Текст книги "Настоящая фантастика – 2014 (сборник)"

Я думаю иногда, что мама и Бондарь поладили бы. Они совсем разные, но оба одинаково любят порядок.

Сегодня приема не было. Все утро я работала с архивом, просматривала истории болезней, наводила порядок. В полдень спустилась вниз. Мама уже испекла булочки с орехами, и запах ванили, поднимаясь на второй этаж, сработал не хуже флейты крысолова. Мама как раз наливала для меня чай в чашку. Она всегда точно знает, в какой момент я не смогу сопротивляться искушению.

Какое-то время мы болтали о покупках, о новостях, потом она спросила меня:

– Как съездила?

– Довольно весело. Залезла на высокую гору, спустилась в пещеру.

– Ты?.. Зачем?..

– Во имя науки. Не спрашивай, я не имею права рассказывать.

Мама пожала плечами.

– Ты вообще редко выбираешься из дома. Нужно чаще бывать в гостях. Мы можем собрать компанию и сходить в бассейн. Хайрун и Герти давно предлагают… К Хайрун скоро приедет ее племянник. Представляешь, он писатель, хочет работать над романом. О разводе. Хайрун говорит, что недавно развелся… Ну как недавно?.. Пару лет назад, но все еще осмысляет…

– Я не буду мешать ходу его мысли…

– Глупышка, я же просто предлагаю развлечься.

– Мне будет скучно с ними, а им – со мной.

– С тобой вовсе не скучно. Например, молодому человеку, который вчера привез тебя, явно не хотелось с тобой расставаться. Может, пригласишь его?

– Мам, притормози. За последние полминуты ты попыталась уложить в мою постель двух незнакомых мужчин. Хочешь видеть меня сентиментальной барышней? Или развратной?

Мама нахмурилась и выпятила нижнюю губу. Выглядело это, говорю непредвзято, очень мило. Мужчины, наверное, были без ума. Женщине с такими губами отказать невозможно.

– Просто не хочу вечно тебя нянчить. Пора повзрослеть и перестать бояться. Нет ничего важнее любви. Даже если она разбивает тебе сердце.

«Сердце – это мышца. Эластичная и упругая, – подумала я. – И вообще-то я полагала, что я с тобой нянчусь!»

Потом спросила:

– А если она разбивает тебе жизнь?

– Даже тогда! Тем более тогда. Это означает, что твоя прежняя жизнь была неправдой.

– Настоящая жизнь начинается, когда встречаешь мужчину?

– Именно так, дурочка. И нечего дуться. Кстати, знаешь, что ты похожа сейчас на бабушку?

– Внешностью?

– И это тоже. Но я сейчас о другом. Она была против того, чтобы я выходила замуж за Борю. Говорила: подожди, поезжай в город, получи образование, поживи студенческой жизнью, узнай себя. Но я сказала, что знаю достаточно. И жалею только об одном: что мы не встретились раньше. Тогда бы у нас было еще несколько лет вместе.

– С папой было хорошо жить?

– Очень! Он был мягкий, домашний, но по-настоящему загадочный. В гостях чаще всего молчал, а потом встречал какого-нибудь университетского профессора, и они разговаривали весь вечер. Я ничего не понимала, но видела, что профессор по-настоящему увлечен. А потом, по дороге домой, Борис говорил со мной о том, какие у тебя любимые игрушки, какую книжку нужно почитать тебе перед сном. Так же серьезно, как только что обсуждал эту… историографию. Он очень тебя любил. И знал все про тебя.

– Здорово.

– И конечно, он хотел бы…

– Мама!

– Знаешь, Элли, в мои годы можно говорить правду, не стесняясь. Он хотел бы, чтобы ты была замужем и у тебя были свои дети. Он-то знал, как это важно. Твое рождение было чудом. Отец просто очень хотел тебя.

– Чудо – это громко сказано. Вы же использовали донорскую сперму.

– Фу, какая гадость! Я никогда не позволила бы. Не было никакой спермы. Только ты могла такое придумать. Откуда ты это взяла?

И в самом деле откуда?

– Я уже взрослая, и у меня медицинское образование, смею напомнить…

Мама встала.

– Хочу сегодня поработать в саду, пока погода не испортилась.

* * *

Она даже не стала переодеваться, только накинула старую куртку и так и кружила над своими грядками с граблями в руках: в шелковом халатике и куртке нараспашку. Я следила за ней с веранды. День был пасмурный, но от этого теплый – низкие синие влажные тучи укрывали наш городок, как одеяло. Иногда в разрывы между ними прорывался солнечный луч, выбивая искры из капель воды на маминых георгинах, на все еще серебристо-зеленых со множеством крошечных волосков листочках акации. Я вспомнила свои подростковые стихи:

 
Холодный дождь спрятался в листьях акации
И вот серебрится в несмелых лучах рассвета.
Тронешь ветку, и медленно, как из капельницы,
В руку скатятся последние секунды лета.
 

И тут видно будущего врача. Может, папе понравилось бы. Не потому, что написала его дочка, а просто как стихи. К сожалению, я плохо его знала. Много знала о нем, но это не совсем то… Когда что-то узнаешь о человеке, возникают какие-то мысли, эмоции и хочется проверить впечатление, отделить свои фантазии от реальной личности. Но не всегда это возможно.

Отец был бесплоден, точно. Я говорила с его лечащим врачом: он вел курс урологии в нашем университете. Со времени смерти отца прошло уже больше двух десятилетий. И врач не видел причин соблюдать медицинскую тайну. Не скажу, чтобы эта новость меня как-то по-особому потрясла. Тот сперматозоид или другой. Выбора-то у меня все равно не было. И у него тоже. Но я никогда не узнаю, что он думал на этот счет, беспокоился ли о том, что придется рассказывать мне правду.

Мама сгребла уже облетевшие листья в кучу, подожгла ее, бросив в центр таблетку «химического пламени», и ушла в дом. Я открыла окно, хотелось почувствовать сладковатый запах дыма – запах осени.

Так вот она какая – счастливая семейная жизнь? Даже спустя четверть века женщина встает из-за стола, надевает куртку на халат и уходит в сад, чуть речь заходит о том, чего она не хочет обсуждать. Я понимала, что мама любила отца и действительно была счастлива. Пусть тоненько-тоненько счастлива, чуть копнешь, сразу тайны и ложь, но все равно. Ей было все равно, она даже не поняла бы, о чем я. Для нее личное счастье было толстым, даже жирным. И она искренне хотела для меня такого же. Она не сможет понять, что для меня любая ложь и любое умолчание означают полную невозможность даже не счастья, а просто близости – большей, чем возникает при поверхностном знакомстве. Не важно, будут ли лгать мне или буду вынуждена лгать я. И это не вина моя и не беда, а просто особенность. Но скажите, существуют ли те, кто ни разу не солгал жене или мужу? Нет? То-то.

Я спустилась в сад, вывела из гаража велосипед и поехала в бассейн. Во-первых, потому что заслужила отдых. Во-вторых, чтобы доказать маме, что иногда бассейн – это просто бассейн, и, чтобы посетить его, мне не нужен писатель-разведенка. А в-третьих, потому что хотелось смыть с себя ощущения от этого разговора.

* * *

На следующий день с утра я сообразила, что столь яростно задекларированное правдолюбие нужно воплощать в жизнь, то есть связаться с Левой и узнать результаты экспертизы костей из пещеры. Мама могла ликовать: Леве я все-таки позвонила. Но не сразу. Сначала пришлось принять пять человек, записавшихся на прием. Среди них был и «мой загадочный друг» с артритом. Как раз утром пришли из города выращенные хрящевые клетки, и я тут же сделала подсадку.

Потом наконец вызвала участок в Нейдорфе. Ответила женщина-констебль. Левы на участке не было (уф!), однако не было и результатов анализов.

– Мы тут сами в шоке. Получилась досадная неприятность. Курьер, доставлявший контейнер в город, вышел из машины покурить и забыл заглушить двигатель. Моби уехал в пропасть.

– Ужас какой!

– И не говорите! Будто на ту пещеру какое-то проклятие наложено.

В глубине души я была довольна. Потому что, когда я набирала номер, мне было страшно. И не только потому, что не хотелось самой начинать разговор с полузнакомым человеком, который явно имел на меня виды и мог сделать слишком далекоидущие выводы (здесь я соглашалась с мамой – у нее в таких делах чутье). Наша находка не могла иметь простого логического объяснения. Она была словно ключ от ящика Пандоры – откроешь, и вылезут на свет допущения, которых на Неверленде очень не любят. Опять проклятое чудо. Мы боимся чудес – это у нас в крови. А уж у меня особенно. А тут я честно подергала за крышку, но ящик открываться не пожелал. И ладно. Мне, между прочим, к разбору нужно готовиться. Сегодня-завтра вызовут в город, за Курта ответ держать.

«О хижине, крытой травой, кто вспомнит в дождливую ночь?»

Какой-то японский поэт из дядиной библиотеки

«Далее можно спросить, каким образом разновидности, которые я назвал зарождающимися видами, в конце концов превратились в хорошие, обособленные виды, которые в большинстве случаев различаются между собою гораздо яснее, чем разновидности одного вида? Как возникают группы видов, которые образуют то, что мы называем обособленными родами, и которые отличаются друг от друга более, чем виды одного рода? Все эти последствия… вытекают из борьбы за жизнь. Благодаря этой борьбе вариации, сколь угодно слабые и происходящие от какой угодно причины, если только они сколько-нибудь полезны для особей данного вида в их бесконечно сложных отношениях к другим органическим существам и физическим условиям их жизни, будут способствовать сохранению таких особей и обычно унаследуются их потомством».

А это уже Дарвин. «Происхождение видов». Из той же библиотеки

С Куртом, как и предсказывал Лева, все обошлось малой кровью. Я выступила на лечебно-контрольной комиссии, рассказала, что было и как. Жюри, все сплошь именитые врачи: терапевты, хирурги, специалисты по экстренной медицине, эндокринологи, урологи, психиатры – меня выслушали, согласились, что в сложившихся обстоятельствах я действовала единственно возможным образом, обсудили технику кастрации, назначили мне две недели урологии и три недели хирургии в следующий цикл переаттестации и отпустили душу на покаяние. Был и приятный сюрприз: психиатрию в комиссии представлял Питер Витт – полноватый, улыбчивый пожилой голландец, бывший завотделением детского отделения психиатрии, где я когда-то лечилась. Позже мы встречались в университете. Он узнал меня, обрадовался, что я в добром здравии и функционирую, пригласил на обед. Я тоже обрадовалась и согласилась.

Питер повел меня в «Хрустальное яйцо» – маленькое и очень модное кафе, расположенное прямо на территории института Медико-биологических проблем, где проходила ЛКК, точнее – в лесопарке, примыкавшем к институту. Здание со стеклянными стенами помещалось на искусственном острове посредине большого пруда. Мы сидели за низким бамбуковым столиком в креслах, сплетенных из тростника и напоминающих гнезда, наслаждались рыбными деликатесами и наблюдали за жизнью обитателей озера: как проносились над водой и садились, вздымая два веера брызг, селезни; как чинно плавали лебеди, чье пепельно-ржавое оперенье светилось в лучах заходящего солнца, словно серый и розовый жемчуг; как бродили вдоль берега на длинных и тонких ногах медные фазаны и острыми клювами вытягивали из ила рачков и мелкую рыбешку.

Питер вспоминал общих знакомых, кто защитился и по какой теме, кто над чем работает.

– …И, конечно, в этом году снова нашелся умник-ортопед, который писал о биомеханизмах современных протезов и на двести какой-то там странице заявил: «А здесь мы поставим деревянные подшипники, а вы до этого места все равно не дочитаете». И, конечно, снова кто-то наткнулся на эту запись, и умник заработал еще год практики на половинном окладе…

Мне было удивительно спокойно. Наконец-то рядом был человек, которому от меня ничего было не нужно. Взрослый человек, который сам решал свои проблемы, а заодно и некоторые проблемы окружающих. Я уже забыла, какое это восхитительно уютное чувство.

– А доктор Алекс? – спросила я. – Ну, Алекс Диаш? Помните, работал у вас – высокий, чернокожий? От него нет никаких вестей?

– Почему нет? Он здесь, в институте. Работает в новой лаборатории молекулярной биологии. К нам недавно прибыла группа с Земли. Они исследуют генетический дрейф и приспособления у местной фауны, отдаленные последствия дилеммы Котовски.

– Никогда о такой не слышала. То есть о Котовски слышала, конечно, еще в школе, но дилемма…

– На самом деле о дилемме ты слышала тоже. Конкретно Котовски к ней не имеет отношения, правильнее было бы назвать ее дилеммой Аникина – по имени руководителя проекта. Или дилеммой Первой экспедиции. Но кто и когда называл вещи правильно? Ты же помнишь, что биологи Первой экспедиции приняли решение не уничтожать местную биосферу, так как она была на уровне простейших многоклеточных организмов, а «привить» земную поверх, благо технически это оказалось возможным, чем сэкономили нам несколько веков терраформирования и подарили убойный аргумент сторонникам панспермии. Теперь земляне решили, что пора узнать, к каким отдаленным последствиям их решение привело.

Питер снова принялся за своего маринованного осьминога и салат из водорослей.

Я помолчала: мне вдруг представилось озеро, окружающее наше кафе-остров. Представилось в разрезе: сверху плавают лебеди, едят рыбу, а рыба ест планктон, который уже инопланетный, или водоросли – частично инопланетные, частично земные, но выросшие на инопланетном гумусе. И для того чтобы экосистема существовала, биомасса на каждой ступени должна прирастать на порядок – это я помнила тоже со школы. Для того чтобы прокормить лебедя весом в десять килограммов, требуется сто килограммов рыбы, а чтобы прокормить ее – тонна планктона. И хотя я хорошо знала, что съесть не значит обменяться генетическим материалом, для этого предусмотрен совершенно другой процесс, мне все же стало не по себе. Родная автохтонная биосфера планеты занимала в нашей жизни гораздо большее место, чем я полагала раньше.

– Но что там делать Алексу? Он исследует психозы кишечной палочки, встретившейся с инопланетными бактериями?

Витт рассмеялся.

– Обязательно расскажу ему при встрече. Честно говоря, толком сам не знаю, никакой конкретики он не давал, секретность. Но я знаю, он всегда рад попробовать что-то новое.

– У него гены охотника…

Витт нахмурился:

– Ты шутишь?

– Ну да, шучу, – ответила я сердито. – А у меня гены правильной немецкой фройляйн. Юбка матери и молитвенник. Вместо молитвенника – рецептурный справочник, но не суть…

– Ты – дура, – резко сказал Витт.

Он словно стал выше ростом, похудел, черты лица заострились. Тростниковое гнездо превратилось в массивное деревянное кресло с высокой спинкой. На голове Витта оказалась черная бархатная шапочка, костюм-тройка стал алым одеянием, ниспадающим широкими складками. Передо мной сидел рембрандтовский Старик и говорил звонким жестким голосом Бондаря:

– «Если даже вы отгородились от мира, то мир-то от вас не отгораживался». Даже Курт умнее, он принял то, что с ним случилось, хотя и не был готов к этому, и сделал все, что мог, чтобы не разрушить мир, в котором жил. А ты трусишь, да еще и валишь все на национальное самосознание. Еще бы вспомнила, что твой долг – хранить очаг, право слово. Хватит отговорок. Или ты начинаешь видеть реальность как она есть и поступаешь соответственно. Или сходишь с ума.

Я замотала головой, и видение исчезло. Остался Витт, смакующий вино и глядящий в окно, на озеро, где уже свершились осенние сумерки и были различимы только разноцветные фонари на аллее вдоль берега и их отражения в воде.

– Жаль, я уже стар, – сказал он. – И ответственности столько, что не сбросить. Обидно – вы столько интересного узнаете. Но уже без меня…

* * *

Потом был довольно мутный период. Если тот вечер в «Хрустальном яйце» можно сравнить с маленькой чистой и строгой прелюдией, то дальше пошла длинная и грузная разработка фуги, со множеством беспокойных тем, похожих на дождевых червей, извивающихся и бесконечно далеких от гармонии разрешающего аккорда. Это если говорить красиво. Я люблю говорить красиво, хотя и стесняюсь. Это придает жизни некий внешний смысл, сюжет, защищает от ощущения нелепости, освежает рецепторы, воспринимающие действительность как глоток холодной воды после глотка кофе. На самом деле я тут болтаю, потому что подошла вплотную к цели своего рассказа, и мне очень сложно двигаться дальше. А по большому счету – страшно.

Понимаете, я врач, а это значит – прагматик. Ищу за жалобами симптомы, за симптомами – диагнозы, за следствиями – причины. Пробую: это работает, это нет, в другой раз – наоборот. Если что-то не связывается, значит, я что-то упустила, а это всегда опасно…

Ладно, хватит болтать! В последующие несколько дней я работала, разговаривала с мамой, каталась на велосипеде вокруг озера – словом, разрабатывала понемногу фугу своей жизни. Пока не обнаружила, что есть одна тема, которая беспокоит меня всерьез.

Вернее, меня беспокоило не то, что есть, а то, чего нет. «Мой загадочный друг» не пришел на повторный осмотр. В самом этом факте не было ничего тревожного. Больные часто пропускают осмотры. Однако я предупредила, что одной подсадки недостаточно и, вероятно, процедуру придется повторить: в моем кабинете или у другого врача, которому я должна заблаговременно послать препараты хрящевых тканей, поэтому ему нужно либо явиться на прием, либо сообщить мне о переезде. Или не предупредила? Как я ни билась, но не могла вспомнить подробностей нашей беседы. Тогда я была так ошарашена тем, что произошло в горах, и тем, что увидела в пещере, что все время возвращалась мыслями туда. Могла ли я быть столь рассеянна, что просто забыла объяснить пациенту, что ему делать дальше? Могла. Сделала ли? Не знаю.

Во всяком случае, он не пришел и не позвонил. Я пыталась связаться с ним: позвонила, потом написала письмо, но ответа не получила. Я подождала еще два дня, уже не находя себе места, потом решилась немного нарушить закон. Дело в том, что выращенные донорские ткани метятся активными нанотранспондерами, работающими от разности электрических потенциалов на мембранах клеток. По мере того как идет процесс приживления, транспондеры постепенно замолкают, и так мы получаем информацию о том, насколько хорошо приживается биопротез. Но эти же метки можно использовать для поиска с помощью системы глобального позиционирования (чтобы находить пациентов, не заплативших за лечение – так шутили мы в институте). Разумеется, такие действия нарушают право человека на сокрытие частной информации, но я всего лишь хотела убедиться, что все в порядке. И не преуспела. Мой уникомп без труда нашел Клауса Кнехта (я наконец удосужилась запомнить имя моего загадочного друга). Клаус находился где-то в горах между Фриденталлем и Нейдорфом, за два дня практически не сдвинувшись с места (система давала разрешение порядка квадратного километра). Теперь моя тревога обрела четко очерченные географические границы, и я позвонила Леве.

* * *

Трудно сказать, кто проявил больше энтузиазма: Лева или мама. Сравнить не было возможности, так как мама, не желая напугать потенциального ухажера, из дома выходить отказалась. Только попросила меня заменить желтый шарфик на голубой: «Он больше подходит к твоим глазам».

Вероятно, она была права, так как Лева, увидев меня, только глубоко вздохнул.

Пока я грызла ногти, сидя дома, погода успела поменяться. Больше не было чистого высокого осеннего неба, не было разноцветья листьев, их горьковатого запаха. Над городом царила серовато-бурая хлябь, пахнущая отсыревшим бельем: серые бугристые облака, полные влаги, так и не решившей, чем она станет, снегом или дождем; пожухшая трава на обочинах, перемешанная с жидкой грязью; мокрые деревья, уже совсем голые, тянущие к небу темные пальцы, мол, что же ты…

Да, здорово, у деревьев мысли читаю… Интересно, какая следующая остановка?

– Погода сегодня, конечно, не для прогулок, – решила я начать с Левой светский разговор. – Вы простите, что я вас сорвала.

– Да ерунда, я рад. Засиделся дома, честно говоря. Выше поднимемся, прояснеет.

– Понимаете, я не хотела привлекать к этому полицию. Собственно, у меня никаких оснований нет. Может, человек просто ушел в горы, поставил палатку и отдыхает от шума городского, медитирует. Конечно, не в такую бы погоду и не с его суставами, но бывают же всякие чудаки.

– В палатке нет надобности. Я посмотрел перед отъездом карты в управлении. Там горная хижина. Старая, конечно, но, вероятно, переночевать можно, если не очень привередничать. Принадлежала некой Рите Кнехт.

– Ой! А нашего потеряшку зовут Клаус Кнехт. Ну, все ясно. Муж или брат… И никакой тайны, можно поворачивать… – выпалила я, но, видя, как вытянулось лицо Левы, поспешно добавила: – А давайте все-таки доедем: посмотрим издали, убедимся, что все в порядке, и вернемся.

– Подожди… Рита Кнехт… подожди… я что-то слышал… – Лева забарабанил было пальцами правой руки по клавиатуре уникомпа, потом прекратил и сосредоточился на управлении.

Минут через двадцать, когда моби взобрался на перевал, Лева отогнал его на обочину, остановился и снова приник к клавиатуре.

– Я просматриваю наши базы данных, – бросил он мне через плечо. – Я где-то слышал уже это имя. Ага, вот… О, это интересно. И совсем не похоже на ту семейную идиллию, которую вы вообразили, Хелен. Рита Кнехт, пятьдесят три года, пропала без вести десять лет назад из этой самой хижины. Она переселилась туда после смерти мужа и жила совсем одна. Исчезновение обнаружил водитель, который доставлял ей продукты. Правда, он сознался, что давно уже ее не видел, она расплачивалась через банк, присылала заказы электронной почтой, просто раньше всегда забирала продукты, которые он оставлял на крыльце. Когда однажды он обнаружил предыдущий заказ невскрытым, то вошел в хижину и никого там не нашел. Поиски в горах также ничего не дали. Дело осталось нераскрытым. Но, скорее всего, несчастный случай. В горах в одиночку опасно и молодому человеку.

– Мужа ее звали Клаус?

– Нет. Томас. И других родственников у нее не было. Ни братьев, ни сестер, ни детей… Хотя если Кнехт – фамилия мужа, то его родню никто не проверял. – Лева снова взглянул на экран уникомпа. – Нет, муж был Бишоп. Томас Бишоп. Забавно. Она не стала брать его фамилию или вернулась к девичьей. Не хотите размять ноги, Хелен? Здесь красивый вид.

– С удовольствием.

Мы вылезли из машины. Погода действительно немного исправилась, облака уже не нависали над самыми головами, в них явно гулял ветер, закручивая серые завитки, грозился их и вовсе развеять. Воздух стал холоднее, но гуще. Мы разошлись по разные стороны от машины, углубились в кусты, которыми зарос склон, опорожнили мочевые пузыри.

Потом Лева перевел меня через дорогу, туда, где высились неровные скалы, и, раздвинув придорожные заросли, показал узкую каменистую тропу. Я стиснула зубы, предвкушая повторение прошлой прогулки. Но на сей раз тропа оказалась короткой и пологой, она обвивала скалу и вскоре вывела нас на смотровую площадку, достаточно широкую, чтобы я не испугалась. Вид, открывавшийся оттуда, стоил того, чтобы пробираться через колючие кусты. Я понимаю, что фразы «перед нами лежала плодородная долина, пересеченная широкой темной рекой» уже навязли у вас в зубах, но тем не менее она именно так и лежала, и она была прекрасна. Возможно, немцы относятся с особым пиететом к плодородным долинам, но и русские, очевидно, не чужды подобной сентиментальности, так как Лева, остановившись на площадке, глубоко вздохнул, совсем как утром, когда увидел меня вместе с моим голубым шарфом.

Скалы спускались вниз широкими уступами, заросшими буковым лесом.

– Здесь часто можно увидеть оленей. – Лева извлек из сумки, висевшей у него через плечо, бинокль, настроил, осмотрел лес и протянул мне. – Ага, олени не подвели. Смотрите вон туда…

Я взглянула. Между деревьями действительно двигались два изящных существа, состоящих, казалось, из одних лишь мышц да огромных настороженных ушей. Они щипали траву, время от времени то один, то другой вставал на задние ноги и принимался обгладывать тонкие веточки на деревьях. Внезапно краем глаза я заметила что-то зеленое, мелькнувшее в кустах, и быстро перевела бинокль. Там затаилась крупная зеленая кошка и следила за оленями, нервно поводя хвостом.

Я передала бинокль Леве.

Тот присвистнул:

– Надо же! Пума. Торопится, видно, жирок перед холодами нагулять, иначе ни за что бы не вылезла днем.

– Если мы крикнем, они услышат?

– Вряд ли. Но подождите, возможно, они сами справятся.

Его предсказание сбылось. Олени уже успели сменить летнюю шкурку на серую зимнюю. Пума же оказалась лентяйкой и затянула с линькой, это ее и сгубило. Один из оленей поднял голову и замер, заметив врага. Мгновение – охотник и добыча словно застыли в столбняке, бешено расщепляя АТФ в мышцах. Потом прыгнули одновременно – пума вперед, олени в стороны и понеслись зигзагами, скрываясь за стволами и смешно подкидывая серые зады. Кошка припала к земле, заметалась взглядом, ища цель, потом поняла, что охота сорвалась, и мягко заскользила в заросли, нервно охаживая себя хвостом по бедрам.

– Молодая еще, – сказал Лева.

* * *

Мы вернулись к моби. Лева сел за руль.

– Ну что, возвращаемся? – спросил он.

– Почему?

Лева нахмурился:

– Мы только что узнали, что ваш пациент пропал вблизи от места, где, возможно, несколько лет назад было совершено убийство. Больше того – он каким-то образом связан с предполагаемой жертвой. Вам не кажется, что соваться туда без подкрепления будет неблагоразумно?

Я коротко хохотнула.

– Лева, вы не видели того пациента. Уверяю вас, кроме того, что он выглядит очень мирно, он физически не сможет причинить нам вред. После операции он очень… ограничен в подвижности. Это, собственно, меня и волнует. Если заметим что-то подозрительное – развернемся и уедем. Но, скорее всего, господин Кнехт забрался туда по глупости или, если он в самом деле родственник Риты, из сентиментальности. А мы нагрянем с полицией, «Скорой помощью» и пожарной машиной. Неловко получится!

– Да уж, Бондарь, наверное, весь на яд изойдет, когда узнает, – задумчиво произнес Лева. – Ладно, поехали, разберемся на месте, стоит в это вмешивать полицию или нет.

Примерно через четверть часа поездки в молчании я наконец поняла, что меня удивило в его рассказе о печальной судьбе Риты Кнехт.

– Разве десять лет назад вы уже работали в полиции?

– Нет, конечно. Еще в университете учился. А что?

– Откуда же вы узнали о следствии по делу госпожи Кнехт?

– О, мне об этом рассказали буквально в первый же день. Кажется, констебль Андерсон, которая за мной тогда присматривала. Это одно из самых знаменитых дел в Нейдорфе. Из-за него из полиции ушел Бондарь.

– Так он бывший полицейский? Впрочем, могла бы догадаться.

– Да, он много лет был у нас инспектором. До самой пенсии и еще лет пять после – на это не обращали внимания ни он сам, ни в управлении, поскольку трудно подбирать кадры для захолустных городков вроде нашего. А Бондаря здесь все знали, он тоже всех знал и умел поддерживать у нас порядок. Но после того, как тело Риты даже не нашли и дело развалилось, Бондарю в управлении напомнили о его возрасте. Тогда он быстро добился для Мэри звания сержанта и ушел, оставив все дела на нее. Видимо, рассчитывал через год-другой вернуться, когда в управлении поймут, что больше никого на этот пост найти не удастся. А управление просто сократило его штатную единицу. И теперь Мэри у нас главная, а Бондарь командует спасателями на общественных началах.

– И он обижен…

– Не сомневайтесь.

– Тем более что Мэри, как я поняла, неплохо справляется.

– Это действительно так. Сначала она пользовалась наработками Бондаря, теперь многое делает по-своему. У нас ведь преступность в основном какая: мелкое хулиганство, воровство, скупка краденого. Бондарь, если не мог доказать состав преступления, прикапывался по мелочам и выставлял виновным такие штрафы, что они мечтали поскорее прогореть и смыться. Мэри зашла с другой стороны: надавила на мэрию, в городе построили новый спортивный комплекс, переоборудовали школу, пригласили молодых учителей, сразу на полные ставки. Скоро к нам стали съезжаться фрилансеры с детьми со всей округи, родители Курта, например, – для них начали возводить коттеджный поселок, открылись магазины, туристические фирмы, в общем, случилось локальное экономическое чудо, и Нейдорф из захолустья превратился в эксклюзивное место для семейной жизни на лоне природы.

– Но преступность должна была вырасти. Экономическая хотя бы.

– Не без этого. Но теперь люди понимают, что они потеряют, если попадутся. И многие предпочитают просто работать и следить за порядком на своем месте.

– Поэтому история с Куртом сильно ударит по Мэри, хотя она совсем не виновата? И еще кости в пещере… Снова нет тела – нет дела.

– Ох, не напоминайте. Крис себе места не находит.

– Так это Крис упустил моби в пропасть?

– Да. Конечно, все мы ошибаемся хотя бы раз в жизни по-крупному, но он прекрасно понимает, что стояло на карте, и ругает себя ругательски. Мэри досадует, конечно, но говорит: «Главное, что ты был снаружи, а не внутри». А он все равно себя грызет.

* * *

Потом мы замолкаем, потому что приходит время свернуть с шоссе на грунтовую дорогу, взбирающуюся зигзагом вверх по склону горы. Двигатель моби ревет, Лева сосредоточился на управлении, я непроизвольно напрягаю мышцы, помогая машинке преодолевать крутой подъем. Наконец за очередным поворотом нам открывается широкая лужайка и хижина с каменной оградой. На этот раз не пришлось карабкаться на кручу – думаю я с удовольствием.

Издали все выглядит давно заброшенным: ограда сложена из грубо отесанных серых камней и вся заросла плющом. Там, где стебли плюща расходятся, видно, что камни обгрызены ветром и дождями. Около самого дома вырос молодой дубок и закрывает окно. Ничто не указывает на обитаемость хижины.

Но когда мы подходим ближе – картина меняется. Скрытый изгородью сад (он оказался больше, чем это казалось издали) не выглядит запущенным. На деревьях (все больше карликовые яблони) нет сухих веток, их стволы были побелены не позже, чем прошлой весной. Зеленые изгороди по краям дорожек пострижены, клумбы с георгинами и розовыми астрами имеют четкие формы, их недавно подравнивали. В глубине сада протекает ручеек, запруженный каменной плотиной. Его русло расчищено, небольшой водопад стекает в крошечное озерцо, над ним стоит статуя из туфа – склонившийся к воде кентавр. Вот она выглядит очень старой, но это, скорее, продуманный эффект – дань романтической традиции, чем небрежность. Кажется, из сада только что ушел садовник, и от этой мысли у меня почему-то холодок бежит по спине, и я невольно ищу руку Левы.

– Вы хотите вернуться? – спрашивает он.

Я вскидываю голову.

– Я пришла сюда, чтобы найти своего чертова пациента и отругать его как следует. И я не уйду, пока не сделаю это!