Текст книги "Под сенью дев, увенчанных цветами"

Г-н де Шарлюс славил истинное душевное и сердечное благородство этих женщин, играя на двусмысленности слова, которая обманывала его самого; в этой двусмысленности таилась ложь этого ублюдочного понятия, этой смеси аристократизма, великодушия и искусства, но таилась также и притягательность, опасная для таких, как моя бабушка: ей ведь показалась бы смехотворной более грубая, но и более невинная спесь дворянина, помешанного на древности рода, но, когда что-то являлось ей в образе духовного, умственного превосходства, она оказывалась беззащитна: она верила, что участь принцев достойна зависти и возвышает их над прочими смертными, потому что в учителях у них бывали такие люди, как Лабрюйер или Фенелон[217]217
  …в учителях у них бывали такие люди, как Лабрюйер или Фенелон. – Французскому писателю-моралисту Лабрюйеру в 1684 г. Великий Конде поручил преподавать историю, географию, французские общественные установления и философию герцогу Бурбонскому, своему внуку. Писателя Фенелона в 1684 г. Людовик XIV назначил воспитателем своего внука, герцога Бургундского, старшего сына Великого дофина; именно для него были написаны «Приключения Телемаха» и «Басни».


[Закрыть].

Перед Гранд-отелем трое Германтов с нами расстались; они ехали на обед к принцессе Люксембургской. В тот миг, когда бабушка прощалась с г-жой де Вильпаризи, а Сен-Лу с бабушкой, г-н де Шарлюс, до того не сказавший мне ни слова, отступил на несколько шагов назад и, оказавшись рядом со мной, сказал: «Нынче вечером после ужина я пью чай в квартире моей тетки Вильпаризи. Буду очень рад, если вы с вашей бабушкой тоже придете». И присоединился к маркизе.

Несмотря на воскресенье, фиакров перед отелем было не больше, чем в начале сезона. Жена нотариуса, в частности, решила, что всякий раз брать напрокат экипаж, чтобы не ехать к Камбремерам, чересчур накладно, и ограничилась тем, что просто осталась у себя в номере.

– Здорова ли мадам Бландэ? – спрашивали все у нотариуса. – Что-то ее сегодня не видно.

– Немного болит голова: жара, гроза. Ей много не нужно… но к вечеру вы ее наверно увидите. Я посоветовал ей выйти на свежий воздух. Ей это пойдет на пользу.

Я подумал, что, пригласив меня к своей тетке, которую он наверняка об этом предупредил, г-н де Шарлюс хотел загладить свое нелюбезное поведение во время утренней прогулки. Но когда, войдя в гостиную г-жи де Вильпаризи, я хотел поздороваться с ее племянником, он пронзительным голосом рассказывал историю, весьма нелестную для какого-то его родственника, и сколько я ни ходил вокруг него, мне не удалось поймать его взгляд; я уж было решил просто поздороваться, и достаточно громко, чтобы дать ему знать, что я здесь, но тут мне стало ясно, что он меня заметил, потому что не успел я поклониться и открыть рот, как увидел протянутые мне для рукопожатия два пальца, притом что он так и не взглянул на меня и не прервал своего рассказа. Он, конечно, меня заметил еще раньше, хотя и не подал виду, и тут я обнаружил, что его глаза, никогда не смотревшие на собеседника, всё время блуждали по всем направлениям, как глаза испуганного животного или разносчика, который расхваливает и демонстрирует свой незаконный товар, а сам, не поворачивая головы, косится во все стороны, откуда может появиться полиция. Всё же я был несколько удивлен, когда оказалось, что для г-жи де Вильпаризи наше появление было неожиданностью, хотя она была рада нас видеть, и еще больше я удивился, слыша, как г-н де Шарлюс сказал бабушке: «Ах, как приятно, что вы решили к нам заглянуть, какая удачная мысль, не правда ли, тетушка?» Вероятно, он заметил ее удивление, когда мы вошли, и, как человек, привыкший всегда и во всем задавать тон, взял то самое «ля», которого хватило, чтобы превратить удивление в радость, намекнув, что сам он рад и именно это чувство должен вызывать наш приход. И расчет был точен, потому что г-жа де Вильпаризи, очень уважавшая мнения племянника и знавшая, как трудно ему понравиться, внезапно словно открыла в бабушке новые достоинства и чуть не на руках ее носила. Но я не мог понять, как это г-н де Шарлюс забыл о своем приглашении, пускай таком кратком, но, кажется, таком настоятельном, вполне сознательном, которое я слышал из его уст только сегодня утром, – и объявил, что это бабушкина «удачная мысль», хотя мысль исходила от него самого. Наивно считая своим долгом внести ясность – эту наивность я сохранил на долгие годы, пока до меня не дошло, что, допрашивая человека о том, что он имел в виду, правды о его намерениях не узнаешь, а простодушная настойчивость куда опаснее недоразумения, на которое, скорее всего, никто и внимания не обратит, – я сказал ему: «Но, сударь, разве вы не помните, что вы сами пригласили нас прийти сегодня вечером?» Ни одним звуком, ни одним движением г-н де Шарлюс не показал, что слышал мой вопрос. Тогда я его повторил, как те дипломаты или бестолковые юнцы, которые с неустанной, но безуспешной добросовестностью пытаются получить объяснения, которых противник решил им не давать. Г-н де Шарлюс опять не ответил. Мне почудилось, что на губах у него витает улыбка человека, с огромной высоты наблюдающего нравы и воспитание людей.

Раз уж он отказывался что-либо объяснить, я попытался найти ответ сам, но колебался между несколькими возможными объяснениями, из которых ни одно меня не устраивало. Может быть, он забыл, может быть, утром я его неправильно понял… А скорее всего, он из гордыни не желал признаваться, что сам домогался общества людей, которых презирает, и предпочел сделать вид, что они явились по собственному почину. Но если он нас презирает, зачем же он так хотел, чтобы мы пришли, вернее, чтобы моя бабушка пришла, потому что мне он за весь вечер не сказал ни слова и говорил только с ней. Он вел самую оживленную беседу с бабушкой и г-жой де Вильпаризи, словно прятался за ними, словно отсиживался в глубине ложи, и только изредка его пронзительный взгляд испытующе задевал мое лицо с таким серьезным, озабоченным видом, словно у меня не лицо, а неразборчивая рукопись.

Вероятно, если бы не эти глаза, лицо г-на де Шарлюса было бы похоже на множество других красивых лиц. И когда позже Сен-Лу, говоря о других Германтах, заметил: «Да уж конечно, не видно в них этой породы, не то что в моем дяде Паламеде, вот уж кто вельможа до мозга костей», подтверждая тем самым, что порода, аристократическая исключительность не содержат ничего таинственного или нового, а складываются из определенных элементов, которые я узнавал без труда и без особого волнения, – одна из моих иллюзий бесследно рассеялась. Но напрасно г-н де Шарлюс придавал наглухо замкнутое выражение своему лицу, которому тонкий слой пудры сообщал некую театральность: глаза у него были как щель в стене, как бойница, которую он не мог замуровать, и сквозь эту бойницу, смотря по тому, где вы по отношению к нему находились, вы чувствовали внезапно, как на вас падает отблеск какого-то внутреннего орудия, в котором было нечто устрашающее даже для того, кто обладает этим орудием, не вполне им управляя, зная, что оно ненадежно и в любую минуту готово взорваться; и подозрительное, вечно беспокойное выражение его глаз, и от этого огромная усталость, синевой расползавшаяся вокруг них чуть не на половину лица, такого правильного и соразмерного, – всё это наводило на мысль о могущественном человеке, сознающем, что над ним нависла опасность, скрывающемся под чужим именем и в чужом платье, а может быть, просто об опасном человеке трагической судьбы. Мне хотелось догадаться, что это за секрет, которого нет в других людях, – секрет, из-за которого взгляд г-на де Шарлюса показался мне загадочным еще утром у казино. Но теперь, столько зная о его семье, я уже не мог думать, что он вор, а послушав его разговор, не предполагал в нем сумасшедшего. Если со мной он был так холоден, а с бабушкой так любезен, дело тут было, возможно, не в личной антипатии, потому что с женщинами он и вообще держался очень благожелательно, об их недостатках упоминал обычно с великой снисходительностью, а вот о мужчинах, особенно молодых, отзывался иной раз с такой непримиримой ненавистью, которая напоминала ярость женоненавистника по отношению к слабому полу. О двух или трех «альфонсах», родственниках или близких знакомых Сен-Лу, которых тот случайно помянул в разговоре, г-н де Шарлюс сказал с какой-то даже свирепостью, разительно отличавшейся от его обычного ледяного тона: «мелкие пакостники». Как я понял, главным образом он ставил в вину нынешним молодым людям их женоподобность. «Ни дать ни взять женщины», – с презрением говорил он. Но кем надо было быть, чтобы не казаться ему женоподобным – ему, который никого не признавал достаточно деятельным и мужественным? Сам-то он во время своих пеших путешествий, разгорячившись после многочасовой ходьбы, бросался в ледяную реку. Его возмущало даже, когда мужчина носил одно-единственное кольцо.

Но при всем своем преклонении перед мужественностью он был наделен удивительной тонкостью и чуткостью. Г-же де Вильпаризи, попросившей его описать для бабушки зáмок, где гостила г-жа де Севинье, и добавившей, что ей кажется несколько литературным отчаяние, в которое та приходит, расставшись со скучной г-жой де Гриньян, он возразил:

– Наоборот, это, по-моему, очень правдиво. Вообще, в ту эпоху подобные чувства были очень понятны. Житель Мономотапа у Лафонтена, который бежит проведать друга, привидевшегося ему во сне слегка печальным, голубь, для которого самое большое горе – это разлука с другим голубем[218]218
  Житель Мономотапа у Лафонтена… разлука с другим голубем… – О друзьях из Мономотапа (государства Южной Африки на месте нынешних Зимбабве и Мозамбика) говорится в басне Лафонтена «Два друга» (VIII, XI), о разлуке голубей – в его же басне «Два голубя» (IX, II).


[Закрыть], быть может, кажутся вам, тетушка, таким же преувеличением, как то, что г-жа де Севинье не может дождаться, когда она останется наедине с дочерью. И это такое счастье, что, уехав, она говорит: «От этой разлуки мне так больно, будто болит не душа, а тело. В разлуке мы времени не жалеем. Мы хотим, чтобы поскорее наступил миг, к которому мы стремимся»[219]219
  …г-жа де Севинье… мы стремимся. – Шарлюс вольно цитирует по памяти письма г-жи де Севинье к дочери от 18 февраля 1671 г. и от 10 января 1689 г.


[Закрыть]. Бабушка была в восторге, слыша, что он рассуждает о «Письмах» точь-в-точь как она. Ее удивляло, что мужчина так хорошо их понимает. Она чувствовала в г-не де Шарлюсе женскую деликатность и чуткость. Позже, оставшись с ней одни, мы о нем заговорили и решили, что он, вероятно, испытал сильное влияние женщины, возможно матери, а может быть, и дочери, если у него есть дети. «Или любовницы», – подумал я, вспомнив о Сен-Лу, на которого, как мне казалось, очень влияла его подруга, что давало мне представление о том, насколько женщины облагораживают мужчин, с которыми живут.

– А когда она оказывалась рядом с дочкой, ей, наверно, и сказать-то было нечего, – предположила г-жа де Вильпаризи.

– Вот уж нет: например, то, что она называла «такими ничтожными мелочами, которые замечаем лишь мы с вами»[220]220
  …то, что она называла… лишь мы с вами. – Из письма г-жи де Севинье к дочери от 29 мая 1675 г.


[Закрыть]. Но главное, она была рядом. А Лабрюйер говорит нам, что в этом всё дело: «быть с теми, кого мы любим: беседовать с ними, хранить молчание, остальное безразлично»[221]221
  А Лабрюйер говорит… остальное безразлично. – Полностью это место звучит так: «Чтобы чувствовать себя счастливыми, нам довольно быть с теми, кого мы любим: мечтать, беседовать с ними, хранить молчание, думать о них, думать о чем угодно – только бы не разлучаться с ними; остальное безразлично» (Лабрюйер. Характеры, или Нравы нынешнего века, гл. 4 («О сердце»), 23. Перевод Э. Линецкой и Ю. Корнеева).


[Закрыть]. И он прав, это единственное счастье, – меланхолически добавил г-н де Шарлюс. – Но жизнь так ужасно устроена, что это счастье дается нам очень редко; в сущности, госпоже де Севинье еще повезло больше, чем другим. Она провела бóльшую часть жизни рядом с той, кого любила.

– Ты забываешь, что это не любовь, речь идет о ее дочери.

– Но в жизни не столь важно, кого или что любить, – возразил он уверенным, безапелляционным, даже, пожалуй, жестким тоном, – важно любить. Чувство госпожи де Севинье к дочери гораздо больше похоже на страсть, которую Расин изобразил в «Андромахе» или в «Федре», чем банальные отношения молодого Севинье с его любовницами. И любовь какого-нибудь мистика к Богу – то же самое. Мы втискиваем любовь в слишком узкие рамки, а всё от полного незнания жизни.

– А ты так любишь «Андромаху» и «Федру»? – спросил у дяди Сен-Лу с некоторым пренебрежением в голосе.

– В любой трагедии Расина больше правды, чем во всех драмах господина Виктора Гюго, – отвечал г-н де Шарлюс.

– Что ни говори, светская жизнь ужасна, – шепнул мне на ухо Сен-Лу. – Ставить Расина выше Виктора Гюго, как хочешь, а это чудовищно! – Дядины слова явно его огорчили, но выговорить «как хочешь» и «чудовищно» было так приятно, что он утешился.

Размышлениями о том, как печально жить вдали от всего, что любишь (по этому поводу бабушка сказала мне позже, что племянник г-жи де Вильпаризи понимает некоторые произведения лучше, чем его тетка, и вообще в каком-то смысле возвышается над своей средой), г-н де Шарлюс не только обнаружил тонкость и чувствительность, которые редко встретишь у мужчины; даже его голос был похож на контральто с недостаточно развитым средним регистром, временами напоминающее дуэт, в котором чередуются мужской голос с женским; когда он излагал свои мысли, такие утонченные, голос его взлетал до неожиданно высоких нот, становился мягким, и в нем, казалось, звучали хоры невест, хоры сестер, вкладывавших в пение всю свою нежность. Но стайка юных дев, чей щебет приютился в его голосе – о, как был бы сражен г-н де Шарлюс, так ненавидевший всякую женоподобность, если бы это чувствовал, – не ограничивалась толкованием и варьированием положенного на музыку чувства. Когда г-н де Шарлюс рассуждал, нередко слышался их звонкий невинный смех, будто школьницы-кокетки, хитрющие насмешницы, бойкие на язык, измываются над ближним.

Он рассказал, что прекрасный дом, некогда принадлежавший их семье, дом, где ночевала Мария-Антуанетта, и при нем парк Ленотра, теперь куплен семейством богатых финансистов Израэлей. «Фамилия этих людей Израэль, но мне кажется, что это скорее родовое, этническое обозначение, а не имя собственное. Кто его знает, возможно, у людей этой породы имен вообще не бывает и зовут их просто по племени, к которому они принадлежат. Да какая разница! Обитель Германтов – в руках у Израэлей! – воскликнул он. – Это напоминает мне спальню в замке Блуа, про которую хранитель, водивший меня по замку, сказал: „Здесь молилась Мария Стюарт, а теперь я держу здесь мои швабры“. Я, разумеется, и слышать больше не хочу об этом обесчещенном имении, все равно как о моей кузине Кларе де Шимэ, которая ушла от мужа[222]222
  …прекрасный дом, некогда принадлежавший их семье… которая ушла от мужа. – Здесь Пруст искусно смешивает вымысел с хорошо знакомой ему реальностью: особняк Шимэ существует в Париже на самом деле: он был построен на набережной Малаке архитектором Мансаром в 1640 г., а через полвека Ленотр спроектировал при нем сад (о чем и упоминает Шарлюс). Особняк последовательно принадлежал нескольким высокородным особам, например Генриетте Французской, герцогу Бульонскому, а в конце концов перешел к финансисту, который выдал свою дочь за принца де Шимэ; так особняк обрел свое нынешнее имя. С 1884 г. в нем находится Школа изящных искусств (а вовсе не частное владение вымышленных богачей). Пруст был знаком с графиней Греффюль, старшей дочерью принца де Караман-Шимэ и тетки графа де Монтескью, поэта, с которым Пруст был хорошо знаком. В 1896 г. кузина Монтескью, Клара Вард, принцесса де Шимэ, в самом деле сбежала от мужа с музыкантом.


[Закрыть]. Но я храню фотографии имения – до того, как оно ушло в чужие руки, и принцессы – из тех времен, когда ее прекрасные глаза еще были устремлены только на моего кузена. Фотография обретает недостающее ей достоинство, когда не изображает действительность, а показывает нам то, чего больше нет на свете. Могу подарить вам одну, ведь этот архитектурный стиль вас интересует», – сказал он бабушке. Тут он заметил, что из кармана у него торчит вышитый носовой платок, так что видна его цветная кайма, и с растерянным видом затолкал его поглубже, словно стыдливая, но не слишком невинная женщина, прячущая свои прелести, которые от избытка щепетильности сочла нескромными. «Вообразите, – продолжал он, – что для начала эти люди уничтожили парк, созданный Ленотром, а это ведь все равно что изрезать картину Пуссена. За одно это надо этих Израэлей засадить в тюрьму. Правда, – с улыбкой добавил он после минутного молчания, – они наверняка заслуживают тюрьмы за многое другое! Как бы то ни было, вы себе представляете, как сочетается с этой архитектурой английский парк».

– Но этот дом выстроен в том же стиле, что Малый Трианон, – заметила г-жа де Вильпаризи, – а ведь Мария-Антуанетта приказала разбить вокруг него английский парк.

– И все-таки он уродует фасад Габриэля, – возразил г-н де Шарлюс. – Теперь, конечно, было бы дикостью уничтожить «Деревушку»[223]223
  …Малый Трианон… уничтожить «Деревушку»… – Дворец Малый Трианон выстроен по проекту Анж-Жака Габриэля; в 1774 г. Людовик XVI подарил его своей жене Марии-Антуанетте, а во 2-й половине 1770-х гг. по ее указанию вокруг дворца был разбит английский парк. В 1783–1785 гг. была построена Деревушка Королевы – бутафорская живописная деревня, похожая на декорацию к идиллическим пьесам из жизни пастушек, которые любила королева.


[Закрыть]. Но невзирая на нынешние веяния, сомневаюсь всё же, что фантазия госпожи Израэль так же дорога нам, как память о королеве.

Тут бабушка подала мне знак, что пора идти спать, не считаясь с настойчивыми уговорами Сен-Лу, который, к моему огромному стыду, намекнул при г-не де Шарлюсе на то, что вечерами, пока не засну, я часто испытываю приступы печали; его дяде эта моя особенность показалась, должно быть, не слишком мужественной. Я немного помедлил и вскоре ушел, но как же я удивился, когда немного погодя услышал стук в дверь моего номера, спросил, кто там, и услыхал в ответ голос г-на де Шарлюса, который произнес без особой теплоты:

– Это Шарлюс. Могу я войти? Сударь, – продолжал он, затворив за собой дверь, – племянник мне сейчас рассказал, что вы бываете не в духе перед тем, как заснуть, а также что вы восхищаетесь книгами Берготта. У меня в чемодане есть один его томик, которого вы, скорее всего, не знаете, и я его вам принес, чтобы помочь вам пережить эти тягостные для вас минуты.

Я горячо поблагодарил г-на де Шарлюса и признался, что я, наоборот, опасался, как бы то, что Сен-Лу рассказал ему о моих вечерних недомоганиях, не показалось ему страшной глупостью с моей стороны.

– Нет, что вы, – отвечал он уже мягче. – За вами, возможно, нет особых заслуг, да ведь ими обладают очень немногие. Но пока у вас есть хотя бы молодость, а это такой соблазн! Кстати, высмеивать или осуждать чувства, которых сам не испытываешь, – это величайшее недомыслие. Я люблю ночь, а вы говорите, что она внушает вам страх; я люблю запах роз, а у одного моего друга от этого запаха начинается лихорадка. Неужели вы думаете, что из-за этого я ставлю его ниже себя? Я стараюсь всё понять и ничего не осуждать. Словом, не беспокойтесь, я не стану говорить, что ваши приступы тоски – это пустяки, я-то знаю, какие страдания могут нам причинять вещи, непонятные другим людям. Но у вас по крайней мере есть ваша бабушка, которую вы любите. Вы проводите с ней много времени. И потом, в вашей нежности к ней нет ничего предосудительного, я хочу сказать, что она ведь тоже вас любит. А сколько людей не могут этого о себе сказать!

Он расхаживал взад и вперед по номеру, рассматривал какие-то вещицы, что-то брал в руки. Мне казалось, что он хочет что-то мне сообщить, но не находит нужных слов.

– У меня с собой есть еще один том Берготта, я его вам найду, – добавил он и позвонил. Через секунду явился грум. «Позовите мне вашего метрдотеля. Никто, кроме него, не способен толково исполнить поручение», – высокомерно произнес г-н де Шарлюс. «Господина Эме, сударь?» – спросил грум. «Не знаю, как его зовут, хотя, впрочем, помнится, я слышал, как его называли Эме. Идите скорей, я спешу». – «Он будет здесь сию минуту, сударь, я только что видел его внизу», – отвечал грум, желая показать, что он в курсе всего. Прошло немного времени. Вернулся грум. «Сударь, господин Эме уже лег. Но я сам могу выполнить ваше поручение». – «Нет уж, разбудите его». – «Сударь, я не могу это сделать, он ночует не здесь». – «Тогда оставьте нас в покое». – «Сударь, – сказал я, когда грум ушел, – вы слишком добры, одной книжки Берготта мне вполне достаточно». – «Пожалуй, вы правы». Г-н де Шарлюс ходил по комнате. Так прошло несколько минут, потом, немного поколебавшись, но так ни на что и не решившись, он резко повернулся, бросил мне «до свидания» голосом, который снова стал резким и нелюбезным, и ушел. После всех возвышенных чувств, которые он высказывал за вечер, на другой день – это был день его отъезда – утром на пляже, когда я собирался идти купаться, г-н де Шарлюс подошел ко мне и передал, что бабушка просит меня вернуться, как только я выйду из воды, и я очень удивился, когда он ущипнул меня за шею с пошлым смешком и сказал:

– Но вам же плевать на бабушку, прохвост, правда?

– Что вы, сударь, я ее обожаю!

– Вы еще молоды, – сказал он мне ледяным тоном, отступив на шаг, – и вам следует усвоить две вещи: во-первых, воздерживайтесь от выражения слишком непосредственных чувств, потому что вас могут не так понять; во-вторых, не бросайтесь в бой очертя голову прежде, чем уразумеете смысл того, что вам говорят. Если бы вы приняли эти меры предосторожности, вы бы только что не попали впросак – и к этим дурацким якорям, вышитым на вашем купальном костюме, не добавили бы еще одной глупости. Я дал вам почитать книгу Берготта, теперь она мне нужна. Велите метрдотелю с идиотским именем, которое ему идет как корове седло, принести ее мне через час; надеюсь, он уже не спит. Полагаю, что, беседуя с вами вчера вечером, я поспешил с разговорами о соблазнах молодости; лучше бы я предупредил вас о ее легкомыслии, непоследовательности и непонятливости, это было бы вам куда более кстати. Надеюсь, что мой холодный душ принесет вам не меньше пользы, чем морская ванна. Но не стойте столбом, простудитесь. Всего хорошего.

Надо думать, потом он пожалел о сказанном, потому что спустя некоторое время я получил – в сафьяновом переплете, в который была вделана медная пластинка с выгравированным на ней букетиком незабудок, – ту самую книгу, которую он мне давал почитать и которую я ему вернул, правда не через Эме, который «отсутствовал», а через лифтера.

После отъезда г-на де Шарлюса мы с Робером могли наконец пойти обедать к Блокам. И я понял на этом маленьком празднике, что истории, которые наш товарищ рассказывал, несправедливо считая их забавными, принадлежали на самом деле г-ну Блоку-отцу, а «ужасно занятный» человек всякий раз оказывался другом г-на Блока, который и объявил его «занятным». В детстве мы восхищаемся некоторыми людьми – отцом за то, что он остроумнее других членов семьи, учителем за то, что открывает нам метафизику, которая придает ему очарование в наших глазах, товарищем, искушенным больше, чем мы (таким был для меня Блок), за то, что презирает Мюссе и его «Надежду на Бога», когда мы всё это еще любим, а к тому времени, когда мы доберемся до папаши Леконта или до Клоделя, будет восторгаться только такими строками:

 
В Сен-Блезе, на острове Цвекка,
Раздолье для человека!
 

Добавляя к ним:

 
Славное местечко Падуя,
Мудрых правоведов радуя…
 
 
Ну а мне милей полента…
 
 
…Пробегает топателла
В черном домино.
 

А из всех «Ночей» сохранит в памяти только:

 
…и в атлантическом порту,
и в Лидо, на траве могильной,
где Адриатика бессильно
лобзает хладную плиту…[224]224
  …презирает Мюссе и его «Надежду на Бога»… – лобзает хладную плиту… – Как мы видим, герои романа сперва увлекаются высоким романтизмом, потом влюбляются в совершенство парнасской поэзии, а потом возвращаются к Мюссе, но уже к его легкой поэзии. «Надежда на Бога» (1938) Альфреда де Мюссе входит в его сборник «Новые стихотворения», это возвышенная философская поэзия. «Песня» (1834) из того же сборника Мюссе, напротив, стихотворение шутливое, с элементами словесной игры, равно как и процитированное дальше «Брату, на возвращение из Италии» (1844). Между прочим, в статье «О стиле Флобера» (1920) Пруст замечает, что жестоко восхищаться этими легкомысленными стихотворениями Мюссе, создавшего образцы высокой лирики.
  Цвекка на самом деле – это Джудекка, остров к югу от Венеции, где расположен городок Сан-Бьяджо (Сен-Блез – офранцуженная форма этого имени). Приведем комментарий Поля де Мюссе, старшего брата поэта: «Гризетки в Катане кутаются в своего рода домино черного шелка. Это одеяние называют „топпа“, а тех, кто его носит, – „топпателла“». Напоследок Пруст цитирует еще одно возвышенное стихотворение Мюссе, «Декабрьская ночь» (1835), другой образец «высокого романтизма». Вот как звучит этот фрагмент в переводе В. Набокова:
…и в Генуе, в садах лимонных,в Вевэ, меж яблоней зеленых,и в атлантическом порту,и в Лидо, на траве могильной,где Адриатика бессильнолобзает хладную плиту…

[Закрыть]
 

Всё так: когда мы доверчиво восхищаемся кем-нибудь, мы выхватываем и цитируем из него всякие пустяки, которые сурово отвергли бы, если бы судили о них непредвзято; точно так же писатель иной раз вставляет в роман «остроты» и персонажей за то, что они подлинные, даром что в живой ткани романа они оказываются бесполезными и банальными. Портреты, которые создает Сен-Симон, превосходны, хотя сам он ими едва ли восхищался, а вот высказывания его знакомых остроумцев, казавшиеся ему прелестными, в его передаче кажутся нам плоскими или вообще ускользают от понимания. Он бы погнушался сам сочинять остроты, которые в устах г-жи де Корнюэль или Людовика XIV[225]225
  …остроты, которые в устах г-жи де Корнюэль или Людовика XIV… – Какую именно остроту Людовика XIV в передаче Сен-Симона имеет в виду Пруст, сказать трудно; что же касается г-жи Корнюэль, то Сен-Симон рассказывает о том, как эта старая дама за два дня до смерти узнала от своего друга г-на де Субиза о его недавнем блистательном бракосочетании и сказала: «О, месье… более удачного брака не будет заключено в ближайшие шестьдесят или восемьдесят лет!» (Сен-Симон. Мемуары. 1601–1701. М., 2007. С. 138. Перевод М. Добродеевой). В самом деле, сегодня трудно плениться этой остротой, как в XVII в.


[Закрыть] представляются ему необыкновенно тонкими или колоритными; то же самое замечаем и у многих других; истолковывать это можно по-разному, мы же ограничимся тем, что отметим: в те минуты, когда мы «наблюдаем», мы бываем гораздо глупее, чем когда творим.

Итак, внутри моего приятеля Блока сидел Блок-отец, отстававший от сына на сорок лет, рассказывавший несуразные анекдоты и сам от души смеявшийся над ними громче и радостней, чем настоящий отец Блока, существующий отдельно от сына: ведь к смеху отца, которому не лень было два-три раза повторить заключительное слово, чтобы слушатели вполне оценили его рассказ, добавлялся оглушительный хохот сына, которым тот неизменно встречал за столом отцовские истории. Так что младший Блок то произносил разумнейшие речи, то, черпая в семейных запасах, в тридцатый раз пересказывал нам остроты, которые старший Блок вытаскивал на свет (вместе с рединготом) только по торжественным дням, когда юный Блок не прочь был поразить гостя, впервые приглашенного в дом, – преподавателя, одноклассника, получающего все на свете награды за успехи в учении, или вот теперь нас с Сен-Лу. Например, он говорил о ком-то: «Это необычайно знающий военный стратег – он убедительнейшим образом доказал, опираясь на бесспорные факты, почему в русско-японской войне японцы будут разбиты, а русские победят»[226]226
  «…в русско-японской войне японцы будут разбиты, а русские победят…» – Еще один анахронизм Пруста: первая поездка Марселя в Бальбек относится приблизительно к 1898 г.; таким образом, г-н Блок никак не мог рассуждать о русско-японской войне, имевшей место, как известно, в 1905 г. Прусту, по-видимому, важнее то, что цитируемый «стратег» предсказывает исход войны с точностью до наоборот, давая повод к насмешке.


[Закрыть] или «Это выдающийся человек: в политических кругах он слывет великим финансистом, а в финансовых – великим политиком». Эти характеристики перемежались историями то о бароне Ротшильде, то о сэре Руфусе Израэле, которых г-н Блок выводил на сцену с некоторой двусмысленностью, так чтобы слушатели могли предположить, будто он знаком с ними лично.

Я и сам попался на эту удочку, когда, слыша, как г-н Блок говорит о Берготте, решил, что это его старинный друг. Но г-н Блок знал всех знаменитостей, «не будучи с ними знаком»: видел издали в театре или на бульварах. Впрочем, он воображал, будто им тоже хорошо известно, кто он такой, как его зовут, как он выглядит, и при встрече они с трудом удерживаются от поклона и приветствия. Светские люди водят знакомство с людьми по-настоящему талантливыми и своеобразными, приглашают их на обеды, но не очень-то их понимают. А когда немного пообщаешься с высшим светом, глупость его обитателей внушает вам чрезмерное желание жить в среде безвестных людей и создает преувеличенное представление о том, что умных людей можно найти только там, где знают знаменитостей, «не будучи с ними знакомы». Я осознал это позже, когда разговор зашел о Берготте. Успехом в кругу своей семьи пользовался не только г-н Блок. Мой приятель вызывал еще больший восторг у своих сестер, которых всё время задирал, уткнувшись носом в тарелку; их это смешило до слез. К тому же они переняли у брата его язык и бегло на нем изъяснялись, полагая, видимо, что это единственная манера выражаться, достойная умных людей. Когда мы вошли, старшая сестра велела одной из младших: «Ступай известить благоразумного нашего отца и почтенную мать». – «Паршивки, – объявил Блок, – представляю вам кавалера Сен-Лу, отменного копьеметателя, прибывшего на несколько дней из Донсьера, домами из тесаного камня славного и скакунами обильного». Поскольку он был столь же вульгарен, сколь и образован, речи его обычно завершались какими-нибудь менее гомерическими остротами: «А ну, запахните-ка пеплосы ваши с прекрасными пряжками, что это еще за кокетство? В конце концов, это не мой отец!»[227]227
  «…В конце концов, это не мой отец!» – Аллюзия на знаменитую в то время реплику из пьесы Ж. Фейдо «Дама от „Максима“» (1899): «Полноте, это же не мой отец». В контексте пьесы она означает что-то вроде «В этом нет ничего зазорного», а вовсе не то, что вкладывает в нее Блок.


[Закрыть] И девицы Блок просто покатывались со смеху. Я сказал их брату, какую радость он мне подарил, когда посоветовал читать Берготта, и как я полюбил его книги.

Г-н Блок-отец, знакомый с Берготтом только издали, а о его жизни знавший только из сплетен на галерке, открыл для себя столь же косвенный способ познакомиться с его произведениями – с помощью якобы литературных суждений и оценок. Он жил в мире приблизительностей, неточностей, где раскланиваются с пустотой, судят вкривь и вкось. Заблуждение и неосведомленность нисколько не вредят уверенности, даже наоборот. Таково благодетельное чудо, которое творит для нас наше самолюбие: поскольку мало кто обладает блестящими знакомствами и глубокими познаниями, те, у кого ничего подобного нет, воображают, будто именно им повезло больше всех: наше зрение устроено так, что при взгляде на общественную лестницу каждый воображает, будто лучшая ступенька на ней досталась именно ему, и видит только тех, кому повезло меньше, обделенных, достойных жалости; о тех, кто выше его, он рассуждает вслепую, клевещет на них, понятия о них не имея, судит их и презирает, не понимая. Правда, наших шатких личных преимуществ, помноженных на самолюбие, недостает, чтобы обеспечить каждому необходимую ему порцию счастья, бóльшую, чем другим, но на помощь приходит зависть и восполняет недостачу. Зависть изъясняется на языке презрения, а всё же фразу «Я не желаю с ним знакомиться» следует переводить так: «У меня нет возможности с ним познакомиться». Так она звучит на языке разума. А на языке страстей это звучит так: «Я не желаю с ним знакомиться». Все знают, что это неправда, но ведь такое говорится не просто из хитрости, а потому, что человек чувствует то, что говорит, и ему этого достаточно, чтобы не чувствовать себя хуже других, достаточно для счастья.

Так благодаря эгоцентризму каждый смертный представляет себе вселенную в виде громоздящихся у него под ногами ярусов, над которыми он властвует; г-н Блок позволял себе роскошь быть безжалостным властителем, когда утром, попивая шоколад, разворачивал газету, видел подпись Берготта под статьей и презрительно даровал ему короткую аудиенцию, во время которой произносил приговор и не отказывал себе в уютной радости повторять между двумя глотками обжигающего напитка: «Этого Берготта стало невозможно читать. Какую скуку развел, прохвост. Прямо хоть отказывайся от подписки. Какой сумбур! Какая жвачка!» И удовлетворенно жевал бутерброд.

Впрочем, значительность г-на Блока-отца распространялась и за пределами круга его близких. Прежде всего выдающимся человеком его считали его собственные дети. Дети всегда или в грош не ставят родителей, или уж превозносят их на все лады, и для хорошего сына его отец всегда лучший из отцов, пускай даже у него нет никаких объективных причин для восхищения. А г-ном Блоком вполне можно было восхищаться: он был образован, неглуп, дружелюбен по отношению к своим. В тесном семейном кругу его любили, тем более что если в «обществе» человека судят исходя из некоего, пускай абсурдного, эталона и неких установленных, пускай бессмысленных, правил, сравнивая его со всеми другими светскими людьми, то в разобщенных буржуазных кругах на обедах и семейных вечеринках всё вращается вокруг людей, которых объявили приятными, занятными, хотя в светских кругах они бы и двух дней не продержались в репертуаре. И наконец, в этой среде, для которой фальшивое величие аристократии не существует, ему на смену приходят еще более безумные критерии. Так родня, и самая близкая, и самая отдаленная, благодаря воображаемому сходству усов и верхней части лица, уверяла, что г-н Блок – «вылитый герцог д’Омаль»[228]228
  …«вылитый герцог д’Омаль». – Анри Орлеанский, герцог д’Омаль (1822–1897) – четвертый сын короля Луи Филиппа. Храбрый военачальник, он в то же время был историком и членом Французской академии.


[Закрыть]. (Так в мире клубных посыльных всегда найдется один, который носит фуражку набекрень и зауженную куртку, воображая, что похож на иностранного офицера, – разве это не придает ему индивидуальность в глазах других рассыльных?)

Сходство было весьма отдаленное, но служило чем-то вроде патента на благородство. Все повторяли: «Блок? Который? Герцог д’Омаль?» Вот так люди спрашивают: «Принцесса Мюрат? Которая? Неаполитанская королева?»[229]229
  «…Принцесса Мюрат? Которая? Неаполитанская королева?» – Принцесса де Ваграм стала называться неаполитанской королевой, когда в 1851 г. вступила в брак с Жозефом-Жоашеном-Наполеоном Мюратом, внуком маршала Мюрата. Не следует путать ее с Мари-Софи-Амели, которая стала королевой Неаполя вследствие брака с Франциском II; она будет фигурировать в продолжении «Поисков».


[Закрыть] И наконец, мнимым превосходством в глазах родни наделяли его еще некоторые мелочи. Не замахиваясь на обладание собственным экипажем, г-н Блок по определенным дням брал напрокат открытую викторию с двумя лошадьми и пересекал Булонский лес, привольно раскинувшись в небрежной позе: два пальца служили опорой для виска, два других поддерживали подбородок, и незнакомые принимали его за фанфарона, зато родные свято верили, что по части щегольства дядя Соломон заткнет за пояс Грамон-Кадрусса[230]230
  …дядя Соломон заткнет за пояс Грамон-Кадрусса. – Французские комментаторы считают, что Пруст имеет здесь в виду Шарля-Робера де Грамон-Кадрусса (1808–1865), потомка известного рода Грамонов, который вел беспутную жизнь и под конец жизни уехал на Восток.


[Закрыть]. Он был из тех людей, которых в случае их смерти светская хроника газеты «Радикал»[231]231
  …светская хроника газеты «Радикал»… – «Le Radical», парижская ежедневная газета левого толка, основана в 1871 г.


[Закрыть] относит к разряду «лиц, прекрасно знакомых парижанам», поскольку при жизни они обедали за одним столиком с главным редактором этого листка в каком-то ресторане на бульварах. Г-н Блок сказал нам с Сен-Лу, что Берготту хорошо известно, почему он, г-н Блок, с ним не здоровается: недаром при встречах в театре или в клубе он отводит взгляд. Сен-Лу покраснел: он подумал, что не может же это быть Жокей-клуб, где президентом был его отец. С другой стороны, это должен был быть относительно закрытый клуб, ведь г-н Блок сказал, что сегодня бы Берготта туда уже не приняли. Опасаясь, что «недооценил противника», Сен-Лу робко осведомился, не имеется ли в виду клуб Королевской улицы[232]232
  «Клуб Королевской улицы» возник в 1852 г. и поначалу был собранием друзей, которых отбирали чрезвычайно тщательно, а в конце концов влился в знаменитый «Жокей-клуб». Проникнуть туда было трудно, особенно евреям, но Шарль Хаас (главный прототип Сванна) состоял его членом.


[Закрыть], в семействе Сен-Лу считавшийся недостаточно аристократическим – туда иногда принимали евреев. «Нет, – небрежно, гордо и стыдливо ответствовал г-н Блок, – это маленький клуб, но куда более приятный, клуб Болванов[233]233
  Клуб Болванов возник в 1824 г., поначалу он представлял собой собрание злоязычных отставных военных.


[Закрыть]. К публике там относятся с большим разбором». – «А разве не сэр Руфус Израэль там президент?» – спросил младший Блок, пытаясь подбросить отцу достойный предлог прилгнуть и не подозревая, что в глазах Сен-Лу этот финансист не обладал тем же авторитетом, что в его собственных. На самом деле в клубе Болванов состоял не сэр Руфус Израэль, а один из его подчиненных. Но подчиненный этот, будучи с хозяином в прекрасных отношениях, имел в своем распоряжении визитные карты великого финансиста, и уделял одну из них г-ну Блоку, когда тот отправлялся в путешествие по железной дороге, управляющим которой был сэр Руфус, что и давало Блоку-отцу повод говорить: «Загляну-ка в клуб, попрошу у сэра Руфуса рекомендацию». А карта давала ему возможность пускать пыль в глаза начальникам поездов. Барышням Блок было интереснее говорить о Берготте, и вместо того, чтобы развивать тему «Болванов», младшая сестра спросила о нем самым что ни на есть серьезным тоном, воображая, что для упоминания талантливых людей нет на свете более подходящих выражений, чем те, которые употреблял ее братец: «А он вправду потрясающий парень? Один из великих, таких как эти парни, Вилье или Катюль?»[234]234
  …таких как эти парни, Вилье или Катюль? – Столь панибратски упоминаются Вилье де Лиль-Адан (1838–1889) и Катюль Мендес (1841–1909), два поэта-парнасца. Оба они были также и драматургами.


[Закрыть] – «Я его несколько раз встречал на генеральных репетициях, – изрек г-н Ниссим Бернар. – Это недотепа, настоящий шлемиль»[235]235
  «Это недотепа, настоящий шлемиль». – По одному толкованию, словцо «шлемиль», заимствованное из идиш, представляет собой еврейское сокращение имени Соломон (Ф. Павленков. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка, 1907). По другому – оно происходит от древнееврейского schlomiel, от schalom – спасение, i – мой, El – Бог (А. Д. Михельсон. Объяснение 25 000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык, с означением их корней, 1865). В любом случае оно означает неудачника, убогого. Но у людей начитанных оно ассоциируется в первую очередь с повестью немецкого романтика Адельберта фон Шамиссо (1781–1838) «Удивительная история Петера Шлемиля» (1813), а у непросвещенных родственников Блока – со словцом из языка, которого ассимилированные евреи избегают.


[Закрыть]. В аллюзии на повесть Шамиссо не было ничего страшного, однако словцо «шлемиль» принадлежало к тому полунемецкому-полуеврейскому наречию, которое г-н Блок обожал в тесном семейном кругу, но считал вульгарным и неуместным в присутствии чужих. Он тут же бросил грозный взгляд на дядю. «У него есть талант», – заметил Блок. «Вот оно как!» – серьезно протянула сестра, словно давая понять, что это меня извиняет. «Талант есть у всех писателей», – презрительно произнес г-н Блок. «И даже говорят, – сказал его сын, подняв вилку и с дьявольски ироническим видом прищурив глаза, – что он выставит свою кандидатуру в Академию». – «Да ладно! У него для этого слишком легковесный багаж, – возразил г-н Блок-отец, который вроде бы не разделял презрения, которое питали к Академии его сын и дочки. – Не того полета птица». – «К тому же Академия – это салон, а у Берготта там никакого кредита», – провозгласил богатый дядюшка г-жи Блок, существо беззлобное и смиренное, чья фамилия, Бернар, сама по себе насторожила бы, вероятно, бдительность моего деда и уж наверняка показалась бы ему не вполне соответствующей лицу, словно перенесенному из дворца Дария и воссозданному г-жой Дьелафуа, даже если бы над всем его обликом, пришедшим прямо из Суз[236]236
  …перенесенному из дворца Дария… пришедшим прямо из Суз… – Сузы – один из древнейших городов мира, расположенный на территории современного Ирана. Персидский царь Дарий I нашел слишком тесным для себя древний дворец эламских царей, построенный на искусственном холме, и перестроил его по своему вкусу. Этот дворец обнаружили в 1885 г. супруги Марсель-Огюст и Жанна Дьелафуа. Между прочим, именно в Сузах Есфирь стала царицей и смогла спасти евреев от геноцида.


[Закрыть], не витало, подобно крылатому быку с человечьей головой родом из Хорсабада[237]237
  …крылатому быку с человечьей головой родом из Хорсабада… – Хорсабад – местность в Вавилонии, недалеко от Ниневии; известна благодаря раскопкам Поля Эмиля Боттá (1843), положившими начало ассириологии. Старинный город был построен в 711 г. до Р. Х. Саргоном II. Бóльшая часть скульптурных находок (фризы, рельефы с клинообразными надписями) хранятся в парижском Лувре.


[Закрыть], имя Ниссим, избранное каким-нибудь любителем восточного колорита, жаждущим придать этому облику истинно восточное завершение. Но г-н Блок всё время осыпал дядю оскорблениями: не то его возбуждало, что козел отпущения был такой добродушный и беззащитный, не то, поскольку виллу оплатил г-н Ниссим Бернар, облагодетельствованный племянник хотел показать, что это не мешает ему оставаться независимым, а главное, что он и не думает обхаживать богатого родственника в надежде на наследство. Дяде было обиднее всего, что с ним обходятся так грубо при метрдотеле. Он пробормотал нечто невнятное, можно было разобрать только слова «при мешорес»[238]238
  …можно было разобрать только слова «при мешорес». – То есть при слугах. Согласно этимологическому словарю Фасмера, мишурис – коридорный, служитель в гостинице (от ивр. «мешарет, шейрет» – служить).


[Закрыть]. В Библии «мешорес» означает «служитель Божий». Блоки пользовались между собой этим словечком для обозначения прислуги и очень веселились, потому что были уверены, что ни слуги, ни христиане их не понимают, что позволяло г-ну Ниссиму Бернару и г-ну Блоку чувствовать себя вдвойне исключительными – в качестве «господ» и «евреев». Но при посторонних последнее из этих двух удовольствий превращалось в неудобство. И когда дядя говорил «мешорес», г-н Блок находил, что он чересчур выпячивает свое восточное происхождение: так кокотка, пригласив в гости своих подруг вместе с порядочными людьми, раздражается, когда подруги намекают на свое ремесло или выражаются слишком вольно. Так что дядино увещевание не только не произвело на г-на Блока никакого впечатления, но наоборот, окончательно вывело его из себя. Он принялся набрасываться на несчастного дядю по каждому поводу. «Ну конечно, можно не сомневаться: вы не упустите ни малейшей возможности ляпнуть какую-нибудь банальность. А будь Берготт здесь, вы бы первый перед ним лебезили!» – заорал г-н Блок г-ну Ниссиму Бернару, печально клонившему к тарелке курчавую свою бороду царя Саргона. Мой приятель, кстати, с некоторых пор отпустил бороду, такую же иссиня-черную и кудрявую, как у двоюродного деда.