Текст книги "Женский хор"

Я скрестила руки на груди. А он нахал!

– Вопрос не в этом! Знать, если ли у них… отношения, очень… важно для диагностики…

– Какой диагностики? Женщина, которая просит прописать ей таблетки, не больна, она хочет себя защитить. Если у нее еще не было половых отношений, значит, она собирается их начать и хочет предотвратить наступление беременности. Зачем же ее расспрашивать о ее сексуальных отношениях?

– Да, если только она не хочет последовать примеру подружек, которые уже спят…

– Это да… У вас были подруги, принимавшие таблетки, когда вы учились в средней школе?

– Ну… да. Конечно.

– И из-за этого вам захотелось с кем-нибудь переспать?

– Н-нет.

Мне бы от этого стало плохо.

– Тогда не называйте столь смехотворные мотивы! Когда женщина просит прописать ей контрацептивы, это значит, что они ей нужны. Просьбы самой по себе вполне достаточно. Врач Сабрины должен был просто сделать свою работу, то есть спросить, какие у нее есть вопросы, и дать как можно больше полезной информации. Если бы ей захотелось рассказать больше, она бы рассказала. Но нет, он набросился на нее со своим «совершенно естественным вопросом» и…

САБРИНА
(Ария)[18]18
  Ария – вокальное произведение для одного голоса с аккомпанементом; составная часть оперы, соответствующая драматическому монологу.


[Закрыть]

Нет, правда, мне очень жаль, мне не хочется с вами разговаривать. Не надо задавать мне вопросы. Все, что я хочу, – чтобы вы вышли из кабинета, чтобы оставили меня в покое. Вам что, не хватило того, что вы облапали меня своими ручищами? Что сделали мне ужасно больно своими щипцами, трубками и этой машиной, которая гудит как жуткий пылесос, как будто в животе у меня грязный ковер, который нужно пропылесосить? Хватит с меня врачей, это по их вине я здесь. Как будто моих родителей недостаточно… Я не хочу говорить с вами, я хотела бы поговорить с мадам Анжелой. Где она? Она обещала быть здесь. Да, я знаю, что есть и другие женщины, которых нужно лечить. И потом, она сказала мне, что вы очень милы. Но простите, врач, который засовывает женщинам в живот трубу… мне трудно представить, что он делает это по доброте душевной… Да, мне больно. Конечно, мне больно! Очень? Не знаю. Насколько? Как это – насколько? От одного до десяти? Тогда семь. Или восемь. Что? Я могу выпить таблетку? Я думала, нужно натощак. Эти таблетки? Я их глотаю? С водой… Спасибо… лед на живот? Да, хочу. Когда мне станет еще больнее? У меня всю жизнь теперь так будет болеть? Но в будущем я все же смогу родить ребенка?

Почему вы стоите и смотрите на меня? У вас что, нет других больных? Я не больна. Просто я… сука. Четырнадцатилетняя сука. Почему? Вам не понять. А если я вам скажу, вы вызовете ментов и… Нет, я ничего плохого не сделала. Впрочем, сделала. То есть нет. Я не хотела. Никогда не хотела. Но у меня не было выбора. Когда это началось, я не понимала, что он делает. Мне было десять лет. Я его очень любила. Он всегда был очень добр ко мне. Он всегда был один, и тем более всегда торчал дома, потому что моя мама его очень любила, это нормально, ведь он ее младший брат, ее любимчик, они росли вместе, когда были маленькими, в этом не было ничего странного, и совсем маленькой она уже о нем заботилась, поэтому и продолжала делать это потом, и для нас было привычно, что он всегда с нами, помогал маме на неделе, когда отец пропадал на стройках, он не каждый вечер возвращался домой. А когда я и моя сестра были совсем маленькими, он часто оставался с нами, когда родители уходили вечером со своими друзьями. Он был очень добр, готовил нам поесть, читал книжки. Мои родители отремонтировали второй этаж нашего дома. Он и отец построили еще одну ванную и детскую. А раз я была старшей, они сказали, что мне можно спать наверху. Они думали, я обрадуюсь тому, что у меня своя комната…

Не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Мне было страшно там одной. По ночам я не могла уснуть, у меня был фонарик, который я зажигала, когда мне становилось страшно, и я читала под одеялом с фонариком… А поскольку я не могла уснуть, я спускалась и ложилась в постель к младшей сестренке, и она тоже радовалась, что ей не придется спать одной. А утром, услышав, что мама встает, я поднималась по лестнице, пока она была на кухне, и ложилась в свою постель. Но однажды утром она застала меня врасплох, когда я выходила из комнаты сестры, и обругала меня последними словами, назвала маленькой шлюхой и сказала, что если еще раз увидит меня в постели сестры, то вышвырнет вон, что это отвратительно. А я даже не поняла, за что она на меня так рассердилась… Я не сделала ничего плохого. То есть я думала, что не сделала.

С тех пор я спала совсем одна на втором этаже, но когда меня отправляли спать, я плакала по два часа, потому что мне было страшно, и засыпала лишь устав от слез. А потом однажды вечером маме захотелось пойти с папой прогуляться, и она, разумеется, попросила брата побыть с нами, а он, разумеется, с радостью согласился, он всегда соглашался с радостью, и мы, я и сестренка, были очень довольны, что он будет с нами, потому что он всегда был очень мил.

В тот вечер он прочитал нам сказку на кровати моей сестренки, а потом мы пожелали ей спокойной ночи, и он проводил меня в мою комнату. Я попросила его остаться, потому что мне было очень страшно одной, а он спросил, не хочу ли я, чтобы он рассказал сказку мне одной. Я обрадовалась и сказала: да, хочу.

Не смотрите на меня так, мне кажется, что я вижу глаза мамы. Поначалу я не поняла. Он всегда был так добр. Сначала он просто ложился на мою кровать рядом со мной. Обнимал меня и ждал, пока я засну. Целовал меня в лоб. Говорил, что я вкусно пахну, что у меня мягкие волосы. Он был очень добр. Он всегда был добр. Я никогда его не боялась. Он никогда меня не заставлял. Просто уговаривал. Он долго меня уговаривал. Пока сжимал в своих объятиях. И лишь потом начинал ласкать…

Это длилось долго. Четыре года. Почти треть моей жизни, если подумать.

Он сказал мне, что не нужно рассказывать об этом маме, но он мог бы этого и не говорить. Я бы не смогла ей об этом рассказать. Я слишком боялась, что она снова назовет меня шлюхой. Что скажет, что я мерзавка, раз обвиняю ее братишку, ее любимчика, которого она растила, сама будучи девочкой. Сдохни, грязная шлюха. Мама произнесла это, когда ее мама позвонила по телефону. Она сказала это и повесила трубку. Она могла сказать такое и своей дочери.

Я жила в страхе, что она догадается. Но нет, она ничего не замечала. А он, когда родители уходили из дома и он ложился в мою постель… он всегда знал, в котором часу они вернутся. Он всегда знал, в котором часу ему нужно уйти. И когда они возвращались, я слышала, как он им говорил: «Они были паиньками», после чего уходил.

Я же лежала в своей постели и думала: я – маленькая девочка, не женщина, со мной ничего не случится. Она не узнает. Она ничего не заметит.

Пока в один прекрасный день у меня не пошла кровь.

У меня шла кровь и болел живот. Я была уверена, что это наказание. Я думала, что умру. Сдохни, грязная шлюха.

Видя, как меня скрутило, учительница отправила меня в медпункт. Медсестра сразу поняла, в чем дело, и дала мне обезболивающее. И сказала, что мне нужно к врачу. Что он даст мне таблетку и у меня больше ничего не будет болеть. Что именно эту таблетку дают подросткам, когда из-за месячных их сгибает пополам.

И я подумала, что эта медсестра, которую я несколько раз встречала в школьных коридорах и на которую почти не смотрела (и не обращала внимания на девчонок, которые входили или выходили из ее кабинета), что она – мой ангел-спаситель, что она спустилась с небес, разом решила все мои проблемы… ну, по меньшей мере, две из них. Не слишком серьезные, но все же и не мелкие. Мне больше не больно. Я не беременна. Я так боялась забеременеть. Я так боялась того дня, когда у меня начнутся месячные, потому что читала все, что попадалось под руку, понимаете, все книги, все статьи в журналах в парикмахерской и библиотеках, и я знала, что, когда у меня начнутся месячные, я смогу забеременеть, потому что он приходил ко мне по меньшей мере раз в неделю, каждый субботний вечер, и каждый субботний вечер приносил фильм или мультфильм, который можно было смотреть с сестренкой, и кормил нас ужином, когда родителей не было дома, а после фильма рассказывал нам сказку в своей комнате, а потом мы гасили свет, и он говорил мне, чтобы я шла в свою комнату, а он пока помоет посуду. И я знала, что он поднимется ко мне, и каждый раз притворялась спящей, думая, что, если я буду спать, он ничего не сделает и уйдет…

Я не знала, к кому идти. Я не хотела идти к врачу, который лечил меня, когда я была маленькой, мне было стыдно, я бы не смогла попросить у него таблетку, даже при месячных. Медсестра предложила мне пойти к молодому врачу, который работал в двух шагах от школы. Однажды я вышла из школы в обеденный перерыв и пошла к нему. Дверь была открыта, в приемной никого не было, и я вошла. Он появился раньше, чем я успела сесть, усадил меня, он был очень добр, он был не старый, как наш врач, я подумала, что это будет просто, что мне нужно только сказать, что во время месячных у меня болит живот и что школьная медсестра сказала, что мне могут прописать таблетки. Но когда он спросил, зачем я пришла, все как-то смешалось, и я выпалила: «За таблеткой», – и, прежде чем успела объяснить за какой именно, он сделал удивленное лицо и спросил: «Вот как? Вы уже живете половой жизнью?» Больше я ничего не сказала. Я больше не могла ничего сказать. Я не могла произнести ни слова, я сидела как истукан, молчала, не в силах ответить на вопросы. А он выглядел очень раздосадованным, а потом даже немного рассерженным и в конце прорычал: «Я не могу прописать вам таблетки, если вы не будете отвечать на мои вопросы», а поскольку я по-прежнему молчала и прошло уже двадцать минут, как я не произнесла ни слова, он поднялся, открыл дверь и вышел.

Я плакала целыми днями три недели подряд. Через месяц я ждала месячных, но они не пришли. Болела грудь. Я пошла к медсестре, она сразу все поняла, заставила меня сделать тест и, когда увидела, что он положительный, позвонила сюда. В среду она отвела меня к мадам Пуяд – Анжеле… Вот и все.

Вопросы? Нет, пока нет… Вы все мне отлично объяснили, сразу, перед абортом. Вы меня не успокоили, но все же я вас выслушала.

Сейчас мне уже не так больно. Да, боль стала проходить с тех пор, после того как вы дали мне таблетку. Можно я вас кое о чем попрошу? Мне сказали, что есть можно только через два часа, но я уже сейчас очень голодна. Нет, меня не тошнит. Нет, голова уже не кружится. Только живот немного болит. Ну… четыре из десяти. Да, правда. Неужели? Можно поесть? О, это очень мило, потому что… Не знаю, связано ли это с беременностью, но я действительно очень голодна, мне кажется, я и слона бы съела.

ПАМЯТЬ

Они всегда знают, от чего страдают.

У меня раскалывалась голова. Казалось, стены меня раздавят.

– Я принесу вам чай? – спросил Карма.

Я покачала головой. Скорее для того, чтобы прийти в себя, чем для того, чтобы отказаться. Во рту пересохло. Он наполнил свою чашку, взял сахар, мягко опустил его в чай, который теперь был почти черным, аккуратно помешал чай маленькой ложечкой и сказал:

– После аборта Сабрина не захотела жить с родителями и попросилась в интернат. В шестнадцать лет влюбилась в одного из учителей, ему тогда было двадцать четыре или двадцать пять. Отец Сабрины подал на него в суд за развращение несовершеннолетней. Тогда Сабрина пошла к своей матери, рассказала, что в четырнадцать лет сделала аборт, и при каких обстоятельствах, и пригрозила, что, если мать не поможет, она подаст в суд на ее любимого младшего брата и что он отправится в тюрьму. Мать тотчас же предоставила несовершеннолетней дочери юридическую дееспособность, и судебное разбирательство было прекращено. Сейчас она пришла не просто для того, чтобы я прописал ей новую порцию таблеток, она пришла, чтобы сказать, что по-прежнему влюблена, что ее друг ее тоже любит, что у нее есть работа, которая, хотя в ней и нет ничего особенного, дарит ей независимость, и что теперь, когда она зарабатывает себе на жизнь, она может переехать со своим другом в квартиру, за аренду которой может внести свою лепту, в уютном квартале, где никто не будет задавать им вопросы.

Карма улыбнулся, и я знала, что он думает о ней, потому что утром, когда он проводил ее в коридор и затем вернулся в кабинет, на его губах играла та же улыбка; тогда я подумала, что он хочет мне что-то сказать, но он только пробормотал: Нет, ничего, потом поймете. Теперь я поняла, что это значило…

Во рту горело, глаза щипало, но я сдержалась и сказала:

– Она пришла, чтобы поделиться с вами новостями…

– Да.

Я встала, взяла с маленького столика свою чашку и налила в нее черного чая. Стоя выпила ее залпом и посмотрела на Карму:

– Она сделала аборт пять лет назад, она была несовершеннолетней… Разве ей не требовалось разрешение родителей?

– Нет. Оно больше не требуется с тех пор, как в две тысячи первом году изменился закон. Сегодня достаточно, чтобы ее привел кто-то из взрослых. Эту роль взяла на себя школьная медсестра.

– Что было бы, если бы закон не изменился?

Он вздохнул:

– Ах, да… Что делали женщины раньше, когда вдруг беременели?

*

Что делали? Да, что они делали…

Прежде всего, они думали: это невозможно, только не сейчас, только не снова, только не в этот раз, только не с ним, черт побери, только не с ним!

Затем говорили себе: возможно, я ошиблась – и начинали заново считать и вспоминать, действительно ли последние месячные были в пятницу перед каникулами или в первую пятницу после, поскольку в этом году я уехала не сразу и на пляже у меня их не было, но было ли это восемь или пятнадцать дней до каникул, ведь восемь дней все меняют, если это была вторая пятница, у меня всего два дня задержки, если первая, то десять дней задержки, и я не представляю, как пойду к врачу чтобы сдать кровь, потому что уже в последний раз он сказал мне: «Вы не находите, что вам уже довольно?» – как будто я беременею забавы ради…

Или они надеялись, что на этот раз по крайней мере беременность не сохранится. Ведь она не всегда сохраняется, слава богу! Тетя рассказывала, что на протяжении десяти лет беременела по три раза в год и что два раза из трех она не сохранялась: в конце второго месяца, как по часам, у нее начиналось кровотечение, и происходил выкидыш. Однако она все же родила семерых и остановилась лишь тогда, когда во время родов последнего ребенка у нее случилось сильное кровотечение и они удалили ей матку, чтобы она не истекла кровью.

Или же прибегали к разным хитростям: голодали, чтобы изгнать плод, пили снадобья старухи, которая жила в конце улицы или на ферме прямо за деревней, или искали в шкафу лекарства, запрещенные во время беременности или просто слегка просроченные, но не сильно, чтобы не навредить себе.

Иногда они все же шли к врачу говорили, что месячные не пришли, и просили сделать что-нибудь, чтобы они все же наступили. Врач смотрел на них сверху вниз и говорил: я ничего не могу для вас сделать. Другие врачи опускали глаза на рецепт, что-то писали каракулями и выталкивали их, и они выбрасывали рецепт, потому что знали, что он не поможет. А время от времени попадался врач, который говорил: «Можно кое-что попробовать, но я не могу обещать, что получится», – и было видно, что он делает все возможное, но он был как они, он не знал, он был не Господь Бог, он был всего лишь врач, и уже хорошо, что он их выслушал, что не вытаращил глаза, что отнесся к ним по-человечески.

Иногда они выходили на улицу, а проблема оставалась нерешенной или тестируемое лекарство не срабатывало, и они чувствовали, как подступает тошнота, грудь раздувается так, что невозможно спать, запахи резко ударяют в голову, и тогда, на грани срыва, они рассказывали об этом кузине, подруге, которой можно было довериться, ведь больше они ничего сделать не могли, и подруга говорила: «Я знаю одну женщину с которой это случилось и которая нашла кого-то, кто ей помог». И давала адрес.

Иногда этим «кем-то» оказывался врач, довольно солидный, который принимал их в своем кабинете. Они сообщали ему зачем пришли, и он отвечал, что может все устроить, но это обойдется в кругленькую сумму. И тогда – или у них было то, что он просил, или не было. И если было или если был кто-то, кто мог одолжить требуемую сумму, они думали: «Чтобы выплатить эти деньги, мне потребуется время, зато я дешево отделаюсь».

Порой этот «кто-то» оказывался куда менее солидным. Женщина, которая принимала их в своей квартире или комнате, и они обсуждали, где можно «это» провернуть.

А потом наступал тот день. Выбранное место могло оказаться и чистым, и грязным, все могло пройти и удачно, и неудачно. В любом случае, помимо этого они сталкивались с унижением, страхом, кровью, болью, стыдом.

Если это проходило неудачно, они истекали кровью и испытывали адскую боль, у них начиналась лихорадка или даже заражение крови, и я знал нескольких женщин, которые оказались в реанимации, желтые как лимон, и никто не хотел к ним подходить, от них отшатывались, как от чумных, потому что говорить с ними об этом было нельзя, у них нельзя было спросить, как они туда попали, – впрочем, врачи и не хотели ничего знать, медсестры не хотели ничего слышать, и часто лишь сиделки смотрели на них с сочувствием (со мной тоже такое бывало, это неприятный момент, его нужно преодолеть, но вы увидите, вы отсюда выйдете), даже если знали, что у них есть все шансы там остаться.

Даже если все проходило удачно, им было трудно в это поверить, и они все равно жили в страхе, что это повторится, в страхе забеременеть еще раз, и приходили в ужас, когда он к ним прикасался, потому что, как ни крути, это ведь его ошибка, или испытывали чувство вины за то, что не подпускали его к себе, ведь он такой хороший, и они ему даже ничего не сказали, чтобы его не разочаровывать, чтобы не беспокоить, чтобы он не тревожился, ведь все так хорошо.

И это происходило с ними, когда они уже были замужем, когда прежде уже были беременными и уже рожали желанных детей, когда уже прошли огонь и медные трубы.

Но когда вы всего лишь маленькая девочка…

*

Он замолчал, и на меня снова навалился груз – груз тишины и невозможности сказать что бы то ни было.

Наконец, не желая потонуть во всем этом, я сказала:

– К счастью, мир изменился.

Он посмотрел на меня поверх очков:

– Ну… в некотором роде, да. Но в остальном почти нет.

– И все же…

– Да, я знаю, сегодня гораздо проще об этом рассказать, во Франции женщины больше не умирают от подпольных абортов. И даже в большинстве европейских стран. Но в других местах… И потом, дело не только в абортах. Это лишь видимая часть айсберга, видимая верхушка несчастья в жизни женщины. Но есть и все остальное… – Я ждала продолжения, но он указал подбородком на мою тетрадь: – Все это есть там.

Я опустила глаза к своим недавним записям, и от мысли о том, чтобы снова туда окунуться, ощутила безмерную грусть и страшную усталость. Однако он сказал:

– Уже поздно. То, что вы записали, никуда не денется. Может, продолжим завтра?

*

Провожая меня к двери, он протянул мне два желтых ключа, нанизанных на простое колечко:

– С ними вы сможете забрать свои вещи. В это время входная дверь уже заперта.

– Спасибо. Я отдам вам их завтра?

– Никакой спешки. Нужно, чтобы вы могли свободно входить и выходить.

Он проводил меня до двери в холле и, когда я уже выходила из здания, устало махнул рукой.

СИМПАТИЯ

Я поднялась по лестнице приемного отделения и одним из ключей открыла стеклянную дверь. Другим ключом я отперла дверь кабинета. Шкаф был не заперт. Моя сумка по-прежнему лежала на месте, аккуратно задвинутая в самую глубь. Я повесила свой халат на плечики.

Собравшись уходить, перед тем как погасить свет, я заметила, что на «половине для осмотров» уборщица навела порядок. Она застелила кушетку чистой простыней, поверх нее положила бумажное полотенце, а на него поставила лесенку с двумя ступенями и табуретку на колесиках, чтобы они не мешали ей мыть пол. Она опорожнила пластиковые мусорные ведра и вымыла пластиковые лотки. Прибор для измерения давления и красный стетоскоп висели на ручке стенного шкафа.

И я подумала: где они?

Женщины, которые приходили сюда сегодня.

Что осталось от них, от их слов, их чувств?

Я сделала шаг к «половине для бесед», затем еще шаг, потом еще один и, наконец, скользнула за письменный стол и села в кресло на колесиках.

Я выдвинула ящики металлического стола. В первом царил неописуемый беспорядок, в котором я разглядела упаковки таблеток, спирали, книги, металлические инструменты, цветные анатомические иллюстрации. Во втором ящике лежали книги. Я его сразу закрыла.

Сиденье стула он установил слишком высоко. Наверняка для того, чтобы возвышаться над всеми. Вдруг мне вспомнился момент, когда он пришел в отделение этим утром, и поняла, что мы с ним одинакового роста. Только он, в отличие от меня, горбился.

Я повернула сиденье налево, поставила на стол локоть, посмотрела на притиснутый к перегородке стул в клетку и хриплым голосом сказала: У вас есть вопросы, доктор Этвуд?

Подъехала на кресле к клетчатому стулу и детским голоском ответила:

– Нет, уважаемый учитель, сэнсэй[19]19
  Сэнсэ́й (яп. букв. «рожденный раньше», старший) – в Японии вежливое обращение к учителю, врачу, писателю, начальнику, политику и др. значительному лицу или значительно старшему по возрасту человеку.


[Закрыть], у меня вопросов нет. Все совершенно ясно. Прозрачно. Как вода из горного ручья. Продолжайте. Я многому учусь. Погрузите меня в свои знания!

Затем вернулась на кресле к столу, положила ладонь на воображаемую бородку и хриплым голосом ответила:

– Мммм… Я счастлив заметить, что ты увидела свет, Скарабей…

Я соединила ладони перед собой и почтительно поклонилась.

Тоненький голосок. Это благодаря вам, сэнсэй!

Сиплый голос. Мммм… Все хорошо, продолжай стараться.

Тоненький голосок. Я всего лишь жалкая студентка…

Сиплый голос. Мммм… Однажды, возможно, ты окажешься на высоте и сможешь занять мое место…

Тоненький голосок. Да, сэнсэй. И у меня появится высшая честь – возможность установить сиденье на нужной высоте.

Я расхохоталась.

Именно это мне и нужно было, чтобы понять, что по сути своей этот тип – великий манипулятор. Он пытается запутать меня всеми этими историями о бедных женщинах, безутешных и несчастных, но жизнь не такая, это неправда. Да и какое мне дело до женщин и их несчастий? Не мне этим заниматься. Я создана для того, чтобы надрезать, вскрывать, рассекать, извлекать, отрезать, зашивать. Я здесь для того, чтобы лечить болезни, настоящие, а не для того, чтобы держать кого-то за руку и выслушивать плаксивые сетования.

Вдруг мне стало гораздо лучше. Я почувствовала себя более сильной. Освободившейся от оцепенения, в которое Карма погрузил меня своей способностью убеждать, своей моралью и мелодраматическими историями.

Я встала, надела плащ, взяла сумку и направилась к двери.

Какой демагог! Чего я больше всего не выношу, так это его слащавой оскорбительной манеры наклоняться вперед, класть руки на стол, скрещивать ладони и говорить: Расскажите мне, что вас беспокоит.

– Ну, трудно сказать… Встаньте на мое место…

Я повернулась. Фраза не могла вылететь из ниоткуда, я знала, что она у меня в голове, но кто ее произнес?

Моя рука легла на ручку двери, но глаза опустились на кресло для пациенток, и я вдруг вспомнила.

*

Она сказала:

«Даже не знаю, с чего начать…»

И я вспомнила, что подумала в тот момент: С начала, милочка, – но Карма ничего не сказал, только улыбнулся еще шире, и она, увидев это – то есть даже не видя этого, так как, насколько я помню, она смотрела на свои ноги, – открыла рот и заговорила:

«Понимаете, у меня трое детей (мы знаем, ты нам сообщила, а также в мельчайших подробностях рассказала о твоем кесаревом сечении…), и вы знаете, как это бывает, когда решаешь завести детей, но даже не представляешь, какие это заботы, тревоги, страх. Вдруг с ними что-то случится, да еще муж, который упрекает вас в том, что вы уделяете ему мало внимания (смеется), ведь когда делаешь ребенка, не знаешь, что родятся двое, а вдобавок у тебя за спиной свекровь, которая лучше знает, как ухаживать за маленьким, тем более что она никак не может мне до конца доверить и своего старшего, так что… (Она остановилась, и я про себя подумала: Да, ну и что? Но она молчала, пока Карма не произнес Мммм, и тогда, как по мановению волшебной палочки, она продолжила.) Тогда я поняла, что для него один ребенок – сойдет, два – хорошо, но три – об этом не может быть и речи, и я за него на это не сержусь, у нас ведь мальчики, а с мальчиками ужасно тяжело. Если бы я была уверена, что будет девочка, тогда куда ни шло, но ведь неизвестно, это мог быть и третий мальчик, а поскольку я уже боялась за свою жизнь, когда забеременела после кесарева (к счастью, у меня случился выкидыш, потому что я бы ни за что на свете не сделала аборт, я против таких вещей, это умерщвление души), я пошла к своему врачу и попросила перевязать мне трубы, а он пришел в ярость, обругал меня, сказал, что в моем возрасте об этом не может быть и речи. Я с трудом объяснила ему, что больше детей не хочу, я так не поступлю с мужем, все люди разные, я никогда не брошу таблетки и не стану делать ребенка без его ведома, не поставлю его перед фактом, и добавила, что аборт не сделаю ни в коем случае, я уже настрадалась в последний раз. Но вы знаете, как это бывает: таблетки нужно принимать каждый вечер, а что, если я забуду? Случайно? А что, если я, несмотря ни на что, забеременею, но не от того, что забыла выпить таблетку? Я знаю, что это возможно, такое случилось с одной из подруг моей кузины. Врач ей так и не поверил, но ведь она не сумасшедшая, она прекрасно знает, забыла она выпить таблетку или нет… Вы понимаете, я очень беспокоюсь… и уже несколько недель чувствую себя неважно, у меня раздулся живот, как будто вот-вот начнутся месячные, хотя я еще не все таблетки выпила. Не думаю, что я беременная, я не чувствую себя беременной, я пила таблетки как положено, но меня мучает вопрос: могло ли такое со мной случиться, чтобы я забеременела, не пропустив при этом ни одной таблетки, или я просто не переношу эти таблетки, потому что очень давно их пью, или страх забеременеть так повлиял на мою систему? Мой вопрос наверняка покажется вам глупым, но это не страшно, потому что не задать его я не могу… Может ли у женщины, принимающей таблетки, наступить ложная беременность?

Она подняла голову, но посмотрела не на Карму, а на меня, прямо в глаза. И я помню, что подумала тогда: И что ты хочешь от меня услышать? И потом, как случается тогда, когда человек приглушает звук телевизора, потому что больше не в силах слушать все эти глупости, я увидела, как она повернулась к нему, потому что я закрылась, я больше ничего не слышала, я больше ее не слушала, я думала: «Если бы ты знала, несчастная девочка, как же мне самой надоело их принимать, эту проклятые тупые таблетки!»