Текст книги "Дарвиновская революция"

Гершель пользовался гораздо большим, чем Уэвелл, вниманием публики, причем во многом благодаря широкой популярности своего труда «Философия естествознания. Об общем характере, пользе и принципах исследования природы» (1831), написанном в философском ключе, а также благодаря нескольким трактатам по астрономии (Гершель, 1833). Чтобы стать ученым, нужно по возможности быть в глазах публики таким же, как Гершель, которого сначала возвели в рыцарское звание, а затем уже присвоили титул баронета. Несмотря на свою славу, он всегда был очень скоромным и застенчивым человеком – или казался таковым. Дарвин в своих дневниках (1969, с. 107) поведал довольно нескромную историю, согласно которой Гершель, входя в гостиную, иногда прятал руки за спину, словно они у него были грязные, и по его жесту жена сразу догадывалась об этом!

Чарльз Лайель (1797–1875) родился в Шотландии, но рос и воспитывался как английский сельский дворянин (джентри), а затем был послан учиться в Оксфорд, в Эксетерский колледж (Лайель, 1881; Уилсон, 1972). Он учился на адвоката, но в силу слабости зрения не мог успешно постигать азы этой профессии и мало-помалу переключился на геологию, интерес к которой впервые пробудил в нем Уильям Баклэнд. Его знаменитые «Принципы геологии» впервые появились в 1830 году, и всю свою жизнь Лайель правил и перерабатывал свой труд или же подробно разрабатывал затронутые в нем темы. В начале 1830-х годов, несмотря на некоторые (и небезосновательные) опасения со стороны епископа, Лайель все же стал профессором геологии в только что основанном в Лондоне Королевском колледже. Однако несмотря на то, что его лекции были успешны и пользовались популярностью, он вскоре оставил эту должность, поскольку сами лекции, и особенно подготовка к ним, отнимали у него львиную долю рабочего времени. Лайель, либерал по духу, глубоко интересовался университетским образованием и ратовал за его обновление, причем до такой степени, что навлек на себя гнев бывшего своего друга Уэвелла, когда в 1840-х годах рискнул высказаться в том духе, что-де процесс образования в Оксфорде и Кембридже нуждается в реформах и что в качестве образцов для таковых следует брать Германию и Шотландию! Как и многие из описываемых здесь ученых мужей, Лайель тоже был приближен к принцу-консорту, супругу правящей королевы, но, в отличие от коллег, он ценил знакомство с людьми этого круга гораздо больше, чем они того заслуживали. Как и Гершель, за свои заслуги перед родиной он вначале был удостоен рыцарского звания, а затем титула баронета.

Последняя из значимых для нас фигур на этом отрезке истории – Ричард Оуэн – совершенно никак не связана со старинными английскими университетами (Оуэн, 1894). Ланкаширец Ричард Оуэн (1804–1892), школьный друг Уэвелла, с которым он оставался близок до самой смерти последнего, учился на хирурга (в качестве ученика практикующего хирурга), затем поступил в Эдинбургский университет, но, проучившись там весьма недолго, в 1825 году переехал в Лондон. Блестящий анатом, с первых лет учебы демонстрировавший незаурядные способности в том виде хирургического искусства, которое называется сравнительной анатомией, он, оказавшись в Хирургическом колледже, сразу же взялся за выполнение очень трудной задачи, требовавшей множества вскрытий, – составление Хантерианской коллекции. В 1830 году он познакомился с Кювье, в лице которого его обширное знание сравнительной анатомии получило мощную поддержку. Какие из идей Кювье Оуэн поддерживал, а какие напрочь отрицал – об этом мы расскажем в одной из последующих глав.

Оуэн привлек к себе пристальное внимание образованной публики своими блестящими анатомическими описаниями, которыми изобиловали его «Ученые записки по поводу жемчужного наутилуса» (1832). Примерно в это же время он начал делиться с общественностью результатами своего анатомирования животных, умерших в Лондонском зоопарке. Своей специализацией он выбрал примитивные формы млекопитающих – однопроходных и сумчатых животных, в частности особенности их размножения и вскармливания молодняка. Замечательная статья о вскармливании кенгуру-матерью своего детеныша, поддерживающая идею о том, что природа свидетельствует о непогрешимом божественном замысле, была вскоре использована, и не раз, в качестве доказательства в разгоревшихся дебатах по поводу органического происхождения (Оуэн, 1834). Репутация Оуэна как ведущего сравнительного анатома Британии еще более укрепилась в 1836 году, когда его назначили профессором Королевского хирургического колледжа, где он занимал соответствующую должность до 1856 года, пока не стал директором отдела естественной истории Британского музея и лектором по психологии в Королевском институте. После 1835 года интересы Оуэна несколько поменялись: он стал больше интересоваться ископаемыми организмами и вопросами общей палеонтологии, что, видимо, частично было вызвано его непростыми отношениями с Дарвином.

Очень непросто дать представление о том, что за человек был Оуэн, ибо он, как никто другой, постоянно конфликтовал со сторонниками Дарвина, в особенности с T. Х. Гексли (Маклеод, 1965). Поскольку Оуэн оказался «проигравшей» стороной, а дарвинисты – «победившей» и поскольку именно дарвинисты (особенно сын Гексли, Леонард) были теми, кто писал официальную историю движения, названного именем их кумира, то Оуэн благодаря их стараниям неизменно оказывался в роли пугала. Не было такого черного побуждения и такого неблаговидного поступка, которые ему бы не приписывались. В дальнейшем мы дадим более подробную характеристику Оуэна и лучше узнаем его характер, однако даже теперь вполне уместно будет сказать, что Оуэн вряд ли был очень приятным человеком. Он ревниво относился к своему социальному статусу и не желал ни с кем делиться своей реальной или подразумеваемой славой. С другой стороны, он весьма дружелюбно относился к молодым, начинающим ученым, поэтому и Дарвин, и Гексли имели все основания быть благодарными ему за его покровительство и внимательное отношение на раннем этапе их научной карьеры. Вероятно, он был одним из тех довольно редких людей, которые могут сердечно и по-дружески (хотя и в несколько отстраненной манере) относиться к начинающим ученым, работающим в иных, нежели они, сферах науки.

Итак, после того как мы вывели на сцену наших драматических персонажей и познакомили с ними читателя, давайте теперь посмотрим, как они уживаются между собой и в какие научные сообщества объединяются. (Лучший материал на эту тему см. у Кардуэлла, 1972; а также у Бэббиджа, 1830; и Беккера, 1874.)

Научные общества

В Кембридже, в доме Генслоу, происходили еженедельные неформальные встречи, на которые собирались все студенты и сотрудники университета, интересовавшиеся наукой (Дарвин, 1969, с. 64–67). Здесь, объединяемые общей любовью к науке, выпускники и студенты старших курсов свободно общались с профессорами. Более формальными были встречи, точнее – заседания, происходившие в Кембриджском философском обществе, основанном Генслоу и Седжвиком в 1819 году (Кларк и Хьюз, 1890, 1:205–208), на которых кембриджские ученые читали лекции, обсуждали новейшие научные публикации, а кроме того, публиковали протоколы собраний. Интересен тот факт, что ранние номера были почти полностью отведены работам и докладам Уэвелла, Бэббиджа и Седжвика.

Самым старым и престижным из всех научных объединений было Лондонское Королевское общество, выпускавшее «Философские протоколы», считавшиеся наиболее ценными и значимыми из всех научных публикаций того времени. Но в 1830 году это общество оставляло желать лучшего, ибо превратилось, по большому счету, в модный салон, нежели в клуб, куда бы допускались люди в соответствии со своими научными заслугами. Многие, в частности Бэббидж (1830), подвергали его беспощадной критике. В 1831 году была предпринята попытка избрать президентом общества Гершеля – это было частью задуманного плана по возрождению в нем научного духа и возвращению общества на стезю истинной науки. К сожалению, эта попытка оказалась неудачной, и вместо именитого ученого на этот пост был избран герцог Суссекский, брат короля. Это многое говорит о состоянии общества (как и о Британии в целом) и царящей в нем атмосфере. Однако в результате все сложилось не так уж и плохо: попытка избрать президентом Гершеля была должным образом осмыслена и оценена, и на этот раз сам герцог приложил все усилия к тому, чтобы обновить общество. В дальнейшем, когда мы опять к нему вернемся, мы увидим его полностью преобразившимся.

Частью из-за того, что обширная сфера науки все больше и больше подразделялась на узкоспециализированные области, а частью потому, что Королевское общество не выполняло возложенных на него обязанностей, в Британии все чаще стали возникать альтернативные научные общества – даже несмотря на жесткое противодействие со стороны правящей научной верхушки, возглавлявшей и контролировавшей деятельность Королевского общества. Так возникли Общество Линнея (общество любителей ботаники), Астрономическое общество и Зоологическое общество. Несомненно, однако, что самым активным (и наиболее успешно противостоявшим Королевскому обществу) было лондонское Геологическое общество, основанное в 1807 году (Радвик, 1963; Вудворд, 1907). На заседаниях общества (а они проводились довольно часто) его члены выступали с лекциями и докладами, общество владело обширной коллекцией камней и минералов, большими тиражами публиковало «Протоколы» и «Отчеты», а его президенту вменялось в обязанность раз в год давать подробный и всесторонний анализ состояния современной науки.

Многие из названных нами ученых активно участвовали в работе Геологического общества. Они, собственно, и собирались здесь для того, чтобы обменяться мнениями и идеями, в том числе и теми, которые непосредственно касались проблемы органического происхождения. Баклэнд был президентом общества с 1824 по 1826 год (вторично – в 1839–1841 годах), Седжвик – с 1829 по 1831 год, Лайель – с 1835 по 1837 год (вторично – в 1849–1851 годах), а Уэвелл – с 1837 по 1839 год. Гершель никогда не был его президентом, и только потому, что он отказался от помощи Уэвелла, не раз предлагавшего ему свою посильную поддержку при избрании на пост президента. Как бы то ни было, многие из этих ученых, даже сложив с себя президентские полномочия, долгие годы входили в состав исполнительного совета общества. Так, в 1830 году президентом был Седжвик, Лайель – ученым секретарем по связям с зарубежными обществами, а Баклэнд, Уэвелл и Гершель – членами совета. К концу десятилетия членами совета стали Генслоу и Оуэн, Бэббидж часто посещал заседания общества и был его рьяным сторонником, а Баден Поуэлл был избран его членом. Не будет преувеличением сказать, что во многом именно благодаря этому обществу и упомянутым ученым мужам, которые привносили в него свои научные идеи и обменивались ими, Чарльз Дарвин сумел вынести на обсуждение и решить проблему органического происхождения.

Упомянутый выше Королевский институт, в котором устраивались публичные демонстрации научных опытов, читались лекции и который получил заслуженное признание благодаря тому, что активно поддерживал (среди многих прочих) таких выдающихся ученых, как Дэви и Фарадей, в силу его специфики не входит в сферу наших интересов. Зато особого упоминания заслуживает Британская ассоциация научного прогресса, основанная в 1831 году (Кардуэлл, 1972, с. 59–61), примечательная тем, что она ежегодно устраивала научные конгрессы-заседания, проводившиеся в разных провинциальных городах Британии (но не в Лондоне). Помимо обычных заседаний эта ассоциация проводила встречи отдельных научных секций, посвященные специфическим наукам, и эти встречи вскоре стали важной частью научной жизни в викторианскую эпоху. Здесь встречались и обменивались информацией профессиональные ученые. Более того, некоторые сугубо научные доклады перерабатывались и излагались языком, доступным пониманию широкой публики, которая посредством афиш, плакатов и объявлений в газетах приглашалась на эти лекции и активно их посещала. Активными участниками встреч и собраний Ассоциации были и многие из названных нами ученых. Так, в 1832 году, когда Ассоциация собралась на конгресс в Оксфорде, его президентом был Баклэнд, а Баден Поуэлл – одним из выступавших. А в 1833 году, когда конгресс проводился в Кембридже, президентом был Седжвик, а Уэвелл открывал его вступительной речью.

Наука как профессия

Мы собрали множество фактов об ученых и состоянии науки в 1830 году. Теперь давайте попытаемся свести их воедино с помощью вопроса, который кажется наиболее уместным именно сейчас, когда мы подходим к Дарвину: «Можем ли мы в каком-то смысле, учитывая то время и место, говорить о науке как о профессии и об ученых как профессионалах?» (См. Бен-Дэвид, 1971; Крейн, 1972.)

Чтобы ответить на него, давайте зададим еще один вопрос, так сказать, подготовительный: «Что заставляет нас говорить о науке как о профессии и об ученых как о профессионалах в наши дни?» Разумеется, определяющим фактором здесь является то, что человек просто не мыслит себя и своей жизни вне науки, университета или государственной службы или, что встречается менее часто, вне бизнеса. Но это еще не все. Считается, что человек, помимо всего прочего, должен обладать и соответствующей квалификацией – по меньшей мере, ученой ступенью или знаниями, полученными в высшем учебном заведении, а также быть членом одного из профессиональных обществ и объединений. К тому же он должен с почтением относиться к науке – неустанно заниматься ею не столько ради хлеба насущного или ради собственного удовольствия, сколько в целях самосовершенствования. Такое отношение к науке проявляется в виде желания проводить исследования, ставить опыты и публиковаться, то есть сообщать в научных журналах об их результатах. Более того, такие публикации должны носить сугубо научный характер. Писать статьи для популярных изданий или журналов вроде Scientific American ни к чему хорошему не приведет: излишняя популяризация сугубо научных знаний воспринимается научным сообществом крайне негативно. В недавних социобиологических дебатах E. O. Уилсона критиковали как раз за то, что в его работах слишком много ссылок на общественные журналы. Ученый же должен публиковаться (во всяком случае, от него этого ожидают) только в научных журналах, тех, которые отражают достижения на переднем крае науки, и свой труд, включая и книги, он должен адресовать своим собратьям по науке, работающим в том же направлении и поступающим точно так же. Быть профессиональным ученым – это не только вопрос отношения к науке как жизненной стезе, но и вопрос отношения к окружающим: кому ученый посвящает себя и свой труд и чье уважение он ценит.

Профессиональный ученый должен обращаться к себе подобным, тем, кто всецело посвящает свои жизнь и интересы науке. А достойным уважения критерием для такого человека считается его приглашение или избрание в руководство профессиональной научной организацией.

Но давайте возвратимся в 1830 год – к избранному нами кругу людей и их интересам. Глядя на них, нельзя сказать со всей определенностью, что мы имеем дело с профессиональными учеными или что наука – их профессия. Считать тех же Ламарка и Кювье профессионалами в современном смысле этого слова гораздо проще, ибо и тот, и другой занимали государственные посты, служившие им поддержкой и опорой в их научной карьере. Но в Британии, и особенно в Англии, как мы видим, не существовало формальной системы для подготовки ученых и обеспечения их работой, хотя вполне уместно будет сказать (поскольку наше повествование не стоит на месте, а идет вперед), что такая система уже начала мало-помалу развиваться.

Возьмем, к примеру, Седжвика. За геологию ему много не платили: он получал скромную профессорскую зарплату (218 фунтов в год) плюс гонорары за лекции (Кларк и Хьюз, 1890, 2:349). Большую часть дохода и денежных поступлений давали колледж и церковь. Однако он преподавал геологию, помогал развивать геологию как научную дисциплину, популяризируя ее через общества и объединения, страстно увлекался ею, защищал от критики и нападок, публиковался в журналах геологической направленности, предназначая свои статьи для коллег-геологов, и, что самое важное, пользовался репутацией ведущего геолога страны. Все это вместе взятое позволяет, безусловно, считать Седжвика профессиональным геологом. Если термином, противоположным профессионалу, считать слово «любитель», то любителем он точно не был.

В то время, разумеется, все эти факторы не были тесно связаны между собой, поэтому имели место и пограничные случаи. Рассмотрим для примера статус Уэвелла. Как физик – если судить о нем по тем же критериям, что и в случае с Седжвиком, – он был профессионалом. Он много публиковался на страницах «Философских протоколов» и был признанным экспертом в этой области. Но его статус как геолога был двусмысленным: он не занимался реальными геологическими изысканиями и не притворялся ни перед собой, ни перед другими, что занимается ими. Его сочинения по геологии носят чисто общий характер, не выходя за рамки обычных дискуссий и методов, а публиковался он чаще всего в журналах, читатели которых не имели к науке никакого отношения, – например, в периодическом издании Quarterly Review, выражавшем интересы партии тори. С другой стороны, как официальное лицо Геологического общества Уэвелл участвовал в работе научного правления, и существует немало свидетельств того, что его как мыслителя-геолога уважали даже те, кто имел гораздо больше прав называть себя геологами. Лайель, например, всячески старался добиться того, чтобы Уэвелл как можно чаще упоминал о нем на страницах «Куотерли ревью» (Лайель, 1881, 1:351), и если судить о мастерстве Уэвелла по опубликованным им статьям, то его никак нельзя назвать любителем. Популярные научные обозрения в то время затрагивали многие очень важные научные проблемы, статьи туда писали ученые, и читали их тоже ученые. Эти обозрения выполняли в то время примерно то же назначение, которое в наши дни выполняют научно-популярные разделы в таких журналах, как Science и Nature. Короче говоря, было бы ошибкой считать, что Уэвелл находился вне границ профессиональной геологии. А что касается вопроса об органическом происхождении, вобравшем в себя многие аспекты науки, та широта познаний и интересов, которая отличала Уэвелла как ученого, делала его в высшей степени человеком сведущим и квалифицированным, чтобы профессионально высказывать свое мнение, тем более когда к этому мнению прислушиваются все.

Хотя британская наука в 1830-х годах не могла считаться стопроцентно профессиональной, тем не менее надлежащие семена уже были посеяны и начали давать первые всходы. И наших героев, разумеется, нельзя было считать просто командой ученых-любителей.

Чарльз Дарвин

Теперь мы поведем рассказ о герое нашего повествования – если исходить из того, что у этого повествования есть герой. Другими словами, я просто собираюсь представить здесь Чарльза Дарвина в контексте его времени и его современников. Об его открытиях в области биологии и прочих областях мы поговорим позднее. (Лучшей биографией Дарвина считается та, что написана Дебиром, 1963. Также достойны внимания Ф. Дарвин, 1887, и Дарвин и Сьюард, 1903.)

Чарльз Дарвин (1809–1882) родился в довольно изысканном окружении. Его дед по отцу, Эразм Дарвин, был известным врачом и одним из ведущих ученых Центральной Англии, весьма благожелательно относившимся к промышленникам. Кроме того, он был автором известных, хотя и достаточно язвительных прозаических и стихотворных зарисовок об органической эволюции. Дед Чарльза с материнской стороны тоже был весьма известной в Британии личностью – это был художник-керамист Джозайя Веджвуд, один из зачинателей промышленного дизайна, создавший совершенно новую технику изготовления фарфора. Мать Дарвина умерла, когда ему было чуть больше восьми лет. Отец же, Роберт Дарвин, хотя и не приумножил славу предыдущего поколения, был, тем не менее, преуспевающим доктором, практиковавшим в самом сердце сельскохозяйственной Англии – в городе Шрусбери, столице графства Шропшир.

Какое же место занимал юный Чарльз Дарвин в английском обществе начала XX века? Во-первых (и об этом следует сказать особо), его семья была очень богатой, ибо медицина приносила хорошие дивиденды. Да и его дядья с материнской стороны тоже тратили деньги без счета (Метеярд, 1871), о чем позаботился дед, Джозайя Веджвуд, чья фабрика по производству фарфора служила надежной гарантией того, что ни один из его ближайших потомков не будет нуждаться в чем-либо. Чарльз тоже приобщился к этому же источнику, особенно после того как в 1839 году женился на своей кузине, Эмме Веджвуд. Таким образом, юный Дарвин был в большом фаворе у того общества, где финансовая независимость и стабильность считались прямой дорогой, ведущей к славе и успеху. Во-вторых, хотя львиную долю денег семье Дарвинов приносила торговля – занятие, как уже говорилось выше, в глазах общества не слишком благородное, – однако к тому времени, когда это общество приняло Чарльза в свою среду, торговля уже стала считаться социально приемлемым и вполне достойным занятием. Номинально Дарвины были англиканцами (в отличие от Веджвудов, унитариев), отец Чарльза был профессиональным врачом, а не предпринимателем, поэтому привилегии, неразрывно связанные с принадлежностью к британскому истеблишменту, были доступны и для него.

Следуя курсом, намеченным отцом и старшим братом Эразмом, носившим имя деда, Чарльз, бывший в школе довольно посредственным ребенком, не проявлявшим заметных наклонностей к чему-либо, был по окончании школы отправлен в Эдинбург изучать медицину. Проучившись там два года, утомленный скучными лекциями и чувствуя отвращение к операциям, он решил, что с него хватит. Отец, боясь, что из Чарльза выйдет бездельник или никудышный человек, о котором ему придется заботиться всю жизнь, решил взять инициативу в свои руки и направил не имевшего цели в жизни молодого человека на религиозную (богословскую) стезю. (Поступок, который нельзя расценить иначе как циничный, ибо по своим внутренним убеждениям Роберт Дарвин был атеистом.) Поскольку церковная карьера требовала университетского образования и соответствующей ученой степени, то в начале 1828 года Чарльз был зачислен в Кембриджский колледж Христа – учебное заведение, пользовавшееся весьма незавидной репутацией, ибо его студенты больше всего на свете любили посещать не занятия, а Ньюмаркет – английскую столицу скачек, славящуюся своим ипподромом.

С чисто академической точки зрения учеба в Кембридже не принесла каких-либо ощутимых результатов. Ученую степень он так и не получил (и даже не старался ее получить), хотя среди не удостоенных степени молодых людей он делал завидные успехи. Позже он напишет: «За те три года, что я провел в Кембридже, мое время, что касается академической учебы как в Эдинбурге, так и в школе, было потеряно напрасно» (Дарвин, 1969, с. 58). Он усвоил немного классики, немного Евклида, проштудировал «Доказательства христианства» и «Философию морали» Уильяма Пейли и счел, что этого вполне достаточно.

Из этого следует очевидный вывод: с таким багажом знаний, как у него, за что бы ты ни взялся, всегда будешь жалким любителем с уровнем чуть выше дилетанта. А когда понимаешь, что тебе нечем зарабатывать на жизнь, кроме как жить за счет семейного состояния, твой статус любителя закрепляется за тобой навеки. Но я считаю, что такой вывод был бы неправильным. Хотя Дарвин был богат и независим и не нуждался в хорошо оплачиваемой профессии, все же есть все основания полагать, что он как профессионал, если прилагать к нему перечисленные выше критерии, не уступал в этом отношении ни одному из ученых того времени. Более того, труд, которым занимался Дарвин, выполнялся в конкретном социальном обществе и конкретном научном сообществе и опирался на идеи, стандарты и насущные вопросы, характерные для этих общества и сообщества. Короче говоря, вопросы, которые ставил Дарвин, и ответы, которые он на них находил, могут быть поняты только в контексте современного ему окружения, исходя из его профессионального научного статуса. Он не был гением-одиночкой, равнодушным к обтекающим его потокам и течениям и совершенно им не подвластным. И элемент профессионализма тем или иным образом тоже сыграл свою роль в вопросе признания и усвоения его идей.

Чтобы до конца выяснить вопрос о степени профессионализма Дарвина, давайте вкратце рассмотрим, в каком состоянии находились английские университеты в конце 1820-х годов. Как уже говорилось выше, путь к академическому успеху в Кембридже лежал в первую очередь через математику, а во вторую – через классическую литературу. Других путей не было. Более того, этот путь в силу традиции и намерения был специально проторен для тех, кто по необходимости был готов вступить на него (люди вроде Гершеля, который с рождения блистал природным математическим талантом, являются исключениями). А молодой человек, если у него нет ни денег, ни серьезных амбиций, вряд ли мог обнаружить побуждение или страстное желание получить ученую степень. В отличие от Седжвика человек вроде Дарвина не мог бы принудить себя отказаться, будучи к тому вынуждаем, от мало оплачиваемой церковной должности в какой-нибудь отдаленной, унылой и малоприятной части Англии – например, в каком-нибудь Хоглстоке на должности викария с годовым окладом в 130 фунтов стерлингов.

Но это объясняет только то, что у нас нет оснований ожидать, что процесс обучения Дарвина на научной стезе непременно должен быть отражен в его академической летописи. В естествознании в то время не было курсов, пройдя которые можно было бы получить ту или иную степень, поэтому он и не мог совершить ошибку, отказавшись пройти один из них. Есть ли какие-либо веские доказательства начиная со времени его учебы в Кембридже, которые бы подтверждали «профессиональное» участие Дарвина в научной жизни? Да, такие доказательства есть. Не подлежит сомнению, что Дарвин, еще в школе питавший особую любовь к науке, сразу по прибытии в Кембридж вступил в его научное общество. Не кто иной, как его кузен У. Дарвин-Фокс, заразивший его любовью к фауне и приобщивший его к коллекционированию жуков, представил Дарвина Генслоу, профессору ботаники. Вскоре они стали близкими друзьями, и Дарвин, который регулярно посещал его научные вечера, сблизился там с ведущими учеными Кембриджа, включая Седжвика и Уэвелла. Более того, все три года, проведенные им в Кембридже, Дарвин посещал его лекции по ботанике, как посещали их Седжвик и Уэвелл (их имена значатся в списке лиц, присутствовавших на лекциях Генслоу, который хранится в архиве Дарвина в Кембриджской библиотеке). Разумеется, все это делалось на добровольной основе, во внеурочное время, поэтому Дарвину приходилось вносить дополнительную плату.

К 1831 году, когда завершилась его учеба в Кембридже, Дарвин вряд ли успел стать профессиональным ученым, да и вообще хоть каким-нибудь профессионалом. Но за эти три года он основательно сошелся с некоторыми ведущими учеными того времени, причем гораздо ближе, чем это возможно для выпускников в наши дни. Многое из того, что он упустил в процессе обучения, он усвоил неформальным образом, в частности путем постоянного общения с Генслоу. Более того, ко времени отъезда из Кембриджа до сих пор не определившийся молодой человек принял решение искать свое место в науке. К этому решению его подтолкнули только что опубликованные «Подготовительные лекции» Гершеля и путевые дневники великого немецкого натуралиста и путешественника Александра фон Гумбольдта. Кроме того, не подлежит сомнению и тот факт, что старшие наставники разглядели в Дарвине живую научную искорку и вознамерились помочь ему, наставить и подбодрить. Летом 1831 года Седжвик взял с собой Дарвина в Уэльс, где в полевых условиях преподал ему интенсивный курс геологии, а затем через посредничество Генслоу Дарвин получил приглашение совершить кругосветное плавание на корабле «Бигль». Отец вначале было воспротивился этому, но потом дал согласие, и следующие пять лет Дарвин провел в качестве штатного исследователя-натуралиста на борту корабля (Грубер, 1968; Берстин, 1975).

Чуть позже мы рассмотрим, насколько важным оказалось для Дарвина это плавание. Как бы то ни было, но за это время он собрал несколько обширных коллекций, среди них геологическую, зоологическую, энтомологическую и ботаническую, при этом не прерывая работы в сфере своих наук, в частности геологии. Более того, он не терял контакта с научным сообществом и продолжал дружески переписываться с Генслоу (Барлоу, 1967), встретился с Гершелем (составлявшим в то время карты звездного неба на мысе Доброй Надежды) и даже получил от Уэвелла экземпляр речи, с которой он выступил в 1833 году на конгрессе Британской ассоциации (Барлоу, 1967, с. 87). Выдержки из его писем к Генслоу зачитывались на заседаниях Кембриджского философского общества, после чего их напечатали и распространили среди его членов. Седжвик в письме, отправленном отцу Дарвина, весьма лестно и с большой похвалой отзывался о сыне, да и в целом отзывы о нем были весьма и весьма благоприятными; Лайель, например, страстно хотел встретиться с ним (Лайель, 1881, 1:460–461).

По возвращении в Англию Дарвин с полным правом мог рассматривать себя как профессионального ученого, в частности как ученого-минералога (не биолога)[4]4
  В одном из своих ранних дневников Дарвин написал: «будучи сам геологом» (Де Бир и др., 1960–1967, E, с. 156). Поскольку копии дневников Дарвина, скопированных Де Биром, были опубликованы через несколько лет, причем последовательность некоторых страниц нарушена, я привожу правильную пагинацию страниц, как она указана самим Дарвином.


[Закрыть], и в качестве такового он был радушно принят научным сообществом. Если оценивать его статус с современных позиций, то можно сказать, что Дарвина уважали в научной среде как блестящего выпускника одного из научных вузов (скорее всего, на уровне аспиранта) и относились к нему соответствующе. Несмотря на протесты, Генслоу и Уэвелл провели его в совет Геологического общества, а затем добились для него должности секретаря (Дарвин, 1969, с. 83). В обществе он прочел доклад, которому Уэвелл (1839) в своей президентской речи дал восторженный отзыв. В «Протоколах» Королевского общества он опубликовал большую статью по геологии (на публикации настоял Седжвик, который был ее рецензентом), а затем привел в порядок высоко ценимые научным сообществом путевые дневники, которые он вел во время плавания на «Бигле» (Уэвелл дал ему множество советов и настоял на их публикации). После своего знаменитого путешествия Дарвин сблизился даже с теми учеными, с которыми не имел возможности встречаться в Кембридже, – с Лайелем, Бэббиджем и особенно с Гершелем. И наконец, Дарвин проявил особую щепетильность в отношении своих коллекций, собранных на «Бигле», позаботившись о том, чтобы их как можно быстрее описали и каталогизировали, и не находил себе места из-за того, что этот процесс сильно затянулся. Возможно, Баклэнд (с дипломатической точки зрения) был бы наиболее подходящей кандидатурой для работы с коллекцией окаменелых ископаемых, но случилось иначе: свою помощь предложил не он, а Оуэн, и Дарвин благосклонно принял ее, показав тем самым, что знает, кто является настоящим кладезем современных ему знаний и опыта (Герберт, 1974).