Электронная библиотека » Марсель Пруст » » онлайн чтение - страница 35


  • Текст добавлен: 20 сентября 2020, 22:21


Автор книги: Марсель Пруст


Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Шрифт:
- 100% +

На следующей неделе я совсем не старался увидеть Альбертину. Я притворялся, будто предпочитаю Андре. Начинается любовь – и хочется остаться для любимой девушки незнакомцем, которого она могла бы любить, но она вам нужна, причем вы жаждете не столько дотронуться до ее тела, сколько затронуть ее воображение, ее сердце. Вставляете в письмо что-нибудь обидное, чтобы равнодушной особе захотелось вытянуть у вас ласковое слово, и любовь, повинуясь безотказному механизму, с каждым новым ходом всё туже затягивает сеть вашей интриги, в силу которой уже невозможно не любить и невозможно быть любимым. Я назначал Андре свидания на то время, когда другие собирались на какой-нибудь прием; я знал, что Андре с удовольствием им для меня пожертвует – и пожертвовала бы даже с досадой, из порядочности и деликатности, чтобы никому, в том числе и ей самой, не пришло в голову, что она придает значение более или менее светским забавам. Словом, я заботился о том, чтобы каждый вечер иметь ее в своем распоряжении, желая не столько вызвать в Альбертине ревность, сколько придать себе в ее глазах больше обаяния или по крайней мере не упасть в ее мнении, если покажу, что люблю не Андре, а ее. Андре я об этом тоже не говорил, опасаясь, что она передаст мои слова Альбертине. При Андре я упоминал об Альбертине с холодком – и, возможно, мне хуже удавалось обмануть ее этой хитростью, чем ей меня своей притворной доверчивостью. Она делала вид, будто верит, что я к Альбертине равнодушен, и мечтает как можно больше сблизить нас с ней. Хотя, скорее всего, она и в равнодушие не верила, и сближения не желала. Я рассказывал ей, как мало мне дела до ее подруги, а сам думал только об одном: как бы завязать отношения с г-жой Бонтан, приехавшей провести несколько дней в окрестностях Бальбека; Альбертина собиралась на три дня к ней в гости. Разумеется, я не проговорился о своем желании Андре и, рассуждая с ней о родных Альбертины, напускал на себя самый рассеянный вид. В ответах Андре не проскальзывало ни тени сомнения в моей искренности. Так почему же в один из дней у нее вырвалось: «Я как раз видела тетку Альбертины»? Она, конечно, не сказала: «Я догадалась по вашим словам, оброненным будто случайно, что вы только и думаете, как бы завязать знакомство с теткой Альбертины». Но выражение «как раз» явно указывало, что есть у Альбертины такая мысль, но она сочла более вежливым оставить ее при себе. Оно было из той же компании, что определенные взгляды и жесты, которые сознание собеседника не воспринимает логически, рационально, однако их истинное значение прекрасно до него доходит: так человеческая речь преображается внутри телефона в электричество, а потом снова становится речью, которую можно услышать. Чтобы изгнать из памяти Андре мысль о том, что меня интересует г-жа Бонтан, я стал упоминать о ней не только рассеянно, но и недоброжелательно; я стал говорить, что повидал на своем веку подобных дур и надеюсь, что больше со мной такого не случится. На самом-то деле я, наоборот, всячески искал с ней встречи.

Я пытался уговорить Эльстира, никому в этом, конечно, не признаваясь, чтобы он рассказал ей обо мне и нас свел. Он обещал нас познакомить, хоть и удивлялся, зачем мне это знакомство, потому что по его мнению она была ничтожеством, интриганкой, корыстной и скучной особой. Я рассудил, что если я встречусь с г-жой Бонтан, Андре рано или поздно об этом узнает, так что лучше ее заранее предупредить. «Кто чего боится, то с тем и случится, – сказал я ей. – Меньше всего на свете мне хотелось встретиться с госпожой Бонтан, но ничего не поделаешь: Эльстир собирается пригласить ее и меня». – «Ни минуты не сомневалась, что так оно и будет», – горестно воскликнула Андре, устремив в какую-то невидимую точку в пространстве расширившиеся и искаженные горем глаза. Едва ли эти слова внятно передавали ее мысль: «Я прекрасно знаю, что вы любите Альбертину и из кожи вон лезете, чтобы сблизиться с ее семьей». Но они, эти слова, были бесформенными и необязательными осколками той самой мысли, которую я задел – и она взорвалась вопреки воле самой Андре. И точно так же как выраженьице «как раз», эти слова получали смысл только на уровне интерпретации: это были именно такие слова, которые (в отличие от прямых утверждений) внушают нам или уважение к собеседнику, или недоверие, или ссорят с ним.

Андре думала, что я любил Альбертину, именно потому она и не поверила, что семья Альбертины меня не интересует. И вероятно, ее это задевало.

На моих свиданиях с ее подругой она обычно бывала третьей. Но бывало, что мне предстояло увидеть только Альбертину, я лихорадочно ждал этих дней, хотя они никогда ни к чему не приводили; всякий раз это оказывался не тот главный день, о котором я думал, и я тут же доверял его роль следующему такому дню, но и следующий не справлялся с этой ролью; так рушились, один за другим, эти валы, и вслед за одним тут же вырастал другой.

Примерно через месяц после того, как мы играли в хорька, кто-то сказал, что завтра утром Альбертина уезжает на двое суток к г-же Бонтан; поезд у нее очень рано, поэтому она переночует в Гранд-отеле, а оттуда, не беспокоя подруг, у которых живет, доедет до вокзала на омнибусе и сядет в первый утренний поезд. Я заговорил об этом с Андре. «Ну нет, вряд ли, – с недовольным видом отозвалась Андре. – Впрочем, это все равно бы ничем вам не помогло, потому что я уверена, если Альбертина будет одна ночевать в отеле, она не захочет с вами увидеться. Это было бы не по протоколу, – добавила она, употребив полюбившееся ей с недавних пор выражение в смысле „это не принято“. – Образ мыслей Альбертины мне известен, потому я вам это и говорю. Мне-то какая разница, увидитесь вы с ней или нет? Мне все равно».

К нам подошел Октав, не преминувший сообщить Андре, сколько очков заработал накануне во время игры в гольф, а за ним и Альбертина, на ходу забавлявшаяся своим «диаболо», как монашка четками. Благодаря этой игрушке она часами оставалась одна и не скучала. Как только она к нам подошла, мне бросился в глаза задорный кончик ее носа, который я упустил из виду, думая о ней последние дни; вертикальность лба под черными волосами уже не в первый раз входила в противоречие с моим расплывчатым представлением о нем: он прямо-таки бросался мне в глаза своей белизной; Альбертина восставала передо мной из праха воспоминаний. Гольф приучает к одиноким радостям. Радость от «диаболо» тоже безусловно относится к разряду одиноких. Однако Альбертина даже после того, как к нам присоединилась, не перестала в него играть, болтая с нами: так дама, принимая подруг, явившихся с визитом, не выпускает из рук рукоделия. «Говорят, что госпожа де Вильпаризи, – сказала она Октаву, – подала вашему отцу жалобу (и я расслышал в этом слове одну из нот, свойственных Альбертине; всякий раз, когда я убеждался что забыл их, я тут же вспоминал, что уже раньше угадывал за ними такую решительную и французскую рожицу Альбертины. Будь я слепым, и то бы распознал по этим ноткам ее бойкую, немного провинциальную натуру не хуже, чем по кончику носа. Те и другой друг друга стоили, были взаимозаменяемы; голос у нее был словно тот голос из будущего, который будет, как предсказывают, осуществлять фото-телефонную связь: в звуке явственно вырисовывался зрительный образ). И ведь она написала не только вашему отцу, но еще и мэру Бальбека, чтобы на молу больше не играли в „диаболо“, потому что ей попали мячиком в лицо». – «Да, слышал я про эту жалобу. Просто смешно. Здесь и так не слишком много развлечений». Андре не вмешивалась в разговор, она не знала г-жи де Вильпаризи, как, впрочем, и Октав, и Альбертина. Тем не менее она заметила: «Не знаю, почему эта дама устроила скандал, старой госпоже де Камбремер тоже попали мячиком в лицо, но она же не пожаловалась». – «Я объясню вам разницу, – важно сказал Октав, чиркая спичкой, – дело в том, что, по-моему, госпожа де Камбремер светская дама, а госпожа де Вильпаризи выскочка. Вы идете после обеда на гольф?» – и он ушел, а вслед за ним и Андре. Я остался наедине с Альбертиной. «Вы заметили? – сказала она, – я теперь причесываю волосы, как вам нравится, посмотрите на эту прядь. Все насмехаются и никто не знает, для кого я это делаю. Тетя тоже поднимет меня на смех. Но я ей тоже не скажу, в чем дело». Я видел сбоку щеки Альбертины, часто они казались бледными, но сейчас их заливал нежный румянец, они были словно освещены изнутри и блистали, – так бывает порой ярким зимним утром, когда камни, на которые падает солнечный луч, похожи на розовый гранит, и лучатся радостью, и манят на прогулку. И глядя на щеки Альбертины, я испытывал такую же радость, рождавшую во мне, правда, совсем другое желание: мне хотелось поцеловать эти щеки. Я спросил, правду ли мне сказали о ее планах. «Да, – отвечала она, – я сегодня ночую в вашей гостинице и даже не спущусь к ужину, потому что у меня небольшая простуда. Вы можете прийти посидеть у моей постели, пока я буду ужинать, а потом мы поиграем во что захотите. Я бы рада была, чтобы завтра утром вы меня проводили на вокзал, но боюсь, это покажется странным, не Андре, конечно, она-то умная, а другим, кто там будет. Пойдут разговоры, их перескажут моей тете… но вечер мы можем провести вместе. Тетя не узнает. Пойду попрощаюсь с Андре. До скорого свидания. Приходите пораньше, чтобы у нас было побольше времени», – добавила она, улыбаясь. Эти слова унесли меня во времена еще более далекие, чем любовь к Жильберте, – в те времена, когда я представлял себе любовь как нечто внешнее и осуществимое. Но Жильберта, виденная мною на Елисейских Полях, была не та Жильберта, которую я открывал в себе, как только оставался один, а тут вдруг в реальной Альбертине, с которой я встречался каждый день, которая, по моему мнению, была полна буржуазных предрассудков и всё рассказывала тетке, воплотилась воображаемая Альбертина, та, о которой я думал, когда еще не знал, что она украдкой смотрит на меня на молу, та, которая словно бы нехотя уходила домой, глядя, как я удаляюсь от нее.

Я пошел обедать с бабушкой; я чувствовал, что у меня есть секрет, которого она не знает. И с Альбертиной то же самое, завтра ее подруги окружат ее и не будут знать, что между нами произошло что-то новое, и когда г-жа Бонтан поцелует свою племянницу в лоб, она не будет знать, что между ними оказался я, прячусь в этой новой прическе, сооруженной с тайной для всех целью понравиться мне, а я ведь раньше так завидовал г-же Бонтан: у нее общая родня с Альбертиной, она носит траур по тем же поводам, наносит визиты тем же родственникам; и вот – теперь я для Альбертины даже главнее ее тетки. Рядом с теткой она будет думать обо мне. Я не очень-то понимал, что произойдет вечером. Как бы то ни было, Гранд-отель и вечер уже не представлялись мне пустыми: в них таилось мое счастье. Я вызвал лифт, чтобы подняться в выходивший на долину номер, который сняла Альбертина. Я наслаждался самыми обычными движениями, например садясь на банкетку в лифте, потому что они тут же отзывались у меня в сердце; тросы, по которым поднимался лифт, короткая лестница, по которой мне предстояло подняться, – всё это были только материализовавшиеся пружины и этапы моего счастья. Мне оставалось только два-три шага по коридору, и я окажусь в комнате, где заточена драгоценная субстанция розового тела, – и даже если в этой комнате будут твориться всякие чудесные дела, она сохранит этот свой неизменный облик, эту свою, с точки зрения непросвещенного посетителя, похожесть на все другие комнаты, в которых вещи остаются стойкими и неболтливыми свидетелями, добросовестными наперсниками, надежными хранителями радости. Всего несколько шагов до комнаты Альбертины, несколько шагов, которые никто уже не в силах был остановить, – я прошел их блаженно, осторожно, словно окунувшись в новую для меня стихию, словно вместе со мной медленно двигалось вперед счастье, и в то же время с неведомым доныне ощущением всемогущества, как будто я наконец вхожу в права наследства, принадлежавшего мне от начала времен. Потом я вдруг подумал, что напрасно сомневался: она же мне сказала прийти, когда она ляжет. Всё было ясно, я от радости на бегу отбил чечетку, чуть не сбил с ног Франсуазу, подвернувшуюся мне по пути, – со сверкающими глазами я несся к номеру моей подруги. Альбертину я нашел в постели. Ее белая сорочка не закрывала шеи, это меняло пропорции лица, а само лицо еще больше разрумянилось, не то от лежания в постели, не то от насморка, не то от ужина; я вспомнил, какие краски играли на нем несколько часов назад, на молу: теперь я наконец узнаю, какие они на вкус; по ее щекам сверху донизу разметалась одна из ее длинных черных вьющихся кос, которую она в угоду мне полностью распустила. Она смотрела на меня и улыбалась. Рядом с ней виднелась в окне освещенная луной долина. При виде обнаженной шеи Альбертины, ее чересчур розовых щек я словно захмелел: мне вдруг открылась реальность не только мира природы, но и потока чувств, которых я не мог сдержать – так что нарушилось равновесие: необъятная, несокрушимая жизнь, бурлившая во мне, оказалась намного сильнее убогой жизни вселенной. В окне я видел море по ту сторону долины, выпяченные груди первых скал Менвиля, небо с луной, еще не поднявшейся в зенит, – и всё это казалось легче перышка моим зрачкам: я чувствовал, как они круглятся, расширяются между веками, напрягаются, готовые своей впечатлительной поверхностью вобрать любую тяжесть, хоть все горы на свете. Моим зрачкам было мало даже целой небесной сферы. И вся жизнь природы представлялась мне какой-то скудной; вздохи моря казались неглубокими по сравнению с мощным дыханием, вздымавшим мою грудь. Если бы в этот миг меня настигала смерть, мне бы это было все равно, вернее, я бы решил, что этого не может быть, потому что жизнь была не снаружи, а внутри меня; я бы усмехнулся от жалости к тому философу, который бы предположил, что когда-нибудь, пусть очень не скоро, мне предстоит умереть, что вечные силы природы меня переживут – силы той самой природы, под чьей божественной пятой я был лишь горсткой праха, – что после меня по-прежнему будут в мире эти округлые выпуклые скалы, это море, этот лунный свет, это небо! Как это может быть, как может мир пережить меня – ведь я не затерян в нем, это он заключен во мне, заключен, хотя далеко не переполняет меня целиком: во мне еще столько свободного места, где сложить другие сокровища, что я презрительно швыряю в угол небо, море и скалы. «Перестаньте, или я позвоню!» – воскликнула Альбертина, видя, что я вот-вот наброшусь на нее с поцелуями. Но я себе говорил, что не зря же девушка тайком приглашает к себе молодого человека, заботится, чтобы тетка ничего не узнала; и вообще, кто умеет воспользоваться случаем, тому сопутствует успех; в моем восторженном состоянии круглое лицо Альбертины, освещенное внутренним огнем, словно светом от ночничка, виделось мне таким объемным, что казалось – передразнивая вращение пылающего шара, оно кружится, как фигуры Микеланджело, подхваченные неподвижным и головокружительным водоворотом[299]299
  …фигуры Микеланджело, подхваченные неподвижным и головокружительным водоворотом. – Считается, что это аллюзия на росписи Микеланджело на сводах Сикстинской капеллы.


[Закрыть]
. Сейчас я узнаю запах и вкус этого неведомого розового плода. И тут я услышал торопливый, долгий, пронзительный звук: Альбертина изо всех сил звонила в звонок.


Я думал, что физическое обладание было не главным в моей любви к Альбертине. И вот опыт этого вечера показал мне, что обладать ею невозможно: если в самый первый день на пляже я даже не усомнился в том, что Альбертина – безнравственная девица, а затем перебрал все возможные предположения, то теперь наконец твердо уверился в ее безупречной добродетели; через неделю, вернувшись от тетки, она строго сказала мне: «Я вас прощаю, мне, право, жаль, что я вас огорчила, но больше никогда так не делайте»; и тут со мной случилось нечто обратное тому, что в тот раз, когда я узнал от Блока о доступности всех женщин на свете; мне словно подсунули вместо живой девушки восковую куклу: постепенно у меня пропало желание проникнуть в жизнь Альбертины, последовать за ней в те края, где прошло ее детство, благодаря ей узнать мир спорта; словом, я потерял всякий интерес к тому, что она думает о том или другом, когда перестал верить, что смогу ее поцеловать. Мои мечты развеялись, как только их перестала питать надежда на то, что она будет моей, а ведь мне представлялось, что одно с другим не связано. И тут же оказалось, что они, мои мечты, вольны переключиться на ту или другую подружку Альбертины, например на Андре – как только что-нибудь в ней меня особенно очарует, а главное, как только у меня появится предчувствие, что она способна меня полюбить. Но ведь не будь Альбертины, я бы, пожалуй, никогда не узнал Андре, а ее приветливость и нежность с каждым днем радовали меня всё больше. Альбертина никому не рассказала, какой отпор я у нее получил. Она была из тех милых девушек, которые с самой ранней юности, в семье, среди подруг, в обществе, всегда пленяли сильнее, чем более красивые, более богатые, – пленяли миловидностью, но главное, обаянием, какими-то таинственными чарами, рожденными запасом жизненной силы, к которому норовят приникнуть все, кто меньше обласкан природой; она была из тех, от кого еще прежде, чем они вступят в возраст любви, а особенно как только они его достигнут, люди требуют больше, чем сами они требуют от людей, и даже больше, чем они могут дать. С детства Альбертину всегда окружало восхищение четырех-пяти девочек-подружек, среди которых была Андре, прекрасно понимавшая, что во всем ее превосходит; и наверно, их стайка родилась и организовалась именно потому, что Альбертина невольно привлекала к себе людей. Эта привлекательность проникала довольно далеко, распространяясь даже на куда более блестящие сборища: когда танцевали павану, Альбертину приглашали раньше, чем девушек из хороших семей. Вот потому, хотя у нее не было ни гроша приданого, хотя она жила очень бедно, да и то на средства г-жи Бонтан, особы несколько сомнительной и мечтавшей от нее отделаться, несмотря на всё это, ее приглашали не только на обеды, но и на какое-то время погостить к таким людям, которые, правда, в глазах Сен-Лу не имели никакого отношения к высшему свету и тем не менее матерям Розмонды или Андре, очень богатым, но с этими людьми незнакомым, представлялись чуть не небожителями. Например, несколько недель в году Альбертина проводила в семье члена генерального совета Французского банка, президента административного совета одной крупной железнодорожной компании. Жена этого финансиста принимала у себя важных особ и так никогда и не сообщила матери Андре, когда у нее приемный день, а та, конечно, находила эту даму неучтивой, что не мешало ей страстно интересоваться тем, что у нее происходит. И каждый год она уговаривала Андре пригласить Альбертину к ним на виллу, потому что, говорила она, подарить отдых на море девушке, у которой нет денег на путешествия и о которой ее собственная тетка совсем не заботится, – это хороший поступок; вероятно, мать Андре не надеялась, что член генерального совета Французского банка и его жена узнают, как она и ее дочь опекают Альбертину, и составят себе о них доброе мнение; тем более не рассчитывала она, что Альбертина, такая добрая и смышленая, сумеет добиться для нее или хотя бы для Андре приглашения на праздники в саду у финансиста. Но каждый вечер, за ужином, напустив на себя презрительный и равнодушный вид, она с восторгом слушала рассказы Альбертины о том, что происходило в замке, пока она там гостила, и кого там принимали – почти всех этих людей Альбертина знала в лицо или по имени. При мысли о том, что сама-то она только так их и знает, то есть совсем не знает (или, по ее выражению, знает «с незапамятных времен»), мать Андре, с рассеянно-высокомерным видом, сквозь зубы расспрашивая о них Альбертину, испытывала легкую меланхолию: пожалуй, ей впору было задуматься и забеспокоиться о том, так ли уж значительно ее собственное положение в обществе – но она себя подбадривала и вновь укреплялась на завоеванных позициях, замечая метрдотелю: «Извольте сказать повару, что горошек был жестковат». И тут же ей становилось легко на душе. Она твердо решила, что Андре выйдет замуж только за человека не только безупречного происхождения, но и достаточно богатого, чтобы у дочери тоже был повар и два кучера. Именно этим определялось истинное, несомненное положение людей. Но то, что Альбертина обедала в замке банкира вместе с такой-то и такой-то дамой, причем эта дама даже пригласила ее погостить будущей зимой, – всё это тем не менее внушало матери Андре какое-то особое почтение к девушке, отлично уживавшееся с жалостью и презрением при мысли о ее невзгодах; презрение подогревал тот факт, что г-н Бонтан «изменил своему знамени», даже, по слухам, был как-то замешан в панамскую аферу[300]300
  …был как-то замешан в панамскую аферу… – Скандал по поводу панамской аферы, самый громкий финансовый скандал за всю историю Третьей республики, разразился в 1892 г. В 1889 г. обанкротилась Компания Панамского канала. В газетах появились материалы, разоблачающие коррупцию членов парламента, которые провели закон, благоприятный для деятельности Компании. В конце концов в 1893 г. суд вынес обвинительный приговор бывшему министру общественных работ.


[Закрыть]
, и переметнулся на сторону правительства. Впрочем, это не мешало матери Андре из любви к истине пылко презирать тех, кто сомневался в том, что Альбертина из хорошей семьи. «О чем вы, происхождение у нее безупречное, она из тех Симоне, что с одним „н“!» Конечно, в этой среде, где всё быстро меняется, где такую роль играют деньги, где благодаря элегантности девушки ее охотно повсюду приглашают, но не женятся на ней, при всем уважении изысканной публики к Альбертине, едва ли оно, это уважение, искупало ее бедность и помогало ей найти мало-мальски приемлемого жениха. Но даже сами по себе, пускай не сулившие никаких матримониальных преимуществ, эти «успехи» возбуждали зависть в некоторых зловредных матерях: они бесились, видя, что Альбертину считают своей в доме у банкира, да и у матери Андре, которую они едва знали. Поэтому они говорили общим знакомым, что обе дамы возмутились бы, если бы знали правду, состоящую в том, что Альбертина, мол, пересказывает в доме у каждой из них множество маленьких тайн, которые, благодаря своему привилегированному положению, слышит у другой, а ведь обеим дамам было бы крайне неприятно их обнародовать. Завистницы говорили это, желая поссорить Альбертину с ее покровительницами и надеясь, что их слова дойдут до заинтересованных лиц. Но как часто бывает, от этих интриг не было никакого толку. Невозможно было не понять, что теми, кто их затевает, движет обычная злость, так что интриганок просто презирали чуть больше, чем до того. Мать Андре составила себе об Альбертине слишком точное представление, чтобы его менять. Она считала девушку «бедненькой», но доброй и милой, а если она что-то и присочиняла, то ведь только из желания угодить.

Казалось, популярность Альбертины не приносит ей никакой практической пользы, но благодаря этой популярности подруга Андре сознавала свою исключительную привлекательность и не испытывала ни малейшей потребности подставлять себя под удар (такие же черты, и по сходным причинам, можно усмотреть на другом полюсе общества, у дам самого высшего света), а потому никак не выпячивала своих успехов, а скорее их скрывала. Она никогда ни о ком не говорила: «Он хочет меня видеть», обо всех говорила очень доброжелательно и так, словно это она добивалась их расположения, а не они искали ее общества. Если заходила речь о молодом человеке, который за несколько минут до того с глазу на глаз осыпал ее смертельными упреками за то, что она отказала ему в свидании, она и не думала этим хвастать на людях или на него обижаться, а расхваливала его: «Такой милый юноша!» Ей даже неприятно было, что она так всем нравится, потому что из-за этого ей приходилось огорчать людей, а она любила всех радовать. Она настолько любила всех радовать, что даже стала прибегать к особой разновидности лжи в общении с некоторыми преуспевающими людьми. К этой разновидности лжи в ее зачаточном виде прибегает масса народу: состоит она в том, что стараешься одним поступком угодить нескольким людям сразу. Например, когда тетка Альбертины желала, чтобы племянница сопровождала ее на скучный прием, девушка могла бы, согласившись, обрести моральное вознаграждение в том, что угодила тетке, и на этом успокоиться. Но ей больше нравилось в ответ на любезное приветствие хозяев сказать им, что она так давно мечтала с ними повидаться и вот дождалась этого случая и упросила тетку взять ее с собой. И этого тоже было недостаточно: на этом самом приеме оказывалась подруга Альбертины, которая недавно перенесла большое горе. Альбертина говорила ей: «Я не хотела бросать тебя одну и подумала, что тебе будет легче, если я побуду рядом с тобой. Если хочешь, уйдем с приема, поедем куда-нибудь в другое место, я согласна на всё, что угодно, лишь бы ты грустила хоть немного поменьше» (и в сущности, так оно и было). Случалось, правда, что вымышленная цель уничтожала реальную. Например, однажды Альбертина отправилась навестить одну даму, чтобы попросить у нее одолжения для какой-то своей подруги. Но приехав к этой доброй и дружелюбной даме, девушка невольно пошла на поводу у инстинкта, заставляющего извлекать из одного поступка несколько выгод, и решила, что ее визит будет приятнее хозяйке, если она сделает вид, будто явилась исключительно ради удовольствия ее повидать. Дама была бесконечно тронута тем, что Альбертина из чистого расположения проделала такой долгий путь. Видя, как взволнована дама, Альбертина прониклась к ней еще большей любовью. Но вот что случилось: девушка так остро переживала радость дружбы, ради которой якобы приехала, что теперь уже она опасалась внушить даме сомнение в своих чувствах, на самом деле искренних, если попросить ее об одолжении подруге. Дама решит, что Альбертина только за этим и явилась, не питая никакого бескорыстного удовольствия от этого визита, хотя на самом деле всё было наоборот. Так Альбертина и уехала, ни о чем не попросив: она поступила подобно мужчине, который изо всех сил старается угодить даме в надежде добиться ее благосклонности, но так и не объясняется ей в любви, чтобы его усилия выглядели как бескорыстное восхищение. Иной раз выходило так, что истинная цель даже не была принесена в жертву побочной, изобретенной на ходу, а просто настолько противоречила выдуманной, что если бы дама, которую Альбертина тронула, поведав ей первую цель, узнала о второй, вместо радости она бы тут же испытала глубочайшее огорчение. В дальнейшем, но много позже, такого рода противоречия станут понятнее. На основе одного примера, заимствованного из целого ряда совершенно разных фактов, скажем, что подобные противоречия сплошь и рядом проявляются в самых различных жизненных ситуациях. Один муж поселил свою любовницу в городе, где стоял его гарнизон. Жена осталась в Париже, она догадывается о происходящем и в отчаянии пишет мужу ревнивые письма. И вот любовнице понадобилось на день съездить в Париж. Муж не мог устоять перед ее просьбами поехать с ней вместе и берет увольнительную на двадцать четыре часа. Но человек он добрый, страдает оттого, что мучает жену, заезжает домой и, уронив несколько искренних слезинок, говорит ей, что потерял голову от ее писем и ухитрился ускользнуть из гарнизона, чтобы утешить ее и обнять. Кроме всего прочего, он ухитрился одной поездкой доказать свою любовь и жене, и любовнице. Но если бы жена узнала, по какой причине он приехал в Париж, ее радость, очевидно, превратилась бы в горе – разве что радость видеть изменника оказалась бы сильнее, чем страдание от его лжи. Среди мужчин, наиболее последовательно, на мой взгляд, придерживавшихся системы нескольких целей, назову г-на де Норпуа. Иной раз он соглашался служить посредником, если двое друзей оказывались в ссоре, и слыл поэтому необыкновенно услужливым человеком. Но ему мало было, чтобы тот из них, кто обратился к нему за помощью, был благодарен ему за услугу: второму другу он представлял дело таким образом, словно он действует не по просьбе первого, а в интересах второго, причем ему легко было убедить в этом собеседника, заранее убежденного, что видит перед собой самого любезного человека на свете. Вот так, играя на двух досках, выступая поочередно в двух ролях, он никогда не рисковал своим влиянием: услуги друзьям не подрывали кредита его доверия, а лишь приносили дополнительный доход. С другой стороны, каждую услугу он словно оказывал дважды, и это укрепляло его репутацию предупредительного друга, причем не только предупредительного, но и мудрого, умеющего добиться успеха, прибегнуть к самым верным средствам, что подтверждала благодарность обоих заинтересованных лиц. Эта двуличная услужливость, от которой он подчас отступал, поскольку всем нам свойственна непоследовательность, составляла важную часть характера г-на де Норпуа. И в министерстве он часто пользовался услугами моего отца, наивно полагавшего, что маркиз, наоборот, радеет о его пользе.

Альбертина нравилась людям больше, чем хотела, трезвонить о своих успехах ей было ни к чему, поэтому она помалкивала о том, что произошло между нами у нее в номере; дурнушке, наоборот, захотелось бы, чтобы об этом узнали все на свете. Впрочем, я не мог понять ее поведения во время той сцены. Я беспрестанно рассматривал со всех сторон гипотезу о ее безусловной добродетели, поначалу именно эта гипотеза объясняла мне, почему Альбертина так яростно мне отказала, когда я хотел ее поцеловать и овладеть ею; впрочем, я не нуждался в этой гипотезе, чтобы верить в доброту и врожденную порядочность моей подруги. Она, эта гипотеза, так разительно отличалась от мнения, которое сложилось у меня об Альбертине в первый день, когда я ее увидел. Но ведь до и после того грубого жеста, которым она, обороняясь, дернула за сонетку, было столько разных поступков, столько ласковых слов, обращенных ко мне, столько лести, заигрываний, подчас беспокойных, тревожных, пропитанных ревностью к Андре – ведь я же отличал не ее, а Андре. Зачем же она звала меня провести вечер у ее постели? Зачем всё время говорила на языке нежности? Откуда это желание видеть друга, бояться, что ваша подруга ему приглянулась, стараться ему угодить, так романтично заверять его, что никто не узнает о вечере, проведенном вдвоем с вами, если вы отказываете ему в таком простом удовольствии и если для вас это вовсе не удовольствие? Все-таки не мог я поверить, что Альбертина настолько добродетельна, и даже задумывался, не примешалось ли к ее ярости немного кокетства – например, ей могло показаться, что от нее плохо пахнет, и она опасалась, что мне разонравится, – или, скажем, трусости, если она, такая неискушенная в любовных делах, вообразила, что моя болезненная нервность заразна и передается через поцелуи.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации