Текст книги "Под сенью дев, увенчанных цветами"

Когда Блок заговорил со мной о том, что я переживаю полосу снобизма, и потребовал от меня признания в том, что я сноб, я мог бы ему ответить: «Если бы я был снобом, я бы с тобой не водился». Вместо этого я ему просто заметил, что он не слишком любезен. Тогда он принялся извиняться, но извиняться именно как человек невоспитанный, который всякий раз возвращается к обиде, ухитряясь ее усугубить. «Прости меня, – твердил он теперь при каждой встрече, – я тебя огорчил, оболгал, накинулся на тебя без малейшей причины. Но знаешь, человек вообще и твой друг в частности – такое странное животное: ты себе и представить не можешь, какую нежность я к тебе чувствую, даром что так жестоко над тобой издеваюсь. Часто, когда я о тебе думаю, я даже плачу от любви». И он всхлипнул.

Но больше, чем дурные манеры, меня удивляло в Блоке, как менялся уровень его беседы. Этот придирчивый юнец, который о самых модных писателях говорил: «Это дурак набитый, идиот, и ничего больше», иной раз, ужасно веселясь, рассказывал совершенно не смешные анекдоты и объявлял полную посредственность «человеком, достойным всяческого внимания». Эта двойная мерка, с помощью которой он оценивал ум, значительность, привлекательность людей, бесконечно меня удивляла, пока я не познакомился с г-ном Блоком-отцом.

Я не думал, что когда-нибудь сподоблюсь его узнать, потому что Блок-сын говорил Сен-Лу гадости обо мне, а мне о Сен-Лу. Например, он сказал Сен-Лу, что я всегда был ужасным снобом. «Да-да, он был в восторге от знакомства с господином Лллегррранденом», – сказал Блок. Такая манера отчеканивать слова означала у Блока одновременно иронию и литературность. Сен-Лу никогда не слышал имени Леграндена и удивился: «А кто это?» – «О, весьма достойный господин», – отвечал Блок со смехом, засовывая руки в карманы с таким видом, будто ему зябко, и воображая, будто вглядывается в живописную фигуру необыкновенного провинциального дворянина, с которым не идут ни в какое сравнение персонажи Барбе д’Оревильи[210]210
  Жюль-Амеде Барбе д’Оревильи (1808–1889) – французский писатель, которого Пруст глубоко почитал; в частности, на стиль «Поисков» повлияли портреты провинциальных аристократов у д’Оревильи (например, в романе «Шевалье де Туш»).


[Закрыть]. Не умея живописать г-на Леграндена, он довольствовался тем, что растянул «л» и раскатил «р», смакуя это имя, как драгоценное вино. Но другим эти мысленные наслаждения оставались неведомы. Да, моему новому другу он наговорил гадостей обо мне, но он и мне наговорил гадостей о Сен-Лу. Подробности его злословия стали нам обоим известны на другой же день – не то чтобы мы их пересказывали друг другу, нам это казалось недостойным, зато Блоку такое поведение представлялось настолько естественным и почти неизбежным, что, одержимый беспокойством и убежденный, что сообщает нам обоим только то, что мы и так знаем, он предпочел заранее принять меры и, отведя Сен-Лу в сторонку, признался, что наговорил о нем гадостей, нарочно, в расчете, что ему передадут, и поклялся ему «клятвоблюстителем Зевсом-Кронидом», что он его любит, готов жизнь за него отдать, и утер слезу. В тот же день он исхитрился застать меня одного, во всем признался, объяснил, что действовал в моих интересах, потому что считает, что кое-какие светские знакомства для меня пагубны и я «заслуживаю лучшего». Потом в пьяном умилении, хотя его опьянение было чисто нервным, он взял меня за руку и сказал: «Поверь мне, и да схватит меня черная Кера и увлечет во врата Аида, ненавистного смертным[211]211
  Блок, любитель мифологии, как и сам Пруст, помнит, что Зевс – сын бога времени Крона. Керы в греческой мифологии – души нечестивых умерших, ставшие кровожадными демонами. По Гесиоду, это демонические крылатые женские существа с острыми когтями, духи смерти, дети богини ночи Никты и Эреба (Гесиод. Теогония, 211, 217), уносящие души мертвых в Аид («Теогонию», между прочим, перевел Леконт де Лиль, любимый поэт Блока).


[Закрыть], если я солгу, но вчера я думал о тебе, о Комбре, о моей бесконечной любви к тебе, о школьных денечках, которых ты даже и не помнишь, – и всю ночь прорыдал. Да, всю ночь, клянусь, но, увы, я знаю людские души, а потому понимаю, что ты мне не поверишь». И в самом деле, я ему не поверил, и клятва именем Керы не прибавляла правдоподобия словам, которые рождались у него мгновенно, по мере того как он их произносил: культ Древней Греции был у Блока чисто литературным. Кстати, когда он умилялся над выдумкой или хотел, чтобы собеседник над ней умилился, он всегда говорил: «Клянусь!», не столько желая, чтобы ему поверили, сколько от истерического наслаждения собственной ложью. Я ему не верил, но не сердился на него, потому что от мамы и бабушки унаследовал полную неспособность злиться даже на тех, кто очень передо мной провинился, и полное неумение осуждать людей.

Блок, в конце концов, не был таким уж негодяем, иногда он бывал очень славным. И с тех пор как почти угасло комбрейское племя, давшее миру такие безупречные натуры, как бабушка и мама, мне остается выбирать только между честными скотами, бесчувственными и верными долгу, которым стоит только заговорить, и сразу слышно, что им нет никакого дела до вашей жизни, – и другой человеческой породой, теми, что рядом с вами понимают вас и лелеют, умиляются над вами до слез, а спустя несколько часов вознаграждают себя за это жестокими насмешками над вами, что позже не мешает им вновь понимать вас, очаровывать, во всем к вам приноровляться; пожалуй, если не моральные качества, то хотя бы общество этих вторых мне милее.

– Ты не представляешь себе, с какой печалью я о тебе думаю, – продолжал Блок. – В сущности, это во мне еврейская кровь говорит, – с иронией добавил он, прищуривая глаз, словно желая оценить в микроскопе бесконечно малую дозу «еврейской крови»; так мог бы сказать – но не сказал бы – французский вельможа, среди безупречно христианских предков числящий Самюэля Бернара[212]212
  Самюэль Бернар (1651–1739) – французский финансист, у которого нередко брали взаймы Людовик XIV и Людовик XV.


[Закрыть] или, заглядывая уж совсем в глубокую древность, Деву Марию, от которой, кажется, возводит свой род семейство Леви. – Иной раз, хотя, впрочем, нечасто, – добавил он, – я совсем не прочь поддаться чувствам, которые подсказывает мне мое еврейское происхождение. – Он произнес эту фразу, потому что говорить правду о своем происхождении казалось ему и остроумно, и бесстрашно, хотя эту правду он все-таки умудрился изрядно приуменьшить, наподобие скупого, который решил расквитаться с долгами, но у него достало духу уплатить только половину. Такое мошенничество, состоящее в том, чтобы храбро возвестить истину, но примешать к ней изрядную долю лжи, ее искажающей, распространено шире, чем можно подумать: к нему случается прибегать даже людям, обычно не склонным к обману, под влиянием некоторых жизненных кризисов, особенно в любовных делах.

Все эти конфиденциальные обличительные речи обо мне, обращенные к Сен-Лу, и о Сен-Лу, обращенные ко мне, кончились тем, что нас обоих пригласили на обед. Не уверен, не попытался ли он сперва залучить одного Сен-Лу. Такая попытка вполне правдоподобна, и, возможно, он ее предпринял, но безуспешно, и вот в один прекрасный день Блок обратился к нам с Сен-Лу: «Дорогой мэтр, и вы, возлюбленный всадник Ареса, де Сен-Лу-ан-Бре, укротитель коней, встреченный мною на шумнопенных брегах Амфитриты, у шатров семейства Менье, чьи корабли быстроходны[213]213
  …у шатров семейства Менье, чьи корабли быстроходны… – По мнению французских комментаторов, имеется в виду промышленник Гастон Менье, владелец знаменитой яхты «Ариадна».


[Закрыть], не придете ли на этой неделе пообедать в дом к моему славному отцу, чье сердце не знает порока?» Он прислал нам это приглашение, потому что желал поближе сойтись с Сен-Лу, надеясь, что тот введет его в аристократические круги. Если бы такой замысел созрел у меня, если бы это я хотел туда проникнуть, Блок расценил бы это как признак самого омерзительного снобизма, вполне согласующегося с той стороной моей натуры, которую он не считал во мне главной, во всяком случае до сих пор; но поскольку таково было его собственное желание, оно, конечно, говорило о любознательности и пытливом уме, влекущим его к исследованию новых слоев общества, что могло бы быть ему полезно в литературном отношении. Когда Блок-сын сообщил отцу, что приведет к обеду приятеля, и в тоне торжествующего сарказма объявил имя и титул этого приятеля – «маркиз де Сен-Лу-ан-Бре», – тот был потрясен до глубины души. «Маркиз де Сен-Лу-ан-Бре! Эх, чтоб меня черти взяли!» – воскликнул он: грубое словцо было у него способом ярче всего выразить почтение к аристократии. И окинул сына, умеющего завязывать такие знакомства, восхищенным взглядом, в котором читалось: «Поразительно! И этот чудо-ребенок – мой сын?», а моему приятелю это доставило такую радость, будто к его месячному содержанию добавили пятьдесят франков. Вообще-то, Блоку неуютно жилось дома, он чувствовал, что из-за его непрестанного восхищения Леконтом де Лилем, Эредиа и прочей «богемой» отец считает, будто он «свихнулся». Но знакомство с Сен-Лу-ан-Бре, тем самым, чей отец был председателем Всеобщей компании Суэцкого канала! (Эх, чтоб меня черти взяли!) Это был «безусловный» успех. И до чего же было обидно, что стереоскоп оставили дома, опасаясь за его сохранность. Стереоскопом умел – или по крайней мере имел право – пользоваться только г-н Блок-отец. Он, впрочем, доставал стереоскоп редко, по особым поводам, в дни больших приемов, когда нанимали дополнительную прислугу мужского пола. Так что для присутствующих это зрелище было чем-то вроде награды, вроде привилегии избранных, а хозяина дома, демонстрировавшего стереоскоп в действии, оно осеняло особым авторитетом, словно он обладал особым талантом: это было все равно как если бы г-н Блок сам изготовил картинки и изобрел аппарат. «Вы вчера вечером не были приглашены к Саломонам? – говорили в семье. – Нет, я не попал в число избранных! А что там было? – Пускали пыль в глаза, показывали стереоскоп, всякие такие штучки. – О, если был стереоскоп, очень жаль, ведь говорят, Саломон неподражаемо его показывает». – «Ничего, – заметил сыну г-н Блок, – не будем выкладывать ему сразу всё, что есть, оставим что-нибудь на потом». В приступе родительской любви он, желая произвести на сына впечатление, даже не прочь был распорядиться, чтобы доставили аппарат. Но с этим было никак не успеть, вернее, так всем казалось, а на самом деле обед пришлось перенести, потому что Сен-Лу не мог отлучиться: он ждал дядю, который должен был на двое суток появиться у г-жи де Вильпаризи. Этот дядя был большим поборником физических упражнений, особенно пеших переходов, и собирался из замка, где проводил лето, добраться до Бальбека по большей части пешком, ночуя на фермах, поэтому было неизвестно, когда именно он прибудет. Сен-Лу не смел никуда отлучиться и даже поручил мне отнести в Инковиль, где было почтовое отделение, телеграмму, потому что каждый день слал своей возлюбленной по телеграмме. Дядю, которого ожидали, звали Паламед – это имя его предки унаследовали от королей Сицилии. И позже всякий раз, стоило мне, читая исторические труды, наткнуться на это самое имя, которое носил какой-нибудь подеста или князь церкви, имя, подобное прекрасной медали эпохи Возрождения – а иные полагали, даже античной, – всегда остававшейся в семье, переходившей из поколения в поколение, от кабинета Ватикана до дяди моего друга, я испытывал удовольствие, знакомое тем, кто, не имея средств собирать медали или картины, коллекционирует старые слова (географические названия, точные, как документ, и живописные, как старинная карта, как рыцарская жизнь, вывеска или свод законов, как имена, записанные в церковной книге, в чьих прелестных, таких французских окончаниях слышится и отзывается скудость языка, примитивная интонация старинных племен, искаженное произношение, всё то, что позволяло нашим предкам наносить латинским и саксонским словам надежные увечья, превратившиеся позже в величественные грамматические законы) – и, в сущности, благодаря этим коллекциям старинных созвучий, устраивает сам для себя такие же концерты, как те, кто покупает виолу да гамба и виоль д’амур, чтобы играть музыку былых времен на старинных инструментах. Сен-Лу сказал мне, что даже в самом замкнутом аристократическом кругу его дядя Паламед выделяется своей недоступностью, высокомерием, что он помешан на своем благородном происхождении, что вместе с женой своего брата и еще несколькими избранными особами учредил так называемый клуб Фениксов. И даже там он славился заносчивостью: бывало, люди из высшего общества, желая с ним познакомиться, просили содействия у его собственного брата и нарывались на отказ. «Нет, не просите меня представить вас моему брату Паламеду. Даже если я, жена и мы все за это возьмемся, ничего не выйдет. Или вы просто нарветесь на резкость с его стороны, а я бы этого не хотел». Он и несколько его друзей составили список из двухсот членов Жокей-клуба, с которыми никогда не согласятся познакомиться. А у графа Парижского за изысканность и гордость его прозвали Принцем.

Сен-Лу рассказал мне о давно минувшей молодости своего дяди. Каждый день он приводил женщин в гарсоньерку, которую снимал вместе с тремя друзьями, такими же красавцами, как он сам; за красоту их прозвали «три грации».

– Однажды один из его друзей, который сегодня, как сказал бы Бальзак, занимает видное положение в Сен-Жерменском предместье, но в начальный весьма бурный период жизни проявлял странные пристрастия, попросил у дяди позволения его навестить. Но, едва войдя, он принялся объясняться в любви не дамам, а моему дяде Паламеду. Дядя притворился, что не понимает, под каким-то предлогом зазвал к себе двух друзей, втроем они схватили негодяя, раздели его, отлупили до крови и в мороз в десять градусов ниже нуля пинками вышвырнули его, полумертвого, за дверь; полиция пыталась расследовать это дело, но бедняга из последних сил убедил их прекратить расследование. Сегодня дядя не стал бы учинять такую жестокую расправу; ты не представляешь себе, как много у него друзей среди простых людей и как он, такой высокомерный с аристократами, помогает им, хотя подчас ему платят неблагодарностью. То он пристраивает на место в Париже лакея, который прислуживал ему в гостинице, то помогает какому-нибудь крестьянину освоить ремесло. Он на самом деле очень даже славный, и это уживается в нем с аристократической заносчивостью. – Воистину Сен-Лу принадлежал к светской молодежи, вознесенной на такую высоту, на которой можно позволить себе замечания вроде «это с его стороны даже очень мило, он очень даже славный» – драгоценные семена, из которых вскоре произрастает такое представление о мире, согласно которому сам ты ничто, а «народ» – всё; в сущности, это полная противоположность плебейской гордости. – Говорят, в молодости он, как никто, задавал тон в высшем обществе, его слово было законом. В любых обстоятельствах он поступал, как ему нравилось, как ему было удобнее, а снобы немедленно принимались ему подражать. Если в театре он чувствовал жажду и распоряжался, чтобы ему принесли попить прямо в ложу, на другой неделе все аванложи ломились от прохладительных напитков. Как-то дождливым летом его слегка беспокоил ревматизм, и он заказал себе пальто из мягкой, но теплой вигоневой шерсти в синюю и оранжевую полоску – такая шерсть идет обычно на дорожные одеяла. И тут же лучших портных завалили заказами на пушистые синие пальто с бахромой. Если он гостил в каком-нибудь замке и ему приходило в голову пообедать без помпы и парада, он не привозил с собой фрака и являлся к столу в простом пиджаке, какие носят днем, – и тут же в моду входило обедать за городом в пиджаке. А если он ел пирожное не ложечкой, а вилкой, или особым прибором собственного изобретения, заказанным у золотых дел мастера, или просто пальцами, никто не осмеливался поступать по-другому. Ему вздумалось заново переслушать некоторые квартеты Бетховена (при всей своей взбалмошности он был далеко не глуп и весьма одарен) – и он раз в неделю стал приглашать музыкантов исполнять эти квартеты для него и нескольких его друзей. И в тот год высшим шиком оказалось собирать дома немногих гостей и слушать камерную музыку[214]214
  …собирать дома немногих гостей и слушать камерную музыку. – В книге «Вместе с Марселем Прустом» Марсель Плантвинь, близкий друг писателя, вспоминает, что сам Пруст заказал себе пальто из вигони, когда увидел такое пальто на Робере де Монтескью (во многих отношениях послужившем ему моделью для «дяди Паламеда» (то есть Шарлюса). Известно также, что в конце войны Пруст приглашал к себе домой квартет под управлением скрипача и дирижера Гастона Пуле.


[Закрыть]. В общем, мне кажется, что он не скучал в жизни. Надо думать, от женщин у него отбою не было, с его-то красотой. Кто были эти дамы, сказать не могу: он очень скромен. Но я точно знаю, что он изменял моей бедной тетке. И тем не менее он вел себя с ней восхитительно, и она его обожала, а он много лет ее оплакивал. До сих пор, если он в Париже, то чуть не каждый день ездит на кладбище.

На другой день после того, как Робер, ожидая дядю, которого, впрочем, опять не дождался, рассказывал мне о нем, я проходил один мимо казино по дороге в гостиницу и почувствовал, что на меня кто-то смотрит с довольно близкого расстояния. Обернувшись, я увидел человека лет сорока, очень высокого и скорее дородного, с очень черными усами: нервно постукивая тросточкой по брюкам, он пристально глядел на меня глазами навыкате. Временами эти глаза, отрываясь от меня, зорко посматривали по сторонам – так может озираться, присматриваясь к незнакомцу, только тот, кому этот незнакомец почему-либо внушает мысли, которые никому другому в голову не придут, например сумасшедший или шпион. Наконец он пронзил меня последним взглядом, сразу и дерзким, и осторожным, и беглым, и глубоким, похожим на последний выстрел перед тем, как броситься наутек, снова оглянулся вокруг и внезапно, напустив на себя рассеянный и высокомерный вид, резко всем корпусом обернулся к какой-то афише и углубился в ее изучение, мурлыкая себе под нос и поправляя махровую розу в бутоньерке. Из кармана он извлек записную книжку, занес в нее, судя по всему, название объявленного спектакля, два-три раза достал из кармана часы, надвинул на глаза канотье из черной соломки, приложил к его полям ладонь наподобие козырька, словно искал глазами кого-то, кто всё не шел, с досадой махнул рукой – таким жестом пытаются показать, что ждут уже слишком долго, хотя те, кто в самом деле ждет, ни за что так махать не станут, – а потом сдвинул шляпу на затылок, так что видна стала короткая щетка волос (хотя по обе стороны лица были отпущены длинные волнистые пряди), и шумно выдохнул, как тот, кто хочет показать, что ему слишком жарко, хотя на самом деле ему не жарко. Я подумал, что это промышляющий в гостинице мошенник, который, возможно, еще раньше приметил нас с бабушкой и, замышляя какое-нибудь жульничество, спохватился, что я заметил, как он за мной следит; желая меня разубедить, он, наверно, просто пытается теперь изобразить рассеянность и безразличие, но так яростно переигрывает, как будто стремится не столько развеять подозрения, которые могли у меня зародиться, сколько сквитаться за унизительное положение, в которое я его невольно поставил, и не столько показать мне, что он на меня не смотрит, сколько внушить, что такое ничтожество, как я, не может его интересовать. Он с вызывающим видом выпячивал грудь, поджимал губы, взбивал усы, а взглядом старательно выражал суровое, почти оскорбительное равнодушие. Видя странное выражение его лица, я принимал его то за вора, то за умалишенного. Хотя одет он был очень изысканно, и строгая простота, отличавшая его одежду от костюмов всех бальбекских курортников, служила утешением моему пиджачку, который так часто унижала ослепительная банальная белизна их пляжных нарядов. Но навстречу мне уже шла бабушка, мы часок прогулялись с ней вместе, потом она на минутку зашла в гостиницу, а я ждал ее снаружи, как вдруг увидал г-жу де Вильпаризи с Робером де Сен-Лу и тем самым незнакомцем, что так напряженно разглядывал меня перед казино. Его взгляд пронзил меня так же молниеносно, как в первый раз, когда я заметил этого господина, и как ни в чем не бывало переместился куда-то в пространство у него под ногами, рассредоточился – невыразительный взгляд, прикидывающийся, будто ничего не видит во внешнем мире, а о том, что творится внутри, понятия не имеет, взгляд, просто радующийся тому, что его окружают ресницы, сквозь которые проступает его безмятежная округлость, кроткий умильный взгляд, каким смотрят иногда лицемеры, самодовольный взгляд дурака. Я заметил, что он сменил костюм. Этот был еще темнее предыдущего, оттого, надо думать, что истинная элегантность ближе к простоте, чем мнимая, но и не только поэтому: вблизи становилось понятно, что цвет почти полностью изгнан из этой одежды не потому, что ее хозяину он безразличен, а скорей потому, что хозяин по какой-то причине запретил его себе. Строгость, заметная в его костюме, была сродни сидению на диете, а не отсутствию любви к лакомствам. В ткани, из которой были сшиты брюки, можно было различить зеленую нить, гармонировавшую с полосками носков, и это соответствие весело намекало на изысканный вкус, которому только в этом и позволили проявиться, а красная искорка на галстуке была и вовсе незаметна, как свобода, задавленная самоограничением.

– Как вы поживаете? Познакомьтесь с моим племянником, бароном де Германтом, – сказала мне г-жа де Вильпаризи, а незнакомец, не глядя на меня, буркнул невнятное «Очень приятно», за которым последовало «кхе-кхе-кхе», имевшее целью придать его любезности принужденный оттенок, и, пригнув мизинец, указательный и большой палец, протянул мне средний и безымянный, на котором не было никакого кольца; я пожал предложенные мне пальцы, обтянутые замшевой перчаткой; потом, так на меня и не взглянув, он повернулся к г-же де Вильпаризи.

– Боже мой, да что у меня с головой? – сказала она. – Назвала тебя бароном де Германтом. Представляю вам барона де Шарлюса. В конце концов, не так уж я и ошиблась, – добавила она, – при всем при том ты же и есть Германт.

Но тут вышла бабушка, и мы пошли вместе. Дядя Сен-Лу не удостоил меня не только ни единым словом, но даже ни единым взглядом. Он разглядывал незнакомых (во время этой короткой прогулки он два-три раза бросил свой ужасный пронзительный взгляд, проникающий до самого нутра, на самых незначительных прохожих как нельзя более скромного сословия), зато на знакомых, насколько я мог судить, вообще не смотрел, словно сыщик при исполнении обязанностей, не включающий друзей в круг лиц, за которыми ведет слежку. Пока он, бабушка и г-жа де Вильпаризи беседовали между собой, мы с Сен-Лу немного отстали.

– Скажите, я не ослышался? Госпожа де Вильпаризи сказала, что ваш дядя тоже Германт…

– Да, конечно, он Паламед Германтский.

– Из тех Германтов, у которых замок близ Комбре и которые считают себя потомками Женевьевы Брабантской?

– Совершенно верно. Мой дядя помешан на геральдике, он бы вам сказал, что наш клич, боевой клич, который позже гласил: «Всегда впереди!», поначалу звучал как «Комбрези!» – сказал он со смехом, не желая хвалиться таким преимуществом, как боевой клич, преимуществом, которое полагалось только королевским или почти королевским домам, великим военачальникам и главарям. – Он брат нынешнего владельца замка.

Так оказалась в родстве с Германтами, причем довольно тесном, эта г-жа де Вильпаризи, так долго остававшаяся для меня дамой, что подарила мне, когда я был маленьким, утку с коробкой шоколада в клюве, и была она тогда дальше от стороны Германта, чем если бы томилась взаперти в стороне Мезеглиза, и представлялась мне ничтожнее и незначительнее, чем владелец магазина оптики в Комбре, – а теперь совершила внезапно головокружительный взлет, подобно тому как неожиданно обесцениваются какие-то другие вещи, которые находятся в нашем распоряжении и вносят в наше отрочество и в те, другие моменты нашей жизни, где еще уцелели обрывки отрочества, не меньше перемен, чем метаморфозы у Овидия.

– А не в этом ли замке находятся бюсты всех прежних владельцев замка Германт?

– Да уж, великолепное зрелище, – с иронией заметил Сен-Лу. – Между нами говоря, по-моему, всё это малость нелепо. Но в замке есть кое-что и поинтереснее! Трогательный портрет моей тетки кисти Карьера[215]215
  Эжен Карьер (1849–1906) – французский художник, автор многочисленных портретов; Пруст отзывался о нем с одобрением, но, конечно, всерьез сравнивать его с Веласкесом и Уистлером не приходится.


[Закрыть]. Это прекрасно, как Уистлер или Веласкес, – добавил Сен-Лу, в усердии неофита не всегда считавшийся с истинной шкалой ценностей. – Кроме того, там есть прекрасные картины Гюстава Моро. Тетка моя – племянница вашей приятельницы г-жи де Вильпаризи, которая ее воспитала, а потом она вышла замуж за своего кузена, и он тоже племянник моей тетки Вильпаризи, это нынешний герцог Германтский.

– А кто же тогда ваш дядя?

– Он носит титул барона де Шарлюса. По правилам, когда умер мой двоюродный дед, дядя Паламед должен был принять титул принца де Лома: это был титул его брата до того, как он стал герцогом Германтским, потому что в этой семье меняют имена, как сорочки. Но у дяди обо всем свое мнение. Он считает, что у нас несколько злоупотребляют титулами итальянских герцогов, испанских грандов и тому подобное, поэтому, хотя он мог выбирать между четырьмя или пятью возможностями принять титул принца, он остался бароном де Шарлюсом из протеста и показной непритязательности, в которой немало гордыни. «Сегодня, – говорит он, – все стали принцами, нужно же хоть чем-нибудь отличаться; я объявлю себя принцем, когда буду путешествовать инкогнито». Послушать его, так древнее титула, чем барон де Шарлюс, на свете нет; он докажет вам, что этот титул уходит во времена более давние, чем титул Монморанси, которые напрасно провозгласили себя первыми баронами Франции, – на самом деле они были первыми только в Иль-де-Франсе, где располагалось их ленное владение, – и с наслаждением будет объяснять это вам часами, потому что хоть человек он очень тонкий, очень одаренный, но ему это кажется увлекательной темой для разговора, – добавил Сен-Лу с улыбкой. – Я не такой, как он, так что не заставляйте меня рассуждать о генеалогии, по мне, так всё это старье убийственно скучно, воистину жизнь слишком коротка для таких разговоров.

Теперь я припоминал, что уже видел этот суровый взгляд, который только что заставил меня обернуться у казино: он упал на меня в Тансонвиле, когда г-жа Сванн позвала Жильберту.

– А не принадлежала ли госпожа Сванн к множеству любовниц, которые, как вы рассказываете, были у вашего дяди?

– Вот уж нет! Он на самом деле в большой дружбе со Сванном и всегда его очень поддерживал. Но никто никогда не слыхал, чтобы он был любовником его жены. В обществе очень удивятся, если подумают, что вы в это верите.

Я не посмел ему сказать, что в Комбре удивились бы еще больше, если бы думали, что я в это не верю.

Бабушку г-н де Шарлюс очаровал. Он очевидно придавал большое значение всем тонкостям происхождения и положения в обществе, и бабушка это заметила, но нисколько не подвергла осуждению, которое обычно неотделимо от тайной зависти и раздражения при виде того, как собеседник доволен преимуществами, которыми другие хотели бы обладать, да не могут. Бабушка, наоборот, была довольна своей судьбой и ничуть не жалела, что жизнь ее не протекает в более блестящем кругу; поэтому она с пониманием наблюдала причуды г-на де Шарлюса и говорила о дяде Сен-Лу с той отрешенной, ласковой, чуть не сочувственной благожелательностью, которой мы награждаем объект нашего бескорыстного наблюдения за радость, которую он нам приносит, тем более что на сей раз она считала притязания наблюдаемого объекта если не законными, то по меньшей мере любопытными, и уж во всяком случае благодаря им он ярко выделялся на фоне тех, с кем она обычно имела дело. Но главное, она легко прощала г-ну де Шарлюсу аристократические предрассудки за то, что, в отличие от множества светских людей, над которыми издевался Сен-Лу, он был необыкновенно умен и чуток. Но дядя, в отличие от племянника, и не думал отвергать эти предрассудки во имя высших ценностей. У него одно как-то уживалось с другим. Потомок герцогов Немурских и принцев Ламбалей, он владел архивами, мебелью, гобеленами, портретами предков кисти Рафаэля, Веласкеса, Буше; в сущности, чтобы побывать в музее и в несравненной библиотеке, ему достаточно было просто полюбоваться на семейные сувениры; поэтому свое аристократическое наследие он возносил на ту высоту, с которой племянник давно всё это сбросил. Кроме того, возможно, он в жизни меньше руководствовался идеями, чем Сен-Лу, меньше обольщался словами, реалистичнее смотрел на людей и не желал пренебрегать тем, что в их глазах придавало ему больше всего блеску: этими радостями бескорыстно упивалось его воображение, но, кроме того, они часто могли послужить ему мощным вспомогательным средством в практических делах. И не кончается спор между людьми, подобными ему, и другими, подчиняющимися внутреннему идеалу, который побуждает их отмахнуться от этих преимуществ и добиваться только воплощения идеала, таких как художники и писатели, отказывающиеся от своей виртуозности, или народы, склонные к мечтательности, которые устремляются навстречу современности, или воинственные народы, которые первыми становятся поборниками мира во всем мире, или правительства, наделенные абсолютной властью, которые вводят демократию и упраздняют суровые законы, причем жизнь очень часто не вознаграждает их благородных усилий: одни утрачивают талант, другие – многовековое господство; пацифизм подчас умножает войны, а снисходительность плодит преступления. Конечно, тяга Сен-Лу к искренности и независимости выглядела очень благородно, но, если судить по внешним результатам, можно было только порадоваться, что г-н де Шарлюс был ее лишен: он велел перевезти к себе домой изрядную часть обстановки из особняка Германтов, вместо того чтобы поменять ее на мебель в стиле модерн, и полотна Лебура и Гийомена[216]216
  Альбер-Шарль Лебур (1849–1928) – французский художник-пейзажист, его творчество испытало влияние импрессионизма в смысле цвета, но в остальном осталось вполне академичным. Арман Гийомен (1841–1927) – французский художник, принимал участие почти во всех выставках импрессионистов, к концу жизни тяготел к фовизму.


[Закрыть], как сделал его племянник. Правда и то, что идеал г-на де Шарлюса был несколько искусственный, а кроме того, если этот эпитет применим к слову «идеал», не столько художественный, сколько светский. Он находил изысканность в нескольких женщинах, отмеченных необыкновенной красотой и глубокой культурой, чьи предки двести лет тому назад составляли красу и славу старого режима, и только с ними любил он проводить время и восхищался ими, вероятно, искренне, но большую роль в его восхищении играли многочисленные исторические и художественные реминисценции, связанные с их именами; так эрудиту, знатоку античности, радостно читать оду Горация, хотя она, быть может, слабей современных стихов, которые этого самого эрудита оставили бы равнодушным. Сравнивать каждую из этих женщин с хорошенькой буржуазной дамой было для него все равно что современное полотно, изображающее дорогу или свадьбу, сравнивать со старинными картинами, чья история всем известна и восходит к королю или папе, их заказавшим, и включает в себя знаменитых людей, которые при таких-то обстоятельствах их купили, захватили, получили в подарок или унаследовали, и напоминает нам о каком-то событии или хотя бы бракосочетании, представляющем исторический интерес, а значит, обогащает нас новыми знаниями, придает им новый смысл, дает нам глубже прочувствовать всё богатство нашей памяти или нашей эрудиции. Г-н де Шарлюс радовался, что такой же самый предрассудок не позволяет этим гранд-дамам водиться с женщинами низшей породы, так что они по-прежнему открыты его обожанию в своем первозданно-благородном виде, как какой-нибудь фасад XVIII века с гладкими колоннами розового мрамора, не претерпевший перемен в позднейшие времена.