Текст книги "Без надежды на искупление"

Глава 12

Время лечит все раны… когда-нибудь вы умрете.

Абцалунг Хинаус

Ауфшлаг как-то в одной из редких бесед с Приятием с глазу на глаз высказал мысль о том, что доппели тесно связаны с дикими альбтраум, которые с незапамятных времен преследуют человечество, питаясь их самыми сокровенными страхами. Доппели, как и альбтраум, не едят и не спят. Вместо этого они получают пищу из того человеческого сознания, которое их породило. Ауфшлаг рассказал, что прежде проводил эксперименты, в ходе которых пытал доппелей и альбтраум, – и, хотя ни те, ни другие не являются в полном смысле этого слова людьми, и у тех и у других текла кровь. И он добавил – можно подумать, Принятие сам не мог бы ему про это сказать, – что они наверняка чувствовали боль.

Два дня лежал Приятие в углу покоев Кёнига. Весь скрючившийся, с болью в раненом сердце, он кашлял кровью и сплевывал осколки зубов, которых наглотался, пока его били. Он чувствовал себя если не в безопасности, то хотя бы под прикрытием, поскольку уборщики храма, готовые прибрать, что плохо лежит, никогда не заходили к Кёнигу. Кёниг – никому не доверяющий параноидальный ублюдок – не выносил даже мысли о том, что в его отсутствие кто-то войдет в его покои. И вот Приятие корчился здесь, и кровь его стекала в лежавшие на полу комочки пыли, и ждал, когда исцелится его тело.

Кожа вокруг его вырванного левого глаза сутки оставалась распухшей, а потом ввалилась и покрылась коркой засохшей крови. Ему казалось, что там, внутри, как во влажной ловушке, извивается и кровоточит нечто. Он старался не думать об этом, в ужасе представляя, как его страхи могут воплотиться наяву. Его прежде гордый нос был сломан, сплющен и слегка свернут влево; он с трудом дышал через то, что осталось. У него сохранилось только несколько коренных зубов, да еще торчали из челюсти обломки, похожие на когти. Эти немногочисленные обломки с острыми краями впивались ему в язык и губы.

Два дня Приятие не говорил ни слова. Его челюсть сломалась от ударов, которые нанес ему пяткой Беспокойство. Как и нос, челюсть заметно сместилась влево. Он не осмеливался представить, как сейчас выглядит, а зеркало не желало показывать ему его отражение. Вместо этого там собрались отражения Кёнига, и, когда Кёниг и другие доппели их не видели, у них шевелились рты, но Приятие не мог разобрать слов. Он увидел в их глазах страх, ненависть… и что-то еще. Возможно, готовность?

«Зеркала, – думал он, отлеживаясь и приходя в себя, – это пути к прошлому и будущему. Взгляды на то, кто мы такие. Напоминания о том, кем мы были. Предостережения о том, какими мы станем».

Если отражениям Кёнига было чего бояться, это потому, что они увидели будущее, где Приятие занял центральное место в этой противоестественной оргии, устроенной одним и тем же лицом.

В их готовности он был менее уверен.

Заставив Отречение и Беспокойство собственноручно осуществить наказание, Кёниг расколол единство своих доппелей. Кёниг знал, что ни одна из его версий не простит такого обращения, поскольку прощать ему было не свойственно. Три доппеля никогда больше не устроят заговор против Кёнига. Приятие усвоил урок и знал теперь то, что Отречение понимал с самого начала: никому не доверять.

«Неудача, пожалуй, жестокий учитель, но ее уроки никто не забывает».

За те дни, когда он лежал, весь в синяках и кровоточащих ранах, у него было достаточно времени, чтобы воспроизвести в памяти те события и те решения, из-за которых он находился здесь. В его памяти то и дело всплывало одно и то же мгновение: когда Кёниг протянул ладонь к доппелям, отчаянно желая сопричастности. Приятию казалось, что преемником может стать Отречение, но в этом он ошибся. Отречение и Беспокойство были всего-навсего проявлениями мелких страхов. Кёниг более всего желал Приятия. Ненависть Кёнига к самому себе и отчаянная потребность сопричастности его погубят.

«Возможно, я и сломлен, но Кёниг все еще жаждет того, что я предлагаю; жаждет того, чем я являюсь. Я отомщу за себя. Я стану Кёнигом!»

Когда Приятие снова смог стоять, он присоединился к своим братьям-доппелям. Как побитые собаки, они избегали смотреть ему в глаза – «А я-то еще думал, что это я пострадал от побоев!» – и делали вид, будто ничего не случилось. Вырванный у Приятия глаз плавал в банке с мутным рассолом, которая стояла на столе у Кёнига. Несомненно, выставлен в качестве напоминания.

Все три доппеля смиренно высказывали свое мнение, когда их об этом спрашивали. Будь у Кёнига чувство юмора, они бы послушно смеялись сейчас над его шутками. Под видом кротости Приятия скрывалось то, что он замышляет убийство – желает уничтожить и Кёнига, и доппелей.

Первым должен умереть Отречение. Его неустанные проповеди о том, как мудро никому не доверять, слишком задевали за живое. Когда Отречения не будет, Кёниг переключится на Беспокойство, а тот станет проповедовать страх. Хотя страхи Кёнига способны какое-то время его защищать, со временем они его изнурят и лишат сил. Рано или поздно его желание быть принятым приведет его обратно к Приятию. А когда именно этот доппель потребуется Кёнигу больше всего, Приятие отнимет у него тяжелую мантию власти.

Доппеля не так легко убить. Если бы это было просто, Кёниг, возможно, давно бы уничтожил их, а не терпел бы их мучительное присутствие. Приятие никак не мог придумать, как сделать так, чтобы гибель Отречения казалась наступившей в результате несчастного случая. Но все же важно, чтобы Кёниг не заподозрил, что за этим стоит он. Приятие, внимательно наблюдавший за зеркалом, когда никто не смотрел, осознал, что ему требуется найти какой-то язык для общения с отражениями. Они могут быть ему полезны.

Довольно скоро отражения показали ему, когда никто другой не смотрел в зеркало, именно то, что он хотел увидеть, – вспыхнувшую ненадолго картину из будущего. Приятие увидел себя самого, заманивающего Отречение к зеркалу. Пока Беспокойство в ужасе стоял на достаточном расстоянии, отражения затащили Отречение, отбивавшегося и вопившего, к себе в зеркало.

Все стало совершенно понятно. У Отречения из-за самой его природы никогда не могло появиться того, что было у Приятия, а именно союзников.

Теперь последнему оставалось только найти подходящий момент, чтобы воспользоваться помощью новообретенных друзей.

Глава 13

Софисты говорят, что все мы едины, все мы часть целого, кроме которого ничего не существует. В этом они прикасаются к истине. Во всей реальности есть только одно существо. Я сам. Вы – каждый из вас – всего лишь раздражающие, неприятные аспекты моей раздробленной личности. Вы не согласны? Конечно не согласны! Я тоже не согласился бы!

Цвайфельсшиксал, философ мерере

Закутавшись в одежды, из-под которых шел дым и тянуло запахом паленой плоти, Гехирн Шлехтес проехала по мосту в Зельбстхас через полчаса после того, как последние лучи солнца исчезли за горизонтом. Она не обратила никакого внимания на смену декораций. Этот мост означал для нее возвращение домой. Понимая, что впереди ее ждет еще два дня нелегкого пути, она уже чувствовала, как сердце наполняет радость. Если бы ей только удалось поймать тех трех агентов Ванфор Штеллунг до того, как они затеряются среди многочисленных жителей города Зельбстхас, она вернулась бы как герой. И тогда бы Ауфшлагу Хоэ осталось только утереться, глядя на ее победу, да, утереть нос, весь в расширенных сосудиках и похожий на картошку.

Гехирн догадывалась о тех причинах, по которым Кёниг больше не допускает ее к божественному мальчику Моргену, но ее все равно раздражало, что главному ученому дано совершенно неограниченное право бывать у него. Она всегда любила этого мальчика и изо всех сил старалась в те редкие дни, когда ей разрешали посетить его, быть дружелюбной и не слишком страшной. Почему-то она просто знала, что Моргену можно доверять. А вот Ауфшлагу доверять нельзя. Кое-что в главном ученом просто выводило Гехирн из себя, в основном то, что этот человек совершенно очевидным образом слишком много возомнил о себе и о своих дурацких экспериментишках. Если реальность создается заблуждениями, то зачем же испытывать ее? Как же глуп этот человек, раз он не видит, что его собственные ожидания исказят результаты любого эксперимента.

Гехирн обладала настолько неразвитыми социальными навыками, что была не в состоянии даже затронуть в разговоре с Кёнигом тему этого недоверия и не показаться при этом капризным ребенком. Она давно уже бросила всякие попытки принять участие в хитроумных политических интригах, происходивших среди жрецов Геборене, но эта ситуация все равно присутствовала у нее в сознании, давила тяжелым грузом, как и то, что Гехирн, судя по всему, ничего не могла с нею сделать.

В действительности, хотя она и носила вишневые одежды, как архиереи Геборене, чина как такового у нее не было. Кёниг всегда намекал, что Гехирн стоит выше других жрецов в иерархии, вне рангов, но эти же самые жрецы вели себя с ней так, как будто она в лучшем случае гостья, которую им приходится терпеть. Надо полагать, – решала для себя Гехирн, – у Кёнига есть очень веские основания для того, чтобы держать в тайне ее истинный статус. Гехирн считала, что за пределами внутреннего круга ранг и общественное положение этих священников зависели исключительно от того, насколько они полезны верховному жрецу Кёнигу. Она покажет этим жрецам, которые насмехались над ней за ее спиной: ей по праву дан ее ранг, и не только из-за силы ее иллюзий. Она заслужит его.

Потому что, пусть Гехирн и смеялась над тем, как жрецы покорно подчиняются манипуляциям, ей хотелось стать одной из них.

* * *

Два стражника на крыше стены пограничных казарм стояли и смотрели, как ссутуленная фигура, испускавшая дым, исчезает вдали. Они взглянули друг на друга и продолжили свой спор. Большой бюст или огромный бюст? Блондинки или брюнетки? Они согласились с тем, что рыжухи слишком темпераментны, и на мгновение сильно зауважали друг друга, узнав, что оба ценят тонкие лодыжки. Еще одна спокойная ночь, в которую ничего не происходит и не единая душа не пересекла границу Зельбстхаса и Готлоса.

* * *

Гехирн погнала лошадей во весь опор, собираясь не останавливаться до глубокой ночи. Измотанная, погруженная в мечтания о грациозном теле женщины-клептика, она не замечала костров, преградивших дорогу, до тех пор, пока не оказалась среди них. Гехирн осадила лошадей, не сомневаясь: что бы ни было у нее на пути, она с этим справится. Если перед ней грабители, нападающие на путников, то сейчас они переживут самое большое потрясение в своей жизни.

Зашипев на лошадей, которые начали спотыкаться, она неспешно проехала в самый центр палаточного лагеря. Толпа была сосредоточена вокруг большого шатра в середине дороги. На грабителей, пожалуй, не похоже. Скорее всего, цыганский табор или секта фанатиков. Она их допоросит. Либо эти цыгане видели агентов Ванфор, когда те проехали по дороге, либо, что для нее было бы особенным везением, агенты присоединились к лагерю.

Приблизившись, она почувствовала сильнейший смрад от немытых тел. Этот сброд явно переживал тяжелые времена. Проще всего было бы немного их припугнуть, чтобы узнать все что ей нужно, – а то цыгане так любят торговаться, что и на сей раз без этого не обойдется. Несколько человек похрабрее нетвердыми шагами двинулись к ней, замахав руками в знак приветствия. Их истощенные тела напо-мнили Гехирн хворост и сухой трут, и она с трудом сдерживала желание спалить их прямо на месте. Несколько человек немного более здорового вида собрались у палатки – которая, как теперь видела Гехирн, стояла на носилках, – пытаясь разбудить кого-то, находившегося внутри. Это хорошо, решила она.

Никогда не разговаривай с прислужниками, если есть шанс до полусмерти напугать самых главных и в результате намного быстрее решить свой вопрос.

Гехирн почувствовала, как внутри у нее, где-то в животе, нарастает тепло. Она сожжет нескольких из этих несчастных хворостинок, чтобы лучше донести свою мысль и побыстрее разобраться с делом. Так смердели эти цыгане, что она не хотела проводить здесь больше времени, чем требовалось. Но бессмысленно что угодно жечь, пока их вождь, или кто уж он там есть, не смотрит и не может стать свидетелем ее разрушительного вторжения. Гехирн уже успела убедиться, что увидеть – значит поверить, и, пусть запах тел сожженных друзей отлично мотивирует, именно вид их обгоревших останков позволяет отлично понять, что тебе пытались разъяснить. Она изобразила на лице дружелюбнейшую из улыбок и спустилась с повозки. Хворостинки поклонились, выстроились в почетный караул и отвели ее к паланкину.

Донесся еще более зловонный смрад. Гехирн наморщила нос и закрыла лицо ладонью, чтобы дышать через ткань своего рукава. Ее все сильнее тянуло сжечь дотла весь караван; это был бы очистительный огонь, который избавил бы мир от мерзкого смрада.

Кто-то раздвинул потрепанные и замаранные шелковые шторы, когда Гехирн приблизилась, и взгляду ее предстал… или предстала… самое бе-зобразно разжиревшее существо, которое ей доводилось видеть в жизни. Из потных валиков жира торчали конечности, напоминавшие толстые и короткие колбаски. Из-под пышных грудей сочилась какая-то мерзкая илистая кашица. Все это трепыхалось, как подпорченный холодец. Истощенная молодая женщина, сплошные ребра да кости, погрузила руку по самый локоть в промежность этого существа. Оставалось догадываться, что она там делает. Ее лицо выражало блаженство восхищенного поклонения; бурыми зубами она стиснула слегка высунутый от сосредоточенности язык. Поглощенная своим занятием, она не заметила ни появления Гехирн, ни того, что сама оказалась на виду у всей толпы. Гехирн почувствовала, как ее желудок начинает возмущаться. Раздражительный увалень не обращал внимания на усилия склоненной женщины, и из-за разжиревших щек было уже не разглядеть и малейшего проблеска разума в его глазах.

«Огонь, – решила Гехирн, – наверняка поможет привлечь внимание этой навозной кучи». Только превратив с полдюжины людей в пепел, Гехирн оказалась в состоянии обуздать чистый сексуальный восторг, который вызывало у нее бушующее пламя, взять верх над пламенем и остановить его. Всегда лучше начинать с насилия и уже потом налаживать контакт. Люди гораздо более уступчивы, когда до них доходит, что ты, чтобы добиться своего, готова вычеркнуть из жизни несколько человек… да и без всякого повода тоже. Она терпеть не могла эти препирательства типа «Да гонишь ты все» – «А вот и нет». Ее внимание снова обратилось к увальню.

– Я Гехирн Шлехтес, хассебранд верховного жреца Кёнига Фур… – Тут она запнулась, у нее внезапно пересохло во рту. – Кёнига Фюримера. – Я разыскиваю… – Кёниг казался ей каким-то давним воспоминанием, выцветшей картинкой, маленьким человечком, стремившимся к мелким, не имевшим особой важности целям. – Я разыскиваю…

– Меня. – Этот голос казался слишком маленьким для такого огромного тела, но почему-то вполне соответствовал круглому и юному лицу. – Ты ищешь меня.

Гехирн попыталась избавиться от затянувшей ее сознание паутины.

– Я преследую… – Она потеряла мысль, усо-мнившись в отношении того, что именно она ищет.

Взмахнув жирной рукой в воздухе, он попытался почесать под мышкой, но не дотянулся, и рука бухнулась обратно.

– Ты мне нравишься, – сказал маленький голос.

Эти слова показались Гехирн настолько неуместными, что она смогла только переспросить:

– Нравлюсь?

– Да. Ты мне нравишься. Очень нравишься.

На Гехирн ожидающе смотрели поразительные глаза, зеленые, оттенка морской волны. Никогда прежде не видела она таких красивых глаз. Она моргнула и почувствовала, как по щеке стекает слеза. Раньше ей никто никогда не говорил, что она ему нравится. Конечно, ей сказал такое Кёниг, но в глазах его она все равно читала отвращение. В том не было никаких сомнений, и она уже думала об этом существе как о мужчине и как о человеке, которому она действительно нравилась такой, какая она есть. Мысль о том, что у нее будет друг, действовала на Гехирн опьяняюще. И все равно какая-то часть ее сознания кричала внутри нее, требуя сжечь этот лагень и всех вонючих цыган дотла, чтобы осталась только большая гора пепла.

«Подожди минуточку, – думала она. – Совсем скоро».

– Такие люди, как ты, встречаются очень, очень редко; у меня никогда не было друга-хассебранда, – сказал тучный увалень. – Как, ты сказала, тебя зовут?

– Гехирн Шлехтес, мой… – она хотела добавить некий почетный титул, но не знала, что в данном случае подошло бы. «Господин» почему-то казалось слишком мелким для этого человека. – … друг, – закончила она.

– Гехирн, добро пожаловать в странствующее племя моих друзей. – Жирный человек махнул в сторону собравшейся вокруг толпы. – Меня зовут Эрбрехен Геданке.

Гехирн низко поклонилась.

– Я люблю тебя, Эрбрехен Геданке.

Она никогда прежде не говорила этих слов и удивилась тому, насколько легко ей удалось их произнести. Она сказала полную правду. Эрбрехен стал для нее яркой искрой в испорченном и темном мире, сияющим духом, которому можно довериться, не боясь, что он предаст тебя. По щекам Гехирн так и струились слезы. Она поднялась и впервые увидела, насколько прекрасен ее новый друг. Остальные друзья Эрбрехена не перестали казаться все такими же жалкими и грязными, но теперь радость находиться рядом с Эрбрехеном все для нее искупала, и она могла терпеть зловоние, исходившее от этих тел. Гехирн почувствовала укол ревности; та молодая женщина была так близко, а Гехирн все еще стояла на расстоянии нескольких шагов. Ей отчаянно хотелось получить возможность показать Эрбрехену свою истинную ценность.

– А брови ты сбрила? – спросил Эрбрехен.

– Нет. Сгорели.

– Конечно. У тебя красивые глаза. Замечательного голубого цвета. Такой холодный оттенок. Забавно, что у хассебранд такие глаза.

Гехирн открыла было рот, но закрыла снова, не зная, что лучше ответить. Никто никогда не делал ей комплиментов по поводу ее внешнего вида.

– А что случилось с твоими волосами?

– Сгорели.

– Я люблю огонь, – сказал Эрбрехен, и глаза его, едва заметные между блестящих валиков жира, сверкнули.

Гехирн радостно рассмеялась. «Конечно же, Эрбрехен любит огонь!» Он был воплощенным совершенством и не имел тех досадных раздражающих недостатков и изъянов, которые всегда так стремился скрыть в себе Кёниг. «Представь, что бы ты испытала, если бы твой отец, много лет пренебрегавший тобой и унижавший тебя, сказал, что ты наконец дала ему повод тобой гордиться». Вот такое чувство пробуждалось при разговоре с Эрбрехеном. Впервые в жизни Гехирн охватило то ощущение, которое испытывает человек, вернувшийся домой.

Не находилось слов, чтобы выразить, насколько это было прекрасно.

Она просто поклонилась.

Эрбрехен радостно захлопал в ладоши, и жир на его теле затрясся и заходил волнами.

– Хочу снова посмотреть на такой огонь. – Он пробежал глазами по толпе своих друзей. – Кто хочет сделать меня счастливым? – Ответом был оглушительный шум. Взмыли вверх руки, и люди, отталкивая друг друга, стали прорываться поближе, чтобы их заметили. – Потише, потише, – воркующим голосом призвал Эрбрехен. Толпа мгновенно успокоилась. – Вы шестеро… – Он, судя по всему, наугад выбрал шестерых человек. – Выйдите вперед, чтобы наша новая подруга могла показать нам свой огонь. – Они шагнули вперед, воодушевленные стремлением угодить Эрбрехену и доказать ему любовь. Та молодая женщина, которая по-прежнему была полностью погружена в свое занятие и руки у которой почти скрылись где-то в промежности Эрбрехена, не обращала внимания на все происходящее.

– Быстро или медленно, мой повелитель? – Гехирн голодными глазами глянула на тех шестерых.

Эрбрехен с довольным видом спросил:

– А как быстро ты способна это сделать?

И без того хрупкое психическое равновесие Гехирн дрогнуло и рассыпалось. Сильнейший взрыв сбил с ног нескольких из самых худых зрителей, а там, где только что стояли те шестеро, остались шесть столбов пепла, по форме отдаленно напоминавших человеческие тела. Никогда прежде ей не случалось пробуждать пламя так быстро, и она с трудом вернула себе контроль над ним. Только страх ранить Эрбрехена не дал ей сорваться и уничтожить все вокруг ураганом разрушительного пламени.

– Ого! – сказал Эрбрехен, приятно удивленный. – Действительно быстро.

Порыв ветра закрутил золу в воздухе и развеял холмики праха. Крошечные тлеющие частички золы, оставшейся от сгоревших костей, светлячками танцевали в струях ветерка. Через несколько секунд толпа рассеялась; они кашляли, и задыхались, и терли глаза, которые защипало от дыма; и только Эрбрехен, также покашливавший, радостно хлопал в ладоши, как ребенок, получивший новую игрушку.

Когда лающий кашель стих, Эрбрехен махнул рукой приземистому человеку уродливого вида, у которого были жидкие жирные черные волосы, глаза навыкате, а зубов, пожалуй, меньше, чем пальцев.

– Это Реген Анруфер. – Одет Реген был в заляпанные грязью шкуры животных, и от него смердело то ли дохлым скунсом, то ли прокисшим собачьим дерьмом. – Реген – один из моих любимчиков. – Страшилище просиял щербатой улыбкой, и бурого цвета слюна стекла между еще более бурых зубов. – Он был шаманом какого-то племени собирателей навоза, поклонявшихся глине, как их там называли?

– Шламштам, – мрачно ответил Реген.

– Ну да, хотя какая разница. – Эрбрехен бросил раздраженный взгляд на девушку, все еще трудившуюся в области его промежности, и с отвращением фыркнул на нее. – Реген, вызови нам дождь, чтобы смыть золу. Какой-нибудь легкий и теплый, чтобы не замерзнуть. – Он выразительно задрожал, и рябь побежала по его тучному телу.

Собравшаяся толпа поддержала идею про дождь радостными криками; по их виду можно было предположить, что никто из них уже несколько месяцев не мылся.

Реген стал медленно танцевать, тяжело ступая вокруг одного из костров, которые горели в лагере. Он плотно зажмурил глаза, а рот его раскрылся в мучительном оскале, так что можно было видеть немногочисленные зубы. Скрюченные, как когти, пальцы с сорванными ногтями впились в раны, срывая уже было затянувшие их корочки, и потекла тонкая струйка крови. Он жадно впивался в собственные руки и сосал их, а потом плевал в огонь кровью. Небо потемнело, как зловещий гангренозный синяк. Когда на воздетые к небу руки друзей Эрбрехена стали падать огромные теплые капли, Реген вернулся на свое место перед палаткой. От усталости шаман еле шагал, но было видно, что он доволен тем, что у него получилось. Он гордо поклонился, бросив на Гехирн взгляд, в котором читался вызов.

Истощенные тела кувыркались в образовавшейся грязи, и дождь ни капельки не делал их чище. Через несколько мгновений взгляду Гехирн предстала беспорядочная оргия грязных тощих тел, которые самозабвенно ерзали, пристроившись к тому, кто оказался поближе. Возможно, и были там некие отношения в парах или сексуальные предпочтения, но Гехирн ничего такого не замечала.

По пышному телу Эрбрехена побежали струйки пепла, погружаясь в складочки и выныривая на валиках жира. Увалень смотрел на оргию с большим интересом, то и дело сжимая свои пальцы-сардельки в мягкие, пухлые кулачки. Он напоминал Гехирн то, как ведут себя младенцы у материнской груди. Эрбрехен застонал, и девушка, руки которой все еще были по локоть зарыты в складках его жира, засияла, довольная собственным достижением. Она вытащила руку и стала жадно обсасывать свои пальцы дочиста. Эрбрехен с рассеянным видом погладил ее по голове, а потом жестом указал ей, чтобы шла прочь. Она скользнула в толпу, скидывая свои немногочисленные одежки, и присоединилась к оргии, происходившей в грязи.

Эрбрехен покосился на Гехирн.

– А ты по-прежнему кутаешься в одежду. Присоединяйся и веселись вместе со всеми, если хочешь.

Истощенные тела соблазнительно извивались, но еще важнее было то, что она не хотела показаться своему другу невежливой.

– От лучей солнца у меня появляются ожоги, а луна отражает солнечный свет. Ночью у меня не бывает таких страшных ожогов, но все равно очень больно.

Эрбрехен указал на небо.

– Даже при таких густых облаках?

– Пока есть облака, мне ничего не грозит, – согласилась Гехирн, – но как только облака уйдут, я снова буду в опасности.

– Мы этого не допустим. Реген, ты же можешь сделать так, чтобы небо оставалось затянутым тучами, чтобы защитить нашего нового друга, верно?

Реген побледнел.

– Но это дорого мне обойдется, – прошептал он. – Я останусь без единой капли крови. – Когда его глаза смотрели на Эрбрехена, они умоляли, а на Гехирн он бросал взгляды, полные ненависти.

– Ты же не хочешь, чтобы наша подруга обгорела у нас на глазах? – По лицу Регена можно было предположить, что он не считал это самым плохим вариантом, но Эрбрехен не дал ему времени ответить. – Я буду очень рад, если ты сделаешь это для меня.

Реген низко поклонился, и ему удалось почти не всхлипнуть.

– Я готов пролить для тебя всю мою кровь до капли.

– Замечательно! – Эрбрехен жестом отослал коротышку-шамана прочь, как немногим ранее ту девушку. – Теперь, когда мы позаботились о том, чтобы тебе было комфортно, расскажи мне, куда ты направлялась в такой дикой спешке?

Гехирн рассказала Эрбрехену о верховном жреце Кёниге Фюримере, о Геборене Дамонен, об их плане разработать и создать бога и о том, что сама она преследует подозреваемых агентов Ванфор Штеллунг. Она рассказала своему новому другу все.

Гехирн закончила рассказ, а Эрбрехен еще несколько минут сидел молча. Дождь стал ослабевать и наконец сошел на нет, но густые облака не развеивались. Реген казался больным. С пришибленным видом сидел он в грязи, глядя на яму с размокшим пеплом на месте лагерного костра. Оргия также стала терять обороты – участники как-то утомленно, вполсилы совокуплялись или с прохладцей щупали друг друга. Несколько тел лежали ничком в грязи. Гехирн предположила, что они утонули во время игрищ, а окружающие и не заметили.

Пока Эрбрехен с интересом расспрашивал Гехирн, уточняя детали планов Кёнига и стараясь разобраться во всех подробностях, толпа откапывала из размокшей грязи неподвижные тела. Одно из них, молодой человек, скорее подросток, вдруг начал отбиваться и из последних сил отпихивал тащивших его. Те, что его выкопали, внезапно прижали ему голову к земле, снова погрузив ее в жижу. Худой, изможденный, он был не в силах сопротивляться четверым, пусть и не менее истощенным, людям, которые крепко прижали его к земле. Они посмотрели на Эрбрехена, чтобы получить указания. Заметив суматоху, толстяк задумчиво облизал губы.

– Сколько? – спросил Эрбрехен.

– Два, если не считать вот этого, – ответил один из тех, кто держал отбивавшегося подростка.

– У нас сегодня особая гостья, – Эрбрехен махнул рукой в сторону Гехирн, – и двоих будет мало.

Четверо продолжали бодро пинать подростка до тех пор, пока тот не перестал двигаться.

Гехирн рассеянно наблюдала, как то тело добавили к куче остальных. Ей стало еще любопытнее, когда двое мужчин, более крепких и упитанных, чем остальные, взяли ржавые мачете и разрубили три трупа на удобные куски, а потом раскололи черепа и вытащили мозг. Стайка малолетних детей, за которыми не присматривали никакие родители, начала драться друг с другом за кишки и другие внутренние органы. Они хватали их и пожирали сырыми. Собрали сердца, печени и почки, отложили в сторону.

Пока одна группа снова складывала и разжигала костер, другая занималась притащенными трупами, с которых срезали мясо и нарубали его на куски поменьше. Трое приволокли откуда-то огромный котел и поставили его над костром на шатком треножнике, добавили порубленное мясо и кучку жалкого вида корешков в котел, влили несколько ведер воды. Внутренние органы поместили в горшок поменьше, вместе с овощами, и залили ведром жидкости – то ли красного вина, то ли крови.

Когда Гехирн стала понимать, что она видит, на мгновение ее затошнило. Но все равно ее голодный желудок ожидающе заурчал.

Эрбрехен махнул тучной рукой, будто пытаясь похлопать Гехирн по спине.

– Если хочешь, я поделюсь с тобой тушеными внутренностями. Мои зубы не справляются с жестким мясом. – Он заговорщически подмигнул Гехирн. – Как бы то ни было, это и самые лучшие части.

Волна благодарности накрыла Гехирн, смыв всякие сомнения.

– Спасибо.

«Он разделяет со мной трапезу. Значит ли это, что он меня любит?» В тех немногих романтических спектаклях, которые ей довелось видеть, влюбленные часто делились друг с другом едой, выбирали кусочки повкуснее и пальцами отправляли их друг другу в рот. Попробует ли Эрбрехен покормить таким образом ее? Маловероятно. Он и до собственного рта едва может дотянуться.

Лицо Эрбрехена стало по-детски серьезным, как будто он увидел что-то подозрительное и обдумывал, стоит ли это положить в рот.

– Говорят, когда мы умираем, наши души уходят в Послесмертие, где мы продолжаем жить. Это шанс на искупление для тех, кому оно необходимо. Для тех, кто не рожден искупленным. Но я понял то, что мало кто осознает: душа обитает не в мозге, как многие считают, а сосредоточена в сердце и других внутренних органах. – Эрбрехен жадно облизал губы. – Съесть органы человека – значит поглотить его душу. Каждая съеденная мной душа помогает мне наращивать силы, а съел я уже сотни душ. – Эрбрехен жестом подозвал Гехирн поближе и прошептал, сверкая глазами: – Я же не глуп. Мне известна древняя аксиома о том, что, когда гайстескранкен достигает вершины могущества, он погибает от собственных иллюзий. Но представь, что это не обязательно так. Представь, что мы можем накапливать могущество и при этом держать под контролем наши заблуждения. Этим я и поделюсь с тобой. Съешь душу вменяемого человека – и обретешь его силу духа. Поедаешь и перевариваешь немного его здравомыслия, тем самым получая то, чего тебе недоставало. – Эрбрехен наблюдал за тем, как толпа занимается приготовлением тушеного человеческого мяса. – Распоследний из этих жалких людишек более психически здоров, чем ты и я. – Он рассмеялся, трясясь всем телом. – Твоя сила огромна, и скоро твои иллюзии сожгут тебя. Тебе никогда не случится съесть душу более неуравновешенную, чем твоя собственная, о мой пламенный друг.

В сознании Гехирн замелькало множество открывшихся ей возможностей. Каждый гайстескранкен понимал, что однажды его иллюзии станут его погибелью. До нее доходили слухи, что гайстескранкен можно вылечить, но при этом он всегда лишался своего могущества. Кто же добровольно откажется именно от того, что делает его особенными, лишь ради того, чтобы прожить дополнительно несколько лет, скучая в состоянии нормального человека?