Текст книги "Край земли. Прогулка по Провинстауну"

Дюны

За пляжем в Херринг-Коув, за пределами Провинстауна, находится Национальный прибрежный парк Кейп-Код, учрежденный во времена администрации Кеннеди как зона отдыха и природный заповедник. Как бы мы ни относились к президентству Джона Ф. Кеннеди, за это мы можем его поблагодарить. Город не разрастется дальше определенной точки; никто не построит курортный отель в дюнах или на океанском взморье. Дюны – нетронутая экосистема, не менее уникальная, чем Зайон в Юте или Эверглейдс во Флориде, хотя в отличие от Зайона или Эверглейдс эти дюны отчасти рукотворны. Первые поселенцы валили деревья, чтобы запастись дровами и пиломатериалами, и вновь засаживали местность жесткой сосной и кустарниковым дубом. Когда большие деревья исчезли, песчаное море стало планомерно разрастаться вглубь полуострова, и, глядя на этот безмятежный пейзаж, вы, по сути, наблюдаете непрерывный процесс эрозии.

Передвигаться по дюнам лучше всего на велосипеде, который можно взять в одном из четырех городских прокатов. Единственная бегущая змейкой тропа без явных опознавательных знаков начинается от дальнего конца парковки в Херринг-Коув и петляет сквозь дюны. Дюнный пейзаж в равной степени сочетает зелень и лунный монохром. Он усеян кустарником и чахлыми низкорослыми соснами. Здесь пахнет хвоей, солью и еще чем-то трудноуловимым – пыльным, растительным, – не знаю, как по-другому описать. Отдельные фрагменты ландшафта состоят исключительно из песка, чистого, как сахар. Кажется, что эти песчаные лоскуты в их безмолвии и полутонах сохранились от начала времен, хотя они, конечно же, вовсе не древние – они не были такими сто лет назад; век спустя они будут выглядеть иначе. И все же, когда нахожусь там, то часто ощущаю, что ступаю по поверхности планеты, и у меня над головой – неявная иллюзия синевы и вселенной за ее пределами. Особенно здорово колесить по дюнам ночью, при полной луне.

В этих самых дюнах, но на много миль вглубь мыса – для велосипедной прогулки уже далековато – находится место, где Гульельмо Маркони впервые провел испытания телеграфа, где человек впервые оказался способен посылать и принимать радиограммы через Атлантику. Постройка, в которой он проводил свой эксперимент, с тех пор сползла в океан, но видавшая виды беседка с мемориальной табличкой стоит и сегодня – в память о месте, где более ста лет назад Маркони сидел день за днем и ночь за ночью, убежденный, что сможет вступить в контакт не только с теми, кто живет на других континентах, но и с мертвецами. Он полагал, что звуковые волны не исчезают со временем; он верил, что каким-то образом сможет услышать крики мужчин с давно затонувших кораблей, голоса детей, собственные дети которых к тому времени уже стали историей, залпы мушкетов команды Колумба, ознаменовавшие для племени араваков прибытие новых ужасных богов.

Однако станция Маркони – отдельное путешествие, для которого потребуется машина. Тропа, где вы находитесь, – всего лишь извилистый круг длиной в четыре мили, и в итоге он приведет обратно в восточную часть Провинстауна. Выбор представится лишь однажды, примерно посередине маршрута: двинуться прямиком через буковый лес и в конечном итоге вернуться в город – или же свернуть налево и доехать до Рейс-Пойнта.

Рейс-Пойнт

Как по мне, пляж на Рейс-Пойнте гораздо лучше того, что в Херринг-Коув, и, поскольку мне нравится видеть на берегу толпы геев, я часто жалею, что мои братья не предпочли колонизировать Рейс-Пойнт. Его единственный недостаток в том, что он находится в нескольких милях от города и добраться туда можно только на велосипеде или автомобиле. Если вы на машине, то летним днем к десяти утра вполне можете обнаружить, что парковка уже забита.

Пляж на Рейс-Пойнте тянется дугой с севера на северо-запад. В отличие от побережья Херринг-Коув он обращен непосредственно к океану, поэтому вода здесь не просто плещется о берег, а выделывает нечто куда более захватывающее. Это уже настоящие волны, хотя, чтобы увидеть более-менее внушительный прибой, вам придется отправиться еще дальше, на пляжи Труро и Уэлфлита. Чтобы попасть на пляж, необходимо скатиться вниз по дюнному склону, на котором пучки низкорослой травы, постоянно обдуваемые ветрами, начертили вокруг себя круги. Это широкий и гостеприимный пляж – как во время прилива, так и на отливе, и он не особо усеян камнями. Поскольку туда сложнее добраться, там никогда не бывает столь же многолюдно, как в Херринг-Коув, и публика там собирается самая разношерстная. Вы окажетесь среди семей туристов, местных семей и одиночных горожан, а также случайных отступников-геев и лесбиянок. Именно на Рейс-Пойнте несколько лет назад, благодаря дяде Дональду, нам был преподан урок переменчивости желания.

Как-то раз августовским днем мы с Кенни и нашей подругой Мелани поехали на Рейс-Пойнт (у Мелани есть машина) и расстелили полотенца неподалеку от небольшого семейства. Пляжи, конечно, идеальное место, чтобы шпионить за людьми, и, пока лежали на солнышке, мы быстро выяснили о наших соседях следующее. Семья состояла из красивой темноволосой англичанки, ее мужа-американца, их пятилетнего сына и Дональда, гомосексуального младшего брата той женщины. Мы узнали, что его зовут Дональд, потому что мальчик, охваченный любовью, произносил “дядя Дональд” всякий раз, когда появлялся повод, а иногда и просто так. Дядя Дональд был гибким мужчиной лет тридцати с небольшим; на нем были синие плавки. Он прекрасно ладил с ребенком. Они плескались в воде, возились на песке; дядя Дональд терпеливо, хотя и не без иронии, соглашался на все предложения мальчика поиграть в очередную внезапно придуманную игру с загадочными и хитровыдуманными правилами. Когда возможности дяди Дональда были исчерпаны, они вместе улеглись на его полотенце. Мальчик объявил, что дядя Дональд – его матрас, распластался на нем и уснул. Дядя Дональд поддразнивал сестру, она дразнила его в ответ. Прозвучала фраза “в поисках любви там, где ничего не светит”. Безмятежный, с ребенком, дремлющим у него на животе, – таким Дональда можно было бы высечь из бледно-розового мрамора. Его ладное худощавое тело было безволосым, если не считать светло-коричневых завитков в подмышках. Точеный профиль, мощный лоб, решительный выступ подбородка. Перешептываясь, мы с Кенни пришли к заключению, что хотим его, а также хотим – не менее страстно – быть им. Мелани заявила, что готова отказаться от женщин – по крайней мере на какое-то время. Дональд был ироничным и добрым, простодушно-добродетельным – его впору с принцем сравнить, если бы принцы были способны, не стыдясь, жить среди фонтанов и мраморных залов и быть обожаемыми до такой степени, что возвращали бы любовь автоматически, как нечто само собой разумеющееся, потому что не знали ничего другого.

Меньше чем через час семейство засобиралось. Мы исподтишка наблюдали, как дядя Дональд будит ребенка, ставит его на ноги, ерошит ему волосы. Затем мы увидели, как Дональд надел мешковатые брюки и рубашку поло, как натянул на голову категорически ему не подходившую парусиновую шляпу. Стоя в одежде, он сутулился. Они ушли, ребенок бегал и скакал вокруг предмета своих обожаний, который к тому моменту превратился в горожанина, облаченного в синтетику; обычный, расколдованный, ничем не примечательный парень, с заурядными чертами лица (когда он оделся, мы обнаружили, что лицо у него приятное, но не симпатичное: подбородок слишком большой для его скромного носа, лоб слишком крупный для его близко посаженных глаз); встретив на улице, дважды на такого не посмотришь. Он ушел (полагаю), чтобы присоединиться ко множеству других – курсирующих по улицам или сосущих пиво в полутьме на краю танцпола; чтобы надеяться, дивиться и желать; чтобы восхищаться эффектными парнями, танцующими без рубашек или беззаботно смеющимися со своими друзьями; чтобы попытать удачи вместе с остальными, со всей этой тоскливой неуправляемой командой, в поисках любви там, где ничего не светит.

Буковый лес

Если, не доходя до Рейс-Пойнта, вы двинетесь прямиком по дюнной тропе, в итоге она приведет вас к буковому лесу. Между песком и лесом, который он частично поглотил, есть четкое разграничение. Сперва вы увидите то, что кажется выступающими из песка голыми ветками – это верхушки мертвых деревьев. Еще через несколько ярдов вы увидите мертвые деревья, увязшие в песке по нижние ветви, а затем деревья, стволы которых сокрыты песком лишь наполовину, – эти все еще живы, но начинают умирать. И вот вы среди живых деревьев. Защитники природы более-менее остановили ледниковый вал, но в северной части леса дюны по-прежнему пребывают в движении. На старых картах можно обнаружить погребенные леса и пройти по наросшим над ними девственно-чистым дюнам.

Летом буковый лес тенист и слегка промозгл; он весь пронизан густым зеленоватым светом. Запах пропыленной сосны сменяется кисловатым душком смолы, разлагающихся листьев и еще чего-то гнилостно-органического, напоминающего в самых сильных своих проявлениях запах мокрой псины. Вы минуете мелкий пруд: зимой он замерзает, а летом покрывается кожицей из бледно-зеленых кувшинок с трубчатыми цветами – желтыми по краям пруда, а там, где поглубже, чуть ближе к середине, белыми. Вы можете остаться на узкой асфальтированной велодорожке, а можете бросить свой велосипед и побродить в лесу по одной из песчаных тропинок, что извиваются между деревьями. И тогда вскоре вы окажетесь среди нисс и падубов, белых дубов и красных кленов, а также тех самых буковых деревьев, которые образуют удивительно правильные коридоры и крошечные, напоминающие комнаты, прогалины, обильно устланные опавшими листьями, и ветвяные своды, достаточно плотные, чтобы укрыть вас в грозу. Не так уж удивительно было бы обнаружить там стулья и переносные светильники, а то и столик, сервированный к чаю. На этих опушках иногда играют свадьбы; местные дети приходят туда по своим детским делам, не предназначенным для посторонних глаз. Стволы деревьев покрыты письменами – инициалами и непристойностями, различного рода заявлениями, что такой-то был здесь в 1990-м, или 1975-м, или 1969-м, признаниями в вечной любви к подстершимся объектам, среди прочих – Джиму, Кэрол, Дрю, Калле, Тому, Кену и Линде. Старые имена, из пятидесятых и шестидесятых годов, почти полностью затянуты корой и напоминают скорее рубцы в форме имен, порожденные самими деревьями. Те, что поновее, в зависимости от срока давности, являют собой различные оттенки серого. Лишь самые свежие имена пока остаются сырыми и белыми, хотя и они, конечно же, поблекнут.

Снэйл-роуд

Последний участок дикой земли, о котором я хочу рассказать, – дюна, стоящая в самом конце Снэйл-роуд. Снэйл-роуд – не столько дорога, сколько грязная тропа, впрочем, достаточно широкая: автомобиль проедет, ну и припарковаться там можно, если что. Она расположена в восточной части города, с дальней стороны автострады. Ветви деревьев образуют над ней аркаду. В дальнем ее конце стоит дюна, известная как Гора Арарат – одинокая бесплодная громада песка. Такая вполне может быть и в Сахаре.

Это еще одно место, обладающее странным магнетизмом. Все, кого я знаю, кто провел хоть какое-то время на той дюне, соглашаются, что там есть, скажем так, нечто, хотя внешне это не более, но и не менее, чем огромная песчаная дуга, подпирающая небосвод. Вскарабкайтесь на ее вершину. С одной стороны будут видны верхушки деревьев и городские крыши, с другой – протяженность дюн поменьше, выходящих к Атлантике. На востоке, в направлении Труро, находится Восточная бухта – большое озеро, хотя с вершины Горы Арарат его не видно. Когда-то оно действительно было бухтой, но теперь представляет из себя, по сути, огромную лужу. Около 150 лет назад отцы-основатели города поняли, что наносимый ветром песок скапливается в таких количествах, что он не только угрожает проходимости бухты, но может распространиться вдоль всего берега и разрушить ландшафт. Поэтому они отделили бухту от открытой воды насыпью, а сверху проложили железнодорожные пути. Единственная дорога в Провинстаун по-прежнему идет по этой самой насыпи, параллельно давно исчезнувшим рельсам.

Обездвиженное и лишенное источника озеро, бывшее Восточной бухтой, выглядит довольно-таки зловеще. Это провинстаунское Мертвое море. Хотя в ясные дни оно точно так же освещено солнцем, как и океан, с которым его разлучили, мерцает оно иначе. Оно более стальное, менее прозрачное. Стоя на дюне в конце Снэйл-роуд, вы окружены Атлантикой в трех ее различных проявлениях: собственно океаном, заливом и солоноватым озером.

Царящее там лунное безмолвие противится описаниям. Что-то вроде неубаюкивающего покоя. Ты чувствуешь, будто на тебя направлен чей-то зрачок. Ты осознаешь – во всяком случае, я осознаю – мир как место, не знающее или не заботящееся о собственной красоте, творящее красоту случайно, преследуя при этом свои подлинные цели – просто быть и меняться; мир, который более чем что-либо другое безмолвен и безлюден, поскольку живет в соответствии с геологическим временем. На мгновение ты чувствуешь то же, что, полагаю, чувствуют кочевники, пересекая пустыню. Ты дома, и в то же время ты находишься в месте, слишком занятом вопросами собственной вечности, слишком старом и слишком молодом, чтобы заметить, жив ты или мертв, ты, со своими котлами и сковородками, циновками и бубенцами.

Сентябрьские змейки[6]6
  Перевод С. Алещенка.


[Закрыть]

 
Я их слышал все лето —
шуршали в траве,
обгоняли меня средь
кустарников сада,
и то шепот в калине,
то отсвет мелькнет у шпалер,
то колеблются тени
в густом барбарисе.
А теперь, когда ночи свежи
и поникли цветы,
я подумал уж было, ушли,
онемевшее тело зарыли поглубже,
пока не ударят морозы.
Но нет. В иллюзорном спокойствии
дня, непокорные чарам, что сад погубили,
появляются обе, их видно
сквозь узкую прорезь в парче,
укрывающей ветви могучие ели.
Опустили головки, телами срослись,
завязались узлами любовных объятий.
И я вытянул руку, погладил
их кожи шершавой наждак.
Как-никак,
мы партнеры на этой земле,
исполняем единый завет.
От касаний моих
тел живое сплетенье
трепещет.
 

Стэнли Куниц

Город

Провинстаун всегда был и остается прибежищем эксцентриков – в той или иной мере его можно сравнить с птичьим заповедником или заказником для диких зверей. Это единственный известный мне городок, где те, кто ведет нетрадиционный образ жизни, кажется, превосходят числом тех, кто живет в предписанных рамках: дом, законный брак, престижная работа, биологические дети. Люди, бывшие в других городах изгоями и неприкасаемыми, здесь могут стать видными членами общества. До недавних пор здесь можно было жить дешево и при этом вполне сносно, и уже давным-давно двое мужчин запросто могут идти по Коммершиал-стрит, держаться за руки, баюкать своего перуанского приемыша, не возбуждая при этом какого-то особенного интереса.

Вот уже почти четыреста лет сюда стекаются беглецы, бунтари и мечтатели.

Матери и отцы пилигримы

Первыми поселенцами в Провинстауне были, собственно, пилигримы, прибывшие в Провинстаунскую бухту на “Мэйфлауэре” в 1620 году. Они провели здесь зиму, но, столкнувшись с нехваткой пресной воды, уже весной перебрались в Плимут, который вошел в учебники истории как изначальное место высадки пилигримов. В Провинстауне, понятное дело, не рады подобному искажению фактов.

“Мэйфлауэр” встал на якорь в нынешней Провинстаунской бухте после шестидесяти шести дней в море. Реакция пилигримов, похоже, была не слишком восторженной. Один из них писал, что пейзаж состоял из “кустарниковых сосен, болячек [черники] и прочей шушеры”. Той зимой было заключено Мэйфлауэрское соглашение[7]7
  Соглашение, в котором пилигримы провозгласили внутреннее самоуправление, стало своего рода прообразом Декларации независимости.


[Закрыть]. Родился ребенок, Перегрин Уайт, четыре человека – Дороти Брэдфорд, Джеймс Чилтон, Джаспер Мур и Эдвард Томпсон – умерли. Трое из них похоронены в Провинстауне. Дороти Брэдфорд упала за борт: предположительно, покончила с собой.

“Мэйфлауэр” был грузовым кораблем, не предназначенным для перевозки пассажиров, поэтому попасть на него можно было за относительно скромную плату. Люди, теперь известные нам как пилигримы, сперва перебрались из Англии в Голландию в поисках религиозной свободы и провели там двенадцать безработных лет, прежде чем, отчаявшись, решили отплыть к Новому Свету. Они не были пуританами; они называли себя сепаратистами, и при всей их внешней суровости до пуритан им было далеко. Они танцевали и играли в игры. И не чурались цвета на своих платьях.

Лишь около трети из них были сепаратистами. Другие две трети были теми, кого сепаратисты называли “пришлыми”, – мужчины и женщины, которые по той или иной причине ничего не добились в Англии и приплыли на “Мэйфлауэре” в надежде на лучшую жизнь. Они были нужны пилигримам, чтобы разделить расходы на корабль. В большинстве своем Отцы и Матери-основатели с самого начала были не прочь поднажиться. Меньше чем через десять лет после основания Плимутской колонии там уже вовсю процветали грабежи, алкоголизм и секс во всех его недозволенных проявлениях. В “Истории поселения в Плимуте” Уильям Брэдфорд, вдовец Дороти, жаловался на “невоздержанность в отношениях между неженатыми людьми… но также и между супругами. Но что еще хуже, даже содомия и мужеложество (их и называть-то боязно) не единожды возникали на этой земле”.

В этой конкретной главе американской истории роль Провинстауна замалчивается так же, как и привычки и склонности отцов-основателей. Каждый День благодарения бесчисленные американские школьники рисуют картинки, создают диорамы и ставят спектакли о высадке пилигримов у Плимутского камня, но мало кто из детей когда-нибудь хотя бы слышал о Провинстауне. В начале XX века покровители города попытались исправить ситуацию, построив огромный монумент в память о пилигримах.

Они организовали национальный конкурс дизайна, но все представленные работы являли собой вариации обелиска, слишком напоминавшего монумент Вашингтону. По причинам, о которых история умалчивает, отборщики остановились на точной копии Торре-дель-Манджа в Сиене, которая стоит на тосканской площади, где некогда гулял Данте и где проводятся ежегодные безумные скачки палио. В 1907 году под гул фанфар президент Тедди Рузвельт заложил краеугольный камень; строительство башни завершилось в 1910-м. Она стала опознавательным знаком Провинстауна, якорем города, хотя и не возымела желаемого действия по просвещению народных масс касательно того, где на этом континенте впервые пришвартовался “Мэйфлауэр”. Мало кто увидел связь между итальянской колокольней и высадкой пилигримов.

Памятник пилигримам виден практически отовсюду – как в городе, так и на подступах к нему. Если правильно выбрать точку обзора и посмотреть на него, чуть скосившись, с любого из четырех углов, можно увидеть голову Дональда Дака. Верхушка башни – его шляпа, арки – глаза, зубцы под арками – клюв. Это может потребовать некоторых зрительных усилий, но если все удалось, у вас уже не получится смотреть на памятник как-то иначе.

Уклад

С первых дней своего существования Провинстаун был непокорным, труднодоступным и благосклонным к маргиналам. Первоначально он был частью соседнего города Труро, но в 1727 году Труро с отвращением провел разделительную линию на Бич-Пойнте, и образовавшуюся полосу свободных нравов и сомнительных обычаев назвали Провинстауном – несмотря на протесты местных жителей, предпочитавших название Херрингтаун. Будучи недорогим и свободным, он издавна привлекал художников, которые по-прежнему составляют большую часть его общего населения, что отличает Провинстаун от любого другого известного мне города или городка. Юджин О'Нил жил здесь, когда был безвестным молодым алкоголиком, пытавшимся писать пьесы; Теннесси Уильямс проводил здесь лето, когда был всемирно известным алкоголиком, пытавшимся писать пьесы. Здесь жили Милтон Эйвери, Чарльз Хоторн, Ханс Хофманн, Роберт Мазервелл и Марк Ротко, а также Эдмунд Уилсон, Джон Рид, Джон Уотерс, Денис Джонсон и Дивайн. Норман Мейлер, Стэнли Куниц, Мэри Оливер и Марк Доти до сих пор живут здесь.

Среди менее известных обитателей – Радиодочка, девушка, которая ходила по улицам и передавала новости, поступавшие прямиком ей в голову, а также женщина, об ту пору называвшая себя Сик, – она жила в домике, который построила с друзьями в кроне большого дерева неподалеку от Брэдфорд-стрит; она сохранила имя, но изменила написание и произношение на Суик, когда познакомилась с заведующим кафедрой искусств какого-то большого университета, вышла за него замуж и внезапно обнаружила, что из диковатой неохиппушки превратилась в даму, устраивающую вечеринки для академиков на юге Калифорнии. По сей день мужчина из местных по прозвищу Шиворот-Навыворот, лет шестидесяти, с окладистой бородой и склонностью одеваться по-зимнему вне зависимости от времени года, разгуливает по восточной части города, с неистовой сосредоточенностью подметая тротуары. Всю свою одежду он носит шиворот-навыворот.

Летом улицы Провинстауна переполнены, как ярмарочные аллеи, и толпа состоит в основном из белых. Таков Кейп-Код – королевство европеоидов, и это один из самых проблемных его аспектов. В последнее время эта странность усилилась в связи с тем, что на лето стали привлекать ямайцев, в основном, чтобы они выполняли низкооплачиваемую кухонную работу, которой больше никто не готов заниматься. Некоторые ямайцы, приехавшие в Провинстаун на лето, теперь живут здесь круглый год, и кажется возможным – не кажется невозможным – следующее постепенное развитие событий: белые геи и лесбиянки, так долго бывшие бродягами и чужаками, теперь, как правило, владеют большинством предприятий и почти всей недвижимостью в городе, а ямайские иммигранты утверждаются как новое, маргинализованное, дерзко внедрившееся население.

Летним днем, среди прохожих и покупателей, в радиусе пятидесяти футов вполне возможно увидеть: толпу пожилых туристов, приехавших на день в экскурсионном автобусе или высадившихся с круизного лайнера, что встал на якорь в бухте; стайку мускулистых парней, направляющихся в спортзал; отпускных мать и отца, таскающих своих измученных нервных детей по магазинам; пару лесбиянок с таксой в радужном ошейнике; двух папаш-геев в чиносах и рубашках Izod, толкающих коляску с их приемной дочуркой; демонстративно татуированную девушку в дредах, которая работает в магазине курительных принадлежностей; мужчину, одетого – и весьма убедительно – под Селин Дион; пожилых женщин, спешащих по делам; нескольких гомосексуальных школьных учителей из разных частей страны, которые приезжают в Провинстаун каждый год, чтобы пожить пару недель без необходимости скрывать свою ориентацию; нескольких изможденных рыбаков, возвращающихся домой после смены, проведенной в лодке; биржевого трейдера в сандалиях за три сотни долларов, приехавшего на выходные из Нью-Йорка; а также группку бешеных местных ребятишек на скейтбордах, проверяющих, насколько близко они смогут подкатить к пешеходу, не сбив его при этом с ног: трюк, который обычно им удается – но не всегда.

После Дня труда толпы значительно редеют (хотя по праздничным выходным многие съезжаются вновь), и город постепенно вновь переходит оседлым жителям. Для тех, кто решил здесь обосноваться, Провинстаун – обедневшая мать, ласковая и любящая; старая распутная матушка, которая слишком многое пережила, чтобы ее шокировали привычки, приобретенные в большом мире, и которая поделится с вами всем, чем богата сама, хотя живет она скромно, и еды в эти дни в доме много не бывает. Круглогодичная работа здесь в дефиците, а та, что есть, как правило, отупляет. Летом большинство людей работает на двух или трех работах. Если ты работаешь в Провинстауне за зарплату, нет ничего необычного в том, что по утрам ты убираешь гостевой дом, затем час на отдых, а после – обслуживаешь столики до полуночи. Зимовать придется на сбережения и пособие по безработице.

Бессчетные множества как молодых, так и уже-не-молодых людей приехали сюда, чтобы сбежать от всего того, что больше не могли выносить, – зависимостей, бесперспективной работы или неутешительных любовных связей, какую бы сомнительную судьбу они себе ни уготовили, – или же просто передохнуть от своих относительно сносных жизней и провести какое-то время в покое. Люди часто перебираются сюда, исчерпав в других местах свое терпение, свою энергию или жадность. Женщина, которая делает рождественские витражи и продает их на ярмарке ремесел, когда-то была корпоративным адвокатом; мужчина, шлифующий свои стихи, а по вечерам работающий в ресторане, когда-то был торговым агентом. Классовая и статусная иерархии Провинстауна более подвижны, чем в привычном мире. Девушка, убиравшая с вашего стола после завтрака в ресторане, вечером сидит рядом с вами на вечеринке.

Хотя сохранять анонимность в Провинстауне так же трудно, как и в любом маленьком городке, это одно из тех мест на земле, где можно затеряться. Это американское Марокко, северная версия Нового Орлеана. Тогда как жители Провинстауна способны таить недовольство с олимпийским пафосом – ваши грехи могут простить, но забудут их едва ли, – в целом здесь правят доброжелательность и почтение к инаковости. Плохое поведение предосудительно, неординарность – нет. Трансженщина может стоять в очереди в продуктовом позади матери троих неуправляемых детей, пытающейся их приструнить, и никого это не удивит. Они обе покупают одни и те же кошачьи консервы и йогурты одной марки.

Провинстаун – безопасное место: здесь практически отсутствует преступность (примечательное исключение составляет процветающая индустрия похитителей велосипедов: если вы оставите велик непристегнутым на ночь, то, считайте, уже отправили его в один из множества безвестных магазинов подержанных велосипедов на полуострове). В более тонком смысле – по крайней мере, частично из-за того, что Провинстаун не процветал с тех пор, как здесь перебили китов, – город в целом не склонен стыдить тех, кто сломался или сдался; кто не может или не хочет бороться; кто решает, что было бы легче или просто веселее перестать выходить на улицу при дневном свете, или отрастить бороду по грудь и носить платья, или петь на людях всякий раз, когда песня подкатывает к горлу.

Большинство из тех, кто приезжает сюда в надежде на передышку, остаются на год, на два или три – и вновь снимаются с места, потому что получили то, за чем пришли, или потому что не могут вынести зимней тишины, или не могут найти достойную работу, или потому что обнаружили, что принесли с собой все то, от чего намеревались укрыться. Некоторые, однако, прижились. Из стариков, сидящих на скамейках у ратуши, кто-нибудь непременно был юным преступником или наблюдался у врача и полагал, что едет в Провинстаун, чтобы набраться сил в дешевой квартирке с видом на воду – возможно, попробовать себя в поэзии или музыке, отдышаться, а затем двинуться дальше.

Не считая потомков португальских рыбаков, которые живут здесь уже несколько поколений, но держатся особняком, почти все жители Провинстауна – переселенцы. Мне редко встречались те, кто здесь родился, но я знаю многих, кто считает это место своим истинным домом и относится к своей прежней жизни как к череде ошибок, наконец-то исправленных переездом в Провинстаун, – или как к длительному периоду инкубации, во время которого их генные нити постепенно вплетались в ткань характера, что было необходимо, чтобы они родились самими собой, полностью сформировавшимися, именно здесь. В этом смысле Провинстаун – аномалия, он столь же обособлен и связан обычаями, как деревни на Сицилии или в графстве Керри, только новичков здесь принимают без лишних вопросов и наделяют их всеми гражданскими правами.

Среди тех, кто переехал сюда, Провинстаун нередко пробуждает патриотизм, присущий маленьким, борющимся за существование нациям. Местные жители, как правило, яростно защищают его перед посторонними и жалуются только друг другу. Провинстаун сварлив в своих причудах, ревностно блюдет традиции и, подобно множеству мест, влюбленных в собственный образ жизни и манеру поведения, он предсказывал свое падение практически со дня основания. В середине 1800-х годов, когда по одной стороне песчаной дороги, которая впоследствии превратилась в Коммершиал-стрит, выложили деревянный тротуар, это так растревожило некоторых горожан, видевших в этом скорую утрату души Провинстауна, что всю оставшуюся жизнь они отказывались ступать по настилам и упорно бродили по щиколотку в песке. Все двадцать с чем-то лет, что езжу туда, я снова и снова слышу предсказания о неминуемой гибели города. Ему конец, потому что в прибрежных водах не осталось рыбы. Он загибается, потому что здесь нет рабочих мест. Он угасает, потому что здесь живет все меньше художников. Он гибнет, потому что сюда начинают стекаться деньги, но это дело рук людей дурного сорта – богатеев, живущих в больших городах, для которых Провинстаун не более чем летнее убежище. Он умирает, потому что душа его измочалена, потому что со школами здесь беда, потому что слишком много жизней унесла эпидемия СПИДа, потому что никому не потянуть такую арендную плату.

Некоторые представители популяции Пи-тауна (его, кстати, совершенно спокойно можно называть Пи-тауном) живут в последовательной простоте, безусловной, как вероисповедание. Иронии они предпочитают искренность, повсеместному – местное. Провинстаун живет на ошеломляющем удалении от остальной части страны. Он и американским-то городом едва ли себя считает, и в этом отношении скорее прав, чем нет. Прошлым летом на блошином рынке в Уэлфлите я нашел две пары больших кавычек. Такие использовали для кинотеатральных табло. Сантиметров двадцать высотой, глянцево-черные; в них была объемистая старомодная симметрия. Я отдал их Мелани, полагая, что она придумает, куда их применить. Она как раз тогда отправлялась в Калифорнию, и одну пару кавычек взяла с собой, чтобы оставить их в Сан-Франциско. Другую пару она хранит в Провинстауне.

* * *

Хотя в первую очередь Провинстаун известен как гейский город, он остается гнездовьем внушительного числа натуралов – и одни вполне уживаются с другими. Точно так же как белый гей-республиканец не только не может игнорировать существование стоун-бучей, но и покупает кофе каждое утро у одной из них, натуралы и геи – пассажиры одного корабля и не могут существовать порознь, даже если бы и захотели. В лучших своих проявлениях Провинстаун может сойти за усовершенствованную версию мира, где сексуальность, хотя и важна, не является определяющим фактором. Давным-давно в течение нескольких лет я каждую среду играл в покер в доме у Крис Магриэль – женщины за семьдесят, жившей в логове из пестрых шалей, вышитых подушек и видавших виды набивных зверушек. Я тогда обнаруживал свою гомосексуальность, будучи не в состоянии обсуждать эту тему с домашними, и когда я сообщил Крис, что, кажется, я гей, ее молочно-голубые глаза задумчиво потемнели, и она сказала: “Знаешь, дорогуша, будь я в твоем возрасте, тоже бы захотела попробовать”. Она не обняла меня, не стала меня утешать. Она отнеслась к этому как к чему-то малозначительному, на что я и надеялся. Я рассказал ей о парне, с которым встречался. “Похоже, он душка”, – сказала она. После чего мы принялись накрывать на стол – вот-вот должны были подойти остальные игроки.