Текст книги "Приключения Кавалера и Клея"

3

Первое официальное собрание двух компаньонов было проведено прямо у Крамлер-билдинг, в облаке, составленном из их собственных выдохов и подземного пара, выходящего из-под решетки в мостовой.

– Это хорошо, – сказал Джо.

– Угу. Я знаю.

– Он сказал «да», – напомнил Джо своему кузену, который стоял, одной рукой лениво похлопывая себя спереди по пальто. Лицо Сэмми выражало такую панику, словно он оставил в кабинете Анаполя нечто чрезвычайно важное и теперь страшно об этом тревожился.

– Да, верно. Он сказал «да».

– Сэмми. – Джо ухватил блуждающую руку Сэмми, арестуя ее в процессе обыскивания карманов, галстука и воротника. – Это хо-ро-шо.

– Да, это хорошо, будь оно проклято. Я только надеюсь, что мы с Божьей помощью и впрямь все это провернем.

Потрясенный столь явным и внезапным выражением сомнения, Джо отпустил руку Сэмми. Вообще-то его совершенно заворожило отважное применение Сэмми «науки возможности». Все утро, в течение грохочущей поездки сквозь мерцающий мрак под Ист-ривер, дальше под вой клаксонов мимо высоченных конторских зданий, когда они вышли со станции подземки, где их непосредственно окружали десятки тысяч мужчин и женщин, еще дальше под звон телефонов и перемежающуюся щелканьем жвачки болтовню клерков и секретарш к конторе Шелдона Анаполя, где возникла хитровато-раздраженная громада самого Анаполя и полным ходом пошли разговоры о цифрах продаж, конкуренции и способах получения наличных, Джо испытывал странное чувство. Все увиденное и услышанное так точно соответствовало почерпнутым им из фильмов понятиям о жизни в Америке, что если бы прямо сейчас на Двадцать пятой улице приземлился аэроплан, откуда выпорхнула бы дюжина одетых в купальные костюмы Фей Демократии, явившихся наградить его президентством в «Дженерал Моторс», контрактом с «Уорнер Бразерс», а также пентхаусом на Пятой авеню с плавательным бассейном в гостиной, Джо с тем же завидным отсутствием удивления спокойно бы это приветствовал. До сих пор ему и в голову не приходило предположить, что демонстрация его кузеном отважной предпринимательской уверенности – всего лишь сплошной блеф. Джо даже как-то забыл о том, что на улице сейчас восемь градусов Цельсия, а у него нет ни шляпы, ни перчаток, что его желудок так же пуст, как его бумажник, а также что они с Сэмми – всего-навсего пара зеленых юнцов, скованных путами поспешного и сомнительного обещания.

– А я в тебя верю, – сказал Джо. – Я тебе доверяю.

– Рад слышать.

– Я серьезно.

– Хотел бы я знать почему.

– Потому, – признался Джо, – что у меня нет другого выхода.

– Эх-ма.

– Мне нужны деньги. – сказал Джо, а затем рискнул добавить: – Будь они прокляты.

– Деньги. – Это слово, похоже, оказало на Сэмми благотворный эффект, резко выводя его из тупого обалдения. – Да. Ладно. Хорошо. Прежде всего нам нужны «негры».

– Негры?

– Ну, парни. Подручные.

– Художники?

– Давай пока что звать их просто парнями.

– Ты знаешь, где мы можем их найти?

Сэмми немного подумал.

– По-моему, знаю, – сказал он. – Идем.

Они пустились в направлении, которое показалось Джо скорее западом, чем востоком. Пока они шли, Сэмми явно глубоко затерялся в раздумьях. Джо попытался представить себе ход мыслей кузена, однако частности представленной задачи были ему неясны, а потому вскоре он бросил это занятие и принялся просто шагать рядом. Походка Сэмми была неспешно-кривоватой, и у Джо возникли определенные сложности с тем, чтобы нечаянно не уйти вперед. Повсюду слышалось какое-то гудение, которое Джо вначале приписал циркуляции крови у себя в ушах, пока не понял, что этот звук производит сама Двадцать пятая улица – сотни швейных машинок в потогонной мастерской наверху, вентиляционные решетки в задней части пакгауза, поезда, прокатывающиеся глубоко под черной гладью дороги. Бросив попытки думать в унисон со своим кузеном, верить в него или ему доверять, Джо просто топал с гудящей головой к Гудзону, потрясенный необычайной новизной своего изгнания.

– Кто он? – спросил наконец Сэмми, пока они пересекали широкую улицу. Взглянув на указатель, Джо с некоторым недоверием определил в улице Шестую авеню. Шестая авеню! Гудзон! Подумать только!

– Tы о ком? – спросил в ответ Джо.

– О нем. Кто он и что он делает?

– Он летает.

Сэмми покачал головой.

– Супермен летает.

– Почему бы и нашему не летать?

– Просто мне кажется, я бы…

– Проявил оригинальность.

– Если получится. Попытайся хотя бы без полетов. Никаких полетов, никакой силы ста человек, никакой пуленепробиваемой кожи.

– Ладно, – сказал Джо. Гудение словно бы немного отдалилось. – А другие, которые кроме Супермена, что они делают?

– Ну, Бэтмен…

– Он летает – как летучая мышь.

– Нет, он не летает.

– Но он слепой.

– Да нет, он только наряжается как летучая мышь. Никаких качеств летучей мыши у него нет. Он в основном кулаками машет.

– Довольно туповато.

– На самом деле очень клево. Тебе понравится.

– Тогда, может, другое животное?

– Гм, ну да. Сейчас. Ага, ястреб. Хокмен.

– Угу, да, ястреб. Но ведь тогда он будет летать.

– Проклятье, ты прав. К черту все птичье семейство. Тогда, гм, лиса. Акула. Шаркмен.

– Тогда он будет плавать.

– Ну и пусть плавает. Черт, нет. Я знаю одного пацана, который работает в магазине Чеслера, так он говорит, что они уже делают парня, который плавает. Для «Таймли».

– Может, лев?

– Лев. Ага, лев. Лайонмен.

– Он сможет быть сильным. Очень громко рычать.

– У него суперрык.

– Этим суперрыком он наводит страх.

– И бьет посуду.

– Все плохие парни разом глохнут.

Они рассмеялись. Но Джо тут же прекратил.

– Думаю, нам следует быть серьезными, – сказал он.

– Ты прав, – согласился Сэмми. – Значит, лев. Нет, не знаю. Львы ленивы. Лежат на солнышке и баклуши бьют. Как насчет тигра? Тайгермен. Черт, нет. Тигры убийцы. Проклятье. Ладно, давай дальше посмотрим.

И они начали проходить скрижали царства животных, сосредоточиваясь, понятное дело, на хищниках: коте, волке, филине, леопарде, барибале. Они также обсудили приматов: макаку, гориллу, гиббона, павиана, мандрила. Сэмми заметил, что Мандрилмен смог, бы использовать свою чудесную разноцветную задницу, чтобы сбивать с толку противников.

– Будь серьезен, – снова укорил его Джо.

– Да-да, извини. Послушай, давай плюнем на животных. Все наверняка будут думать про животных. Через два месяца, можешь мне поверить, к тому времени, как наш парень выйдет на сцену, повсюду уже будет бегать весь чертов зоопарк. Будут птицы. Сикарахи. Всякая подводная нечисть. И могу поспорить на что хочешь, там будет штук пять парней, зверски сильных, неуязвимых и способных летать.

– А если он движется со скоростью света? – предложил Джо.

– Угу. Пожалуй, быстро двигаться никогда не мешает.

– Или если он может делать так, чтобы что-то сгорало. Если он может… слушай! Если он это самое… ну знаешь. Стреляет огнем. Из глаз!

– Его глазные яблоки растают.

– Тогда он руками. Или он это самое… он сам превращается в огонь!

– В «Таймли» уже и это делают. Там есть огненный парень и водяной парень.

– Тогда он превращается в лед. Везде делает лед.

– Рассыпчатый или в кубиках?

– Что, не годится? Сэмми покачал головой.

– Лед, – сказал он. – Со льдом особо много не напридумаешь.

– А если он превращается в электричество? – попытался Джо. – Или в кислоту?

– Он превращается в томатный соус. Он превращается во-от в такое сомбреро. Слушай, стоп. Остановись. Давай просто постоим.

Они остановились прямо в середине тротуара между Шестой и Седьмой авеню, и в этот самый момент Сэм Клей испытал то глобальное озарение, которое он впоследствии склонен был рассматривать как неоспоримое касание самой кромки прозрачного ангельского крыла цвета доллара, какое даруется только раз в жизни.

– Вопрос не в этом, – сказал Сэмми. – Будь он кот, паук или какая-нибудь долбаная росомаха. Будь он громадный или крошечный, будь он способен стрелять пламенем, смертоносными лучами или бочками шесть на девять, будь он способен превращаться в огонь, камень, воду или каучук. Он мог бы быть марсианином или призраком, богом, демоном, магом или монстром. Ага? Все это просто не имеет значения, потому что прямо сейчас по Нью-Йорку катится целый вагон и маленькая тележка таких, как мы. И каждый тощий нью-йоркский пацан вроде меня, который верит в то, что есть жизнь на альфе Центавра, которому школа уже во-от такую плешь проела и который может почуять, что там есть бакс-другой, пытается в этот вагон запрыгнуть. Эта банда прямо сейчас расхаживает по всей округе с карандашами в руках и бубнит: «Он как сокол… нет, он как торнадо… нет, он как чертов сенбернар!» Понятно?

– Понятно.

– И что бы мы ни придумали, как бы мы его ни одели, какой-нибудь другой персонаж с теми же самыми примочками, в точно таких же ботинках и с той же самой фиговинкой на груди уже там есть или завтра появится. Или его максимум через полторы недели с нашего парня сварганят.

Джо внимательно слушал, дожидаясь вывода из этой речуги, но Сэмми, похоже, вдруг полностью потерял нить. Тогда Джо проследил за пристальным взглядом своего кузена, но увидел лишь пару британских на вид матросов, закуривающих сигареты от единственной, прикрытой крепкими ладонями спички.

– А значит… – пробормотал Сэмми. – А значит…

– А значит, вопрос не в этом, – подтолкнул его Джо.

Нуда, я об этом и говорю.

– Тогда продолжай.

Они пошли дальше.

– «Как?» – не вопрос. «Что?» – не вопрос, – сказал Сэмми.

– Вопрос – «почему».

– Да, вопрос именно «почему».

– Почему, – повторил Джо.

– Почему он это делает.

– Что делает?

– Ну, одевается как макака, ледяной кубик или консервная банка с долбаной кукурузой.

– Чтобы бороться с преступностью, разве не так?

– Ну да, чтобы бороться с преступностью. Бороться со злом. Но ведь то же самое делают и все эти остальные парни. Дальше они никогда не заходят. Они просто… то есть этим вроде как правильно заниматься, вот они этим и занимаются. И что, это очень интересно?

– Понимаю.

– Вообще-то только у Бэтмена… ага, вот это как раз и хорошо. Именно это и делает Бэтмена клевым, а никаким не тупым, хотя он только одевается как летучая мышь и месит народ.

– А какая причина у Бэтмена? Какое у него «почему»?

– Его родителей убили, понимаешь? Жестоко и хладнокровно. Прямо у него на глазах – когда он еще был ребенком. Их убил грабитель.

– Тогда это месть.

– Но это интересно, – сказал Сэмми. – Понимаешь?

– И он свихнулся.

– Ну-у, не знаю…

– Поэтому он и облачается в костюм летучей мыши.

– Вообще-то напрямую об этом не говорят, – сказал Сэмми. – Но можно догадаться, что это лежит между строк.

– Значит, нам нужно прикинуть, в чем здесь «почему».

– Да, «почему», – согласился Сэмми.

– По кочану.

Джо поднял взгляд и увидел перед собой низкорослого и пухлого парнишку. Физиономии парнишки, если не считать больших черных очков, было почти не видно под искусной маскировкой из теплого шарфа и отороченной мехом кожаной шапки-ушанки.

– Привет, Джулиус, – сказал Сэмми. – Это Джо. Джо, это мой местный приятель, Джули Гловски.

Джо протянул руку. Джули с сомнением ее поизучал, затем протянул свою маленькую ладошку. На нем также было черное шерстяное пальто и вельветовые брюки не по росту.

– Этот парень – брат того, о котором я тебе рассказывал, – сказал Сэмми, обращаясь к Джо. – Его брат делает хорошие деньки на комиксах. А ты что здесь забыл?

Где-то в глубине своих одеяний Джули Гловски пожал плечами.

– Мне нужно с братом увидеться.

– Вот здорово. Нам тоже.

– Да? Это еще зачем? – Джули Гловски задрожал. – Только говори скорей, пока у меня от такой холодрыги яйца не отвалились.

– От холодрыги? А может, от атрофии?

– Очень смешно.

– А я вообще остряк.

– Дурак ты, и шутки твои дурацкие.

– Очень смешно.

– А я вообще остряк. Так что у тебя на уме?

– Почему бы тебе на меня не поработать?

– На тебя? Поработать? А что делать? Шнурки продавать? У меня дома по-прежнему целая коробка стоит. Моя матушка их использует, когда фаршированных цыплят готовит, чтобы их зашивать.

– Нет, не шнурки. Знаешь моего босса, Шелдона Анаполя?

– Откуда мне его знать?

– Тем не менее он мой босс. Он занимается бизнесом вместе со своим сводным братом Джеком Ашкенази, которого ты тоже не знаешь. Но этот самый Ашкенази издает «Пикант науку», «Пикант поединки» и тому подобное. Теперь они, знаешь, собрались комиксы издавать. И ищут таланты.

– Чего? – Джули высунул свою черепашью физиономию из тени шерстяного панциря. – Думаешь, они могут меня нанять?

– Могут, – сказал Сэмми. – Если я им посоветую. Ведь я там теперь главный художник.

Джо посмотрел на Сэмми и удивленно поднял бровь. Сэмми пожал плечами.

– Вот мы с Джо, к примеру, прямо сейчас готовим новое издание. Там будут приключенческие герои. Все в костюмах, – добавил он, импровизируя. – Знаешь, вроде Супермена, Бэтмена. Синего Жука. Всякие такие ребята.

– Типа в трико?

– Вот именно. В трико. В масках. Во-от с такими мышцами. Комикс будет называться «Человек в маске», – продолжил Сэмми. – О главном герое мы с Джо уже целиком позаботились, но нам нужен поддерживающий материал. Как думаешь, сможешь что-нибудь изобрести?

– Ё-моё, Сэмми, ясное дело. Не сомневайся.

– А как насчет твоего брата?

– Конечно, он всегда лишнюю работу ищет. Его сейчас «Кролика Ромео» за тридцать баксов в неделю напрягли делать.

– Тогда ладно, его мы тоже берем. Мы вас обоих берем, но с одним условием.

– С каким еще условием?

– Нам нужно место для работы, – сказал Сэмми.

– Тогда идем, – сказал Джули. – Думаю, мы сможем работать в Крысиной Дыре. – Когда они направились вперед, а высокий доходяга отстал на несколько шагов, закуривая сигарету, Джули подался к Сэмми и шепотом поинтересовался: – Черт возьми, а это еще что за приятель?

– Вот этот? – спросил Сэмми, беря Джо под локоть, выдвигая его вперед и словно бы выводя на сцену принять заслуженные аплодисменты. Затем он ухватил кузена за волосы и стал водить его головой из стороны в сторону, одновременно ухмыляясь ему в лицо. Будь Джо молодой женщиной, Джули Гловски мог бы подумать, что Сэмми находится с этой самой женщиной в нежных отношениях. – Он мой партнер.

4

Когда Сэмми было тринадцать, его отец. Могучая Молекула, вернулся домой. Эстрадная сеть Верца той весной приказала долго жить, став жертвой Голливуда, Великой Депрессии, скверного менеджмента, паршивой погоды, дрянных талантов, общего филистерства, а также многих других бичей и фурий, имена которых отец Сэмми с неистовством заклинателя поминал тем летом в процессе их длинных совместных прогулок. Временами он без особой логики или последовательности обвинял в своей внезапной безработице банкиров, профсоюзы, боссов, Кларка Гейбла, католиков, протестантов, владельцев театров, эстрадные номера с сестрами-близнецами, пуделями и мартышками, ирландских теноров, англоканадцев, франкоканадцев и самого мистера Хьюго Верца.

– И черт с этими со всеми, – неизменно заканчивал отец Сэмми с широким жестом, который в сумерках июльского Бруклина украшала лучистая дуга его сигары. – В один прекрасный день Молекула всем им скажет: срал я на ваши могилы, господа.

Одинаково свободное и беспечное использование Молекулой непристойностей и сигар, любовь к бурной жестикуляции, скверная грамматика, а также привычка упоминать о себе в третьем лице казались Сэмми просто чудесными; до того лета 1935 года у него имелись скудные воспоминания или отчетливые впечатления об отце. И любое из вышеперечисленных качеств (не говоря уж о еще нескольких, которыми тот обладал) вполне могло дать его матери достаточную причину, чтобы еще на дюжину лет отлучить Молекулу от дома. Лишь с величайшей неохотой и при прямом вмешательстве рабби Байца Этель согласилась позволить этому человеку поселиться в ее доме. И все-таки Сэмми с первого же момента явления своего отца семье отчетливо понимал, что лишь отчаянная нужда заставила Гения Физкультуры вернуться к жене и ребенку. Последнюю дюжину лет он бродил, «свободный как чертова птичка в засраных кустах», среди загадочных северных городов сети Вейца от Огасты, что в штате Мэн, до Ванкувера, что в провинции Британская Колумбия. Почти патологическая неугомонность и неусидчивость заодно с налетом страстной тоски, что покрывал обезьянью физиономию Молекулы, умную и миниатюрную, когда он рассказывал о своих странствиях, недвусмысленно говорила его сыну о том, что при первой же возможность блудный отец снова отправится в путь.

Профессор Альфонс фон Клей, Могучая Молекула (первоначально Альтер Клейман, уроженец Дракона, деревушки в сельской местности неподалеку от Минска), бросил жену и ребенка вскоре после рождения Сэмми, хотя впоследствии каждую неделю присылал семье денежный перевод на двадцать пять долларов. Сэмми довелось узнать его лишь из пропитанных горечью рассказов Этели, а также из каких-то странных, лживых газетных вырезок или фотографий, вырванных из эстрадных страничек хеленской «Трибун», кеношской «Газетт» или «Бюллетеня» Калгари, которые Молекула присылал, засунув их заодно с крошками сигарного пепла в конверт, украшенный оттиском граненого стакана и названием какой-нибудь блошиной гостиницы. Сэмми копил всю эту макулатуру в коробке из-под синих замшевых ботинок, которую засовывал себе под подушку всякий раз, как ложился спать. Он часто видел яркие сны про крошечного, но невероятно мышцатого мужчину с усами гондольера, который мог поднять над головой банковский сейф и одолеть тягловую лошадь в перетягивании каната. Рукоплескания и почести, описанные в вырезках, а также имена монархов Европы и Ближнего Востока, которые предположительно награждали ими легендарного силача, с годами менялись, но главные факты ложной биографии Могучей Молекулы оставались одними и теми же: десять одиноких лет изучения древнегреческих рукописей в пыльных библиотеках Старого Света; многие часы мучительных упражнений, выполнявшихся ежедневно с пятилетнего возраста; диетический режим, состоявший исключительно из свежих бобовых, морепродуктов и фруктов, причем все это поедалось в сыром виде; целая жизнь, посвященная тщательной культивации чистых, здоровых и кротких мыслей, а также полному воздержанию от вредного для здоровья и аморального поведения.

С годами Сэмми сумел выжать из своей матушки скудные, драгоценные капли реальной информации об отце. Так, он выяснил, что Молекула, который произвел себе сценический псевдоним из того непреложного факта, что даже в высоких золоченых ботинках со шнуровкой ростом он едва-едва переваливал за полтора метра, в 1911 году был посажен царским режимом в одну тюремную камеру со знаменитым цирковым силачом и анархосиндикалистом Бельцем, известным всей Одессе по прозвищу Товарняк. Далее Сэмми узнал, что именно анархосиндикалист Бельц, а никакие не древнегреческие мудрецы, натренировал тело его отца и отвадил его по крайней мере от спиртного, мяса и азартных игр, если не от женских половых органов и сигар. Также выяснилось, что в 1919 года в салуне Курцберга, что в Нижнем Ист-Сайде, матушка Сэмми влюбилась в Альтера Клеймана, который тогда только-только прибыл в Соединенные Штаты, работая развозчиком льда, а когда выпадала возможность, то и грузчиком пианино.

Мисс Кавалер было уже почти тридцать, когда она вышла замуж. На десять сантиметров короче своего миниатюрного супруга, эта жилистая женщина отличалась неизменно мрачным выражением лица. Глаза ее имели бледно-серый цвет дождевой воды, скопившейся в блюдце на подоконнике. Свои черные волосы Этель завязывала в жесткий пучок. Сэмми решительно невозможно было представить себе матушку такой, какой она была в то лето 1919 года – старой девой, перевернутой вверх ногами и стремительно понесенной над землей внезапным страстным шквалом, завороженной мощными венами, перекатывающимися на руках веселого гомункула, который не моргнув глазом переносил стофунтовые ледяные блоки во мрак салуна ее кузена Льва Курцберга на Ладлоу-стрит. Этель вовсе не была бесчувственной – напротив, она могла быть в своем роде страстной женщиной, подверженной взрывам сентиментальной ностальгии. Она также с легкостью приходила в ярость, а скверные новости, разнообразные неудачи и счета от докторов погружали ее в глубокие пропасти самого черного отчаяния.

– Возьми меня с собой, – однажды вечером после обеда сказал Сэмми своему отцу, пока они шагали по Питкин-авеню, направляясь к Нью-Лотсу, Канарси или куда еще бродяжнические стремления Молекулы его тогда склоняли. Сэмми уже отметил, что, подобно коню, Молекула никогда не садился. Он изучал каждую комнату, куда входил, вначале расхаживая меж двух стен, затем меж двух других стен, проверяя за портьерами, прощупывая углы взглядом или носком ботинка, точно отмеренным прыжком тестируя подушки кресла или дивана и тут же снова вскакивая. Принужденный по какой-то причине стоять на месте, он раскачивался взад-вперед, как будто ему отчаянно требовалось отлить, и назойливо звенел монетками у себя в кармане. Больше четырех часов за одну ночь Молекула никогда не спал – но и в эти четыре часа, согласно матушке Сэмми, он бился, задыхался и громко кричал во сне. И он, похоже, был просто неспособен оставаться в одном и том же месте двух-трех часов подряд. Хотя поиск работы бесил и унижал Молекулу, сам процесс блужданий по нижнему Манхэттену и Таймс-сквер, посещений агентов по продаже билетов и менеджеров эстрадных сетей отлично ему подходил. В те дни, когда отец Сэмми оставался в Бруклине и болтался по квартире, он без конца отвлекал всех остальных своим блужданием, покачиванием и ежечасными походами за сигарами, пишущими ручками, номерами «Рэсинг форм», половинами жареного цыпленка и так далее и тому подобное. В процессе своих послеобеденных блужданий отец с сыном далеко заходили и мало сидели. Восточные территории они исследовали аж до Кью-Гарденза и других достопримечательностей той части Нью-Йорка. Садясь на паром у пристани Буша, они доплывали до Стейтен-Айленда, где брали попутку от Сент-Джорджа до Тодт-Хилла. Возвращаясь домой далеко за полночь. Если, как редко случалось, отец с сыном запрыгивали в троллейбус или на поезд, они стояли, далее если вагон был пуст. На пароме до Стейтен-Айленда Молекула обшаривал палубы подобно каком-то конрадовскому персонажу, порой с неловкостью оглядывая горизонт. Время от времени, прогуливаясь, они забредали в табачную лавку или аптеку, где Молекула заказывал сельдерейный тоник для себя и стакан молока для мальчика. Свою шипучку он всегда заглатывал стоя, категорически пренебрегая хромированными табуретами с мягкими кожаными сиденьями. А однажды, на Флэтбуш-авеню, они зашли в кинотеатр, где шел фильм под названием «Жизнь бенгальского улана», но задержались там только на выпуск новостей, после чего опять вернулись на улицу. В число районов, куда Молекула направляться не любил, входил Кони-Айленд, в самых жестоких аттракционах которого он давным-давно страдал от неуточненных мучений, а также Манхэттен. В свое время, сказал Молекула, он этого самого Манхэттена навидался, но, что было еще важнее, присутствие на этом острове театра «Палас», вершины и святилища всей американской эстрады, представлялось упреком обидчивому и раздражительному Молекуле, который никогда не ступал и уже никогда бы не ступил на его подмостки.

– Ты не можешь меня с ней оставить. Мальчику моего возраста не очень полезно быть с такой женщиной.

Молекула остановился и повернулся лицом к сыну. Как всегда, он был одет в один из трех имевшихся у него костюмов, отглаженный и сияющий, но с заметными потертостями на локтях. Хотя, как и все остальные, костюм был пошит по мерке, ему приходилось изрядно напрягаться, чтобы как следует обхватить мускулистую фигуру Молекулы. Спина и плечи отца Сэмми были шириной с бампер грузовика, руки никак не уже ляжек обычного мужчины, а стиснутые ляжки соперничали по ширине с его грудной клеткой. Талия Молекулы казалась до странности хрупкой, точно перемычка песочных часов. Он носил короткую стрижку и анахроничные усы в форме велосипедного руля. На фотографиях для публики, где силач порой позировал совсем без рубашки или в обтягивающем леотарде, он казался гладким, как отполированный брусок. Однако в уличной одежде Молекула производил совершенно иное, комически-неловкое впечатление. С волосами, торчащими у него из-под манжет и воротника, он смотрелся совсем как обезьяна в штанах на карикатуре, высмеивающей какое-нибудь слишком человеческое тщеславие.

– Послушай меня, Сэм. – Молекулу, похоже, захватила врасплох сыновняя просьба, почти как если бы она пересекалась с его собственными мыслями или, мелькнуло в голове у Сэмми, как будто она захватила его на грани готовности смыться из города. – Какой счастливый бы я стал тебя со мной взять, – продолжил Молекула с досадной невразумительностью, порожденной корявой лексикой. Тяжелой рукой он погладил Сэмми по волосам. – Но с другой стороны, черт, ведь что за безумно говняная мысль.

Сэмми было заспорил, но его отец поднял руку. Еще было что сказать, и в противовесе своих слов Сэмми чуял или воображал слабый проблеск надежды. Он знал, что выбрал для своей просьбы особенно благоприятный вечер. В тот день его родители поссорились из-за обеда – в буквальном смысле. Этель высмеивала диетический режим Молекулы, утверждая не только то, что поедание сырых овощей не оказывает никакого положительного влияния на ее супруга, но так же что, едва лишь этому человеку выпадает шанс, он шмыгает за угол, чтобы втайне налопаться бифштексов, телячьих отбивных и картофеля фри. И вот в тот день отец Сэмми вернулся в квартиру на Сакмен-стрит (дело было еще до переезда в Флэтбуш) после нескольких часов поиска работы с целым пакетом итальянских кабачков цуккини. Он подмигнул Сэмми, ухмыльнулся и сгрузил пакет на стол, точно мешок с наворованным добром. Сэмми никогда в жизни не видел ничего похожего на эти овощи. Гладкие и прохладные, они терлись друг о друга с резиновым писком. Обрезки их стеблей, деревянистые и шестиугольные, намекали на буйную зеленую листву, и аромат этой листвы, казалось, наполнил кухню вместе со слабоземляным запахом самих овощей. Молекула разломил одну штучку цукини напополам и поднес ее буквально светящуюся бледную мякоть к самому носу Сэмми. Затем он кинул одну половинку себе в рот и аппетитно ею захрустел. Хрустя, Молекула вовсю улыбался и подмигивал сыну.

– Полезно для твоих ног, – сказал он наконец, уходя под душ – прочь от неудач того дня.

Матушка Сэмми упрямо варила цукини, пока они не превратились в мерзкую массу серых нитей.

Когда Молекула увидел, что она натворила, последовали резкие и горькие слова. Затем он торопливо ухватил своего сына, точно висящую на стойке шляпу, и вытащил Сэмми из дома на вечернюю жару. Так они с шести часов и гуляли. Солнце давно уже село, и небо на западе стало туманным муаром лилово-оранжевого и серо-голубого. Они шли по одной из авеню в опасной близости к запретной территории, связанной с ранними катастрофами Молекулы в жестоких аттракционах.

– Сомневаюсь, что ты представляешь себе, каково мне там это, – сказал он по пути дальше. – Ты думаешь, это как цирк в фотографии. Все клоуны, карлик и жирная дама мило сидят вокруг большого костра, кушают гуляш и поют песни с аккордеоном.

– Я так не думаю, – возразил Сэмми, хотя картина, нарисованная Молекулой, была поразительно точна.

– Если бы я забрал тебя со мной – и я просто сейчас говорю если, – тебе придется очень тяжко работать, – сказал Молекула. – Тебя только могут принять, если ты можешь работать.

– Я могу работать, – сказал Сэмми, протягивая руки к отцу. – Вот, посмотри.

– Угу, – буркнул Молекула, тщательно ощупывая крепкие руки сына сверху донизу – примерно так же, как сам Сэмми в тот день щупал цукини. – Руки у тебя такие неплохие. Но твои ноги так не очень хороши.

– А, ч-черт… в смысле, ведь у меня был полио, папа, чего же ты хочешь?

– Я знаю, что у тебя был полио. – Тут Молекула снова остановился. На его нахмуренном лице Сэмми увидел гнев, сожаление и что-то еще, похожее на некое стремление. Наступив на окурок сигары, Молекула от души потянулся и резко повел плечами, словно желая стряхнуть с них стягивающие сети, которые жена и сын набросили ему на спину. – Долбаный же денек мне сегодня. Говно, не могу.

– Что? – переспросил Сэмми. – Слушай, а куда мы идем?

– Мне нужно подумать, – отозвался отец. – Мне нужно подумать, про что ты меня просишь.

– Ладно, – сказал Сэмми. Его отец снова двинулся вперед, забирая вправо на Ностранд-авеню. Молекула так ловко двигал своими толстыми ножками, что Сэмми едва за ним поспевал, пока не подошел к странному на вид зданию, арабскому по стилю, если даже не специфически марокканскому. Здание стояло в центре квартала, между слесарной мастерской и заросшим сорняками двором, где валялась уйма пустых надгробий. Две тощие башенки, увенчанные остроконечными куполами с осыпающейся штукатуркой, тянулись в бруклинское небо с обеих сторон крыши. Окон в здании не имелось, а его широкие стены покрывала мозаика из маленьких квадратных кусочков, синих, как мушиное брюшко, и мыльно-серых, которые некогда наверняка были белыми. Множества кусочков недоставало. Их то ли откололи, то ли выковыряли, толи они просто сами осыпались. Дверной проход представлял собой широкую арку синего кафеля. Несмотря на заброшенную наружность и ауру дешевого эффекта в духе «загадочного Востока» Кони-Айленда, в здании было что-то притягательное. Оно напомнило Сэмми города с куполами и минаретами, которые, очень смутно и иллюзорно, виднелись на пачке «Честерфилда». Вдоль арочного дверного прохода белыми буквами с синей каймой было написано: БРАЙТОНСКИЙ ГРАНД-ХАММАМ.

– Что такое хам-мам? – спросил Сэмми, пока они туда входили. В нос ему тут же ударил острый аромат сосны, запах горячего утюга, влажного белья, а где-то глубоко под всем этим – человеческий запах, соленый и отвратительный.

– Это швиц, – сказал Молекула. – Швиц знаешь?

Сэмми кивнул.

– Когда время подумать, – сказал Молекула, – мне лучше, чтобы швиц.

– Угу.

– Ненавижу думать.

– Угу, – сказал Сэмми. – Я тоже.

Отец с сыном оставили свою одежду в раздевалке, в высоком шкафчике черного железа, который скрипел и запирался на замок с громким лязгом средневекового орудия пыток. Затем они прошлепали босыми пятками по длинному кафельному коридору в главную парилку брайтонского хаммама. Шаги там звучали гулко, как будто они попали в какое-то огромное помещение. Кроме того, там было жуткое пекло, и Сэмми почувствовал, что ему не хватает воздуха. Ему очень хотелось сбежать назад в относительную прохладу брайтонского вечера, но он продолжал красться вперед, нащупывая себе дорогу сквозь клубящуюся пелену пара, держа ладонь на голой спине отца. Наконец они забрались на низкую кафельную скамью и сели. Сэмми каждая кафелинка казалась жгучим квадратом у него на коже. Сложно было что-то либо разглядеть, однако время от времени проказливый поток воздуха или каприз незримо сопящего оборудования по выработке пара пробивал разрыв в пелене, и Сэмми видел, что они действительно находятся внутри громадного помещения с фарфоровыми ребрами крестового свода, отделанного белым и синим фаянсом, который местами потрескался, помутнел и пожелтел от времени. Насколько Сэмми мог видеть, никаких других мужчин или мальчиков в помещении не было, хотя уверенности он не чувствовал и даже испытывал смутный страх, что из непроглядного пара внезапно высунется незнакомое лицо или голая конечность.