Текст книги "Приключения Кавалера и Клея"

Однако теперь, когда они столкнулись с реальными материалами этого трюка – а именно так чаще всего и бывает, – у Корнблюма возникли две серьезных проблемы.

– Он настоящий гигант, – напряженным шепотом произнес Корнблюм, качая головой. Миниатюрным ломиком он поддел гвозди по одну сторону гроба и поднял крышку на скрипучих петлях из оцинкованной жести. Затем встал, вглядываясь в презренную плиту безжизненной и безвредной глины. – И он совершенно голый.

– Да, он очень большой.

– Через окно нам его никогда не вытащить. Но даже если мы это сделаем, нам никогда его не одеть.

– А зачем нам его одевать? На нем есть эти тряпки, еврейские шарфы, – сказал Йозеф, указывая на талиты, которыми был обмотан Голем. Истрепанные и чем-то заляпанные, они все же не испускали никакого запаха разложения. Единственным запахом, поднимавшимся от смуглой плоти Голема, насколько смог определить Йозеф, был слабый душок какой-то едкой зелени, в котором он лишь позднее опознал сладковатое зловоние, что в самые жаркие летние деньки исходит от реки Влтавы. – Разве евреев не полагается хоронить обнаженными?

– Вот этом-то все и дело, – сказал Корнблюм, а затем объяснил, что, согласно недавнему указу, без прямого указания рейхспротектора фон Нойрата незаконным считался вывоз из страны даже мертвого еврея. – Мы должны применить кое-какие секреты нашего ремесла. – Старый фокусник слегка улыбнулся и указал на черные чемоданчики работников морга. – Нарумяним ему щеки и подкрасим губы. Увенчаем этот лысый купол убедительным париком. Кто-то наверняка заглянет в гроб, а когда он это сделает, нам нужно, чтобы он увидел там мертвого гойского гиганта. Никакого не еврея. – Он закрыл глаза, словно представляя себе то, что следовало бы увидеть властям, прикажи они открыть гроб. – И предпочтительно в очень хорошем костюме.

– Самые красивые костюмы, какие я когда-либо видел, – сказал Йозеф, – принадлежали как раз мертвому гиганту.

Корнблюм внимательно на него взглянул, чуя в словах бывшего ученика какую-то пока еще смутную для него подоплеку.

– Алоизу Гашеку. Он был далеко за два метра ростом.

– Алоизу Гашеку из цирка Желетны? – спросил Корнблюм. – По прозвищу Гора?

– Он носил костюмы, пошитые в Англии, в Севайл-роу. Колоссальные вещи.

– Да-да, я помню, – кивнул Корнблюм. – Я довольно часто видел его в кафе «Континенталь». Прекрасные костюмы, – согласился он.

– По-моему… – начал было Йозеф, но заколебался. Затем он все же продолжил: – Мне кажется, я знаю, где можно найти такой костюм.

В эту эпоху вовсе не так уж необычно для практикующего врача-эндокринолога было содержать целый гардероб чудес, набитый бельем размером с конские попоны, мужскими фетровыми шляпами не больше плошек для варенья, а также всевозможными шедеврами галантерейщиков и обувщиков. Все эти вещи, которые отец Йозефа многие годы приобретал или получал в подарок, долгое время хранились в специальном шкафу его больничного кабинета в похвальном, но заранее обреченном на провал намерении не дать им стать предметами нездорового любопытства со стороны его детей. Ни один визит к отцу на работу не мог считаться завершенным, если мальчики хотя бы не делали попытки убедить доктора Кавалера показать им ремень гиганта Вацлава Шроубека, толстый, свернутый в кольцо, точно страшная анаконда, или домашние туфли крошечной госпожи Петры Гавранчиковой, никак не больше цветка наперстянки. Однако после увольнения доктора из больницы (наряду со всеми остальными евреями данного учреждения) гардероб чудес прибыл домой, и его содержимое, упакованное в запломбированные ящики, было размещено в платяном шкафу домашнего кабинета доктора Кавалера.

Таким образом, прожив в Праге трое суток в качестве тени, в качестве таковой же Йозефу пришлось вернуться домой. Комендантский час давно уже вступил в действие, и городские улицы было совершенно пустынны, не считая нескольких длинных седанов с флажками на крыльях и непроницаемыми черными окнами, а также одного грузовика, кузов которого был полон мальчиков в серых шинелях с винтовками в руках. Йозеф шел медленно и осторожно, то и дело забегая в парадные, ныряя за стоящие у тротуара автомобили или скамьи на бульварах, как только слышал шум мотора или как только вилка ярких фар впивалась в фасады домов, в тенты над витринами магазинов, в булыжные мостовые. В кармане пальто Йозеф нес отмычки, которые, как посчитал Корнблюм, должны были пригодиться ему для работы, но когда юноша наконец добрался до черного хода в здание неподалеку от Градчан, выяснилось, что, как это частенько бывало раньше, дверь оставлена приоткрытой при помощи консервной банки – скорее всего, кем-то из жильцов, отважившимся на несанкционированный выход, или просто чьим-то блудным супругом.

Ни в заднем вестибюле, ни на лестнице Йозеф никого не встретил. Ничей ребенок не хныкал, требуя бутылочку с молоком, ниоткуда не доносилось чье-то ночное радио, ни один пожилой курильщик не вышел на еженощное занятие по выкашливанию своих легких. Хотя лампы под потолком и фонари на стенах горели, коллективная дрема здания казалась еще более глубокой, чем на Николасгассе, 26. Йозефа вся эта тишина и недвижность немного нервировала. Он чувствовал все то же покалывание вдоль позвоночника, все те же мурашки по коже, что и во время проникновения в пустую комнату Голема.

Прокрадываясь по коридору, Йозеф заметил, что кто-то выбросил большую охапку одежды на коврик у двери в квартиру его семьи. В какой-то предсознательный миг сердце его подскочило при мысли о том, что сюда невесть по какой чудесной причине мог быть выброшен один из интересующих его костюмов. Однако затем Йозеф заметил, что у двери лежит не просто груда одежды, что эту груду населяет чье-то тело. Там мог быть кто-то пьяный, бесчувственный или скончавшийся прямо здесь, в коридоре. Девушка, подумал Йозеф. Одна из пациенток его матери. Это было редко, но не так уж неслыханно. Порой случалось, что объект психоанализа женского пола, исхлестанный волнами перенесения и десублимации, искал себе защиты у порога доктора Кавалер – или, напротив, так воспламенялся личной ненавистью контрперенесения, что, в порядке зловредной шалости, оставлял себя здесь в отчаянном состоянии, как люди порой оставляют у чужих порогов подожженные бумажные мешки с собачьим дерьмом.

Однако эта одежда принадлежала самому Йозефу, а тело внутри нее – Томасу. Мальчик лежал на боку, подтянув колени к груди и положив голову на руку, протянутую к двери. Пальцы его были растопырены, как будто он заснул в тот самый момент, когда ухватился за дверную ручку, после чего осел на пол. На нем были угольно-черные вельветовые брюки, лоснящиеся на коленях, а также просторный вязаный свитер с большой дырой под мышкой и перманентным призраком пятна от велосипедной смазки в форме Чехословакии на груди– Насколько знал Йозеф, его брат любил напяливать на себя этот свитер, когда страдал от нездоровья или одиночества. Манжеты пижамных штанишек Томаса торчали из-под черного вельвета позаимствованных брюк. Правая его щека была расплющена о вытянутую руку, а через вечно простуженный нос шумно и регулярно выходил храп. Йозеф улыбнулся и уже стал было опускаться на корточки, чтобы разбудить Томаса, немного его подразнить и помочь вернуться в постель. Но тут вдруг вспомнил, что не может себе этого позволить – не может допустить, чтобы о его присутствии кто-то узнал. Йозеф не мог попросить Томаса солгать родителям. На самом деле он даже не мог всерьез ему довериться. Тогда Йозеф подался назад, пытаясь понять, что случилось и как ему лучше поступить. Как Томас оказался заперт снаружи? Значит это он оставил дверь черного хода внизу приоткрытой? Что могло толкнуть его на риск так поздно выйти на улицу? Ведь все знали про инцидент, случившийся всего несколько недель тому назад в Виноградах, когда одна девочка, едва ли старше Томаса, выскользнула из дома, чтобы найти своего потерявшегося песика, и была застрелена в мрачном проулке за нарушение комендантского часа. По поводу этого инцидента последовали официальные сожаления рейхспротектора фон Нойрата, но никто из официальных лиц даже не намекнул, что подобное больше не повторится. Если Йозефу удастся как-нибудь разбудить брата и остаться незамеченным – например, бросить ему в голову пятигеллеровую монетку, – позвонит ли Томас в квартиру и попросит ли его впустить? Или ему станет так стыдно, что он решит провести остаток ночи в холодном и темном коридоре, прямо на полу? И как Йозефу добраться до одежды гиганта Алоиза Гашека, когда его брат спит на пороге квартиры? Если же Томас проснется и позвонит, все домашние тоже проснутся и поднимут хай по поводу своенравия мальчика. Тогда никакой одежды Йозефу уж точно не видать.

Эти раздумья резко прервались, когда Йозеф наступил на что-то хрусткое, одновременно и мягкое и плотное. Сердце его захолонуло, он в отвращении отскочил назад, но увидел вовсе не раздавленную мышку, а футляр с отмычками, некогда подаренный ему Бернардом Корнблюмом. Ресницы Томаса запорхали, он громко шмыгнул носом, и Йозеф стал с трепетом наблюдать за тем, не погрузится ли его младший брат обратно в сон. Однако Томас резко сел. Вытерев тыльной стороной ладони слюну с губ, он поморгал и резко выдохнул.

– Господи, – вымолвил Томас, все еще толком не проснувшийся, а потому и не слишком удивленный тем, что увидел в коридоре их дома в центре Праги родного брата через трое суток после его предполагаемого отбытия в Бруклин. Затем Томас открыл было рот, чтобы заговорить, но Йозеф ладонью прикрыл ему рот и прижал указательный палец к своим губам. Помотав головой, он указал на дверь.

Стоило только Томасу бросить взгляд в сторону двери, как он вроде бы окончательно пробудился. Рубы его надулись и сжались, словно ему дали какой-то кислятины. Черные брови нахмурились. Покачав головой, Томас опять попытался что-то сказать, но Йозеф снова закрыл ему рот. Затем Йозеф подобрал свой старый футляр с отмычками, который он не видел уже много месяцев – а может, и лет. Положа руку на сердце, он уже считал его безвозвратно потерянным. Замок на двери в квартиру Кавалеров был из тех, какие Йозеф в прежнюю эпоху множество раз успешно вскрывал. Теперь он также без особых проблем впустил их внутрь и вошел в переднюю, благодарный этому месту за родной запах трубочного табака и белоснежную штукатурку, а также за далекий гул электрического холодильника. Зайдя в гостиную, Йозеф увидел, что диван и пианино обернуты лоскутными одеялами. В аквариуме не было не то что рыбок, но даже воды. Комнатный апельсин в покрытом особой коркой терракотовом горшке исчез. В центре комнаты стояла груда коробок.

– Они переехали? – спросил Йозеф самым тихим Шепотом, на какой был способен.

– На улицу Длоуги, в дом одиннадцать, – нормальным тоном ответил Томас. – Сегодня утром.

– Переехали, – шепотом повторил Йозеф, по-прежнему неспособный повысить голос, хотя никто его слышать не мог. Здесь просто некого было будить или тревожить.

– Там гнусное местечко. Эти Кацы подлые людишки.

– Кацы? – Эту фамилию носили кузены их матери, с которыми она никогда особенно не общалась. – Виктор и Рената?

Томас кивнул.

– И близнецы Мукусы. – Он деланно закатил глаза. – А еще их паскудный попугай. Они научили его говорить: «Пошел в жопу, Томас». – Мальчик шмыгнул носом, потом заржал, когда заржал его брат, после чего, опять медленно хмуря брови, принялся испускать целую серию хриплых всхлипов, осторожно-приглушенных, словно они были для него слишком болезненными. Йозеф заключил брата в плотные объятия и вдруг подумал о том, как же давно он не слышал плача Томаса. В свое время этот звук был в их доме так же привычен, как свист чайника или чирканье отцовской спички. Крупная и неловкая фигура Томаса порядком давила Йозефу на колени. Казалось, всего за последние трое суток он вырос из мальчика в юношу.

– А завтра из Либерца ожидаются еще скотская тетушка, – добавил Томас, – и дебильный сводный братец. Я хотел вернуться сюда. Только на эту ночь. Но не сумел вскрыть замок.

– Понятно, – сказал Йозеф, только теперь отчетливо осознавая, что до этой самой поры его сердце еще никогда не бывало разбито. – Ведь ты здесь родился.

Томас кивнул.

– Что за денек тогда был, – добавил Йозеф, пытаясь подбодрить мальчика. – В жизни такого разочарования не испытывал.

Томас вежливо улыбнулся.

– Почти весь дом переехал, – сообщил он, соскальзывая с коленей Йозефа. – Только Дворжакам, Поспишилам и Златны позволили остаться, – Мальчик вытер щеку предплечьем.

– Нечего на мой свитер сопли пускать, – возмутился Йозеф, отталкивая руку брата в сторону.

– Ты его оставил.

– Я мог бы попросить его выслать.

– А почему ты не уехал? – спросил Томас. – Что с твоим кораблем?

– Возникли кое-какие сложности. Но сегодня ночью я должен отправиться в путь. Ты не должен говорить папе и маме, что меня видел.

– Ты даже не собираешься с ними повидаться?

Сам вопрос и жалобная хрипотца в голосе Томаса больно укололи Йозефа. Он покачал головой.

– Я просто вынужден был в темпе примчаться сюда, чтобы кое-что забрать.

– Откуда примчаться?

Йозеф проигнорировал вопрос.

– Все по-прежнему здесь?

– Не считая некоторой одежды и кое-каких кухонных вещей. И моей теннисной ракетки. И моих бабочек. И твоего радиоприемника. – Приемник представлял собой двенадцатиламповую конструкцию, встроенную в ящик из промасленной сосны. Йозеф сам собрал его из разрозненных радиодеталей. В цикле его увлечений радиолюбительство шло после иллюзиона и до современного искусства, пока Гудини, а затем и Маркони освобождали дорогу Паулю Клее и поступлению Йозефа в Академию изящных искусств. – Мама везла его на коленях в трамвае. Она сказала, что слушать его все равно что слушать твой голос. Еще она сказала, что ей куда важнее помнить твой голос, чем даже хранить твои фотографии.

– А еще она сказала, что я все равно на фотографиях всегда очень плохо получался.

– Да, между прочим, она и это сказала. Завтра утром сюда приедет фургон, чтобы забрать остальные вещи. Я обязательно поеду рядом с кучером. И буду вожжи держать. А что тебе нужно? Зачем ты сюда вернулся?

– Подожди здесь, – сказал Йозеф, недовольный тем, что уже и так слишком много разболтал. Корнблюму это наверняка не понравится.

Йозеф прошел по коридору в отцовский кабинет, убеждаясь, что Томас за ним не последовал, и изо всех сил стараясь не обращать внимания на сложенные штабелями коробки, открытые двери, которые в такой час всегда бывали закрыты, свернутые ковры и одинокий стук его каблуков по голым деревянным полам. В отцовском кабинете стол и книжные шкафы были обернуты лоскутными одеялами и обвязаны кожаными ремнями, картины и шторы сняты. Ящики с поразительными одеяниями эндокринных уродов были вытащены из платяного шкафа и составлены в штабель сразу за дверью. На каждом имелась наклейка, где сильной рукой отца аккуратнейшим образом было перечислено его содержимое:

ПЛАТЬЯ (5) – МАРТИНКОВА

ШЛЯПА (СОЛОМЕННАЯ) – РОТМАН

КРЕСТИЛЬНАЯ ОДЕЖДА – ШРОУБЕК

Вид этих наклеек Йозефа почему-то очень тронул. Почерк был так разборчив, как будто все эти надписи напечатали на машинке. Все буквы были снабжены и подкованы специальными засечками, круглые скобки аккуратно завиты, волнистые дефисы напоминали стилизованные молнии. Наклейки были надписаны с любовью – это чувство отец Йозефа ярче всего проявлял, озадачиваясь деталями. В этом отцовском усердии – в его старании, упорстве, пунктуальности, терпении и спокойствии – Йозеф всегда находил для себя утешение. Казалось, на этих ящиках со странными наклейками доктор Кавалер сочинил целый ряд посланий на языке самой невозмутимости. Наклейки представлялись доказательством наличия всех тех качеств, которые должны были потребоваться отцу и всей семье, чтобы пережить то тяжелое испытание, в котором Йозеф теперь их бросал. С отцом Йозефа во главе Кавалеры и Кацы несомненно сумеют образовать одну из тех редких коммунальных квартир, где будут преобладать правила хорошего тона и порядок. С терпеливым спокойствием они достойно встретят лобовую атаку гонений, унижений и невзгод.

Но затем Йозеф посмотрел на другую наклейку, где значилось:

ТРОСТЬ С ВКЛАДНОЙ ШПАГОЙ – ДЛУБЕК

РАСПОРКА ДЛЯ ОБУВИ – ГАШЕК

КОСТЮМЫ (3) – ГАШЕК

НАБОР НОСОВЫХ ПЛАТКОВ (6) – ГАШЕК

Тут в животе у него буйным цветом расцвел страх, и он вдруг проникся полной уверенностью в том, что манера, в какой его отец и все остальные себя поведут, не будет ровным счетом ничего значить. Порядочно или хаотично, тупо или изобретательно, вежливо или по-хамски – все это было уже неважно. Пражские евреи стали теперь всего-навсего пылью под немецкими сапогами, дожидаясь лишь того момента, когда их сметет в стороне неразборчивая метла. Никакой стоицизм и вдумчивая дотошность ничего им не дадут. В более поздние годы, вспоминая этот момент, Йозеф испытывал искушение подумать, будто при взгляде на эти наклейки он испытал предчувствие грядущего кошмара. Однако в то время все было гораздо проще. Волоски встали у него на загривке, а все тело закололо, будто от крошечных электрических разрядов. Сердце забилось в глотке, словно кто-то большим пальцем его туда затолкнул. И Йозефу на мгновение показалось, будто он сейчас наслаждается каллиграфией кого-то, давно умершего.

– Что это? – спросил Томас, когда Йозеф вернулся в гостиную с перекинутым через плечо мешком, где хранился один из гигантских костюмов Алоиза Гашека по прозвищу Гора. – Что случилось? В чем дело?

– Ни в чем, – ответил Йозеф. – Слушай, Томас, я должен идти. Извини.

– Да, конечно. – В голосе Томаса почти звучало раздражение. Затем он по-турецки сел на пол. – А я намерен провести здесь всю ночь.

– Брось, Томас, нельзя же…

– Не тебе решать, – заявил Томас. – Тебя здесь вообще больше нет – разве ты не помнишь?

Эти слова напомнили Йозефу здравый совет Корнблюма, но также вызвали легкий озноб. Он никак нн мог избавиться от чувства – по слухам, обычного среди призраков, – будто не его существование, а жизнь тех, кого он навещает, лишена содержания, смысла и будущего.

– Пожалуй, ты прав, – вскоре сказал Йозеф. – В любом случае ночью тебе лучше по улицам не шататься. Это слишком опасно.

Положив ладони Томасу на плечи, Йозеф повел брата в комнату, которую они делили последние одиннадцать лет. Там, используя несколько одеял и подушку без наволочки из какого-то сундука, он устроил на полу постель. Затем Йозеф стал рыться в других коробках, пока не нашел старый детский будильник в виде медвежьей морды, где вместо ушей была пара латунных колокольчиков. Будильник он поставил на полшестого утра.

– Ты должен будешь вернуться туда к шести, – сказал Йозеф, – иначе они выяснят, что тебя нет.

Томас кивнул и забрался между одеял импровизированной постели.

– Хотел бы я отправиться вместе с тобой, – сказал он.

– Я знаю, – сказал Йозеф и смахнул Томасу волосы со лба. – Я бы тоже этого хотел. Но ты очень скоро ко мне присоединишься.

– Обещаешь?

– Я хорошенько об этом позабочусь, – заверил его Йозеф. – Я не успокоюсь, пока не встречу твой корабль в нью-йоркской гавани.

– На том острове, – сказал Томас, чьи ресницы уже сонно порхали. – Где статуя Свободы.

– Обещаю, – сказал Йозеф.

– Поклянись.

– Клянусь.

– Поклянись рекой Стикс.

– Клянусь рекой Стикс, – сказал Йозеф.

Затем он наклонился и. к удивлению их обоих, поцеловал Томаса в губы. Это был их первый подобный поцелуй с тех пор, как младший брат был младенцем, а старший – любящим мальчиком в коротких штанишках.

– До свидания, Йозеф, – сказал Томас.

Вернувшись на Николасгассе, Йозеф обнаружил, что Корнблюм с присущей ему находчивостью уже решил проблему извлечения Голема из его комнаты. В тонкой гипсовой панели, которую установили в дверном проеме после того, как гроб с Големом был поставлен на своей место, Корнблюм, используя какой-то неописуемый похоронный инструмент, вырезал как раз над полом прямоугольник достаточно большой, чтобы туда прошел гроб. Обратная сторона гипсовой панели, в наружном коридоре, была покрыта выцветшими югендштильскими обоями с узором из высоких переплетающихся маков. Точно такие же обои украшали и все остальные коридоры здания. Корнблюм аккуратно прорезал эту тонкую наружную оболочку только по трем сторонам гипсового прямоугольника, оставляя сверху петлю из нетронутых обоев. Таким образом у него получился удобный потайной лаз.

– А что, если кто-то заметит? – спросил Йозеф, внимательно ознакомившись с работой Корнблюма.

Тут последовал один из обычно идущих экспромтом и слегка циничных афоризмов старого фокусника.

– Люди, – сказал он, – замечают, только когда им специально об этом скажешь. И снова замечают, только когда им особо напомнишь.

Они одели Голема в костюм, прежним владельцем которого был гигант Алоиз Гашек. Получилось это у них с трудом, поскольку Голем оказался довольно негибок. Хотя он и не был так тверд, как можно было себе представить, учитывая его природу и сотворение. Холодная глиняная плоть даже словно бы слегка подавалась под кончиками пальцев, а кроме того, узкий интервал движений, возможно самое смутное воспоминание о действии, был унаследован локтем правой руки Голема. Той самой руки, которой, согласно легенде, он каждый вечер, возвращаясь с работы, касался мезузы на двери своего создателя, после чего подносил поцелованные Священным писанием пальцы к своим жестким губам. Колени и лодыжки Голема, однако, более-менее окаменели. Далее, его руки и ноги находились в скверной пропорции друг с другом, как это частенько бывает с творениями скульпторов-дилетантов, а также были слишком крупны для его тела. Непомерно громадные ноги застревали в брюках, и тут Корнблюму с Йозефом пришлось особенно нелегко. В конце концов Йозеф был вынужден сунуть руки в гроб и обхватить Голема за пояс, приподнимая нижнюю часть его тела на несколько сантиметров, пока Корнблюм последовательно натягивал брюки на икры, ляжки и весьма объемистые ягодицы Голема. С нижним бельем они решили не возиться, однако анатомического правдоподобия ради (а также демонстрируя ту дотошность, что характеризовала всю его сценическую карьеру) Корнблюм разорвал один из старых талитов напополам (сперва почтительно его облобызав), несколько раз сложил одну из половинок и засунул получившийся в результате ком Голему между ног, заполняя гладкую глиняную пустоту его паха.

– А может, ему предполагалось быть женщиной, – заметил Йозеф, наблюдая за тем, как Корнблюм застегивает Голему ширинку.

– Даже Махараль не смог бы сделать женщину из глины, – сказал Корнблюм. – Для этого требуется ребро. – Он чуть отступил назад, внимательно разглядывая Голема. Затем слегка потянул его за отворот пиджака и разгладил складки, собравшиеся спереди на брюках. – Очень элегантный костюм.

Это был один из последних костюмов Алоиза Гашека по прозвищу Гора, доставленный ему незадолго перед смертью, когда его тело уже было изрядно изношено синдромом Марфана, а потому именно этот костюм идеально подходил для Голема, который не был так огромен, как Гора в самом его расцвете. Пошитый из превосходной английской шерстяной ткани, серовато-коричневый, простроченный бордовыми нитями, он вполне мог пойти на костюм для Йозефа, еще один для Корнблюма, да еще, как заметил старый фокусник, осталось бы на целый жилет. Рубашка была из прекрасной белой саржи, с перламутровыми пуговицами, а галстук – из бордового шелка с рельефным узором из махровых роз, несколько вычурным. Впрочем, как раз вычурные галстуки покойный Алоиз Гашек и любил. Ботинок на Големе не было – Йозеф забыл поискать пару, да и в любом случае ботинок такого размера он бы нипочем не нашел. Кроме того, если нижняя часть гроба подвергнется инспекции, фокус так и так будет раскрыт, а потому ботинки здесь никакой роли не играли.

Одетый в шикарный костюм, с нарумяненными щеками, натянутым на гладкую голову париком (помимо обычного парика Корнблюмом также были применены крошечные парички бровей и ресниц, использовавшиеся тактичными работниками морга в случае обгорания лица), Голем, со своим тускло-сероватым цветом лица, цвета вареной баранины, стал выглядеть неоспоримо мертвым и вполне правдоподобно человеком. Подозрительным мог показаться лишь едва заметный отпечаток человеческой ладони у него на лбу, откуда столетиями раньше было стерто имя Бога. Оставалось только поднести гроб с Шлемом к потайному лазу и вытолкнуть его из комнаты.

Это оказалось довольно легко. Как Йозеф уже заметил, приподнимая Голема, чтобы Корнблюм натянул на него брюки, гигант весил гораздо меньше, чем можно было предположить, судя по его громаде и материалу. Пока они с Корнблюмом несли гроб вниз по лестнице, а затем через вестибюль дома по Николасгассе, 26, Йозефу казалось, что тащат они приличных размеров сосновый ящик с большой грудой тряпья внутри – но и только.

– «'Мах'бида ло нафшо», – процитировал Корнблюм Мидраш, когда Йозеф отметил легкость их ноши. – «Тяжесть в нем – его душа». А это – сущий пустяк. – Он кивнул на крышку гроба. – Просто пустой сосуд. Если бы тебе не предстояло туда присоседиться, мне бы пришлось довесить его мешками с песком.

Вынос гроба из здания и поездка назад в морг на наемном катафалке марки «шкода» – за рулем сидел сам Корнблюм, которого, по его словам, еще в 1908 году выучил водить Ганс Крейцер, великий ученик Франца Гофзинсера, – прошли без всяких инцидентов или столкновений с властями. Единственному человеку, который заметил, как они выносят на улицу гроб, страдающему бессонницей безработному инженеру по фамилии Пильзен, было сказано, что старый господин Лазарь из 42-й квартиры после долгой и продолжительной болезни наконец испустил дух. Когда на следующий день госпожа Пильзен, которой муж об этом рассказал, пришла в квартиру номер 42 с блюдом домашнего печенья в руках, то обнаружила там худого старого господина и трех очаровательных, хотя и несколько неприличных на вид женщин в черных кимоно. Все четверо сидели на низких табуретах – к их одежде были приколоты рваные ленты, а зеркала в комнате были занавешены. Упомянутый антураж порядком озадачивал клиентуру мадам Вилли в течение следующих семи дней. Некоторые мужчины были недовольны, другие же, напротив, возбуждены и очарованы святотатством любовных занятий в доме покойника.

Через семнадцать часов после того, как Йозеф забрался в гроб и улегся рядом с ныне пустым сосудом, некогда призванным к жизни сконденсированной надеждой еврейской Праги, поезд приблизился к городу Ошмяны, в то время расположенному возле границы между Польшей и Литвой. Железнодорожные системы двух этих государств использовали разные дорожные параметры, а потому должна была последовать шестидесятиминутная задержка, пока пассажиры и их багаж перемещались из сияющего черного экспресса советской постройки и польского подчинения в еще с царских времен местный поезд хрупкой прибалтийской свободы. Большой локомотив класса «Иосиф Сталин» почти неслышно подкатил к своей стоянке и испустил обидчивый, даже скорбный стон. По большей части неторопливо, словно стараясь не привлекать к себе внимания неуместной демонстрацией излишнего рвения или нервозности, пассажиры, и среди них немало молодых людей одного возраста с Йозефом Кавалером, одетые в пальто с поясами, брюки и широкополые шляпы хасидов, сошли на платформу и послушно двинулись в помещение, жутко перегретое «пузатой» печкой. Там их ожидали эмиграционные и таможенные чиновники, а также сотрудники местного гестапо. Железнодорожные носильщики, скорбная бригада хромых стариков и слабаков помоложе, которые, судя по их виду, и шляпную коробку-то как следует с места на место бы не перенесли, не говоря уж о сосновом гробе с гигантом, откатили дверцы вагона, где ехал Голем и его тайный спутник, и с сомнением воззрились на тяжесть, которую им теперь предполагалось сгрузить вниз и перетащить на двадцать пять метров к поджидающему ее литовскому товарному вагону.

Внутри гроба без чувств лежал Йозеф. За последние восемь-десять часов он то и дело порой с мучительной, а временами почти приятной медлительностью терял сознание. Качка, мерный стук колес, нехватка кислорода, дефицит сна, нервные переживания, накопленные за последнюю неделю, замедленная циркуляция его крови, а также странные убаюкивающие флюиды от самого Голема, которые казались неотделимы от его запаха жаркого летнего дня и сырого речного берега, – все это, вместе взятое, словно бы составило заговор, умеряя сильную боль в бедрах и спине Йозефа, скованность мышц рук и ног, едва ли не полную невозможность мочеиспускания, колющую, порой почти встряхивающую немоту в конечностях, урчание в животе, а также страх, удивление и неуверенность в необходимости предпринятого вояжа. Йозеф пришел в чувство, только когда прекрасная струя холодного, пахнущего хвоей воздуха буквально ожгла его ноздри, освещая его дрему с интенсивностью, сравнимой только с бледным столбиком солнечного света, что пробился в его тюрьму, когда «инспекционное окошко» внезапно открылось.

В очередной раз только наставление Корнблюма спасло Йозефа от полного провала в первое же мгновение. В той ошеломляющей панике, что последовала за открытием окошка, когда Йозефу до смерти захотелось завопить от страха, боли и экстаза, слово «Ошмяны» будто бы чем-то твердым и разумным легло ему в пальцы подобно отмычке, которая в конечном счете должна была его освободить. Корнблюм, чьи энциклопедические познания о железных дорогах этой части Европы основывались на давнишних сведениях, за время работы над фальсификацией гроба досконально втолковал Йозефу все стадии и частности путешествия. Теперь юноша ощутил толчки человеческих рук, покачивание бедер, пока носильщики тащили гроб, – и все это заодно с запахом северного леса и шипящими обрывками польского в самый последний миг разрешилось в осознание того, где он и что с ним происходит. Носильщики сами открыли гроб, перенося его с польского поезда на литовский. Йозеф слышал и смутно понимал, что они дивятся как мертвенности, так и гигантизму своей ноши. Затем зубы его клацнули с резким стуком фарфора, когда носильщики бросили гроб. Сам Йозеф не издал ни звука и лишь молча молился, чтобы удар не повредил панель, держащуюся на обрезанных гвоздях, и тем самым не вышвырнул его из гроба. Юноша надеялся, что таким бесцеремонным способом его погрузили в новый товарный вагон, но страшился того, что его рот наполнился кровью из прикушенного языка лишь в результате удара о пол железнодорожной станции. Окошко захлопнулось, свет погас, и Йозеф облегченно выдохнул, чувствуя себя в безопасности в этой вечной и безвоздушной тьме. Однако затем свет вспыхнул снова.