Текст книги "Край земли. Прогулка по Провинстауну"

Край земли[17]17
  Перевод И. Логуновой.


[Закрыть]

 
Провинстаун
 
 
Нулевая земля, зыбкая отмель
что тянет могилы все глубже в нутро.
 
 
Пивного янтаря и винной зелени осколки
беззубо скалятся.
 
 
Прах, пыль, стекло
становятся своим началом.
 
 
Коряг скелеты, волосы морской травы
о теле молят. Хоть каком.
 
 
Но все, что видит глаз, – волна вдали
растущее ничто отсутствие всего.
 
 
Уйдешь от нас сейчас,
она вернет тебя.
 

Мелвин Диксон

Где ярче свет огней

В самом центре, у входа на пирс Макмиллана, городское торжество безвкусицы достигает своего апогея. Больше всего это место напоминает ярмарочную аллею с аттракционами. Кажется, будто во всех лавках здесь продаются одни и те же сувенирные футболки, а машина для приготовления соленых тянучек, демонстративно выставленная у одного из магазинов, яростно пыхтит с утра до самой ночи. На пересечении Коммершиал и Стэндиш-стрит, где трафик в летний полдень порой напоминает пробку в Калькутте, вам может посчастливиться увидеть конкретного регулировщика – дюжего мужчину за шестьдесят, поддерживающего движение, насколько это вообще возможно, при помощи свистка, вечно торчащего у него изо рта, и серии пируэтов: вот он стоит лицом к потоку машин, идущих в определенном направлении, машет им, чтобы проезжали, затем резко разворачивается – этакий балетный полуоборот, – тормозит одностороннее движение, кивком головы пропуская остальных. Он похож на мрачноватую версию одного из танцующих бегемотиков в “Фантазии” Уолта Диснея.

Ратуша

Фактический центр города (в противовес его различным эстетическим, духовным и сексуальным центрам) – это квартал, где находится степенная белая громада ратуши. На первом этаже расположены разнообразные муниципальные конторы, выходящие в сумрачный коридор, обшитый темными панелями и увешанный потемневшими от времени видами Кейп-Кода. Даже в разгар рабочего дня там царит тишина. Вся активная деятельность протекает за массивными деревянными дверями, оснащенными панелями из непрозрачного стекла. Это место всегда напоминало мне музей в небольшом городке – я бы не удивился, если бы, открыв любую из этих дверей, обнаружил не клерков за столами, а стеклянные витрины с чучелами птиц, индейскими артефактами и окаменевшими раковинами.

Наверху, через два пролета вверх по деревянной лестнице, украшенной фресками с изображениями рыбаков и сборщиков клюквы, располагается зал, где проходят городские собрания. Этим залом может воспользоваться любой, кому необходимо разместить большую группу людей. Здесь проводится ежегодный провинстаунский аукцион в поддержку больных СПИДом; на этой сцене выступали Карен Финли, Барбара Кук, Джон Уотерс и многие другие.

Актовый зал ратуши – просторное, непоколебимо старомодное помещение с полированным деревянным полом и величественным коричневым изгибом балкона наверху. Он строже соответствует новоанглийскому духу, чем большинство интерьеров в Провинстауне: невозмутимый и тусклый, скупой на удобства. Унылый, архаичный и при этом по-своему величественный. Этот совершенно безучастный зал, даже наполняясь людьми, кажется, в сущности, пустым и терпеливо ждет, когда эти дураки закончат свои дела, чтобы можно было вернуться к темному, затхлому самосозерцанию.

На площадке перед ратушей царит куда большее оживление. Она окружена деревянными скамейками – некогда это место было своего рода платформой случайных связей: после закрытия баров здесь зависали геи. Теперь же эти скамейки в основном отошли изнуренным туристам и пожилым людям, будь то португальские женщины, вырастившие по пять детей, или бывшие плохие парни, которые слишком стары для танцев. Летом там, как правило, кто-нибудь выступает за мелочь: скрипач, фолк-певец или, скорее всего, мим. Одним летом на брусчатке у здания ратуши играла группа под названием “Летучие Нейтрино”: обтреханная компашка взрослых и детей (по их словам, все они были родственниками – может, и правда были), которые, скажем так, пели и били во всякие барабаны, тамбурины и ксилофоны. Практически цыгане по местным стандартам – было в них что-то предательски-обольстительное, какая-то озорная и дерзкая инаковость. Они жили в плавучем доме, пришвартованном в Ист-Энде, и тем летом в городе постоянно встречали одного или нескольких из них, одетых в пестрые, жизнерадостные и ну очень причудливые одежды; они напоминали Провинстауну, что даже его жители, во всем их разнообразии и диковинности, по-прежнему оставались частью мира большего и более странного, чем любой из нас может себе представить. На следующее лето они не вернулись, и с тех пор о них больше не слышали. Совсем недавно брусчатка была излюбленным местом мужчины в костюме клоуна, который беспрестанно насвистывал и крутил детям зверушек из шариков; часто он бывал пьян и выкрикивал вдохновенные оскорбления в адрес любого, кто казался ему гомосексуалом. Можно с уверенностью сказать, что следующим летом его здесь уже не будет и это место займет кто-нибудь другой.

Почти Бродвей

Центр города – это также театральный квартал: место, куда вы отправляетесь, чтобы посмотреть драг-шоу, стендапы и все такое прочее в кафе при почтовом отделении, барах “Виксен”, “Тропикал Джоус” и – ближе к Вест-Энду – в универсалистской церкви, ратуше, а также ночных клубах “Антро” и “Корона и якорь”. Выступления варьируются от сезона к сезону, но каждое лето вы можете рассчитывать на то, что увидите мужчин не только в образах Джуди Гарленд, Барбры Стрейзанд, Бетт Мидлер и других, но и примадонн, реже встречающихся в драг-кругах, таких как Джони Митчелл и Билли Холидей. Как правило, они поют – я рад сообщить, что выступления трансвеститов давно вышли за рамки открывания рта под музыку. Некоторые, разумеется, лучше других. Я питаю особую нежность к Перлайн, которую можно описать как танк “Шерман” в парике, Варле Джин Мерман, которая превращает исполнение “My Favorite Things” в нечто поистине грязное (еще у нее есть номер, в котором пение перемежается поеданием огромного количества сыра), и к Рэнди Робертсу. Рэнди – единственный из них, с кем я знаком лично. Без платья (точнее, в своем мужском обличье – как сказал однажды Ру Пол, “мы рождаемся нагими, а все, что дальше, – просто тряпки”) он добрый, умный, скромный мужчина, который живет в Ки-Уэсте зимой и в Провинстауне летом. В платье он наиболее заметен, как Шер, колесящая по Коммершиал-стрит на мотороллере, рекламируя свое шоу. С ним легко поговорить как с Рэнди, несколько труднее говорить как с Шер, и я должен сказать, что дружен с одним и едва знаком с другой.

Однако особенно выделяется среди них один – Райан Ландри.

Райан

Райан остается местной знаменитостью уже больше десяти лет, что по меркам Провинстауна вполне тянет на столетие. Ему за тридцать, он высокий, темноволосый, с красивым жеребячьим лицом с выражением озорной умудренной невинности. Я назвал бы его егозливым, но это определение для него слишком мало. На ум приходит циркач в исполнении Ричарда Бейсхарта из феллиниевской “Дороги”.

Каждое лето Райан ставит новое шоу. Поначалу это были своеобразные версии “Медеи” и “Камиллы” Чарльза Ладлэма, потом он начал писать свои, которые включали образы из “Джонни-гитары”, “Дракулы”, “Ребенка Розмари” и отдельно – Жанны Д'Арк. Он – звезда, неизменно, как ему и положено. Его чувственность находится где-то между Ионеско и Люси Рикардо.

Также за эти годы он поставил серию – как их назвать? – ревю, я полагаю. Для меня самым впечатляющим стало “Космокиска” (Space Pussy), которое появляется и исчезает от лета к лету и редко проводится дважды в одном и том же баре или клубе.

“Космокиска”

Шоу возглавляют Райан и группа Space Pussy, в состав которой входят натурал, гей, лесбиянка и транссексуал на ударных. Любой, кто захочет – любой, кто свяжется с Райаном где-то за неделю и согласится прийти на одну репетицию, – может исполнить номер, но это должен быть рок-н-ролл, вы должны петь сами, а также вам необходимо придумать себе какой-нибудь костюм.

Эти мероприятия чрезвычайно популярны, и я, когда бываю в городе, стараюсь не пропустить ни одного. По-моему, это замечательно – быть свидетелем улюлюканья и аплодисментов, щедро раздаваемых многочисленной публикой любому, кто имеет дерзость влезть в платье и испортить на публике “Little Red Corvette”, или “Jumpin' Jack Flash”, или “White Rabbit”. И всегда есть возможность кого-нибудь перещеголять.

Время от времени кто-нибудь, кто никогда прежде не выступал и, строго говоря, вообще не умеет петь, прорывается к возвышенному. Явная, пьянящая странность происходящего – вот я здесь, в странной одежде, с классной группой позади меня, исполняю песню жаждущей аудитории – может вдохновить выступления, на которые человек, о ком идет речь, в действительности не способен. Я видел, как крупный нескладный мужчина, уже немолодой, с такой экспрессией затянул кавер-версию Патти Смит ванмориссоновой песни “Gloria”, что у меня лед в стакане задребезжал. Я слышал, как женщина в девичьем платье (парики, платья и макияж, конечно же, сопровождают выступления в драг-шоу не только мужчин, но и женщин) пела “Ruby Tuesday” с глубиной мучительной меланхолии, которая Мику Джаггеру и не снилась.

Ночная песня для мальчика[18]18
  Перевод Е. Лавут.


[Закрыть]

 
Заприте храм,
сегодня я неспящ
как мертвый кот:
почтения ищу,
почтенья мне, почтенья.
Святой отец от служки без ума
меня счастливее: по паперти
кружа, я смертию
кажусь собравшимся
девицам: Если б я подбил железом каблуки,
они б узнали!
Святую изнасиловать – пускай
спасет меня
от риска жить.
 

Алан Дуган

Ист-Энд

По мере продвижения на восток, оставив центр позади, вы заметите, что все вокруг мало-помалу приобретает качество, которое в Провинстауне принято считать степенной респектабельностью. Магазины в Ист-Энде, как правило, стремятся к достоинству высшего порядка. Здесь с большей вероятностью можно найти подлинный антиквариат и украшения, которым чужда вычурность. И только здесь во всем городе можно купить некарикатурный галстук.

В Ист-Энде сосредоточено большинство художественных галерей. Чарльз Хоторн преподавал живопись на Миллер-Хилл-роуд в Ист-Энде, а после его смерти студия перешла к Гансу Гофману. Франц Клайн изучал живопись у Генри Хенше в Ист-Энде. Марк Ротко купил там дом в конце пятидесятых, но прожил в нем недолго. Милтон Эйвери не раз приезжал на лето в пятидесятые; одно лето здесь провели Джексон Поллок и Ли Краснер – до того как обосновались в Истгемптоне. Последние сорок лет своей жизни Роберт Мазервелл проводил теплые месяцы в своем доме в Ист-Энде. В Ист-Энде были поставлены первые пьесы Юджина О'Нила.

Искусство большое и малое

Свет в Провинстауне не менее примечателен, чем в Париже или Венеции. Находиться в Провинстауне – все равно что стоять на плоту, заякоренном в пятидесяти милях от берега. Это акватический свет: отражаясь от воды, он возвращается в небо, и вы оказываетесь как бы между двумя бескрайними зеркальными пластинами. Тени в Провинстауне глубже и сложнее, чем в большинстве других мест; их края острее, а цвета четче. Оказавшись там в солнечный день, недолго предположить, что вы всю жизнь проходили в затемненных очках и лишь теперь их сняли. Провинстаунский свет притягивает художников вот уже более века. Эдвард Хоппер жил в Труро, и его картины Кейп-Кода дадут вам хорошее представление о слегка пугающей чистоте света, его способности быть изысканным, слепящим, благотворным и беспощадным одновременно. Как и всякая великая красота, эта – не то чтобы покладиста и уж точно не миловидна.

Провинстаун уже давно принадлежит к редкой породе артистических колоний. Подобно многим немолодым городам и людям, он пережил свой расцвет, который можно отметить с необычайной степенью точности: как центр искусств Провинстаун достиг точки наивысшего развития летом 1916 года.

Превращение Провинстауна из захудалой рыбацкой деревушки в артистическую колонию началось примерно в 1873 году, за год до первой выставки импрессионистов в Париже, когда железная дорога наконец соединила Провинстаун с Бостоном. До тех пор в Провинстаун было так трудно попасть, что туда почти никто не ездил, если только у них не было там дел (неизбежно связанных с китами или рыбой) или если они не были настоящими авантюристами. Внезапно возросшая доступность Провинстауна была лишь малой частью титанического сдвига в повсеместном рассредоточении людей. В середине 1800-х годов железные дороги в частности и индустриализация в целом вдохновили людей покинуть сельские районы ради того, что в то время казалось лучшей жизнью в городах. Художники, двигаясь в противоположном широким тенденциям направлении, как это обычно делают художники, начали покидать города, чтобы жить дешевле, ближе к природе, во внезапно обезлюдевшей сельской местности. Художники были крайне обеспокоены развитием механизации и тем, что этот процесс предвещал вымирание ручной работы, частных, локальных ремесел – которые никогда прежде не казались вымирающими видами. Художники начали отдавать предпочтение конкретному, а не воображаемому, мало-помалу выбираясь из своих студий, чтобы рисовать на открытом воздухе, где они могли попытаться изобразить жизнь и свет такими, какие они есть. Вместе с поездами, облегчившими передвижения на большие расстояния, пришла идея летней идиллии, и деревни по всей Европе и России превратились в колонии художников, чьи амбиции варьировались от баловства до смертельной серьезности, большинство из которых прибыли с твердым намерением найти все, что только возможно, среди дикой, стихийной красоты; воздать должное тем или иным местным полям и горам, людям и животным. На своем пике это был тот же сдвиг в методе и намерениях, который породил творчество Ван Гога, Сезанна и Моне.

Тот же поток переменившихся амбиций прошел через Провинстаун – начало тому положила железная дорога, хотя в Провинстауне все это приняло более суровый новоанглийский разворот. Судьбоносным событием на ранних этапах становления Провинстауна как художественной мекки стало не внезапное появление одного-двух гениев, а основание в 1899 году Школы искусств Кейп-Кода Чарльзом Хоторном, который писал смутно напоминающие работы Мане провинстаунские сцены и портреты горожан и был ранним американским адептом импрессионизма. Хоторн был этаким “художником-аристократом” – зимовал во Франции, а лето проводил в Провинстауне, и многих восхищала его непритязательность и демократичность: Хоторна запросто можно было увидеть рассекающим по городу на велосипеде. Его Школа искусств Кейп-Кода, как и несколько других, основанных в Провинстауне примерно в то же время, пользовалась огромной популярностью, особенно среди жен богачей, которые начали массово стекаться сюда, чтобы на одну летнюю неделю или две почувствовать себя богемой, – в шляпах и халатах работая за мольбертами на пристанях, пляжах и улицах.

В качестве артистической колонии Провинстаун окончательно утвердился с началом Первой мировой войны, когда художники, которые в противном случае могли бы отправиться в Европу, были вынуждены искать экзотику и дешевое жилье не в Париже, как их предшественники, а дома. Провинстаун, естественно, предложил себя. И вот уже новая порода художников – куда более бедных, косматых и дерзких – начала появляться на улицах и пляжах, вытесняя матрон и любителей.

В 1910-м сюда приехал Юджин О'Нил – а также Джон Дос Пассос, Мейбл Додж, Эдмунд Уилсон, Чарльз Демут, Марсден Хартли, Макс Бом, Джон Рид и Луиза Брайант. Это были бесшабашные мужчины и женщины, склонные к свободной любви, открытому браку, марксизму, психоанализу, мескалину и восточным религиям. Женщины стригли волосы и пренебрегали корсетами; мужчины носили береты и фланелевые или вельветовые рабочие рубашки с открытым воротом. Чарльз Демут иногда щеголял в черной рубашке с пурпурным поясом, а Марсден Хартли – в огромном темно-синем пальто с бутоньеркой из гардении.

Они снимали старые дома, когда-то принадлежавшие капитанам судов. Они спорили и напивались в “Эй-хаусе” и “Старой водокачке”. Все спали со всеми. Некоторые писатели начали писать пьесы – обычно о своих запутанных любовных связях, ревности и политических разногласиях. Однажды вечером в 1915 году писатели Нейт Бойс и Хатчинс Хэпгуд поставили дома для друзей две одноактные пьесы. Первая, “Постоянство” Бойса – о романе Мейбл Додж с Джоном Ридом – была разыграна на веранде, и зрители смотрели спектакль из гостиной; для показа второй, “Подавленных желаний”, пародии на фрейдизм авторства Сьюзен Гласпелл и Джига Кука, поменялись местами – зрители сидели на веранде, а спектакль играли в гостиной.

Они назвались “Провинстаунской труппой” и начали ставить более сложные спектакли в ветхой рыбацкой лачуге на пирсе Льюиса, принадлежавшей Мэри Хитон Ворс, одной из первых писательниц, поселившихся среди рыбаков Провинстауна. Что начиналось как забава, вскоре приняло куда более серьезный оборот – члены “Труппы” поняли, что работа, за производство которой никто не возьмется в Нью-Йорке, может быть выполнена в Провинстауне за небольшие деньги или же вообще бесплатно. Джигу Куку, лидеру группы, все это виделось своего рода подобием “Театра Аббатства” в Дублине. О том, что стало в итоге именоваться Великим летом 1916 года, Сьюзен Гласпелл писала: “Мы лежали на пляже и обсуждали пьесы – каждый тогда что-то писал, или репетировал, или изготавливал декорации. Жизнь была цельной, работа и досуг – неделимыми”. Именно тем летом члены “Провинстаунской труппы” впервые поставили пьесу Юджина О'Нила “К востоку на Кардифф” – и в качестве режиссера выступил сам автор.

* * *

Отец Юджина О'Нила, успешный актер, отправил сына на сухогрузе в Буэнос-Айрес, надеясь, что долгое путешествие излечит его от излишнего пристрастия к алкоголю и привычки якшаться с разнообразными отбросами общества. Однако молодой О'Нил обнаружил, что Буэнос-Айрес изобилует алкоголем и отбросами общества, и, когда деньги и здоровье были на исходе, он вернулся в Соединенные Штаты на грузовом судне и в итоге осел в Провинстауне. Ему было двадцать восемь.

Уже тогда в нем стала проявляться некоторая изношенность; его лицо уже приобрело выражение израненной величавости, особенно присущей ему в поздние годы. Он одевался как моряк и вести себя старался подобающе, чтобы смыть позор привилегированности, чтобы начать в этом новом месте новую жизнь в качестве грубоватого незнакомца, выброшенного на берег, которого никогда не обхаживали и не баловали, за которого никогда не платил ни отец, ни кто бы то ни было еще. Он выглядел напуганным, печальным, отчужденным; он походил на человека, постепенно превращающегося в лося. Здоровяком он не был, но казался крупнее, чем был на самом деле, потому что вел себя как здоровяк и обладал редкой способностью занимать больше места, чем на самом деле занимало его тело. Не считая тех случаев, когда он бывал навеселе, он был молчалив и слегка недоброжелателен; его тогдашние знакомые были склонны любить и бояться его примерно в равной степени, и многие верили – или хотели верить, – что он питал к ним какую-то особую привязанность, которую не мог или не хотел демонстрировать обычными средствами. Женщины его обожали.

Пьесу “К востоку на Кардифф” о моряке по имени Янк, который умирает на корабле, идущем из Аргентины в Северную Америку, представили на пирсе Льюиса туманным вечером летом 1916 года, когда приливные воды громко плескались под настилом. Это было откровение. Те, кто присутствовал на спектакле в тот вечер, обнаружили то, что вскоре предстояло узнать большому миру: даже делая первые шаги, О'Нил был предвестником перемен в американском театре. Будучи американским драматургом, он добивался той же мрачности, нарочитой нерасцвеченности, присущей работам таких европейцев, как Стриндберг и Ибсен, которыми он восхищался; он был первым американцем, который написал о жизни низшего класса на языке низшего класса, без снисходительности или дешевых духоподъемных сентенций.

О'Нил жил в Провинстауне на протяжении восьми лет в разных местах, включая комнатушку над “Эй-хаусом”. Он бродил по улицам в одежде моряка – буйный меланхоличный пьянчуга. У него был мучительный роман с Луизой Брайант. Эбби Патнем, строгую и довольно жутковатую местную библиотекаршу, он превратил в героиню “Любви под вязами”, убившую своего ребенка. В конце концов он женился на женщине по имени Агнес Боултон и поселился с ней на спасательной станции Пикд-Хилл – огромном старом амбаре на краю Атлантики, куда можно было добраться только пройдя полмили пешком через дюны. (Впоследствии его смыло в океан.) Его отремонтировала Мэйбл Додж: выкрасила стены в белый цвет, а полы – в синий, обставила антикварной мебелью, привезенной из Европы. В Провинстауне О'Нил написал девятнадцать коротких пьес и семь длинных – большинство из них, пока жил в доме в Пикд-Хилл. За это время он выработал свой авторский стиль, а под рукой у него всегда была группа начинающих актеров и сценографов, которые ставили все, что выходило из-под его пера. Там, “живя в уединении и будучи предоставлен сам себе” (его слова), он и стал великим художником. Он был у себя дома в Пикд-Хилл, когда узнал от соседа, что получил Пулитцеровскую премию 1920 года – первый из его четырех Пулитцеров. Он тихо отпраздновал вместе с женой в их просторном и труднодоступном доме с голубыми полами и двумя диванами, купленными Мэйбл Додж в поместье Айседоры Дункан.