Текст книги "Под сенью дев, увенчанных цветами"

 
Кто пылкую любовь живописует нам,
Прямой и верный путь найдет к людским сердцам[291]291
  Никола Буало. Искусство поэзии, гл. 3, ст. 95–96.


[Закрыть].
 

Вы же доказали, что религиозное чувство, которым преисполнены Ваши хоры, трогает сердца ничуть не меньше. Широкая публика могла обмануться, но истинные ценители отдают Вам должное. Так позвольте же, дорогой собрат, от всей души поздравить Вас и примите уверения в моем совершеннейшем к Вам почтении».

Пока Альбертина читала, глаза ее сверкали. «Прямо как будто списано откуда-нибудь! – воскликнула она, когда чтение было окончено. – Вот уж не думала, что Жизель способна высидеть такое сочинение. И стихи цитирует! Где она их только стянула?» Потом Альбертина принялась еще больше восхищаться уже по другому поводу и слушала так прилежно, что от усердия таращила глаза, пока Андре, к которой обратились как к старшей и наиболее компетентной, сначала отозвалась о сочинении Жизели несколько иронически, а потом с легкомысленным видом, за которым явственно проглядывала полная серьезность, принялась переделывать письмо по-своему. «Это неплохо, – сказала она Альбертине, – но я бы на твоем месте, если бы мне попалась такая тема, а это возможно, потому что ее задают довольно часто, я бы написала по-другому. Я бы вот как сделала. Во-первых, на месте Жизели я бы не набросилась сразу на сочинение, а сперва написала на отдельном листочке план. Первым делом поставленный вопрос и изложение темы, потом общие идеи, нужные, чтобы раскрыть тему. И под конец оценка произведения, стиль, заключение. Если отталкиваешься от краткого изложения, знаешь, к чему хочешь прийти. Тут Жизель промахнулась, Титина, ведь это же у нее письмо, а где изложение темы, где вступление? Если бы Софокл писал человеку семнадцатого века, он бы ни за что не начал словами: „Дорогой друг“». – «На самом деле нужно было написать: „Дорогой Расин“! – страстно выкрикнула Альбертина. – Так было бы гораздо лучше». – «Нет, – усмехнулась Андре, – следовало сказать: „Месье“. И то же самое в конце, нужно было придумать что-нибудь вроде: „Примите, месье (на худой конец, «дорогой месье»), изъявление моего глубочайшего почтения, с каковым остаюсь искренне преданный Вам“. С другой стороны, Жизель утверждает, что хоры в „Гофолии“ воистину новы. Она забывает про „Есфирь“ и две другие малоизвестные трагедии, которые преподаватель анализировал с нами как раз в этом году, так что если их процитировать, то отличная оценка обеспечена, потому что это его конек. Это „Иудейки“ Робера Гарнье и „Аман“ Монкретьена»[292]292
  «Иудейки» (1583) – трагедия Робера Гарнье (1544–1590); «Аман» (1601) – трагедия Антуана де Монкретьена (1575–1621), между прочим, один из источников расиновской «Есфири». Обе эти пьесы написаны на библейские сюжеты, так же как трагедии Расина «Есфирь» и «Гофолия», и также содержат хоры наподобие древнегреческих.


[Закрыть]. Называя эти два произведения, Андре не в силах была скрыть чувства благожелательного превосходства, отразившегося в ее вполне ласковой улыбке. Тут Альбертину прорвало: «Андре, ты просто чудо! – воскликнула она. – Запиши мне эти два названия. Надо же, какая удача, если мне это попадется, я их тут же приведу и буду иметь бешеный успех». Но потом, сколько ни просила Альбертина, чтобы Андре повторила ей названия обеих пьес, которые ей хотелось записать, ученая подруга всякий раз отговаривалась тем, что забыла их, и так никогда и не вспомнила. «И наконец, – продолжала Андре с едва ощутимым презрением в голосе по отношению к неискушенным подругам, но явно довольная их восхищением (видно было, что она придает тому, как бы она написала это сочинение, больше значения, чем хотела показать), – Софокл в Аиде был, вероятно, хорошо осведомлен. Значит, он должен знать, что „Гофолию“ исполнили не для широкой публики, а для Короля-Солнца и немногих избранных придворных. То, что Жизель говорит по этому поводу об истинных ценителях, само по себе неплохо, но требует пояснений. Раз уж Софокл бессмертен, он может с тем же успехом обладать даром пророчества и предсказать, что, по мнению Вольтера, „Гофолия“ окажется не только „шедевром Расина, но и высшим достижением человеческого духа“». Альбертина ловила каждое ее слово. Глаза ее сияли. Она с пылким негодованием отвергла предложение Розмонды поиграть. «И наконец, – сказала Андре тем же отрешенным, непринужденным, немного насмешливым тоном, в котором, однако, сквозила горячая убежденность, – если бы Жизель не поторопилась и сперва записала общие идеи, которые потом нужно будет раскрыть, ей бы, возможно, пришло в голову то же, что и мне: показать разницу между религиозным вдохновением хора у Софокла и у Расина. Я бы заметила от имени Софокла, что хотя у Расина, как в греческой трагедии, хоры проникнуты религиозным чувством, но речь идет о разных богах. Бог Иоада не имеет ничего общего с божеством Софокла. А когда тема раскрыта, то можно спокойно переходить к заключению: „Не столь важно, что речь идет о разных религиях“. Софокл не решился бы слишком настаивать на таком утверждении. Он бы опасался оскорбить убеждения Расина и, сказав на этот счет всего несколько слов о его наставниках из Пор-Рояля[293]293
  Во второй половине жизни Расин испытал сильное влияние янсенизма, католического религиозного движения, названного по имени епископа Янсения и призывавшего к строгости нравов и простоте жизни. Центром этого учения во Франции был монастырь Пор-Рояль. Под влиянием янсенизма Расин и написал две вышеупомянутые трагедии.


[Закрыть], превознес бы возвышенный поэтический гений своего соперника».

От восхищения и внимания Альбертине стало так жарко, что она покрылась крупными каплями пота. Альбертина улыбалась с хладнокровным видом девушки-денди. «А еще недурно было бы процитировать мнения нескольких известных критиков», – заметила она прежде, чем все вернулись к игре. «Да, – отозвалась Альбертина, – мне говорили. Вообще, лучше всего мнения Сент-Бёва[294]294
  Сент-Бёв, кроме всего прочего, автор большого труда о Пор-Рояле.


[Закрыть] и Мерле[295]295
  Гюстав Мерле (1828–1891) – преподаватель риторики в лицее Людовика Великого, автор книги «Литературные этюды о французских классических авторах, предназначенные для старших классов риторики и экзаменов на степень бакалавра по словесности» (1875).


[Закрыть], правда?» – «Ты не ошибаешься, – отвечала Андре, – Мерле и Сент-Бёв производят неплохое впечатление. Но главное – процитировать Дельтура и Гаск-Дефоссе»[296]296
  Никола Феликс Дельтур (1822–1904) – преподаватель риторики в лицеях Людовика Великого и Св. Людовика, автор книги «Враги Расина в XVII веке» (1859). Альфред и Леон Гаск-Дефоссе – авторы книги «Сборник тем французских сочинений», которые давались в Сорбонне на экзаменах на степень бакалавра по словесности с 1881 по 1885 г. (1886); в этом сборнике приводятся темы, очень похожие на те, которые предложили Жизели. Леон Гаск-Дефоссе также издал «Избранные пьесы Расина» (1898) с предисловием, в котором цитирует высказывание Вольтера о «Гофолии».


[Закрыть] – однако, несмотря на мольбы Альбертины, записать ей два последних имени отказалась.

Я тем временем думал о листке из блокнота, который передала мне Альбертина: «Вы мне очень нравитесь», и спускаясь по тропинкам, ведущим в Бальбек, на мой вкус чересчур отвесным, я решил, что роман у меня будет именно с ней.

Обычно мы узнаём о том, что влюблены, по совокупности признаков, – я, например, распоряжался в гостинице, чтобы меня не будили, кто бы ко мне ни пришел, кроме девушек, и сердце мое билось в ожидании любой из них, а в те дни, когда они могли прийти, я злился, если не мог найти парикмахера, который бы меня побрил, то есть если вынужден был предстать перед Альбертиной, Розмондой и Андре некрасивым; в такое состояние приводила меня поочередно то одна из девушек, то другая; пожалуй, разница между этим и тем, что мы называем любовью, была не меньше, чем разница между жизнью человека и зоофитов, у которых индивидуальность, если можно так выразиться, распределена между разными организмами. Но естествознание учит нас, что в животном мире такое бывает; и в нашей собственной жизни, даром что мы уже несколько ушли вперед, несомненно присутствуют состояния, о которых мы когда-то и не подозревали и через которые должны пройти, хотя потом мы о них забудем. Таким состоянием была для меня влюбленность, распределенная между несколькими девушками. Верней, не столько распределенная, сколько неделимая: в эти дневные ветреные часы, на полоске травы, из которой выглядывали лица Альбертины, Розмонды и Андре, так возбуждавшие мое воображение, чаще всего меня восхищала именно вся компания девушек на скалах; с каждым днем она становилась мне всё дороже, так что главной радостью моей жизни была надежда вновь увидеться с нею завтра, притом что я не в состоянии был сказать, из-за какой из девушек эти места стали мне необходимы, кого из них мне больше хочется любить. И в начале любви, и в ее конце мы привязаны не столько к предмету этой любви, сколько к желанию любить, из которого она рождается (а потом к воспоминанию, которое по себе оставляет); это желание блуждает, вожделея, по пространству необязательных радостей, ничего не теряющих, если одни заменить другими, будь то просто-напросто природа, лакомая еда, красивое жилище, сочетающихся одна с другой так гармонично, что к какой бы мы ни прильнули, мы чувствуем себя уютно. К тому же меня еще не избаловала привычка к девушкам, я был способен их видеть, то есть, оказываясь рядом с ними, каждый раз переживать глубочайшее удивление. Конечно, отчасти удивление вызвано тем, что человек всякий раз оборачивается к нам новым лицом; но люди так многообразны, их лица и тела настолько различаются, что наше воспоминание, произвольно всё упрощая, как только человек исчез из нашего поля зрения, уже не в силах восстановить всё богатство этих черт и этих линий, потому что память отобрала какую-то особенность, нас поразившую, выделила ее, преувеличила, и женщина, показавшаяся нам высокой, превращается в эскиз великанши, а другая, запомнившаяся розовой и белокурой, воплощается в «Гармонию в розовом и золотом»[297]297
  …другая, запомнившаяся розовой и белокурой, воплощается в «Гармонию в розовом и золотом»… – Название картины, судя по всему, вымышлено Прустом, но напоминает многие реально существующие картины Уистлера: «Гармония в голубом и серебряном», «Вариации в фиолетовом и сером», «Этюд в голубом и опаловом» и т. д. Неточность названия вполне соответствует смыслу фразы о причудах памяти.


[Закрыть]; но когда эта женщина опять предстает перед нами, нам бросаются в глаза все прочие ее черты, уравновешивающие эту, и в сложности своей и перепутанности уменьшают ей рост, размывают розовый цвет и подменяют то, что мы только и искали в ней, другими особенностями, которые мы, помнится, заметили еще в первый раз и теперь не понимаем, почему так мало стремились к тому, чтобы увидеть их вновь. Мы помним павлина, идем ему навстречу и обнаруживаем вместо него снегиря. И это удивление не единственное; рядом с ним маячит еще одно, рожденное из разницы не между стилизованным воспоминанием и реальностью, а между человеком, которого мы видели и прошлый раз, и тем, который предстал нам сегодня под другим углом, являя свой новый облик. Воистину человеческое лицо, как лик бога в восточных теогониях – это целая гроздь лиц, соседствующих друг с другом в разных плоскостях, и увидеть их все одновременно невозможно.

Но удивительнее всего то, что человек оборачивается к нам и прежним лицом тоже. От нас требуется такое усилие, чтобы воссоздать то, что поступило к нам извне, – да хоть вкус яблока, – что не успеем мы получить какое-нибудь впечатление, как уже незримо скользим вниз по склону воспоминания, и не успеем спохватиться, как уже оказались очень далеко от того, что успели почувствовать. Так что каждая встреча – это что-то вроде восстановления того, что мы на самом деле видели. Мы уже об этом не помнили, ведь то, что называется вспоминать, в действительности значит забывать. Но если мы еще способны видеть, мы узнаём забытую черту в тот самый миг, когда она нам предстает, мы вынуждены выправить искривившуюся линию; так что вечное живительное удивление, благодаря которому эти ежедневные свидания с красавицами девушками на берегу моря так умиротворяли меня и врачевали, было соткано не только из открытий, но и из воспоминаний. К этому следует добавить возбуждение от того, что мои подруги всегда поворачивались ко мне новой стороной, оказывались не совсем такими, как я думал; поэтому надежда на новую встречу никогда не была похожа на такую же предыдущую надежду, а всегда на трепетное воспоминание о последнем разговоре; понятно, что каждая прогулка производила резкий поворот в моих мыслях, причем совершенно не в ту сторону, как воображалось мне перед тем на свежую голову в уединении моей комнаты. То направление забывалось, отменялось, стоило мне вернуться к себе, гудя как улей от взволновавших меня разговоров, которые долго еще потом во мне замирали. Каждый человек разрушается, когда мы перестаем его видеть; а когда он опять появляется, мы словно создаем его заново, не таким, как в прошлый раз, или, пожалуй, даже не таким, как во все предыдущие разы. Как минимум это два разных создания. Нам помнится решительный взгляд, дерзкий облик – значит, при следующей встрече нас неизбежно удивит, чтоб не сказать глубоко впечатлит главным образом томный профиль, мечтательность, кротость, то есть черты, которыми наше предыдущее воспоминание пренебрегло. Когда наше воспоминание сталкивается с новой реальностью, мы или разочаровываемся, или удивляемся; такое столкновение вносит поправки в наше прежнее представление, указывая на то, что память нас подвела. А тот образ, которым мы в прошлый раз пренебрегли, и как раз благодаря этому теперь самый поразительный, самый реальный, самый уточненный, превратится в матерьял для грез и воспоминаний. Нежный и мягкий профиль, кроткое, задумчивое выражение лица – нам захочется их видеть опять и опять. А потом, когда еще раз между нашим желанием и тем, как мы представляем себе его предмет, образуется разрыв, его преодолеет своеволие пронзительного взгляда, острого носа, плотно сжатых губ. Разумеется, верность первым, чисто физическим впечатлениям, всякий раз подтверждавшимся, когда я встречался с моими подругами, распространялась не только на лица: я уже упоминал, что их голоса волновали меня, быть может, еще больше (ведь голос не только сам по себе – неповторимая сфера чувственного, он еще и часть недосягаемой головокружительной бездны несбыточных поцелуев): они были похожи на единственный в своем роде звук маленького музыкального инструмента, в котором до мельчайшего перелива воплотился чей-то голос. Я поражался, узнавая позабытый уже глубокий тон каждого голоса с его особой модуляцией. Так что при каждой новой встрече, чтобы достичь полной точности, мне приходилось, внося исправления, уподобляться не только рисовальщику, но и настройщику или хормейстеру.

Но в один прекрасный день, когда мы играли в хорька, нарушилась та слаженная гармония, в которую с некоторых пор, поборовшись с распространением волн-соперниц, складывались во мне исходящие от девушек волны чувственности, – и нарушилась она в пользу Альбертины. Случилось это в рощице на скалах. Я стоял между двумя девушками, не принадлежавшими стайке, – мои подруги привели их с собой, потому что нам нужно было в тот день как можно больше народу, – и с завистью смотрел на молодого человека, соседа Альбертины, думая, что, будь я на его месте, я бы держал в руке руку моей подруги в эти нежданные минуты, которые, быть может, никогда не повторятся, а ведь они могли бы завести меня очень далеко. Да просто прикосновение к рукам Альбертины было бы само по себе восхитительно, даже если бы оно осталось без продолжения, хотя, скорее всего, оно бы к чему-нибудь да привело. Не то чтобы я никогда не видел рук красивее. Даже в компании ее подружек руки Андре, например, были худенькие и гораздо тоньше, они словно вели свою особую жизнь, послушную приказам девушки, но независимую, и часто простирались перед ней, как благородные борзые, с ленцой, с медлительной мечтательностью, а подчас пальцы ее неожиданно и резко распрямлялись; Эльстир даже написал несколько этюдов с этих рук. На одном этюде Андре грела их у огня, и при этом освещении была в них золотистая прозрачность двух осенних листиков. Но руки Альбертины, более пухлые, на миг уступали, а потом сопротивлялись захвату сжимавшей их руки и вызывали совершенно особенное ощущение. В пожатии руки Альбертины была чувственная нежность, словно гармонировавшая с розовым, но и чуть-чуть сиреневым цветом кожи. От этого пожатия вы словно проникали в нее, вглубь ее ощущений, в звонкость ее смеха, нескромного, как воркование или – иной раз – крик. Она относилась к тем женщинам, которым так приятно пожать руку, что благодаришь цивилизацию, узаконившую рукопожатие между юношами и девушками при встрече. Если бы в правилах этикета (ведь они произвольны) пожатие рук заменилось другим жестом, я бы целыми днями глядел на неприкосновенные руки Альбертины, терзаясь жгучим любопытством, каковы они на ощупь: это занимало меня не меньше, чем вкус ее щек. Но я догадывался, что радость долго держать ее руки в своих, окажись я ее соседом в «хорьке», принесла бы мне гораздо больше: сколько признаний, сколько объяснений в любви, до сих пор от застенчивости не высказанных, мог бы я передать в немногих пожатиях рук; и как легко было бы ей, отвечая на них другими пожатиями, дать мне понять, что она согласна; какое завязалось бы сообщничество, какая зародилась бы нежность! В несколько минут, проведенных вот так рядом с ней, моя любовь продвинулась бы вперед больше, чем за всё время нашего знакомства. Ведь я понимал, что игра не будет длиться всегда: зная, что всё это ненадолго и скоро кончится и что, как только игре придет конец, будет уже слишком поздно, я бы даром времени не терял. Я нарочно упускал кольцо и, очутившись в середине, когда оно переходило из рук в руки, притворялся, что не заметил его, дожидаясь, пока оно попадет в руки соседу Альбертины, а она заливалась смехом и вся розовела от радости и наслаждения игрой. «А мы ведь в том самом лесу», – сказала мне Андре, кивая на обступившие нас деревья, и в глазах ее мелькнула улыбка, предназначенная только мне, пролетевшая над головами остальных играющих, словно только мы с ней были здесь достаточно умны, чтобы отстраниться от игры и сказать по ее поводу что-нибудь поэтичное. В изысканном своем остроумии она даже дошла до того, что безотчетно напела: «Бежит-бежит мой хорек, мой хорек бежит из леса, бежит-бежит мой хорек, мой хорошенький хорек», как те, кто не может съездить в Трианон без того, чтобы затеять там празднество в духе Людовика XVI, или забавляется тем, что распевает песню в обстановке, для которой она была придумана. Я бы даже огорчился, пожалуй, что меня не трогает очарование таких спектаклей, если бы на минутку над этим задумался. Но мысли мои были далеко. Играющие начинали удивляться моему тупоумию – как это я не могу поймать кольцо. Я глядел на такую красивую, такую равнодушную, такую веселую Альбертину; она, не подозревая об этом, вот-вот уже должна была оказаться моей соседкой, потому что я наконец, благодаря уловке, которой она не заметила, а то бы разозлилась, поймал кольцо в руках, находившихся в нужном мне месте. В пылу игры длинные волосы Альбертины наполовину разметались и вьющимися прядями упали на щеки, своей сухой чернотой еще больше подчеркивая розовый цвет лица. «У вас косы как у Лауры Дианти, Элеоноры Гиенской и ее дальней родственницы, которую так любил Шатобриан[298]298
  У вас косы как у Лауры Дианти, Элеоноры Гиенской и ее дальней родственницы, которую так любил Шатобриан. – Лаура Дианти (ок. 1480–1573), фаворитка герцога Феррарского Альфонсо I д’Эсте, предположительно послужила Тициану моделью для «Флоры» (галерея Уффици во Флоренции) и «Женщины перед зеркалом» (Лувр). У обеих женщин на портретах длинные вьющиеся волосы, убранные в косы. Элеонора Гиенская, или Аквитанская (1122–1204) (которая также была наделена прекрасными волосами), скорее всего, появилась в тексте по ошибке автора или его героя: на ее месте должна была бы оказаться Маргарита Провансальская, отдаленным потомком которой была Дельфина де Сабран, маркиза де Кюстин (1770–1826). Она упомянута в «Замогильных записках» Шатобриана, с которым ее связывали любовные отношения.


[Закрыть]. Вы должны всегда хоть немного распускать волосы», – сказал я ей на ушко, воспользовавшись этим предлогом подойти ближе. Внезапно кольцо перешло к соседу Альбертины. Я тут же бросился на него, силой разжал его пальцы, схватил кольцо; пришлось ему идти на мое место в середине круга, а я занял его место рядом с Альбертиной. Еще несколько минут назад я завидовал этому юноше, видя, как его руки скользят по веревочке и то и дело встречаются с руками Альбертины. Теперь, дождавшись своего часа, слишком робкий, чтобы искать прикосновения, слишком взволнованный, чтобы его прочувствовать, я уже не ощущал вообще ничего, кроме быстрого и болезненного сердцебиения. Вдруг Альбертина с хитрым видом склонила ко мне свое полное розовое лицо, притворяясь, что кольцо у нее, чтобы обмануть хорька и отвлечь его от того места, где кольцо находилось на самом деле. Я тут же понял, что намек во взгляде Альбертины относился к этой хитрости, но меня взволновало, что в ее глазах явственно промелькнуло пускай лживое, придуманное только в целях игры, подобие секрета, взаимопонимания: ничего этого между нами не было, но отныне мне показалось, что всё возможно, и я невероятно обрадовался. Не помня себя от восторга, я почувствовал, как рука Альбертины легонько сжимает мою руку, и ее палец ласкающим движением скользнул по моему; одновременно я увидел, что она подмигивает мне, стараясь, чтобы это вышло незаметно для остальных. И тут же ко мне слетелась толпа невидимых для меня доныне надежд: «Она пользуется игрой, чтобы дать мне почувствовать, что я ей очень нравлюсь», – подумал я, от радости воспарив к облакам, но тут же упал на землю, слыша, как Альбертина яростно шепчет: «Да берите же, я уже битый час вам его даю». Вне себя от горя, я выпустил веревочку, хорек заметил кольцо, бросился на него, и пришлось мне идти в середину круга, в отчаянии глядя на разнузданный хоровод, плясавший вокруг меня, слыша насмешки, которыми осыпали меня играющие, принужденно улыбаясь им в ответ, чего мне совсем не хотелось, – а Альбертина тем временем приговаривала: «Кто не хочет следить за игрой, тот пускай не играет, а то из-за него и другие проигрывают. Давай, Андре, больше не будем его приглашать, когда у нас игра, а не то я сама не приду». Андре руководила игрой и распевала «бежит-бежит мой хорек», а Розмонда из духа подражания неуверенно ей подтягивала; но тут Андре перебила упреки Альбертины и сказала мне: «Мы в двух шагах от Кренье, вы же так хотели увидеть эти места. Пока эти дурочки резвятся, как восьмилетки, давайте я вас туда отведу по одной очень славной тропинке». Андре обходилась со мной до того ласково, что по дороге я высказал ей об Альбертине всё, что, как мне казалось, могло привлечь ко мне любовь этой последней. Андре отвечала, что Альбертина ей тоже нравится и кажется прелестной; однако комплименты, обращенные к подруге, кажется, не доставили ей особого удовольствия. Вдруг я остановился посреди тропинки, тянувшейся по дну ложбины, до глубины сердца тронутый сладким детским воспоминанием: по зубчатым блестящим листьям, вырисовывавшимся на гребне холма, я узнал куст боярышника, увы, еще в конце весны отцветшего. Вокруг веяло забытой атмосферой былых времен – месяц Марии, воскресные дни, поверья, ошибки. Мне хотелось ее удержать. Я на секунду остановился, и Андре, с ее чудной проницательностью, не стала меня торопить, пока я немного побеседовал с листьями. Я спросил, как поживают цветы, те цветы боярышника, похожие на веселых юных девушек, взбалмошных, кокетливых и набожных. «Эти барышни уже давно отбыли», – отвечали мне листья. Возможно, они подумали про себя, что тому, кто объявляет себя их близким другом, следовало бы лучше знать их обычай. Да, близкий друг – но этот друг столько лет не виделся с ними, вопреки всем своим обещаниям. И все-таки если первой девушкой, которую я любил, была Жильберта, то уж первыми цветами были они. «Да, знаю, они исчезают в середине июня, – отозвался я, – но мне приятно увидеть, где они жили. Они навещали меня в Комбре, являлись ко мне в комнату, их приносила мама, когда я болел. А в субботние вечера мы встречались с ними в месяц Марии. А здесь они ходят на этот праздник?» – «Ну конечно! Между прочим, этих барышень все очень рады видеть в церкви Святого Дионисия Пустынника, это ближайший отсюда приход». – «Так я и теперь могу их повидать?» – «Ну нет, не раньше мая будущего года». – «Но я могу быть уверен, что найду их здесь?» – «Каждый год, без исключений». – «Только я не знаю, найду ли это место». – «Непременно найдете! Барышни такие веселые, то смеются, то распевают псалмы, так что вы уж точно не ошибетесь, тем более что с начала тропинки признаете их аромат».

Я догнал Андре и вновь начал превозносить Альбертину. Мне казалось, что она просто не сможет не повторить ей все мои славословия, не зря же я так настойчиво их твердил. Тем не менее, насколько мне известно, Альбертина о них так и не узнала. А ведь Андре гораздо лучше нее разбиралась в сердечных делах, была тоньше и предупредительней; она с неизменной деликатностью умела придумать, каким взглядом, словом, поступком кого-нибудь порадовать, как умолчать о соображении, которое бы могло кого-нибудь задеть, или, делая вид, что никакой жертвы в этом нет, пожертвовать часом игры, а то и приемом, праздником в саду, чтобы побыть с другом или подругой, если им взгрустнулось, и доказать им, что их непритязательное общество ей милее, чем легкомысленные развлечения. Но если знать ее немного лучше, стало бы понятно, что она была как те трусливые герои, которые просто не желают бояться и чья доблесть особенно достойна похвалы; стало бы понятно, что в глубине ее натуры нет ни следа той доброты, которую она постоянно проявляет благодаря моральным устоям, по мягкосердечию, из благородного стремления быть верной подругой. Она так мило рассуждала о том, что мы с Альбертиной созданы друг для друга, что казалось, все силы готова положить, лишь бы нас подружить. Так вот, может быть, это выходило случайно, но какой бы мелочью ни могла она способствовать нашему сближению с Альбертиной, она так ни разу этого и не сделала, и я не поручусь, что в ответ на все мои усилия завоевать любовь Альбертины она если и не пыталась нас разлучить тайными интригами, то уж во всяком случае злилась, хотя, впрочем, хорошо скрывала свою злость и, может быть, из порядочности сама с ней боролась. Альбертина была неспособна на множество отменно добрых поступков, которые совершала Андре, но я был далеко не так уверен в искренней доброте Андре, как позже в доброте Альбертины. Андре всегда ласково и снисходительно относилась к буйному легкомыслию Альбертины, говорила с ней как с подругой, улыбалась ей как подруге, более того, поступала с ней как подруга. Я видел, как она день за днем, ради того чтобы ее небогатая приятельница могла порадоваться роскоши и почувствовать себя счастливой, совершенно бескорыстно предпринимала больше усилий, чем придворный, добивающийся монаршей благосклонности. Когда при ней жалели, что Альбертина такая бедная, она, лучась обаянием и лаской, находила для нее прелестные, печальные слова и хлопотала ради нее в тысячу раз больше, чем ради любой богатой подруги. Но если кто-нибудь замечал, что Альбертина, пожалуй, не такая уж и бедная, как все говорят, на лоб и глаза Андре набегало едва заметное облачко; у нее как будто портилось настроение. А если кто-нибудь отваживался предположить, что ей, возможно, не так уж трудно будет найти себе мужа, как кажется, она энергично возражала и чуть не с ожесточением твердила: «К сожалению, это не так! Уж я-то знаю, меня это так терзает!» Даже в том, что касалось меня, она единственная из всех моих подруг никогда не передавала мне малоприятные слова, которые обо мне говорили за глаза; более того, если я сам рассказывал ей что-нибудь в этом роде, она или делала вид, что не в силах поверить, или объясняла всё таким образом, чтобы было ясно, что эти речи ничем мне не грозят; всё это и есть такт. Это достояние тех, кто, если нам предстоит дуэль, поздравляет нас, добавляя, что нам, в сущности, не было нужды принимать вызов и лишний раз доказывать свою отвагу – мы пошли на это добровольно, без малейшего принуждения. Они полная противоположность тем, кто по такому же случаю скажет: «Вам этот поединок, надо думать, встал поперек горла, но что поделаешь, не могли же вы проглотить такое оскорбление, вам просто ничего больше не оставалось». Но во всем есть свои за и против: когда друзья равнодушно или даже с удовольствием повторяют нам обидные слова, кем-то про нас сказанные, это значит, что, беседуя с нами, они не побывали в нашей шкуре и колют эту шкуру булавкой или ножом, как воздушный шарик; но искусство скрывать от нас всё нелестное, что слышали о наших поступках от других или подумали сами, доказывает, что те наши друзья, кто владеет этим искусством, наделены не только отменным тактом, но и изрядной дозой скрытности. В этом нет ничего страшного, если они и в самом деле сами не думают о друге ничего дурного и услышанное их просто огорчает, как если бы это сказали о них самих. Думаю, что так и было с Андре, хотя полной уверенности у меня нет.

Мы вышли из леска и зашагали по переплетению тропок, которыми нечасто ходили люди, а Андре прекрасно в них ориентировалась. «Глядите, – сказала она мне внезапно, – вот вам и Кренье, причем вам повезло: время дня и освещение точно как на картине Эльстира». Но во время игры в хорька я был так жестоко обманут во всех моих надеждах, что грустил по-прежнему. Если бы не это, я бы больше обрадовался, когда вдруг разглядел у себя под ногами Морских богинь, забившихся между скал, служивших им укрытием от жары; их подстерегал и настиг Эльстир: под темным склоном, прекрасным, как у какого-нибудь Леонардо, я увидел прекрасные Тени; чуткие и скрытные, юркие и бесшумные, готовые при первом же всплеске света нырнуть под камень, скользнуть в норку, они, как только им переставал грозить луч, возвращались под укрытье скал или водорослей и приглядывали за ними, дремлющими под солнцем, которое знай себе крошило скалы и бесцветный Океан, – недвижные, легкие стражи, чьи клейкие тела и внимательные взгляды темных глаз иной раз мелькают на небольшой глубине.

Пора было идти домой; мы вернулись к остальным. Теперь я знал, что люблю Альбертину, но увы, не позаботился о том, чтобы об этом узнала она. Дело в том, что хотя те, в кого я по очереди влюблялся, были почти одинаковы, сама концепция любви у меня изменилась с тех пор, как я играл на Елисейских Полях. Признание в нежной страсти уже не казалось мне одним из главных и необходимых любовных эпизодов, а сама любовь уже не была для меня событием реальной жизни, но лишь субъективной радостью. И я догадывался, что чем меньше Альбертина будет знать об этой радости, тем больше сделает для того, чтобы я ею упивался.

Пока мы шли назад, образ Альбертины, озаренный светом, исходившим от других девушек, уживался во мне с другими впечатлениями. Но как луна, днем кажущаяся маленьким белым облачком, очертаниями слегка напоминающим луну, ночью предстает нам во всей красе, так, не успел я вернуться в гостиницу, взошел над моим сердцем и засиял единственный в своем роде образ Альбертины. Комната показалась мне совсем новой. Конечно, она уже давно не была враждебной, как в первый вечер. Мы неустанно видоизменяем свое жилье и, по мере того как привычка делает нас всё менее чувствительными, изымаем вредоносные цвета и запахи, воплощавшие наше недовольство. Но эта комната, еще не потеряв на меня влияния, уже не в силах была не только опечалить меня, но и обрадовать: это уже не был ни отстойник ясных дней, бассейн, где они отражались в виде омытой светом лазури, которую на миг затягивало, неосязаемое и белое, как излучение зноя, отражение туманной пелены, ни чисто эстетическое прибежище пейзажных вечеров, а просто спальня, где я провел столько вечеров, что больше ее не замечал. А теперь я вновь ее видел, но уже с эгоистической точки зрения, ведь это и есть точка зрения любви. Я мечтал, как придет Альбертина и, видя прекрасное наклонное зеркало и элегантные книжные шкафы, подумает обо мне с уважением. Это уже не было место, куда я забегал на минутку перед тем, как умчаться на пляж или в Ривбель: моя комната обрела реальность, я опять ее любил, она и выглядела по-новому, потому что на каждый предмет обстановки я смотрел теперь глазами Альбертины.

Через несколько дней после игры в хорька мы на прогулке зашли слишком далеко и очень обрадовались, найдя в Менвиле две маленькие повозки, двухместные и двухколесные, благодаря которым сможем успеть к обеду; и так велика уже была моя любовь к Альбертине, что я предложил сесть в одну повозку со мной сперва Розмонде, потом Андре, а Альбертине ни разу не предложил; затем, продолжая уговаривать то Андре, то Розмонду, я второстепенными соображениями о времени, дороге и пальто подвел всех к решению, принятому вроде бы против моей воли, что удобнее всего будет, если я поеду с Альбертиной – на что я скрепя сердце согласился. Увы, любовь стремится полностью поглотить любимое существо, а разговорами сыт не будешь: на обратном пути Альбертина изо всех сил старалась быть приветливой, и высаживая ее у ее дома, я был счастлив, но не только не насытился ее обществом, а изголодался по ней еще больше, и время, которое мы провели вдвоем, рассматривал только как ничтожную прелюдию к дальнейшему. Хотя на самом деле в этой прогулке таилось то первое очарование, которое потом бесследно исчезает. Я еще ничего не попросил у Альбертины. Она могла воображать, чего я хочу, но, ничего не зная наверняка, предполагать, что я стремлюсь к необязательным легким отношениям, в которых ей чудилось нечто смутно-восхитительное, чреватое неизбежными сюрпризами, то есть романтикой.