки Куколки и стал целовать их. Она не сопротивлялась, мгновенно сделавшись серьезной. Заметив, что ее пальчики были исколоты шитьем, Бурдуа решил, что сведет ее к госпоже Ламиро. Он глубоко страдал от своей застенчивости; в него как будто внедрилось то чувство, какое он предполагал в Куколке, стыд молодой и красивой девушки, отдававшейся старику. Однако он решил прикоснуться губами к ее щеке и к темным кудрям, причем исполнил это, как религиозный обряд. Она серьезно поцеловала его в щеку, когда он садился на прежнее место. Все это сопровождалось глубоким молчанием.

С приходом слуги к ним вернулась прежняя веселость и способность говорить. Чтобы рассеять налетевшую на сердце грусть, Бурдуа налил себе чистого шампанского, которое до этой минуты пил разбавленным.

«Что это со мной? – спросил он себя. – Я люблю эту милую малютку, мне приятно целовать ее; ей это также приятно… Только мы так мало знаем друг друга… а спешить так неудобно».

Ему хотелось бы взять ее к себе на колени и баюкать, как малого ребенка, тихонько нашептывая: «Я старый, седой толстяк, но я очень люблю вас. Постарайтесь и вы полюбить меня! Я буду так счастлив!» Вот чего хотелось бы ему, а вместо того ему, по-видимому надо, было спешить прямо к цели.

Таково было мнение Житрака и Терезы, а может быть, и Куколки? Она, видимо, удивлялась его сдержанности.

«Без наивностей! – сказал себе Бурдуа, осушая бокал шампанского. – Эта девочка совсем такая же, как Тереза и все прочие подруги…. порочнее и развращеннее любого гимназиста. Но я не буду дураком!»

Для храбрости он перевел разговор на нравственность той мастерской, в которой работала Куколка.

– У каждой кто-нибудь есть? Не правда ли?

– О, конечно! – без малейшего смущения ответила Куколка. – Прежде всего, те, у которых нет семьи… Вы понимаете, одним ведь заработком нельзя жить. Как бы вы ни старались завтракать за пятнадцать су, а обедать за двадцать, у вас почти ничего не останется на квартиру, отопление, одежду, стирку и освещение… И как грустно постоянно сидеть одной!.. Разумеется, одни выдерживают, а другие – нет.

«Вот и вся их мораль!» – с грустью думал Бурдуа, пока слуга ставил на стол мороженое и пирожки.

– А Тереза? – спросил он.

– Тереза держится. На словах она никого не боится. Она рассказывает нам в мастерской такие истории, что мы покатываемся со смеха; не знаю, откуда она их берет. Но до сих пор у нее никого не было. Ведь она живет с матерью, и обе работают. А вот теперь она влюбилась в вашего друга, потому что он очень шикарный.

– А вам самой он нравится, Куколка? – спросил Бурдуа, подстрекаемый ревностью.

– Это не мой тип, – с гримасой ответила она. – Но он прекрасно одевается. У нас, в мастерской, он многим нравится.

– Ну… а вы приехали бы сюда с ним вместо меня?

Он сам удивился смелости своего вопроса, но Куколка не почувствовала ни малейшего смущения.

– Не думаю, – ответила она после небольшого размышления. – Я уже сказала вам, что это не мой тип. И к тому же он… как бы это сказать?.. Он всего этого ни в грош не ставит.

«Значит, я – ее тип?» – рассуждал Бурдуа, и был готов осыпать ее поцелуями за эти слова, но как раз в эту минуту явился слуга и стал расставлять на столе кофе, ликеры, сигары и папиросы.

– Если месье и мадам чего-нибудь пожелают, вам стоит только позвонить, – сказал он, уходя и указывая на кнопку электрического звонка.

«Теперь настал решительный момент, – сказал себе Бурдуа. – Дальше откладывать было бы смешно».

Но он и тут дал себе отсрочку, решив, сначала, выпить кофе и маленькую рюмочку ликера и выкурить папироску. Куколка также выпила чашку кофе и рюмку ликера и выкурила папироску; но она почти ничего не говорила и на многочисленные разглагольствования Бурдуа давала односложные ответы.

– Вы считаете меня совсем глупой девчонкой? – вдруг спросила она вызывающим тоном.

– Вовсе нет, – запротестовал Бурдуа. – Я… нахожу, что вы… очаровательны.

– О, я отлично вижу, что вы считаете меня девчонкой, – настаивала она. – Недавно Тереза сказала, что иных мужчин это привлекает, а других отталкивает. А я ведь старше Терезы… Мне в сентябре будет восемнадцать лет! В эти годы у иных уже есть дети. Правда, у меня детское лицо и короткие волосы, потому что в прошлом году мне их остригли после тифа, но во всем остальном, уверяю вас. Сама Тереза порядочно от меня отстала.

– Я с вами совершенно согласен… Такая, каковы вы есть, вы очаровательны… Нельзя быть лучше, – попробовал протестовать Бурдуа, вставая и подходя к ней.

Куколка отодвинулась от него, нервная, со слезами на глазах.

– Все-таки, если я не понравилась вам, вы должны были сразу сказать это, когда мы встретились на улице Баруайер. Однако вы казались совсем влюбленным, и хотя мы с Терезой и посмеялись над этим, но мне это было приятно, и я подумала: «Ну, если я так нравлюсь ему, значит, дело подходящее». Вы явились как раз вовремя… я хотела кого-нибудь… вы этого не можете понять, но… так было нужно… Так уж пусть это будет кто-нибудь, кому я нравлюсь, и такой серьезный и порядочный человек, как вы, не правда ли? А сегодня вы как будто переменили мнение… Вы боитесь дотронуться до меня… обращаетесь со мной, как с девчонкой. – У нее вырвалось рыдание, но она тотчас же продолжала почти с ненавистью:

– я не девчонка. Если бы я захотела, у меня было бы больше друзей, чем у кого бы то ни было. Ведь Тереза сказала вам, что все мужчины бегают за мной. Так что же вам нравится во мне?

– Куколка! – попытался Бурдуа остановить ее, совсем растерявшись от ее выходки.

– Я – не девчонка! – повторила Куколка, вся краснея от гнева. – У меня короткие, волосы, я маленького роста, но в мастерской никто не сложен так хорошо, как я… Смотрите! – и она, быстро отшпилив от ворота брошку, широко раскрыла впереди блузку, обнажив красивую, полную, розовую шейку взрослой девушки.

Вся кровь бросилась в голову старому холостяку. В один миг он очутился на коленях у ног молодой девушки, бессознательно, дрожащими руками запахивая блузочку на ее груди.

– Нет, умоляю тебя! – прошептал он, прижимаясь к ее плечу своей большой седой головой, – я не хочу!.. Я тебе запрещаю!

От изумления Куколка ничего не могла ответить. А Бурдуа продолжал, прижимать ее к себе, покрывая поцелуями ее темные кудри:

– Моя дорогая! Моя малютка! Не будь такой, как Тереза, как все твои подруги!.. Верь мне, все это не для тебя… Ты лучше их. Такой старик, как я, и… ты, такая молодая, красивая!.. Я возненавидел бы самого себя. Но я люблю тебя и ни за что не хочу потерять… Не сердись!.. Я не умею объяснить тебе, но я люблю тебя сильнее, чем мог бы любить, если бы поступил с тобой, как с уличной женщиной… Я полюбил тебя, как только ты взглянула на меня своими чудными глазками, а теперь чувствую, что не могу жить без тебя. Мне так хорошо с тобой!.. Не отталкивай своего друга!.. Я так счастлив!

Он не умел словами выразить счастье, наполнившее его душу теперь, когда он высказал свою мучительную тревогу; ему хотелось бы всю жизнь чувствовать Куколку в своих объятиях, ничего не видя и не слыша.

Девушка не делала попыток освободиться из его объятий, но он вдруг почувствовал на лбу и на висках горячие слезы.

– О, не плачь, моя малютка, моя дорогая малютка! – воскликнул он, поднимаясь с колен.

Слезы придали Куколке еще более детский вид; она уже не могла больше сдержаться и принялась громко рыдать.

– Моя дорогая малютка! Моя маленькая! – в отчаянии повторял Бурдуа, поставленный в тупик этим детским горем.

Он хотел ласково обнять ее, как обнимают плачущих детей, но она со злым лицом, вырвалась от него.

– Вы сказали… что я… что я… уличная девушка, – зарыдала она.

– Никогда я не говорил этого, никогда!.. Я прекрасно знаю, что вы – самая честная, самая чистая девушка.

– Вы сказали мне это, – упрямо повторяла Куколка. – Так знайте: если у вас. есть сестра или дочь, я желаю ей быть такой же чистой, как я. Никто никогда не дотронулся, до меня… даже не поцеловал… кроме того молодого человека, с которым я была на той свадьбе…

– Да я верю вам… уверен в этом!

– Теперь слушайте! – снова начала Куколка, уже без слез, хотя ее фигура представляла трогательную картину детского отчаяния. – Я отлично знаю, что заставило вас думать, будто я – уличная девушка. (Бурдуа опять сделал тщетную попытку протестовать.) Да, конечно то обстоятельство, что я, не зная вас, пошла с Зон на улицу Шерш-Миди, сразу согласилась на свидание и приехала с вами сюда. Вы нашли, что я повела дело слишком быстро, и сказали себе: «Она еще безнравственнее Зон». Ну, так я все объясню вам. Правда, я решилась, как только увидела вас; вы могли делать со мной все, что хотели, потому что… вы добрый, серьезный, не такой, как Житрак, который постоянно меняет подруг и над всем смеется. Потом… вы совсем растерялись, увидев меня, а это всегда льстит. Наконец я уже сказала вам, что вы пришли в удобную минуту, когда я решилась сделать, как все, потому что так было нужно. Да, так было нужно, иначе оставалось только броситься в Сену или под трамвай. Я и об этом думала, верьте мне! Но мне стало страшно. Зон сказала вам, что я живу с матерью и что… – она побледнела и нерешительно продолжала: – у моей матери есть… один господин, служащий в министерстве, с орденами. Он уж был у нее при жизни отца… Отец очень любил меня. Мама причинила ему много горя… Этот господин, – продолжала она, вытирая платком навернувшиеся слезы, – ваших лет, но не такой скромный, как вы… О, нет! Он ужасен. Он пристает ко мне. Иногда я только тем и спасаюсь; что зову на помощь… Я ненавижу его, и он никогда ничего от меня не добьется. Но мать заметила и стала ревновать! За каждый пустяк она бьет меня… и бранит такими словами, что я не могу повторить, их вам. Каждый день она грозится прогнать меня. На прошлой неделе… мне пришлось пойти ночевать к знакомой даме – мать отказалась открыть мне дверь, когда я вернулась поздно, заработавшись в мастерской. Вы понимаете, я не могу оставаться у нее; За мной не посмеют бегать… Он – может быть, но он не имеет никакого права, а мать была бы очень довольна. И так как я не могу жить только своей работой, то и надо было найти кого-нибудь, кто… захотел бы меня. Но позволить, чтобы ко мне пристал чужой, идти к нему, как делают многие из моих подруг, – это выше моих сил. В это время Зон рассказала мне про то, как провела вечер с Житраком, как говорила вам обо мне… я и подумала: «Это судьба, попробуем!» И я приехала с вами сюда… Ну, а теперь… я хочу сейчас же вернуться домой.

Она встала и в сопровождении совершенно растерявшегося Бурдуа прошла в спальню за шляпой.

– Послушайте, Куколка, не будьте такой злой! – стал умолять Бурдуа. – Не покидайте меня… Что я вам сделал? Если я обидел вас, то сделал это невольно и прошу прощения… Останьтесь! Что вы станете делать одна? То, что вы сейчас рассказали мне, ужасно. Ведь я теперь – ваш друг, который готов все сделать, чтобы не потерять вас.

Она уже начала пришпиливать шляпу к волосам, но остановилась в нерешительности, глядя в зеркало, в котором отражалось доброе, взволнованное лицо Бурдуа.

– Это – правда, что вы все сделаете, чтобы удержать меня? – спросила она.

– Все! – ответил он таким взволнованным голосом, что и сам удивился. – Теперь я не мог бы жить без вас.

Медленно вынула она булавку, положила ее на камин, сняла шляпу и с прежней улыбкой обратилась к Бурдуа: – Какой вы странный!

Он осторожно привлек ее к себе, опасаясь, что она опять ускользнет, но она не сопротивлялась. Стоя возле него, она едва была ему по плечо, так что ему пришлось немного наклониться, чтобы поцеловать ее в голову. Подняв на него взор, она зевнула, потянулась, как кошечка, и произнесла:

– Как я устала! Не знаю, от шампанского ли это… или от папироски… или оттого, что я плакала, только я так устала, так устала…

– В таком случае вам надо отдохнуть, прилечь, – сказала Бурдуа.

– На кровати? Можно?

– Разумеется! Смотрите! – и он откинул покрывало и поправил подушки.

– Дело в том, – смущенно прошептала Куколка, – что если я лягу, то наверно засну.

– Так что же? Поспите, Куколка, а я буду смотреть, как вы спите. Обо мне не заботьтесь, – сказал Бурдуа, угадывая, что она не решилась просить его, не мешать ей спать.

– Я сниму ботинки… можно? – спросила Куколка.

Он взялся помочь ей и не очень ловко распустил желтые шнурки, а она смеялась над его неловкостью…

Когда из башмаков появились две маленькие ножки, он не мог устоять против желания – схватить их в свои руки и расцеловать.

– Нет! Нет! – сказала Куколка, отнимая их. – Пожалуйста!.. Это мне… больно!..

Он поднялся с колен и, обняв ее, несколько минут не выпускал, глядя в ее снова повеселевшие глаза.

– Милая, дорогая моя! – шептал он.

Осторожно уложив ее на кровать, он поправил подушки и набросил на ноги одеяло, чтобы они не озябли. Заметив, что из соседней комнаты на изголовье падал солнечный луч, он пошел закрыть в гостиной ставни, а когда вернулся, Куколка уже спала крепким сном усталого ребенка.

Довольный тем, что она заснула и что ему некоторое время не придется ни спорить с ней, ни утешать ее, Бурдуа уселся в кресло у ее изголовья любуясь ею. Только детству и самой ранней юности свойственно не терять во сне своей привлекательности, и, хотя теперь чудные глаза Куколки были закрыты, она была все так же очаровательна. Она закинула назад голову, так что подбородок был немного приподнят, позволяя видеть нежную, бледную шейку; эта бледность постепенно переходила в ярко-розовый цвет на лице. От природы вовсе не склонный к поэзии, Бурдуа невольно подумал:

«Только в цветах можно встретить такой постепенный переход разных оттенков… или в фруктах, например в свежих персиках…»

Хотя Куколка застегнула только верхнюю пуговку блузки, но синее полотно целомудренно закрывало теперь всю ее грудь. Наброшенное на ноги и на нижнюю часть юбки покрывало удлиняло фигуру, делая Куколку более похожей на взрослую женщину. Она спала с серьезным лицом, крепко сжав губы и незаметно дыша.

«Теперь решено! – думал Бурдуа. – Я возьму ее к себе. Было бы преступно позволить ей вернуться в семью, к тому ужасному человеку. Какой негодяй! И существуют же такие чудовища!.. Бедная милочка! Отдаться такому развратнику… или Сена, колеса трамвая…»

Воображение нарисовало ему такую ужасную картину гибели Куколки, что старый холостяк содрогнулся.

«Никогда я не допущу этого! Сегодня она вернется со мной на улицу Монпарнас».

Возбужденное воображение представляло ему возвращение домой. Привратница, Филомена, спальня с дядиной мебелью и единственной кроватью… Нет, он, пользовавшийся репутацией нравственного человека, не мог ввести к себе в дом такую молодую девушку. Он почувствовал внезапный ужас от предстоявшей в его жизни перемены. Не только будет нарушен весь порядок, создавшийся известный покой – подобие счастья, но и спокойствие совести будет навсегда утрачено.

«С этим придется примириться. Мною будут возмущаться; хорошо еще, если не вмешается полиция: Куколка ведь несовершеннолетняя».

Так что же делать? Вернуться с нею в Париж, дать ей денег и забыть о ней? Но при мысли о том, что никогда больше не увидит Куколки, у Бурдуа сжалось сердце. Он прикоснулся губами к руке спящей девушки, но маленькая рука почти не шевельнулась.

«Сделаю, я, как все другие, – сказал себе Бурдуа, – найму для нее комнату где-нибудь по соседству, найму прислугу и стану навещать ее, когда захочу. У меня будет связь, как у многих людей моих лет. И пусть продолжает работать… но не до утомления… Пусть берет работу на дом».

Некоторое время он мечтал о комнате для Куколки, об обедах, прогулках и путешествиях с Куколкой, увлеченный перспективой связи, не бросающей никакой тени на нравственную репутацию его дома. Однако в глубине души он чувствовал, что лгал самому себе, не считаясь с важным, но еще не принятым решением, от которого зависело все дальнейшее.

Вдруг в его голове возникла мысль, заслонившая собою все другие: «Значит, я сделаю ее своей любовницей?»

На этот вопрос он не находил ответа.

Его нерешительность усиливалась еще тем обстоятельством, что он не понимал истинных намерений Куколки. Как неосторожно поступил он, сказав ей, что слишком стар для нее и что подобный союз отвратителен! Он сам поставил препятствие ее добровольному согласию, наивному, несмотря на свою циничность. Вспоминая, как она надевала перед зеркалом шляпу, как прижалась к нему, когда он поцеловал ее в волосы, как он держал ее в объятиях, прежде чем уложить в постель, – он не мог не чувствовать вполне отчетливо, что Куколка была уже не той, какой он видел ее до ее признания, сопровождавшегося такими горькими слезами; теперь стала как-то доверчивее и в то же время стыдливее и больше прежнего походила на молоденькую племянницу старого дяди.

«Чего ради, наговорил я ей всяких глупостей? – бранил себя Бурдуа. – Только потому, что она расстегнула блузочку! Но ведь она для этого и пришла! Теперь трудновато будет заставить ее встать на прежнюю точку зрения».

Перед неподвижной Куколкой, не смотревшей теперь на него, он чувствовал себя гораздо храбрее и решительнее.

«Я не сделаю ей никакого вреда, напротив… Житрак был прав. Сближаться с такими существами, как Зон и Куколка, значит, избавлять их от более тяжелых унижений… И, по правде сказать, никакой ответственности».

Но такими рассуждениями он не мог заглушить внутренний голос, настойчиво твердивший ему: «Это честная девушка, а ты хочешь совратить ее».

– Да ведь, если не я, так другой! – произнес он так громко, что веки девушки дрогнули, но она не открыла глаз.

Чтобы заглушить раздражавший его навязчивый голос совести, Бурдуа встал и, наклонившись над Куколкой, начал рассматривать ее, дав полную волю чувственному побуждению. Эти губы еще никого не одаривали настоящим поцелуем. Как? Ведь она любила Мориса, когда-то ученика школы, а в настоящее время – инженера. Ради него ей захотелось сегодня приехать в Виллебон. Бурдуа возненавидел человека, оставившего в душе девушки неизгладимое впечатление.

«Конечно, они и после виделись», решил он.

Подчиняясь таинственным законам, управляющим нашими чувствами, эта ненависть к неизвестному ему человеку только усилила в нем страстное желание. Он почувствовал, что у него хватит силы победить инстинктивное сопротивление, пробуждающееся в каждой женщине, даже отдающейся добровольно. Он был счастлив сознанием, что все упреки совести, вся его жалость и застенчивая доброта, все врожденное уважение к женщине, – все исчезло, унесенное вихрем страсти.

Он продолжал стоять, склонившись над девушкой, не смея коснуться ее, но она во сне почувствовала его присутствие, задвигалась на кровати, перевернулась на спину, словно задыхаясь, и вдруг сделала судорожное движение, как бы ускользая из чьих-то объятий. От резкого движения воротник расстегнулся, и Куколка сонными руками расстегнула на груди блузочку, как будто ей необходимо было свободно вздохнуть. Затем она успокоилась и продолжала тихо лежать на спине с расстегнутой на груди блузочкой. Бурдуа все смотрел на нее, с какой-то приятной тревогой в душе, как преступник, наслаждающийся совершенным преступлением.

– Куколка! – прошептал он.

Вдруг его взор встретился с широко раскрытыми глазами девушки. Она глядела на него, полусонная, видимо не понимая, что с ней и где она находится; мало-помалу она узнала Бурдуа, окинула себя взглядом и, с ярким румянцем на щеках, стыдливым движением испуганно запахнула блузочку.

Бурдуа почувствовал, как будто что-то порвалось, как будто судьба произнесла над ним свой приговор. Он долго молча стоял перед молодой девушкой, которая также не решалась заговорить.

– Я спала? – спросила она, наконец.

– Да, – ответил он.

– И долго?

– Добрых три четверти часа.

– О, как мне стыдно!

– Но… это очень хорошо. Вам теперь лучше?

– Я никак не могу очнуться.

Она поднялась и села, свесив ноги с кровати.

Бурдуа с радостью увидел на ее лице улыбку и подумал: «Кажется, она на меня не сердится. А я хотел воспользоваться тем, что она спала, доверившись мне! Нет, это было бы слишком низко. Какое счастье, что она вовремя проснулась! Она никогда не простила бы меня».

– Мы еще пойдем гулять? – спросила Куколка, усевшись в кресло и надевая ботинки.

– Разумеется, пойдем!

Он хотел помочь ей, но она мягко отстранила его:

– Не надо! Ведь дома у меня нет горничной.

Он не решился настаивать, но подумал:

«А только что позволила мне снять с нее башмаки. Нет, что-то переменилось».

И ему стало грустно.

Уплатив по счету, они покинули виллу «Уединение» и снова углубились в лес, направляясь к Бельвю. Было около половины пятого. Солнце еще сильно грело, но под высокими деревьями было очень хорошо. Когда тропинка стала уже, Куколка взяла своего друга под руку, и на сердце у него стало весело от ее близости и непринужденности. Все время она оживленно болтала, приводя его этим в восторг.

«Она нисколько не скучает со мной», – думал он.

– А ваш друг Морис, – спросил он ее, между прочим, – тот молодой человек, с которым вы были на свадьбе… вы с тех пор с ним не виделись?

– Конечно, виделась, – краснея, ответила она. – Отчего вы это спрашиваете?

– Оттого, что хочу знать. Впрочем, я в этом не вижу ничего дурного.

– О, я знаю, что вам все равно; вам я могу сказать. После свадьбы мы виделись ровно шесть раз, пока он не получил места в провинции… в Шомоне. Иногда он пишет мне… я отвечаю ему. Он, конечно, скоро забудет меня.

«Она была его любовницей, это ясно», – Сказал себе Бурдуа.

– Если бы я хотела, он увез бы меня с собой, – продолжала Куколка, как бы угадав мысли своего спутника. – Я сама не хотела.