Текст книги "От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю"

Но даже это оказалось мелочью по сравнению с тем, что увидели странники, достигнув своей цели – Иерусалима. От мощных стен и величественных ворот, которыми славился город, остались развалины[161]161
  Я следую библейскому порядку, в котором Ездра предшествует Неемии, восстановившему городские стены. С этим мнением согласны также Pakkala и Blenkinsopp. Сторонники другой версии, к числу которых относится, в частности, Fried, утверждают, что Неемия прибыл первым и восстановил стену, и лишь после этого на сцену вышел Ездра. Мне же кажется, что, учитывая драматизм развития действия, редакторы захотели свести два кульминационных события – восстановление стен и публичное чтение Торы – вместе. Они достигли нужного эффекта, поместив чтение текста Ездрой в повествовании о Неемии до восстановления стен.


[Закрыть]. Город был беззащитен перед любым, кто захотел бы им овладеть. Но кому он мог понадобиться? Одни кварталы были совсем безлюдны, в других еле-еле теплилась жизнь. Иерусалим, город из легенд и снов, о котором Ездра и его последователи столько слышали, представлял собой всего лишь гору щебня.

Лишь одно утешало: пусть стены и ворота были разрушены, но храм, восстановленный теми, кто вернулся раньше, уже поднялся из руин[162]162
  Неем. 2: 13. Я следую библейской преемственности, в которой Ездра и Неемия, восстановивший городские стены, считаются современниками.


[Закрыть]. Утрата храма была особенно тяжкой потерей для иудеев, поскольку именно там обитал их Бог. Другие святыни давно уже были заброшены, порой против желания местных жителей – ради концентрации могущества единого Бога в одном месте. Эта концентрация прежде всего и отличала иудеев от соседей. Утратив Иерусалим, они лишились не только столицы своего царства, но и места присутствия своего Бога.

Несколькими десятками лет раньше группа иудеев вернулась в свою столицу и восстановила храм[163]163
  Езд. 1: 1–6.


[Закрыть]. Ездра и его последователи знали о предыдущей группе переселенцев и спешили достичь нового храма. Самая тяжелая часть работы досталась не им. Зато они, как и вернувшиеся прежде, вновь обрели возможность молиться своему Богу в его исконных единоличных владениях. Три дня они отдыхали с дороги, а на четвертый собрали все свое золото и драгоценности, взвесили все и записали, а затем занялись тем, о чем мечтали на всем протяжении своего изгнания: совершили традиционное жертвоприношение быков и баранов, овец и коз.

В упадок пришли не только стены и здания. Нарушения канона религиозных практик, которые Ездра наблюдал по пути, закрепились и в столице. Там обосновались люди самых разных племен, и иудеи открыто сочетались браками с чужаками[164]164
  Pakkala описывает напряженные отношения, сложившиеся между вернувшимися из Вавилона изгнанниками, галахической группой (от «галаха» – совокупность законов, содержащихся в священных текстах иудеев), и так называемыми «людьми земли», прожившими этот период на родине (Pakkala, Ezra the Scribe. P. 265. См. также: Blenkinsopp, Judaism, the First Phase. P. 48ff).


[Закрыть]. Ездре тут же начали доносить об иудеях, не соблюдавших исконные установления, правила чистоты веры и ритуалов, благодаря которым община сохранила свою целостность в изгнании. Как ни трудно было переносить вид разрушенного города, однако духовное падение его жителей ввергало Ездру в отчаяние. Забросив все дела, он полдня взирал на разрушенный город и его обитателей.

Когда же подошло время вечернего жертвоприношения, Ездра заставил себя прийти в храм, но не нашел сил для проведения ритуала. В отчаянии он разорвал на себе одежды, бросился на землю и возрыдал. Совладав наконец с собой, он начал молитву, в которой жестоко порицал тех из «народа Израилева», кто оставался в родных краях и чьи беззакония столь ужасали вернувшихся изгнанников[165]165
  Езд. 9.


[Закрыть].

Все больше и больше народу стекалось посмотреть на только что вернувшегося высокопоставленного сановника царя Артаксеркса, который явился во всем великолепии, а теперь валялся на земле и обвинял местных жителей в том, что они глубоко оскорбляют их Бога. Они же чувствовали его правоту и рыдали. Ездра предложил им заключить новый завет с Богом и, лишь получив согласие, поднялся и принял клятву от вождей. После чего покинул собрание, постился и «плакал о преступлении переселенцев».

Затем было объявлено, что все, кто был в вавилонском плену, должны собраться в Иерусалиме. Сыновья и дочери изгнанников собрались и ожидали Ездру. Они мокли и мерзли под проливным дождем, будто сам их Бог рыдал, глядя на них. В конце концов Ездра предстал перед собравшимися и потребовал, чтобы все они изгнали жен, взятых из иных народов, и рожденных от них детей. Далее вернувшиеся должны были строго обособиться от всех иных племен. Те, кто принес с собой из изгнания самую чистую и сложную форму верования, поклялись держаться вместе и достичь духовного обновления Иерусалима[166]166
  Езд. 10.


[Закрыть].

Но как добиться от изгнанников выполнения новых клятв? Ездра понимал: для укрепления веры в Бога нужно что-то еще. И он решил дать своему народу писание. Но какую роль это писание могло бы сыграть в Иерусалиме? У книжника был план, который он скрупулезно привел в действие. Для начала требовался деревянный помост. Ездра выбрал для него стратегически важное место – площадь перед восстановленными Водяными воротами, выбрал себе двенадцать сопровождающих, которые символизировали двенадцать племен одного народа, и симметрично, по шесть человек справа и слева от себя, расставил их на помосте. Всех до единого известили о том, что Ездра делает нечто очень важное[167]167
  Неем. 8.


[Закрыть].

Поднявшись на возвышение, Ездра увидел огромную толпу народа и, развернув свитки, начал зачитывать их содержание. Люди тут же склонились до земли, как повергались в присутствии своего бога или его наместников в храме[168]168
  Неем. 8: 5–6.


[Закрыть]. Но они находились не в храме, и Ездра предстоял перед ними не как священник. Он всего лишь держал в руках свиток. Люди впервые поклонялись своему Богу, явленному в форме текста[169]169
  Fried, Ezra and the Law. P. 37–38, 43; Pakkala, Ezra the Scribe. P. 279; Tigay J. H. The Torah Scroll and God’s Presence // Built by Wisdom, Established by Understanding: Essays on Biblical and Near Eastern Literature in Honor of Adele Berlin, ed. by Maxine L. Grossman. Bethesda: University Press of Maryland, 2013. P. 323–340. P. 328ff. Tigay рассуждает о том, каким образом свиток может воплощать собой божественную сущность. См. также: Karel van der Toorn. The Iconic Book: Analogies Between the Babylonian Cult of Images and the Veneration of the Torah (The Image and the Book: Iconic Cults, Aniconism, and the Rise of Book Religion in Israel and the Ancient Near East, ed. by Karel van der Toorn. Leuven: Peeters, 1997. P. 229–248) – здесь автор сравнивает поклонение свитку в иудаизме с культом образа в вавилонской религии.


[Закрыть].

Ездра начал чтение, но тут возникла проблема: его понимали далеко не все. Переместить книги из каморки переписчика на площадь и явить их народу оказалось непросто. Слова писания не предназначались для последовательного чтения обширной аудитории: их собрали из множества источников. Древнееврейский язык Библии был сложен, а значительная часть слушателей владела только арамейским – общим языком всего региона. Заметив трудности, возникшие у слушателей, Ездра понял, что сказания и законы, которые он читает народу, необходимо переводить и растолковывать[170]170
  Collins J. J. The Transformation of the Torah in Second Temple Judaism // Journal for the Study of Judaism. Vol. 43 (2012). P. 455–474. См. также Неем. 8: 8.


[Закрыть]. Долгие часы Ездра читал, переводил и разъяснял тексты, так что они стали понятны даже неграмотным. Закончив, он перешел к молитве, в которой повторил зачитанные прежде сказания от Сотворения мира до Авраама и Исхода, оформив тем самым великое повествование, которое в один прекрасный день достигнет Луны.

В эпизоде, где народ преклонил колени перед текстом, Ездра открыл истинное значение своего возвращения в Иерусалим. Он хотел гораздо большего, нежели от имени персидского царя взять в свои руки важный опорный пункт империи или восстановить некий город. Ездра стремился к Иерусалиму и храму, потому что желал изменить обычай поклонения иудеев Богу. В изгнании Писание оставалось лишь артефактом. Только в Иерусалиме оно могло вновь стать святыней, соответствующей по значению храму.

Древнееврейские писания давным-давно стали фундаментальным текстом, вернее, совокупностью текстов, определяющей отличие группы людей от их соседей, вобравшей в себя ее коллективный опыт, содержавшей впечатляющую многовековую историю о начале всего сущего и накопившей для поддержания самой себя значительные ресурсы, в том числе школы, писцов и книжников. Но в тот момент, в руках Ездры, фундаментальный текст обрел еще одно свойство: он был провозглашен священным и стал самостоятельным объектом поклонения.

ЛЮДИ ПИСАНИЯ

Своим чтением Ездра положил начало конфликту между книжниками и священниками: ведь именно священникам изначально принадлежали все права на проведение ритуала. Ездра тоже был священником, но он изменил свою религию, поскольку писец и книжник вовсе не обязан был им быть[171]171
  Whitters M. F. Baruch as Ezra in 2 Baruch // Journal of Biblical Literature. Vol. 132. № 3 (2013): 569–584, 582; Himmelfarb M. A Kingdom of Priests: Ancestry and Merit in Ancient Judaism. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2006. P. 12.


[Закрыть]. Публичное чтение Писания Ездрой вылилось в переворот, угрожавший положению самого могущественного класса иудейского общества.

Конфликт между священниками и книжниками разворачивался на протяжении следующих двух столетий, когда иудеи имели возможность жить в Иерусалиме и обладать все большей автономией, особенно в те времена, когда интересы Персидской империи были обращены в какие-то иные края. Усиление Иерусалима шло на пользу священникам и их святыне, самому охраняемому месту в городе, – храму[172]172
  Неем. 13.


[Закрыть]. Храм сохранял свое значение, но Ездра, сделав священным текст, создал конкурирующую силу.

Повествования о Ездре были созданы порознь и, как многие части древнееврейской Библии, содержат несколько текстовых слоев, написанных в разное время. Книжники, жившие во времена относительного спокойствия, последовавшие за эпохой Ездры, переработали эти сказания о материальном и духовном восстановлении Иерусалима в последовательные повествования, вошедшие в два различных, хотя и взаимосвязанных сюжета, которые дошли до наших дней как Книги Ездры и Неемии (моя реконструкция возвращения Ездры основана именно на этих книгах и данных исторической науки).

Покуда иудеям разрешалось жить в Иерусалиме, власть в городе распределялась между губернатором, священниками и книжниками, которые совместно управляли населением, со временем начавшим определять себя как этническая группа под названием «евреи». Но этот период относительного спокойствия был непродолжительным, и Иерусалим оказался под властью Александра Македонского, а затем его наследников, погрязших в междоусобицах.

Позднее Иерусалим привлек к себе внимание набиравшей силы Римской империи. В 70 г. римские легионы захватили Иерусалим и вновь разрушили с таким трудом и тщанием восстановленный храм. С прекращением храмового служения почти утратили силу соблюдавшиеся многими поколениями правила, регламентирующие отношение к высшим святыням, – те, на которых покоились привилегии левитов.

Эту ситуацию разрядило решение Ездры о превращении перемещаемого письменного текста Писания в средство поклонения Богу. Идея, родившаяся из опыта вавилонского изгнания, отлично пригодилась в условиях нового рассеяния. После повторного разрушения храма евреи стали совершать богослужения в синагогах, и службы эти отправляли не священники, а раввины – книжники, способные читать и объяснять Писание[173]173
  Himmelfarb, Kingdom of Priests. P. 171.


[Закрыть].

В наши дни многим хорошо знаком образ раввина, который со свитком в руке читает прихожанам священный текст. Но эту общепринятую практику еще нужно было изобрести, что и сделал книжник Ездра, вернувшись в Иерусалим. Чтение Ездрой Писания создало иудаизм в известной нам форме. Как раз в то время, когда евреи формировали свою этническую идентичность, обособляясь от остального населения страны, они превращались в людей книги – или людей свитка, если учесть форму, в какой существовало Писание, представленное Ездрой.

Благодаря превращению древнееврейской Библии из основополагающего текста в Священное Писание и из текста, привязанного к определенной территории, в текст, сохраняющий свою функциональность в изгнании, этот текст выжил, тогда как «Эпос о Гильгамеше» канул в безвестность. Иудейская Библия выжила, потому что не зависела ни от страны, ни от царей, ни от империй; без всего этого она могла не только существовать, но и обретать почитателей, которые разносили ее повсюду, куда их заносило.

Обретенный механизм выживания привел также к тому, что Остин Генри Лейард, раскапывая Ниневию, смотрел на город глазами читателя Библии, а не «Эпоса о Гильгамеше». Ниневия получила в иудейской Библии крайне неодобрительную оценку, как и Ашшурбанипал, которого в древнеримских источниках частенько путали с легендарным Сарданапалом и характеризовали как бездарного, слабого правителя. В борьбе двух фундаментальных текстов иудейская Библия на сегодня бесспорно побеждает. Лишь после расшифровки клинописи человечество ознакомилось и с иной историей Ниневии, и с героическими деяниями Ашшурбанипала.

Задним числом чтение древнееврейских текстов Ездрой представилось настолько важным событием, что книжнику приписали в заслугу не только сохранение, исправление и истолкование канонических писаний, но даже их написание[174]174
  Whittingham M. Ezra as the Corrupter of the Torah? Re-Assessing Ibn Hazm’s Role in the Long History of an Idea // Intellectual History of the Islamicate World. Vol. 1 (2013). P. 253–271.


[Закрыть]. Основная линия этих сюжетов была определенно верна: Ездра при содействии других книжников, имевшихся в числе изгнанников, сформировал идею сакрального текста[175]175
  Езд. 4: 10.


[Закрыть]. Другие комментаторы, тоже из числа книжников, больше интересовались техническими аспектами трудов Ездры. Они приписали ему введение новой, модернизированной системы письменности, в которой древнееврейские буквы сменились более простыми квадратными, заимствованными из арамейского языка и используемыми до наших дней[176]176
  Whittingham, Ezra as the Corrupter. P. 260; Gevaryahu, Ezra the Scribe. P. 92.


[Закрыть]. Ездру даже считают переводчиком древнееврейского писания, все более непонятного для рядовых иудеев, на арамейский, общий язык Ближнего Востока.

Один из древнейших манускриптов Торы (между 1155 и 1225 гг.), записанный квадратным шрифтом, созданным под влиянием традиций вавилонских писцов. Рукопись была пропущена при каталогизации и заново открыта лишь в 2013 г.

По мере роста своей славы Ездра обзавелся и небольшой, но шумной группой хулителей. Некоторые иудейские книжники обвиняли Ездру в том, что он привнес в сакральный текст ошибки и необоснованные правки[177]177
  Whittingham, Ezra as the Corrupter. P. 261.


[Закрыть]. Эти обвинения подхватили более поздние христианские и мусульманские авторы, приписывавшие Ездре вообще все неточности, которые видели в древнееврейской Библии. Почему явление Иисуса или Мухаммеда не было предсказано с должной скрупулезностью? Конечно же потому, что Ездра допустил ошибки при переписывании древних текстов или даже намеренно внес в текст искажения, служившие каким-то его интересам[178]178
  Ibid. P. 264.


[Закрыть]. В этих обвинениях имелось зерно истины. И Ездра, и более поздние комментаторы, редактировавшие эту часть Библии, создавали Писание, которое должно было служить определенной цели: связывать воедино общину вернувшихся изгнанников. Все действия были рассчитаны на то, чтобы сделать из текста ядро культуры. И цель была достигнута: благодаря непрерывному использованию древнееврейская Библия смогла и сплотить изгнанников, и сохраниться сама.

Идея сакрального текста является средоточием не только иудаизма, но и христианства, и ислама. Все три имеют общее название: религии Писания. Громкое чтение и объяснение письменного текста стало важной составляющей религиозной обрядности, превратив религию в литературное явление. Поскольку в том, что имеет отношение к Богу, всегда есть что-то тайное и непознаваемое, священные слова нельзя воспринимать в их поверхностном значении. Значит, необходимо читать между строк и находить единственно верное толкование, способное открыть потаенную истину. Вскоре соперничающие школы истолкования растащат религии, основанные на литературе, по расходящимся путям. Ашшурбанипал осваивал искусство прорицания и хвастался тем, что изучил «допотопные записи на камне, которые являются уже совсем непонятными». После Ездры выискивание неясных фрагментов, взаимоувязывание отдаленных частей текста и изобретательность в толковании Священного Писания стали занятием, равнозначным отправлению религиозных обрядов.

ИЕРУСАЛИМ – ГОРОД ПИСАНИЯ

Изучая историю Ездры и создания Священного Писания, я решил посетить город, где все это происходило[179]179
  Выражаю благодарность Фредди Рокему, который водил меня по Старому городу Иерусалима.


[Закрыть]. Иерусалим ориентирован вертикально не только потому, что выстроен на холмах. Здесь все громоздится поверх чего-то другого: люди, религии, воспоминания, эпизоды истории. Но, в отличие от Ниневии и других разрушенных древних городов, здесь все слои живы. Подойдя к Старому городу, я прежде всего увидел внушительную стену, которая окружает его. Чтобы попасть внутрь, пришлось миновать одни из больших крепостных ворот, после чего я оказался в лабиринте узких улочек. В тех редких случаях, когда передо мной открывался широкий обзор, я мог видеть самые разные флаги, развевавшиеся на зданиях повыше: различные группы извещали о своем существовании и обозначали территорию. Я проходил мимо множества церквей неведомых христианских сект, обосновавшихся здесь. Via Dolorosa, Страстной путь, которым Христос шел на Голгофу, оказался обозначен с указанием всех стояний. Куда ни глянь – руины римской эпохи. Точка фокусировки различных религий – Нагорный храм, на верхнюю часть которого претендует ислам, а на нижнюю, Стену Плача, – иудаизм.

Город строился не только ввысь, но и в глубину. В его земле перемешаны многие слои фундаментов, подвалов и туннелей. Я посетил город в июле, когда воздух на улицах сух и обжигающе горяч, но чем глубже я спускался, тем более сырым казался воздух. В конце концов, спустившись по очередной лесенке и пройдя по туннелю, я услышал звук падающих капель и увидел перед собой водоем.

Наличие воды, бесспорно, было одной из причин, по которым за Иерусалим на всем протяжении его истории шла ожесточенная борьба. В этих засушливых землях вода – наивысшая драгоценность. В Иерусалиме, возникшем среди пустынь, должна была казаться странной и даже невероятной легенда о потопе, хорошо понятная всем обитателям Месопотамии, лежащей между двумя могучими реками.

Но одна лишь потребность в воде не объясняет повышенную концентрацию религий и народов, давно и яростно претендующих на одно и то же место. Знакомясь с историей Иерусалима, я понял: идея Священного Писания не только родилась в этом городе, но и наиболее ярко продолжала проявляться впоследствии. Всех этих людей влекло сюда, придавало этим холмам беспрецедентное значение не что иное, как концентрация в единой географической точке целого ряда священных писаний, начиная с древнееврейской Библии, за которой последовали Новый Завет и Коран.

Возможно, Иерусалим – наилучшее место для изучения эффектов действия священных текстов, но затронут ими оказался далеко не он один: ведь с эпохи Ездры мы обитаем в мире, подвластном священным писаниям. Священные писания – комплекс фундаментальных текстов, которые в совокупности создают единство культуры, повествуют о корнях и предназначении и соединяют культуры с отдаленным прошлым. Но вдобавок к этим общим свойствам основополагающих текстов Священное Писание обязательно связано с поклонением и повиновением. Это верно не только для так называемых религий Писания – иудаизма, христианства и ислама, – но и для других культур, например для сикхов, поклоняющихся записям в храмах, или буддистов, записывающих свои краткие священные сутры на статуях.

Бывает, что эти священные тексты держат культуры в заложницах у древних идей, накрепко привязывают их к прошлому, к буквальному прочтению текста. Такое положение можно назвать текстуальным фундаментализмом. В наибольшей степени тяготеют к текстуальному фундаментализму, пожалуй, религии Писания – иудаизм, христианство и ислам. Но и все прочие религии, основанные на священных текстах, в тот или иной период своей истории проходят через всплески текстуального фундаментализма. При этом он не ограничен собственно религиозными текстами. Вокруг конституции Соединенных Штатов, современного фундаментального текста с сакральным оттенком, постоянно вьются толкователи, претендующие на понимание текста в точном соответствии с его первоначальным значением и взглядами авторов. Точно так же дело обстоит и с другим основополагающим текстом нашей эпохи, «Манифестом Коммунистической партии». Безошибочно определить, что текст является священным, можно по наличию привилегированной группы читателей, уполномоченных истолковывать его. Таковой могут являться хоть избранные религиозные деятели, хоть Верховный суд США. (Порой я думаю о своей профессии, литературоведении, как об отрасли таких официальных толкователей, хотя наше влияние заметно слабее.)

Текстуальный фундаментализм покоится на двух противоречивых предположениях. Первое утверждает, что текст точен и его изменения недопустимы. Второе признает, что текст нуждается в истолковании, но полномочиями для этого наделяет лишь ограниченную привилегированную группу[180]180
  Iser W. The Act of Reading: A Theory of Aesthetic Response. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1980.


[Закрыть]. При виде того, до какой степени текстуальный фундаментализм развивается почти в каждой культуре, обладающей литературой, я задумался: не может ли он быть неизбежным побочным эффектом литературы, ее темной стороной? И как от него защититься?

При наличии здравой культуры интерпретации читатели неизменно привносят в текст свои собственные идеи, ценности и культуру – и поймут по-новому слова, которые просуществовали сто, или тысячу, или три тысячи лет. Отнюдь не следует пытаться сокращать или ограничивать этот процесс. Мы можем преклоняться перед текстами, их содержанием, их мудростью и даже перед одним только их возрастом. Фундаментальные и священные тексты – величественные памятники культуры, общее наследие всего человечества. Но именно по этой причине мы должны позволить читателям каждого поколения воспринимать эти тексты как свои собственные.

В наши дни огромное большинство людей заявляет о своей приверженности той или иной форме священного писания. И то, как мы предпочитаем истолковывать эти тексты, стало одним из важнейших вопросов эпохи.

Глава 4
Учения Будды, Конфуция, Сократа и Иисуса[181]181
  Благодарю Паримала Г. Патила и Вибке Денеке за помощь в работе над этой главой. Вибке Денеке просветила меня насчет восточноазиатской литературы, и в частности насчет китайской традиции учителей-мудрецов, которую изложила в замечательной книге: Denecke W. The Dynamics of Masters Literature: Early Chinese Thought from Confucius to Han Feizi // Harvard-Yenching Institute Monograph Series. № 74. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2011.


[Закрыть]

Я никогда не входил в число любимчиков учителей, но те учителя, которыми я восхищался, остаются важными фигурами всей моей жизни, протагонистами моего ментального нарратива. В большинстве своем они пребывали в отдалении от меня – или, возможно, я сам держался на расстоянии вытянутой руки от них, предпочитая восхищаться ими издалека. Тем не менее я был очарован всем тем, что они говорили и делали, тем, как они одевались, и тем немногим, что я знал об их жизни. Теперь, сам сделавшись учителем, я, сознательно или подсознательно, остерегаюсь, как бы не создать культ личности, не начать играть роль наставника.

Такие мысли приходят мне в голову всякий раз, когда я обращаюсь к какому-нибудь из философских или религиозных текстов, связанных с великими учителями классического мира: сутрами, в которых Будда предстает беседующим со своими последователями, тексты, повествующие о том, как жил и учил Конфуций, диалоги между Сократом и его учениками, Евангелия Иисуса. Я люблю преподавать эти тексты, потому что они снова превращают меня в студента, позволяют мне – вместе с моими собственными студентами – восхищаться этими харизматическими наставниками.

Чтение и преподавание наставнических текстов – намного более личный опыт, нежели преподавание «Гильгамеша», гомеровских поэм или древнееврейской Библии, в которых изображены жизни царей и императоров, совершенно непохожие на наши. Тексты, вращающиеся вокруг наставника и учеников, напротив, исполнены опыта, которым наделен почти каждый из нас: все мы некогда были учениками и храним память об этом до конца жизни.

Только в процессе попыток осмысления истории литературы я заметил в учениях Будды, Конфуция, Сократа и Иисуса поразительную общую черту. Они жили в сравнительно коротком в исторических масштабах промежутке времени (несколько сотен лет разницы), не имели представления друг о друге, но вместе занимались революционным обновлением мира идей. Эти харизматические наставники сформировали многие из сегодняшних философских и религиозных школ – индийскую, китайскую, западную философию и христианство[182]182
  Данная закономерность связана с понятием Карла Ясперса об осевом времени, хотя Ясперс не заостряет внимания на динамике литературы и влиянии технологий письменности. См.: Jaspers K. The Origin and Goal of History, Routledge Revivals. Basingstoke: Routledge, 2011.


[Закрыть]. Можно подумать, что пять столетий перед наступлением нашей эры мир ждал, пока его наставят на путь истинный, стремился освоить новые образы мышления и бытия. Но почему? И чем объясняется появление этих наставников?

Они появились в просвещенных культурах Китая, Ближнего Востока и Греции (в Индии письменность, возможно, была слабо развита или вовсе отсутствовала, зато существовали развитые традиции сказительства), и поэтому я нашел один ответ в истории письменности[183]183
  Концепцию осевого времени Ясперса связывал с письменностью ряд ученых, в частности, см.: Assmann J. Cultural Memory and the Myth of the Axial Age // The Axial Age and Its Consequences, ed. by Robert N. Bellah and Hans Joas. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2012. P. 337–365, 397ff.


[Закрыть]. В этих центрах просвещения писцы, цари и священники создавали бюрократию, библиотеки и школы, собирали повествования, придавали им значение фундаментальных текстов и даже священных писаний. Однако у новоявленных учителей была еще одна общая черта: никто из них не записывал своих поучений. Они собирали учеников вокруг себя и учили их посредством диалога, разговора лицом к лицу.

Решение не использовать письмо, уклоняться от создания литературы стало примечательным шагом в ее истории. Это произошло в тот самый момент, когда доступность письменности резко увеличилась – как будто эти культуры внезапно обеспокоились из-за действия быстро наступающей технологии и решили переосмыслить ее использование.

Но затем произошло кое-что еще более интересное: само уклонение от записей, стремление к личному, живому обучению, было преобразовано в литературу. Слова учителей стали текстами – текстами, которые мы теперь можем читать, что вводит нас в число учеников, окружавших этих наставников. Они будто обращаются не только к ним, но и к нам, – обращаются лично, вопреки времени и пространству. Так зародилась новая форма литературы — наставническая литература.

Что же представляли собой эти наставники и каким образом их слова превратились в основу нового класса текстов, выделяемых историей литературы, – столь отличных от более ранних фундаментальных текстов и священных писаний?

БУДДА

V В. ДО Н. Э., СЕВЕРО-ВОСТОЧНАЯ ИНДИЯ

Одним из самых первых таких наставников оказался царевич, живший на северо-востоке Индии. Даты его жизни точно не установлены[184]184
  Большинство ученых Запада сходятся на том, что Будда умер в 400 г. до н. э. в возрасте восьмидесяти лет. Буддистская традиция передвигает рамки его жизни на восемьдесят лет раньше.


[Закрыть], но сама жизнь стала легендой – и как легенда явилась источником мощного движения.

Его просветление началось, когда он услышал о красоте леса близ дворца его отца[185]185
  Данная версия основана на различных источниках. Прежде всего см.: Buddha-Karita: Or Life of the Buddha, by Asvaghosha, Sanskrit text, ed. from a Devanagari and Two Nepalese Manuscripts, with variant readings, and English translation by Edward B. Cowell. New Delhi: Cosmo Publications, 1977. См. также: Life of the Buddha, by Ashvaghosha, trans. by Patrick Olivelle, Clay Sanskrit Library. N. Y.: New York University Press, 2008; Harvey P. An Introduction to Buddhism: Teachings, History and Practices, second edition. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press, 2013.


[Закрыть]. Везде, где видел глаз, деревья бережно укрывали от солнца, и берега прудов, украшенных восхитительными цветами лотоса, были покрыты нежной травой. Царевичу с трудом удавалось представлять себе такие чудеса. Его богато украшенные покои скрывались в глубине большого дворца. Все, в чем он нуждался, тут же доставляли многочисленные слуги или любимая жена. Беда была лишь в одном: царевич больше не хотел, чтобы ему что-то приносили, не просил, чтобы кто-нибудь отправился в лес и добыл ему в одном из прудов цветок лотоса. Он хотел сам пойти и увидеть все это[186]186
  Buddha-Karita, 3:1.


[Закрыть].

Царь, старательно ограждавший сына от внешнего мира, сильно опасался этого выхода и тщательно подготовил его. Ничто не должно было смутить возвышенную чувствительность души его сына: калек, нищих, всех больных и некрасивых убрали с дороги. К тому времени, как царевич и его колесничий выехали из ворот дворца[187]187
  Buddha-Karita, 3:3ff.


[Закрыть], улицы украсили флагами, гирляндами и густо усыпали цветами.

Царевичу понравилась экскурсия, он поверил в истинность всего увиденного: восторженные толпы людей, цветы, город. Но под конец ему на глаза попалось нечто странное. Неведомо откуда в его сторону неверными шагами тащилось существо с лицом, изуродованным глубокими складками. Неужели это была чья-то жестокая шутка? Царевич повернулся к колесничему и спросил, что это. Царь заранее приказал тому защищать царевича от всего, что могло бы потревожить его, но что-то заставило слугу сказать страшную правду: «Это сделала с ним старость». – «Что такое старость?» – поинтересовался царевич. Неужели она способна так же обойтись и с ним самим? «Да, способна, – ответил не умеющий лгать колесничий. – Более того, она обязательно это сделает»[188]188
  Buddha-Karita, 3:23.


[Закрыть]. Вернувшись домой, растерянный царевич отчаянно пытался осознать полученный опыт.

Получив после двух подобных встреч представление о болезни и смерти, царевич решил порвать со своей привычной жизнью, которая теперь казалась ложью, и всем, что связано с ней. Он сделался бродячим нищим и стал жить на подаяние. Люди удивлялись тому, что юноша из богатейшего рода предпочел жить в нищете[189]189
  Buddha-Karita, 10:34.


[Закрыть], но аскеты отнюдь не являлись в Индии чем-то необычным (Александр Македонский встречался с такими «нагими философами», как он их называл, во время попытки вторжения в Индию)[190]190
  Плутарх. Указ. соч. LXIV, 1.


[Закрыть]. Придерживаясь избранного пути, царевич присоединился к пяти другим нищим и вместе с ними практиковал самую суровую аскезу и умерщвление плоти[191]191
  Buddha-Karita, 12:89ff.


[Закрыть]. Он отказался от последних крох имущества и удовлетворения любых потребностей, все меньше заботился о поддержании существования, пока его, истощенного до полусмерти, не нашла деревенская женщина и не напоила молоком[192]192
  Buddha-Karita, 12:111.


[Закрыть]. Царевич с благодарностью принял угощение. Немного восстановив телесные силы и душевное равновесие, он расположился под деревом бодхи[193]193
  Бодхи – вечнозеленое дерево, известное под названиями священная фига, фикус священный, фикус религиозный (лат. Ficus religiosa).


[Закрыть] и задумался о том, что испытал за последние годы. Можно ли считать крайний аскетизм решением проблемы, или это всего лишь следствие его потрясения, гнева, утраты невинности? Умерщвление плоти не освободило от тела, но, напротив, заставило уделять ему больше внимания. Оно не успокоило его мысли, а лишь привело к бреду[194]194
  Buddha-Karita, 12:101.


[Закрыть]. Разочарование в мире должно было найти другой выход.

Медитируя под деревом, весь род которого после этого был признан священным, царевич начал ощущать, что следствия его встреч со старостью, болезнью и смертью отдаляются от него. Поначалу смутно, но он осознал: жизнь, которая привела его от беспечного уединения во дворце к суровому внешнему миру, а затем к неописуемым страданиям, была не единственной его жизнью. Он появлялся на свет много раз, и теперь к нему возвращался опыт тех, прежних, непостижимых доселе жизней животных и людей – тысяч, десятков, даже сотен тысяч. И бессчетно умножилась отнюдь не только его жизнь. Мир, вызвавший у него столь тяжкое потрясение, был не единственным, но всего лишь одним из многих миров, которые он был теперь способен созерцать. Взирая на чудеса этих жизней и миров, он знал, что достиг того, что никак не давалось ему на протяжении шести долгих лет умерщвления плоти: просветления. Он стал просветленным – Буддой[195]195
  Buddhism, ed. by Peter Harvey. L.: Continuum, 2001.


[Закрыть].

У освободившегося от обременительных связей с миром Будды появились последователи. Первыми оказались его товарищи-аскеты, разочаровавшиеся было в нем, когда он расстался с ними, осудив избранный ими образ жизни. Однако при новой встрече с царевичем они поняли: ошибочный путь выбрали именно они. К Будде стекалось все больше народу: аскеты и обычные люди, жрецы-брахманы и люди из других каст искали его общества, надеясь получить от него поучение и через его посредство достичь просветления[196]196
  The Collection of the Middle Length Sayings (Majjhima-Nikaya). Vol. 1. The First Fifty Discourses, trans. from the Pali by I. B. Horner. L.: Pali Text Society, 1954.


[Закрыть].

Будда продолжал жить своей жизнью, перемещался с места на место, ежедневно встречался с просителями, питался простой пищей, мыл ноги, сам готовил себе место, и лишь потом усаживался и начинал учить[197]197
  Подобные деяния описаны во многих сутрах, в частности в Алмазной. См.: The Diamond of Perfect Wisdom, trans. by the Chung Tai Translation Committee, January 2009. URL: buddhajewel.org/teachings/sutras/diamond-of-perfect-wisdom-sutra/, accessed November 13, 2016.


[Закрыть]. Он не читал лекций, а предлагал своим последователям задавать вопросы, на которые терпеливо отвечал – короткими или длинными фразами, загадками или притчами, которые нуждались в объяснении. Это было не столько обучение, сколько переучивание, помощь в преодолении прежних привычек к образу мыслей и жизни. Будда убеждал слушателей отринуть свои мирские привязанности – к людям, к вещам, даже к себе самим. Обучение поиску выгоды в отстранении от мира было трудным, порой даже парадоксальным. Куда следует отступить ученикам, отказавшимся от мира, если не в самих себя? Некоторые уроки стали знаменитыми, как, например, одна из бесед в Шравасти, где Будда в ответ на вопрос, как назвать его сегодняшнее поучение, ответил, что это сутра о запредельной премудрости, отсекающей заблуждения алмазным скипетром.

Почему же учение Будды оказалось столь победно привлекательным несмотря на то, что было окутано парадоксами и загадками? Одной из причин явилась его всеобщность. Бывший царевич не пренебрегал даже скромнейшими из слушателей, разговаривал с ними, обращался к ним и обещал им нечто совершенно необычное. Его слова адресовались не к какой-то привилегированной группе, но ко всем и каждому. Все, у кого хватало смелости, могли следовать за Буддой и искать просветления. Каждый мог вступить с ним в спор[198]198
  Gombrich R. F. How Buddhism Began: The Conditioned Genesis of the Early Teachings, second edition. L.: Routledge, 1996. P. 15.


[Закрыть]. Все это сильно отличалось от элитарного учения брахманов, которое Будда критиковал[199]199
  Gombrich, How Buddhism Began. P. 16. См. также: Gombrich R. Did the Buddha Know Sanskrit? Richard Gombrich’s Response to a Point in the BSR Review of His What the Buddha Thought // Buddhist Studies Review. Vol. 30. № 2 (2013). P. 287, 288. См. также: Norman, Philological Approach, 34.


[Закрыть]. Если прежнее учение узурпировали брахманы и цари, то Будда обращался к каждому человеку индивидуально и вдохновенно призывал каждого изменить свою жизнь.