Текст книги "Под сенью дев, увенчанных цветами"

II. Имена мест: место

Когда спустя два года мы с бабушкой уехали в Бальбек, Жильберта была мне уже почти совсем безразлична. Едва меня очаровывало новое лицо, едва я начинал надеяться, что другая девушка поможет мне изучить готические соборы, дворцы и сады Италии, я печально говорил себе, что, пожалуй, любовь, то есть наша любовь именно к этому человеку, – просто вымысел, воображение: да, она может приятными или болезненными узами привязать нас к какой-нибудь женщине, и мы даже вообразим, что любим и обречены были полюбить именно эту женщину, но сто́ит нам намеренно или невольно разорвать эти узы – и любовь оживет и устремится к другой, как будто это чувство совершенно стихийное, причем исходит только от нас самих. И всё же, когда мы уезжали в Бальбек и первое время после приезда, в равнодушии моем то и дело начинались перебои. Наша жизнь так мало подчинена хронологии и столько анахронизмов в нее вмешивается, что часто я заново переживал не вчерашний день и не позавчерашний, а те давние времена, когда любил Жильберту. Внезапно мне вновь, как тогда, становилось больно ее не видеть. На поверхность выныривало то мое «я», которое ее любило когда-то, а теперь уже почти уступило место другому, новому, и чаще это случалось не по важным поводам, а по самым пустяковым. Например, пытаясь заранее представить, как сложится моя жизнь в Нормандии, я подслушал в Бальбеке, как какой-то незнакомец, встреченный мною на молу, сказал: «Это семья начальника канцелярии почтового министерства…» Казалось бы, пустые слова: ведь я не мог знать тогда, как эта семья повлияет на мою жизнь – но слова прохожего причинили мне острую боль, ту самую боль, которую терпело прежнее «я», уже почти истаявшее за последнее время, от разлуки с Жильбертой. А дело в том, что до сих пор я никогда не вспоминал услышанного у Сваннов разговора между Жильбертой и ее отцом о семье «начальника канцелярии почтового министерства». Но ведь воспоминания о любви подвластны общим законам памяти, которые, в свой черед, подчиняются еще более общим законам привычки. А привычка ослабляет всё, поэтому острее всего нам напоминает о человеке именно то, что мы забыли, какая-нибудь мелочь, сохранившая всю свою силу воздействия благодаря тому, что мы о ней забыли. Вот почему лучшая часть нашей памяти – вне нас, в порыве дождя, в затхлом комнатном запахе или в дыхании вспыхивающего огня; она повсюду, где мы натыкаемся на ту частицу нас самих, которую за ненадобностью отверг наш разум; это лучшее, последнее из того, что приберегло про запас наше прошлое; это то, что умеет исторгнуть у нас слезы, когда мы, казалось бы, уже разучились плакать. Вне нас? Нет, внутри – но забвение, долгое или недолгое, скрыло эту часть памяти от нашего взгляда. И только благодаря забвению мы можем хоть изредка повстречать себя прежних, столкнуться с тем же, с чем сталкивался тот, другой человек, и снова испытать боль, потому что мы уже не мы, а он, и потому что он любил то, к чему мы теперь равнодушны. В ярком свете обычной памяти образы прошлого мало-помалу тускнеют, изглаживаются, от них не остается ничего, мы с ними больше не встретимся. Вернее, не встретились бы, если бы не случайные несколько слов (например, начальник канцелярии почтового министерства), заботливо припрятанные среди забытого: так в Национальной библиотеке хранят экземпляр книги, которую иначе было бы невозможно найти.

Но приступы боли и новые приливы любви к Жильберте длились не дольше, чем если бы они мне приснились – ведь в Бальбеке прежняя Привычка бессильна была их продлить. Действия привычки кажутся нам противоречивыми, но это потому, что она повинуется нескольким законам сразу. В Париже благодаря Привычке я делался к Жильберте все равнодушнее. Когда я уехал в Бальбек, дело Привычки довершили необычность новой обстановки и временная отмена всего, что входило в Привычку. Она ослабляет, но и придает устойчивость, она несет распад, но распад этот длится до бесконечности. Уже не первый год я изо дня в день не допускал никаких перемен в области своих чувств и переживаний. В Бальбеке же у меня была другая кровать, и утром рядом с ней ставили завтрак, не такой, как в Париже; всё это отвлекало от мыслей, питавших мою любовь к Жильберте: иногда – хотя далеко не всегда – от оседлого образа жизни все дни становятся похожи один на другой, и тогда, чтобы выиграть время, нужна перемена мест. Поездка в Бальбек была для меня словно первый выход на улицу после болезни, когда выздоравливающий вдруг замечает, что поправился.

В наши дни такие поездки совершают, скорее всего, в автомобиле: считается, что так приятнее. В каком-то смысле это даже правильней: наблюдаешь вблизи, вплотную, как постепенно, то быстро, то медленно, меняется поверхность земли. Но особая радость от путешествия состоит всё же не в том, что можно в любой момент выйти из машины и отдохнуть, если устал, не в том, чтобы стереть разницу между отъездом и приездом, а в том, чтобы эта разница стала как можно очевидней, чтобы прочувствовать ее во всей ее первозданной полноте; эту радость мы лелеяли мысленно, пока воображение уносило нас из места, где мы живем, в то самое место, о котором мечтали, уносило в один прыжок, казавшийся волшебным – не потому даже, что он преодолевал расстояние, но потому, что в нем сливались воедино две разные индивидуальности двух разных краев, что он переносил нас от одного имени к другому; всё это упрощает таинственная операция, совершающаяся в особых местах, вокзалах, которые не принадлежат, так сказать, городу, но содержат в себе его суть и характер, точно так же как надпись на них большими буквами возвещает его имя.

Но наше время маниакально стремится все вещи на свете предъявлять только в их реальном окружении – от этого из них исчезает главное, их духовный смысл, поднимавший их ввысь над реальностью. Картину «выставляют» среди мебели, безделушек, обоев той же эпохи, пошлого «ансамбля», который стремится создать в своем особняке хозяйка дома, вчера еще совершенно невежественная, но теперь она проводит целые дни в архивах и библиотеках; и посреди всего этого шедевр, открытый для обозрения во время обеда, не приносит гостям той опьяняющей радости, которую мог бы подарить в музейном зале, где нагота стен и отсутствие всего лишнего намного лучше символизируют то внутреннее пространство, куда художник удаляется, чтобы творить.

К сожалению, вокзалы, эти волшебные места, откуда отправляешься в далекие края, полны трагизма, потому что если уж случится такое чудо и местом нашего обитания окажутся страны, существовавшие до сих пор только в наших мыслях, то именно по этой самой причине нечего и надеяться, что, выйдя из зала ожидания, тут же попадешь в свою привычную комнату, которую только что покинул. Нужно оставить всякую надежду ночевать у себя дома, если уж решишься проникнуть в зловонную пещеру, через которую лежит путь к тайне, в один из огромных остекленных цехов, таких как Сен-Лазар, с которого уходил мой поезд на Бальбек; вокзал вздымал над развороченным городом просторные пронзительные небеса, набухшие нагромождением грозных примет, похожие на такие современные, почти парижские небеса на полотнах Мантеньи и Веронезе – под такими небесами может твориться лишь нечто ужасное и торжественное, например отъезд в поезде или воздвижение Креста[148]148
  …на полотнах Мантеньи и Веронезе… или воздвижение Креста… – Андреа Мантенья (1430/31–1506) – итальянский художник и гравер; Пруст видел его произведения не только в Париже, но и в Падуе, где в часовне церкви Эремитани находятся фрески «Сцены из жизни св. Иакова и св. Христофора», которыми Пруст восхищался. Паоло Веронезе (1528–1588) – итальянский художник венецианской школы; Пруст полюбил его во время посещения Венеции. Французский комментатор отмечает, что имеются в виду, вероятно, две картины из Лувра: «Распятие» Мантеньи и «Голгофа» Веронезе.


[Закрыть].

Пока я ограничивался тем, что, нежась у себя в постели в Париже, любовался персидской церковью в Бальбеке под хлопьями снежной бури, тело мое ничуть не возражало против путешествия. Возражения начались, лишь когда оно спохватилось, что тоже участвует в путешествии и что в день приезда вечером меня отведут в «мой» номер, который ему, телу, совершенно незнаком. Яростнее всего оно взбунтовалось накануне отъезда, когда выяснилось, что мама с нами не едет: отец, у которого вплоть до отъезда в Испанию с г-ном де Норпуа были дела в министерстве, снял для себя и мамы домик в окрестностях Парижа. Впрочем, то, что любоваться Бальбеком мне придется ценой лишений, не отбивало у меня охоты, скорее наоборот: лишения словно символизировали и удостоверяли подлинность впечатления, которого я искал, – впечатления, которого не подменит никакая «панорама», даром что, посмотрев ее, можно преспокойно вернуться домой и лечь в постель. Уже не в первый раз я чувствовал, что люди делятся на тех, кто любит, и тех, кто получает удовольствие. Я так же искренне хотел попасть в Бальбек, как мой лечащий врач, который сказал мне утром в день отъезда, удивленный моим несчастным видом: «Клянусь вам, если бы я мог выкроить неделю, чтобы съездить на море подышать воздухом, меня бы не пришлось уговаривать. Вы будете совершать экскурсии, смотреть на регаты – какое наслаждение!» Но я-то уже знал, даже еще до того, как ходил слушать Берма: всё, что бы я ни полюбил, дастся мне только путем мучительной погони, во время которой мне придется прежде всего пожертвовать во имя этого высшего блага моими удовольствиями и не стремиться к ним.

Бабушке наш отъезд виделся, конечно, несколько иначе, и, по-прежнему стараясь придавать своим подаркам побольше художественности, она затеяла одарить меня «гравюрой» нашего путешествия, на которой был бы налет старины: нам предстояло повторить сперва в поезде, а потом в карете маршрут, которым следовала мадам де Севинье, когда ездила из Парижа в Лорьян через Шон и Понт-Одмер[149]149
  …Мадам де Севинье… из Парижа в Лорьян через Шон и Понт-Одмер. – Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье (1626–1696), автор знаменитых «Писем», адресованных ее дочери графине де Гриньян, часто упоминаемых у Пруста, – любимый автор матери Марселя Пруста, а в романе – бабушки и матери рассказчика. В письмах к дочери за весну и лето 1689 г. мадам де Севинье упоминает об этих городах, через которые проезжала по дороге в Орэ.


[Закрыть]. Но пришлось бабушке отказаться от этого плана под натиском отца, хорошо знавшего, что, когда она планирует путешествие, имея в виду как можно больше пищи для ума, это неизбежно приводит к опозданиям на поезд, потере багажа, ангинам и штрафам. Она утешалась мыслью, что, когда мы соберемся идти на пляж, на нас не свалится то, что ее любимая Севинье называет «чертовой каретой, набитой гостями», благо мы ни с кем в Бальбеке не знакомы: ведь Легранден не дал нам рекомендательного письма к своей сестре. (Мои тетки, Селина и Виктория[150]150
  Мои тетки, Селина и Виктория… – Теткам главного героя в романе не повезло: в книге «В сторону Сванна» их звали Селина и Флора!


[Закрыть], расценили его молчаливый отказ совершенно иначе: до сих пор они, упоминая эту сестру, называли ее «Рене де Камбремер», чтобы подчеркнуть, как хорошо они ее знали еще до ее замужества, хранили кое-какие ее подарки, прекрасно дополнявшие обстановку и разговоры, но не подходившие к нынешним обстоятельствам, – и теперь, в отместку за нанесенную нам обиду, они, навещая г-жу Легранден, вообще не произносили имя ее дочери, а выйдя за порог, ободряли себя фразами вроде: «Я ни намеком не упомянула сама знаешь кого!» – «О, я уверена, что она поняла».)

Итак, нам пришлось уехать попросту поездом, отходящим в час двадцать две, поездом, который я слишком давно облюбовал в железнодорожном справочнике и, находя его там, всякий раз волновался, чуть ли не испытывал блаженную иллюзию отъезда – а потому мне теперь казалось, что я его уже знаю. В нашем воображении элементы, из которых складывается счастье, зависят не столько от точного знания о нем, сколько от того, какие желания мы с ним связываем, поэтому я думал, что оно уже известно мне во всех подробностях, и не сомневался, что в вагоне испытаю какую-то особую радость, когда станет прохладнее, и что, подъезжая к такой-то станции, увижу то-то и то-то; поэтому поезд, всё время пробуждавший во мне образы тех самых городов, что мы проезжали, окутанных в моем воображении тем самым предвечерним светом, который озарял их вот сейчас, казался мне не таким, как все прочие поезда; и наконец я занялся тем, чем часто занимаются люди, воображающие себе кого-нибудь, кого никогда не видели, но чью дружбу мечтают завоевать: я самым подробным образом придумал лицо тому артистичному белокурому пассажиру, с которым мы вместе пойдем по дороге и простимся у входа в собор в Сен-Ло[151]151
  …у входа в собор в Сен-Ло… – Собор Богоматери в городе Сен-Ло, образец пламенеющей готики, описан в книге «Семь светочей архитектуры» английского мыслителя и теоретика искусства Джона Рёскина (1819–1900), чьи книги Пруст изучал и переводил со 2-й половины 1890-х гг.


[Закрыть], а потом он удалится в сторону заката.

Поскольку бабушка никак не могла «вот так, сразу» ехать в Бальбек, она решила на сутки остановиться в гостях у подруги, а я должен был уехать от этой подруги в тот же вечер, чтобы не путаться под ногами, а главное, чтобы на другой день осмотреть церковь в Бальбеке: мы узнали, что она довольно далеко от курортной части города и потом, когда начнутся морские купания, я, возможно, не скоро до нее доберусь. И может быть, если мучительной первой ночи будет предшествовать великолепная цель моего путешествия, я стану меньше страдать, когда мне придется войти в мое новое жилье и примириться с тем, что я буду там жить. Но сперва мне предстояло расстаться с домом; мама собиралась в тот же день переезжать в Сен-Клу и распорядилась (или сделала вид, что распорядилась) таким образом, чтобы поехать туда прямо с вокзала, проводив нас, не заезжая домой, потому что опасалась, как бы я не захотел вместо путешествия в Бальбек вернуться домой с ней вместе. Утверждая, что у нее множество дел в только что снятом доме и очень мало времени, а на самом деле желая под этим предлогом избавить меня от мучительного прощания, она даже решила не оставаться с нами до отхода поезда и не ждать, когда после предотъездной суеты и сборов в дорогу, во время которых еще не поздно всё отменить, наступит бесконечный миг бессильного и пронзительного осознания разлуки, теперь уже неизбежной, и мне внезапно покажется, что это невыносимо.

Впервые я почувствовал, что мама сможет жить без меня, не так, как живет для меня, а по-другому. Она будет рядом с отцом; возможно, она думает, что мое слабое здоровье, моя нервность осложняют его жизнь и постоянно его огорчают. Разлука теперь печалила меня еще больше: я воображал, что для мамы это окажется избавлением от ряда разочарований, которые я ей принес; она ни разу мне о них не обмолвилась, но понимает, как сложно было бы провести каникулы всем вместе; а может быть, это будет первая проба существованья, с которым она смирилась на будущее: вот пройдут годы, они с отцом буду стареть, я буду видеть ее всё реже и – такое не виделось мне до сих пор даже в кошмарах – она станет для меня немножко чужой: дама, которая одна возвращается домой, где нет меня, и спрашивает у консьержки, не было ли от меня писем.

Я с трудом ответил носильщику, хотевшему взять у меня чемодан. Чтобы меня утешить, мама пустила в ход самые действенные средства. Она понимала, что бессмысленно притворяться, будто она не замечает моего горя, и мягко шутила:

– Ну и что бы сказала церковь в Бальбеке, если бы знала, что ты собираешься ехать ее осматривать с таким несчастным видом? Разве так выглядит восхищенный путешественник, о котором говорит Рёскин? И ведь я узнаю, если ты окажешься не на высоте, я всё время буду рядом с моим зайчиком, несмотря на расстояние. Завтра ты получишь от мамы письмо.

– Доченька, – заметила бабушка, – я так и вижу, как ты, ни на миг с нами не расставаясь, склонилась над картой, точь-в-точь мадам де Севинье[152]152
  …склонилась над картой, точь-в-точь мадам де Севинье… – В письме от 9 февраля 1671 г. мадам де Севинье пишет дочери: «Я склонилась над картой, я знаю все места, где вы останавливаетесь на ночлег».


[Закрыть].

Пытаясь меня отвлечь, мама спрашивала, что я закажу на обед, хвалила Франсуазу, восхищалась ее шляпкой и пальто, которых не узнала, хотя в свое время, когда увидала их совсем новыми на моей двоюродной бабушке, они повергли ее в ужас: шляпка была увенчана огромной птицей, а пальто украшали чудовищный орнамент и стеклярус. Но пальто сносилось, и Франсуаза его перелицевала; с изнанки шерсть была однотонная, красивого цвета. А птица давно сломалась, и ее отправили в мусор. И Франсуаза, с ее безошибочным и простодушным вкусом, украсила шляпку бантиком из бархатной ленты, который восхитил бы нас на портрете Шардена или Уистлера[153]153
  …на портрете Шардена или Уистлера… – Жан-Батист Шарден (1699–1779) – французский художник, которого Пруст особо любил и посвятил ему очерк. Джеймс Уистлер (1834–1903) – американский художник, много лет живший в Париже и Лондоне. По-видимому, Пруст встречался с ним у художника Жака-Эмиля Бланша. Об Уистлере у Пруста тоже есть очерк, озаглавленный «Учитель красоты».


[Закрыть]; так иногда в народной песне нас поражает изыск, которого мечтают добиться самые требовательные к себе музыканты, а перед фасадом крестьянского домика – куст белых или желтых роз, растущий у дверей точно в том месте, где ему надлежит быть.

Если же обратиться к временам более древним, скромность и порядочность, отметившие печатью благородства лицо нашей старой служанки, распространились и на наряд, который она, с ее обычной сдержанностью и неприятием пошлости, с привычкой «держаться с достоинством, подобающим положению», выбрала в дорогу, чтобы хозяевам не пришлось за нее краснеть и вместе с тем чтобы не привлекать к себе внимания, – Франсуаза, в пальто бледно-вишневого цвета со скромным меховым воротничком, напоминала изображение Анны Бретонской кисти старого мастера, одно из тех, что можно видеть в ее «Часослове»: там всё так уравновешено, все детали так соответствуют общему впечатлению, что пышное и старомодное своеобразие наряда выражает ту же задумчивую набожность, что глаза, губы и руки[154]154
  …изображение Анны Бретонской кисти старого мастера… в ее «Часослове… глаза, губы и руки. – Имеется в виду «Часослов Анны Бретонской» (1508), заказанный Анной художнику Жану Бурдишону. Книга хранится в Национальной библиотеке в Париже, где ее мог видеть Пруст.


[Закрыть].

О мыслях Франсуазы говорить было, в сущности, нечего. Она ничего не знала – если ничего не знать означает ничего не понимать, кроме немногих истин, которые можно уразуметь сердцем, минуя разум. Но ее ясный взгляд, тонко очерченные нос и губы, все эти признаки, так недостающие многим культурным людям, у которых они говорили бы о наивысшей утонченности, о благородной созерцательности избранных умов, смущали, как смущает умный и добрый взгляд собаки, про которую мы, однако, знаем, что все человеческие понятия ей неведомы, и невольно приходило в голову: быть может, среди наших смиренных братьев-крестьян есть люди, намного превосходящие этот мир нищих духом или, верней, несправедливой судьбой обреченные жить среди нищих духом, в потемках, хотя по природе своей и по сути, в отличие от большинства образованных людей, принадлежат к избранным натурам; они – словно рассеянные по свету, заблудшие, скорбные главой члены святого семейства, навсегда оставшиеся детьми родственники величайших умов, – это безошибочно угадывается по свету в глазах, который, однако, у этих людей ничего не означает: чтобы быть гениальными, им недостает только знания.

Видя, что я едва удерживаюсь от слез, мама говорила: «У Регула было обыкновение в крайних обстоятельствах…[155]155
  …У Регула было обыкновение в крайних обстоятельствах… – Марк Атилий Регул – римский полководец времен Первой Пунической войны; ему приписывается сила духа и жестокость.


[Закрыть] Не очень-то ты заботишься о своей маме. Вспомним-ка лучше, по бабушкиному примеру, мадам де Севинье: „Мне придется пустить в ход всё мужество, которого тебе недостает“»[156]156
  «Мне придется пустить в ход всё мужество, которого тебе недостает». – Цитата из письма мадам де Севинье к дочери от 9 февраля 1671 г.: «Если хотите в самом деле меня порадовать, заботьтесь о вашем здоровье, спите в вашей хорошенькой кроватке, ешьте суп и пустите в ход всё мужество, которого недостает мне».


[Закрыть]. И, помня, что привязанность к другим облегчает эгоистическое страдание, она пыталась меня порадовать уверениями, что до Сен-Клу доедет совершенно благополучно, что довольна фиакром, который ее вез в прошлый раз, и договорилась с тем же кучером, что кучер вежливый, а экипаж удобный. Выслушивая эти подробности, я пытался изобразить улыбку и одобрительно кивал, со всем соглашаясь. Но сами подробности только ярче представляли мне мамин отъезд, и сердце мое сжималось, когда я глядел на нее, в этой ее круглой соломенной шляпке, которую она купила для загородной жизни, в легком платье, которое надела, зная, что ей предстоит долгий путь по жаре, и воображал, что вот она уже рассталась со мной; во всем этом наряде она казалась другой, словно уже принадлежала вилле «Монтрету», где я ее не увижу.

Врач посоветовал мне выпить перед самым отъездом побольше пива или коньяку, чтобы избежать в дороге приступов удушья: это приведет меня в состояние «эйфории», которая защитит нервную систему. Я еще не был уверен, последую ли совету, но хотел, по крайней мере, на случай если это будет необходимо, чтобы бабушка признала, что это разумная мера и что я имею на нее право. Поэтому я упомянул об этом так, будто колебания мои относятся только к месту, где я буду пить: в буфете или вагоне-ресторане. Но в бабушкином лице тут же отразилось осуждение, она даже не желала говорить на эту тему. «Как же так! – воскликнул я, внезапно решив, что мне просто необходимо пойти и что-нибудь выпить, чтобы отстоять свою свободу, потому что, если я потребую ее только на словах, бабушка найдет что возразить. – Ты же знаешь, как я болен, ты знаешь, что мне сказал врач, и вот что ты мне советуешь!»

Когда я объяснил бабушке, что мне нехорошо, лицо у нее сделалось доброе и несчастное. «Скорее беги покупай пиво или что-нибудь покрепче, раз от этого тебе станет лучше», – сказала она, и я бросился ей на шею и стал осыпать ее поцелуями. После этого я выпил в вагоне-ресторане гораздо больше, чем следовало, но лишь потому, что иначе мне грозил жестокий приступ, который огорчил бы ее еще сильнее. Вернувшись в вагон на первой остановке, я сказал бабушке, что я счастлив ехать в Бальбек, что всё непременно будет хорошо, что на самом деле я быстро привыкну обходиться без мамы, что вагон у нас прекрасный, а бармен и официанты в вагоне-ресторане очаровательные люди, так что я буду наведываться туда как можно чаще, чтобы видеть их еще и еще. Но бабушка, казалось, не разделяла моей радости от всех этих хороших новостей. Избегая на меня глядеть, она ответила: «Может, попробуешь немного поспать?» – и отвернулась к окну, шторка на котором была опущена, но не закрывала стекла целиком, так что солнце проливало на лакированную поверхность дубовой двери и на простыню, которой был застелен диванчик, такие же сонные теплые лучи, как те, что прилегли на полянах за окном – и это рекламировало слияние с природой гораздо убедительней, чем пейзажи на плакатах, развешанные стараниями железнодорожной компании слишком высоко по стенам, так что прочитать под ними подписи было невозможно.

Но когда бабушке казалось, что глаза у меня закрыты, она время от времени сквозь свою вуальку в крупный горох бросала на меня взгляд, потом отводила глаза, потом опять смотрела, словно пыталась привыкнуть к мучительному упражнению.

Тогда я с ней заговаривал, но ей это, кажется, было не очень приятно. А мне нравился звук собственного голоса, нравились движения моего тела, самые незаметные и скрытые. Поэтому я пытался их продлить, пытался как можно больше растягивать каждое слово, задерживал взгляд дольше обычного на предмете, случайно попавшемся мне на глаза. «Отдыхай, – сказала бабушка. – Если не можешь уснуть, почитай что-нибудь». И протянула мне томик мадам де Севинье, я его открыл, а она погрузилась в «Мемуары мадам де Босержан»[157]157
  Мадам де Босержан – вымышленное лицо, на создание которого Пруста вдохновили, возможно, мемуары мадам де Ремюза (1780–1821), писательницы и хозяйки салона, которые были любимым чтением матери писателя. Другие исследователи считают, что ее прототип – мемуаристка графиня де Буань (1781–1886), послужившая, впрочем, одной из моделей для г-жи Вильпаризи.


[Закрыть]. Она никуда не ездила без этих двух книг. Это были две ее любимые писательницы. Я тем временем нарочно не поворачивал головы и с огромным удовольствием сохранял ту же позу, что раньше, держа перед собой томик мадам де Севинье, который так и не открыл, и не опуская на него взгляда, прикованного к синей занавеске на окне. Смотреть на занавеску было восхитительно, и я бы не дал себе труда ответить тому, кто пожелал бы отвлечь меня от этого занятия. Синий цвет занавески, казалось, не столько красотой, сколько небывалой яркостью настолько затмевал все цвета, которые попадались мне на глаза со дня рождения до мига, когда я допил мой бокал и напиток начал на меня действовать, что по сравнению с синевой этой занавески все они представлялись мне такими тусклыми, такими блеклыми, какой может показаться слепорожденному темнота, в которой он жил всю жизнь, после того как ему сделали операцию и он наконец прозрел. Пришел старик контролер, проверявший билеты. Металлические пуговицы на его униформе отливали серебром, и я не мог на них наглядеться. Мне хотелось его попросить посидеть с нами. Но он ушел в другой вагон, и я ностальгически размечтался о жизни железнодорожников, которые всё время разъезжают в поезде и что ни день могут видеть этого старика контролера. Смотреть на синюю занавеску, лежа с полуоткрытым ртом, было приятно, но постепенно удовольствие стало сходить на нет. Способность двигаться возвращалась, я немного пошевелился, открыл томик, который дала бабушка, и стал его сосредоточенно перелистывать. По мере того как я читал, росло мое восхищение мадам де Севинье.

Не сто́ит обманываться чисто внешними деталями, свойственными эпохе и салонному быту; некоторые люди воображают, что подражают Севинье, если скажут: «Пишите мне, ангел мой», или «Граф показался мне человеком большого ума», или «Нет ничего на свете прекраснее увядания». Уже г-жа де Симиан воображает, что похожа на бабку[158]158
  Уже г-жа де Симиан воображает, что похожа на бабку… – Полина де Симиан (1674–1737) – дочь графини де Гриньян и внучка маркизы де Севинье, чья переписка, опубликованная в 1773 г., сравнивалась с перепиской ее бабки. Цитаты извлечены из ее писем, но приводятся по памяти, не совсем точно.


[Закрыть], когда пишет: «Г-н де Були чувствует себя превосходно и вполне в силах вынести известие о своей кончине», или «Ах, дорогой маркиз, до чего мне нравится ваше письмо! Настолько, что можно на него даже не отвечать», или «Мне кажется, сударь, что вы задолжали мне письмо, а я вам табакерки с бергамотом. Посылаю восемь в счет долга, остальное за мной… Столько бергамота – и где это видано? А всё чтобы вам угодить». И в таком духе она пишет про кровопускания, про лимоны и так далее, воображая, что это и есть письма в стиле мадам де Севинье. Но бабушка, которую к мадам де Севинье привело сердце, любовь к близким, любовь к природе, научила меня любить в ее письмах другие, истинные красоты. И вскоре я неизбежно должен был подпасть под их обаяние, тем более что мадам де Севинье – великий мастер, а в Бальбеке мне предстояло знакомство с художником сродни ей, Эльстиром[159]159
  …мне предстояло знакомство с художником… Эльстиром… – Художник Эльстир, с которым рассказчик познакомится в Бальбеке, – этот тот самый г-н Биш, с которым мы уже встречались в салоне г-жи Вердюрен во второй части первой книги («В сторону Сванна», «Любовь Сванна»).


[Закрыть], который в дальнейшем оказал глубочайшее влияние на мои представления о мире. В Бальбеке я понял, что мадам де Севинье, вместо того чтобы начинать с объяснений, что это за вещи и зачем они служат, изображает нам все вещи в той же манере, что Эльстир, сообразуясь с постепенностью нашего восприятия. Но уже в тот день, в вагоне, я перечел письмо, где появляется лунный свет: «Не в силах устоять перед искушением, я напялила все мои чепцы и накидки – без чего запросто можно было обойтись – и поспешила на променад, где дышится легко, как у меня в спальне, и где обнаружила я всякую всячину – черных и белых монахов, нескольких серых и белых монашек, раскиданное белье, каких-то людей, укутанных в саваны и притаившихся за деревьями, и так далее» – и я был покорён тем, что позже назову «достоевщиной» писем мадам де Севинье (и в самом деле, ведь она описывает пейзажи, как Достоевский – характеры!)[160]160
  …«Не в силах устоять перед искушением… позже назову „достоевщиной“ писем мадам де Севинье»… – Пруст не совсем точно цитирует письмо мадам де Севинье к дочери от 12 июня 1680 г.


[Закрыть].

Вечером я вместе с бабушкой добрался до ее подруги, провел с ними несколько часов и один сел в поезд; хорошо уже и то, что наступавшая ночь меня не пугала: ведь мне не придется до утра маяться от бессонницы в сонной тюрьме спальни; меня окружала и сопровождала умиротворяющая суета идущего вперед поезда; если я не усну, со мной будет болтать постукивание колес, меня убаюкают шумы и шорохи в вагоне, и я буду мысленно перекладывать их то на один ритм, то на другой, как когда-то колокольный звон в Комбре, слыша сперва четыре шестнадцатых, а потом одну шестнадцатую, яростно стремящуюся к одной четверти; эти звуки нейтрализовали центробежную силу моей бессонницы, гнали ее в противоположную сторону, поддерживали меня в равновесии; я замер, и мой сон, доверчиво прильнув к этим зорким и мощным силам, чувствовал, что его вот-вот унесет на лоно природы и самой жизни, которые одарили бы меня покоем, если бы я мог на миг воплотиться в какую-нибудь рыбу, дремлющую в море, бесчувственную игрушку волн и течений, или в какого-нибудь парящего орла, подхваченного бурей.

Восходы солнца – спутники долгих путешествий по железной дороге, наравне с крутыми яйцами, иллюстрированными журналами, картами, реками, на которых застыли на месте лодки, борясь с ветром или течением. Пока я перебирал мысли, в течение последних минут теснившиеся у меня в голове, и пытался понять, спал я или нет (и то, что я в этом сомневался, склоняло меня к утвердительному ответу), в раме окна, над черным мелколесьем, мне были видны облака с рваными краями, покрытые нежным пухом незыблемо-розового, мертвенного цвета, неизменного, как цвет перьев на крыле птицы или пастель, краски для которой выбрала фантазия художника. Но для меня в этом цвете была не вялость и не каприз, а необходимость и жизненность. Скоро за ним скопилось довольно много света. Цвет облаков оживился, небо заалело, и я, прижимаясь глазами к стеклу, силился его получше рассмотреть, чувствуя, что этот алый цвет как-то передает глубинную суть природы, но направление рельсов сменилось, поезд повернул, и картина утра в раме окна сменилась ночной деревней с голубыми от лунного света крышами, с мостками, заляпанными ночным опалом и перламутром, под небом, еще усыпанным всеми своими звездами, и я загрустил по утраченной розовой полосе в небе, – и тут я снова ее увидел, уже не розовую, а красную: она мелькнула в окне с другой стороны и исчезла на новом повороте рельсов; так я и бегал от одного окна к другому, чтобы сложить и закрепить мелькающие то с одной, то с другой стороны фрагменты моего прекрасного, алого, переменчивого утра и составить из них единую, полную картину.

Пейзаж стал неровным, обрывистым, поезд остановился на маленькой станции между двух гор. В просвете между ними виднелась горная речка, а на берегу сторожка, и вода словно текла на уровне ее окон. И если может человек воплощать в себе особое обаяние породившей его почвы – как та крестьянка, которую я жаждал повстречать во время одиноких моих прогулок по руссенвильскому лесу, забираясь всё дальше в сторону Мезеглиза, – то таким воплощением, конечно, была та высокая девица, что вышла из сторожки и теперь по тропе, освещенной косыми лучами рассвета, шагала к станции с кувшином молока в руках. Наверно, в этой долине, от которой горы скрывали весь мир, она никого не видела, кроме пассажиров в поездах, останавливавшихся всего на минуту. Она прошла вдоль вагона, предлагая кофе с молоком тем, кто уже не спал. Ее лицо, раскрасневшееся под утренними лучами, было розовее неба. При виде ее во мне опять проснулось желание жить, которое всегда возрождается в нас, когда мы вновь вспоминаем о красоте и о счастье. Мы вечно забываем, что и счастье, и красота для каждого свои, и, мысленно подменяя их некой условностью, созданной из усредненного воспоминания обо всех лицах, что нравились нам в жизни, обо всех известных нам удовольствиях, получаем какие-то отвлеченные образы, чахлые и блеклые, потому что им недостает новизны, отличий от того, что нам уже известно, характера, свойственного красоте и счастью. И мы судим о жизни пессимистически, и нам кажется, что мы правы, потому что воображаем, будто знаем, что такое счастье, что такое красота, а на самом деле отбросили их, заменили обобщениями, в которых нет ни единого атома красоты и счастья. Потому-то высокообразованный человек, которому рассказали о новой «прекрасной книге», заранее зевает от скуки: он воображает смесь всех прекрасных книг, прочитанных в жизни, а ведь прекрасная книга всегда особенная, непредсказуемая, она состоит совсем не из совокупности всех предшествующих шедевров, но из материи, которую невозможно создать благодаря хорошо усвоенным шедеврам: она просто-напросто не имеет к ним отношения. Но как только высокообразованный человек, еще недавно такой пресыщенный, познакомится с этой новой книгой, в нем пробуждается интерес к описанной в ней реальности. Так прекрасная девица, ничего общего не имевшая с теми образцами красоты, что рисовало мне воображение, когда я оставался один, тут же внушила мне стремление к счастью, то есть к той единственной, совершенно своеобразной форме, в которой нам дано почувствовать вкус счастья, возможного, если бы я жил рядом с ней. Но в большой степени это произошло опять-таки благодаря нарушению Привычки. Я тут же посвятил юной молочнице все силы моих души и тела, способные испытать острое блаженство. Обычно мы живем, словно сжавшись в комок; наши способности большей частью дремлют, покорные привычке, которая и без них знает, как поступать, и не нуждается в них. Но этим утром в поезде я не мог без них обойтись, потому что обычный ход моего существованья оказался нарушен, а время и место переменились. Привычка моя была домоседкой и просыпалась поздно, поэтому она промолчала – и все мои телесные и душевные способности, от самой низменной до самой благородной, примчались ее заменить, соперничая друг с другом в усердии, и, подобно волнам, взмыли на невиданную доселе высоту: дыхание, аппетит, кровообращение, восприимчивость, воображение… Уж не знаю, добавило ли девице притягательности дикарское очарование этого места, внушив мне, что она не такая, как все, но она явно поделилась с окружающим пейзажем своей неповторимостью. Жизнь показалась бы мне восхитительной, если бы я мог провести каждый отведенный мне час жизни вместе с ней, провожать ее к речке, к корове, к поезду, быть всегда рядом, быть ее знакомым, занимать ее мысли. Она приобщила бы меня к радостям сельской жизни и к блаженству вставать на заре. Я кивнул, чтобы она принесла мне кофе с молоком. Мне нужно было, чтобы она меня заметила. Она не увидела, я ее окликнул. Она была рослая, а лицо такого золотисто-розового цвета, словно я смотрел на нее сквозь озаренный витраж. Она повернулась и пошла в мою сторону, я не мог оторвать глаз от ее лица, оно виделось мне всё крупнее, всё шире, будто солнце, но такое, от которого можно не отводить взгляда, пока оно наплывает на вас, дает рассмотреть себя вблизи, ослепляя золотом и алым цветом. Она пронзительно глянула на меня, но проводники уже закрывали двери вагона, поезд тронулся; я видел, как она уходит с вокзала, ступает на тропинку, стало уже совсем светло, я уезжал прочь от зари. Девушка ли привела меня в восторг, или, наоборот, восторг был главным источником радости, нахлынувшей на меня при виде девушки, как бы то ни было, одно переплелось с другим так тесно, что охватившая меня жажда увидеть ее еще раз была на самом деле жаждой продлить это возбуждение, не дать ему угаснуть и не разлучаться с той, которая, пускай невольно, во всем этом участвовала. Но возбуждение было не только приятно само по себе. Главное, оно переводило всё, что я видел, в другую тональность – так туже натянутая струна издает другой звук, а сильнее вибрирующий нерв представляет зрению другой оттенок цвета, – и под его воздействием я вступал на равных в незнакомый мир, бесконечно более увлекательный; эта красотка, которую я еще видел, пока поезд набирал скорость, словно принадлежала другой жизни, для меня неведомой, простиравшейся по ту сторону границы, где все предметы вызывали совсем другие ощущения, и покинуть этот мир было мне все равно что умереть для себя самого. Живи я недалеко от этого полустанка, я мог бы по крайней мере приходить каждое утро к этой крестьянской девушке за кофе с молоком, и как сладко было бы сознавать, что я хоть как-то связан с ее жизнью! Увы, она-то никогда не прикоснется к той, другой жизни, навстречу которой я несся всё быстрей и быстрей, и чтобы с этим смириться, я обдумывал, как бы мне когда-нибудь исхитриться сесть на тот самый поезд и остановиться на той самой станции; в этом плане было уже то преимущество, что он потакал корыстным и энергичным, удобным и машинальным, ленивым и центробежным порывам, притаившимся в душе у каждого из нас, потому что душа ведь всегда рада увильнуть от труда, необходимого, чтобы хладнокровно и бескорыстно дойти до самой сути впечатления, которое было нам приятно. С другой стороны, нам хочется подольше о нем думать – вот душа и предпочитает воображать его в будущем, измышлять обстоятельства, при которых оно возродится; это никак не проясняет для нас его сущность, но избавляет от утомительного воссоздания этого впечатления в нашем внутреннем мире и дает надежду получить его когда-нибудь извне.