Текст книги "КВАРТЕРОНКА"

Глава XI
РАНА

Не прошло и нескольких секунд, как я услышал голоса за дверью: говорила креолка со своим управителем.

Это помогло назваться разговором, но восклицаниями, исполненными ужаса. Старик собрал несколько стульев, и трепещущими руками старался связать их, с намерением сделать паром. У него не было веревок, кроме носового платка и длинных толковых лоскутков, которые его молодая госпожа отрывала от своего платья! Паром, если бы и был окончен, не мог бы сдержать и кошки. Это было только усилием утопающего «ухватиться за соломинку». Я увидел тотчас, что это не дало бы никому из них ни одной лишней минуты жизни. Стулья были из тяжёлого розового дерева, и, может быть, тотчас пошли бы ко дну!

Эта сцена произвела на меня неописано странное впечатление. Я чувствовал, что для меня наступает кризис. Я должен был выбирать между эгоизмом и самопожертвованием. Если бы последнее не оставляло мне никакой возможности спасти мою собственную жизнь, я боюсь, что повиновался бы «первому закону природы»; но я уже говорил, что в сохранении своей жизни я был уверен; вопрос состоял в том, возможно ли мне было спасти также и эту даму?

Я рассудил быстро таким образом. Спасительный снаряд очень мал и не поддержит нас обоих! Что, если я надену его на нее, а сам буду плыть возле! Плаваю я хорошо. Далеко ли до берега?

Я посмотрел. Яркое пламя на пароходе широко освещало воду. Я мог ясно видеть темные берега. Они находились за четверть мили от парохода, и между ним и берегом было очень быстрое течение.

«Конечно, я могу переплыть это расстояние! – думал я, – но утону я или переплыву, а все-таки постараюсь спасти ее!»

Не буду отпираться, что к этим лучшим побуждениям примешивалась маленькая французская любезность. Если бы Эжени Безансон была стара и дурна, а не молода и прелестна, я думаю, то есть я боюсь, что я предоставил бы ее Антоану и его парому из стульев! Теперь же я решился, и не имел времени размышлять о причинах.

– Мадмуазель Безансон! – закричал я за дверью.

– Кто-то меня зовет! – сказала она вдруг, обернувшись. – Боже мой! кто это?

Тот, кто…

– Нет! – пробормотал сердито старый управитель, думал, что я хочу попасть на его паром, – нет! двух он не сдержит, милостивый государь.

– Не сдержит даже и одного, отвечал я. – Мадмуазель Безансон, продолжал я, – эти стулья ни к чему не годятся, они только скорее утопят вас; вот, возьмите это! это спасет вашу жизнь.

Я подал ей спасительный снаряд.

– Что это такое? – спросила она торопливо; потом, догадавшись, продолжала, – нет, нет, нет! Вы сами, вы сами!

– Я думаю, что могу доплыть до берега и без этого. Возьмите! Скорее! скорее! времени нельзя терять. Минуты через три пароход пойдет ко дну. Другой еще не подошел, притом он может быть испугается пожара! Посмотрите, пламя подходит сюда! скорее!

– Боже мой! – Боже мой! – великодушный незнакомец…

– Скорее в воду! Не бойтесь! держитесь подальше от парохода! не бойтесь! Я сейчас плыву за вами!

Девушка отчасти от страха, отчасти поддавшись моим убеждениям, прыгнула в воду, и через минуту я увидел ее белую одежду на поверхности волн.

В эту минуту кто-то схватил меня за руку. Я обернулся. Это был Антоан.

– Простите меня, благородный юноша! простите меня! – кричал он, и слезы струились по его щекам.

Я хотел отвечать ему, но в эту минуту я приметил человека, стоявшего на том самом месте, откуда девушка бросилась в воду. Я видел, что глаза его устремлены на спасительный снаряд! Намерение его было очевидно.

Только что он хотел прыгнуть в воду, я схватил его заворот и оттащил назад. Лицо его осветило пламя, и я узнал моего забияку.

– Не торопитесь, сэр! – сказал я, все еще держа его.

Он отвечал мне страшным ругательством, и в его приподнятой руке сверкнул кинжал! Это оружие явилось так неожиданно, что я не успел уклониться от удара, и в одно мгновение почувствовать холодную сталь в руке моей; но прежде чем злодей успел повторить удар, я так стукнул его под подбородок, что он полетел через стулья, выронив свои нож. Я подхватил его и с минуту колебался, воткнуть ли его в злодея, но лучшие чувства преодолели мое бешенство, и я швырнул оружие в реку, и сам бросился в воду. Я не мог медлить, Пламя дошло почти до самого того места, где находились мы, и жара выносить было нельзя. Последний взгляд на это место показал мне, что Антоан и мой противник боролись между стульями!

Белая одежда служила мне маяком, я поплыл за нею.

Второпях я сбросил с себя сюртук и сапоги, и остальная моя одежда не мешала мне. Плывя, я время от времени оборачивался, опасаясь, не плывет ли за мной злодей, и укреплялся для борьбы в воде!

Через несколько минут я догнал мою протеже, и со словами одобрения я обхватил ее одной рукою, а другою направлялся к берегу.

Как долго и томительно казалось мне это плавание. Наконец мы приблизились к берегу, но силы мои ослабели, и левая рука моя сжимала мою спутницу с каким-то судорожным усилием.

Я помню, однако, что я вскарабкался на берег вместе с моей спутницей! Я помню, что видел большой дом прямо перед тем местом, где мы пристали, я помню, что слышал слова:

– Как это странно! это мой дом…

Я помню, как меня вела по дороге чья-то рука, как я вошёл в ворота, в сад, где были скамейки, статуи, цветы; я помню, как слуги выбежали из дома со свечами, как руки мои были облиты кровью; я помню, как женский голос закричал:

– Ранен!

Затем раздался дикий крик, и я ничего не помню более.

Глава XII
ГДЕ Я?

Когда я опомнился, яркое солнце обливало золотистым блеском пол моей комнаты; по диагональному наклонению лучей я мог приметить, что или было очень рано утром, или близь заката солнца. Слышалось пение птиц.

«Должно быть, утро», – рассуждал я.

Я приметил, что лежу на щегольской кушетке без занавесок, но вместо них полог от комаров спускал свою нежную ткань надо мною и вокруг меня. Белоснежная простыня, шёлковое одеяло, мягкий тюфяк говорили мне, что я лежу на роскошной постели. Если бы не чрезвычайное изящество во всем, я, может быть, не приметил бы этого, потому что проснулся с сильной телесной болью.

Происшествия прошлой ночи быстро проходили одно за одним в моем воспоминании. Но после того как я вышел на берег из воды, я не мог вспомнить ни о чем ясно. Дом, сад, деревья, цветы, статуи, негры, все смешивалось в моей голове.

В моем воспоминании осталось впечатление между всей этой путаницей, лица необыкновенной красоты – лица хорошенькой девушки! Действительное ли было это лицо, или только видение мечты, я сказать не мог, однако его очертания находились все передо мною так ясно, что если бы я был художник, я мог бы набросать их на бумагу! Я помнил только одно лицо – и ничего более. Странно, воспоминание мое представляло мне это лицо совсем не похожим на лицо Эжени Безансон!

Был ли кто-нибудь на пароходе, похожий на мою мечту? Нет, никто. Никем я не интересовался там, кроме креолки; но черты, представляемые мне моим воображением, или воспоминанием, совсем не походили на нее!

Перед моими глазами мелькали густые, чёрные волосы, падавшие локонами на плечи, мелькали черты достойные резца скульптора, рот с нежными розовыми губами, прямой нос с маленькими ноздрями, мирные брови дугой, длинные ресницы, все это живо являлось передо мной, и вовсе не походило на черты Эжени Безансон. Даже цвет лица был совсем другой: не та белизна, которая отличала креолку, но цвет такой же чистый, хотя с примесью самой легкой смуглоты, придававшей густой румянец щекам. Глаза я помню лучше всего. Они были большие, круглые и темно-карие, но особенность их состояла в странном, но привлекательном выражении. Блеск их был чрезвычайный, но они совсем не сверкали, а скорее как будто горели.

Несмотря на боль, которую я чувствовал, несколько минут я размышлял об этом прелестном портрете, спрашивая себя, воспоминание это или мечта. Странное размышление пробежало в моей голове. Я не мог не подумать, что если бы подобное лицо существовало действительно, я мог бы забыть Эжени Безансон, несмотря на романическое приключение, познакомившее нас!

Боль в руке, наконец, рассеяла прелестное видение и напомнила мне мое настоящее положение. Отбросив одеяло, я приметил с удивлением, что рана была перевязана и, очевидно, доктором! Удостоверившись в этом, я осмотрелся кругом.

Комната была не велика, но меблирована со вкусом и изяществом. Пол покрыт тонкою и разноцветною циновкой, на окнах были занавески шёлковые и кисейные. Великолепный стол стоял посреди комнаты, другой у стены со всеми письменными принадлежностями, и висела полка с большой коллекцией книг. Красивые часы украшали камин, а у решётки его лежали щипцы и кочерга с серебряной насечкой. Разумеется, огня в камине не было в это время года. Жарь их без того был бы велик, если бы открытая большая стеклянная дверь с одной стороны, а окно с другой, не пропускали воздуха сквозь тонкую ткань моего полога.

Ветерок доносил благоухание цветов. И в Дверь и в окно я мог видеть белые и розовые розы, редкие камелии, жасмины, мог слышать голоса птиц и тихое, однообразное журчание падающей воды. Это были единственные звуки, доходившие до ушей моих.

Один ли быль я? Я осмотрелся вокруг комнаты. Ни одно живое существо не попалось мне на глаза.

Я был поражен особенностью той комнаты, которую я занимал. Она стояла совсем отдельно и не сообщалась ни с какою другой! Единственная дверь, которую я видел, отворялась в сад.

Это сначала казалось странно, но минутное размышление объяснило все. На американских плантациях обыкновенно бывает павильон, отдельный от главного здания, и часто меблированный с комфортом и роскошью. Туда обыкновенно помещают гостей. Может быть, я находился в главном павильоне.

Во всяком случае, я был в гостеприимном доме и в хороших руках, это было очевидно. Но кто был мой хозяин или хозяйка? не Эжени ли Безансон? Кажется, она сказала что-то об ее доме? или это только пригрезилось мне?

Я лежал и делал предположения, и от слабости мне сделалось досадно, что я совсем один. Я позвонил бы, но колокольчика не было под рукой. Вдруг я услыхал приближающиеся шаги.

Романическая девица! Вы вообразите, что эти шаги были легки и нежны, что маленькая ножка в атласных туфлях украдкой пробиралась к спящему больному, чтобы не разбудить его, и что среди пения птиц, журчания воды, благоухания цветов, прелестное лицо с нежными, великолепными глазами явилось, в дверях, и бросило на меня робкий вопросительный взгляд. Если бы вы вообразили все это, ваша мечта вовсе не походила бы на действительность.

Шаги, услышанные мною, производились толстыми кожаными сапогами, и, подняв глаза, я приметил в дверях широкую грудь, покрытую ситцевой рубашкой, огромные руки и курчавую голову негра!

Несмотря на боль, я не мог удержаться от громкого смеха, до того физиономия этого чёрного посетителя была непреодолимо смешна.

Это был высокий и толстый негр, чёрный как уголь, с великолепными белыми зубами, белыми глазами, исключая зрачков. Но не это показалось мне смешным, а особенная форма его головы и величина его ушей. Голова была кругла как шар, и густо покрыта курчавыми чёрными волосами, из-под которых торчала пара огромных ушей, походивших на крылья, и придававших голове необыкновенно смешной вид.

Как ни неприличен был мой смех, но я никак не мог удержаться. Мой посетитель, однако, нисколько не обиделся. Напротив, он раскрыл свои толстые губы и, обнаружив свои великолепные зубы, начал хохотать так же громко как и я.

Глава XIII
СТАРЫЙ СЦИПИОН

Старый Сципион рад, что вы остались живы… начал он.

– Неужели? это вас так зовут?

– Да! доктор велел мне ухаживать за милым джентльменом. И барышня будет рада также! и белые и чёрные люди все будут рады. Уф!

Окончательное восклицание произносится особенным тоном американским негром, и очень походит на фырканье бегемота. Оно значило, что мой собеседник кончил свою фразу, и ждет, чтобы заговорил я.

– А кто эта молодая барышня? – спросил я.

– Неужели вы не знаете? Та самая, которую вы вытащили с парохода, когда горело все. Эге! как вы пырнули. Уф!

– Я в ее доме?

– Конечно – то есть, в летнем павильоне, потому что большой дом по другую сторону сада.

– А как я сюда попал?

– Неужели вы не помните? Старик Сципион принес вас на руках. Вы с барышней выброшены были на берег возле самых ворот. Барышня закричала, чёрные люди прибежали. – Милый барин был весь в крови – он был без чувств, барышня велела отнести его к себе домой.

– А после?

Старик Сципион сел на самую прыткую лошадь, на Белую Лисицу, и поскакал за доктором разумеется, доктор приехал, с ним и перевязал вашу руку. Но, – продолжал Сципион, обратив на меня вопросительный взгляд, – как барин получил такую рану? Об этом спрашивал доктор, а барышня не могла ему объяснить.

По некоторым причинам я не хотел удовлетворять любопытство моей чёрной сиделки. Точно, Эжени не знала о моей схватке с забиякой. Но Антоан? Разве он не выплыл на берег? Неужели он?

Сципион предупредил вопрос, который я собирался ему сделать. Лицо его сделалось грустно, когда он сказал:

– Ах, сударь! барышня очень огорчена сегодня – все огорчены. Барин Том, бедный Том!

– Управитель Антоан? Что с ним? он не воротился домой?

– Нет, и я боюсь, что он не воротится никогда – никогда! все боятся, что он утонул: его искали везде. Не нашли. Капитан парохода взлетел на воздух, пятьдесят пассажиров пошли ко дну.

– Вы знаете, умел он плавать?

– Нет, ни крошечки. Я это знаю, потому что он один раз упал в воду, и я вытащил его. Нет, он плавать не умел.

– Если так, я боюсь, что он погиб.

Я вспомнил, что крушение случилось перед тем как Магнолия поравнялась с нами. Я это приметил, когда оглядывался кругом. Стало быть, те, которые не умели плавать, должны были погибнуть.

– И бедный Пьерр тоже погиб. Мы лишились Пьерра.

– Пьерра? Кто такой был он?

– Кучер.

– О! помню. Вы думаете, что он также утонул?

– Я этого боюсь. Мне очень жаль бедного Пьерра. Славный негр был Пьерр. Но о господине Антоане жалеют все.

– Вы все его любили?

– Все, и чёрные и белые, и барышня его любила. Он жил всегда с господином Безансоном. Он, кажется, был опекуном барышни. Что теперь будет она делать? Друзей у нее не осталось, а эта старая лисица Гайярр…

Старик вдруг остановился, как бы спохватившись, что дал волю языку.

Имя, произнесенное им, пробудило мое любопытство.

«Если это тот самый, – думал я. – Сципион верно характеризовал его. Неужели это тот самый?»

– Вы говорите о Доминике Гайярре адвокате? – спросил я после некоторого молчания.

Сципион с удивлением вытаращил свои большие глаза и пробормотал:

– А вы его знаете?

– Немножко, – отвечал я.

Этот ответ как будто успокоил моего собеседника.

Я был лично знаком с упомянутым человеком; но во время моего пребывания в Новом Орлеане, случайно узнал его имя. Со мною случилось одно небольшое приключение, в котором этот человек играл весьма неблаговидную роль. Я даже почувствовал отвращение к этому человеку, который был, как я уже говорил, стряпчий или адвокат в Новом Орлеане. Сципион говорил, вероятно, о том же самом; я прежде слышал, что ему принадлежала плантация где-то у берега, по всей вероятности; это был он. И если у Эжени Безансон действительно не было друзей кроме него, то Сципион сказал правду, что «она осталась без друзей».

Замечание Сципиона не только пробудило мое любопытство, но и внушило мне некоторое беспокойство. Не нужно говорить, что эта молодая креолка сильно меня интересовала. Человек, спасший жизнь прелестной женщины и при таких особенных обстоятельствах, не может быть равнодушен к будущей судьбе той, которую он спас.

Интерес ли любви пробудился во мне? Мое сердце отвечало: нет! К моему собственному удивлению, оно дало мне этот ответ. На пароходе я воображал, что будто почти влюблен в эту девушку, а теперь, после романического приключения, которое очень могло возбудить страсть, я вспоминал обо всем этом с хладнокровием, удивлявшим самого меня! Я чувствовал, что потерял много крови; неужели и страсть вытекла из моих жил в одно время?

Я старался найти какое-нибудь объяснение этому редкому психологическому факту, но в то время я равнодушно изучал свою душу. Область любви была для меня неведомой землей.

Одно было странно. Когда я старался припомнить черты креолин, то другое личико являлось передо мною яснее прежнего!

«Странно, – думал я, – откуда взялось это прелестное видение? или это мечта моего расстроенного мозга! О! чего не дал бы я, чтобы воплотить этот чудный призрак.

Я совершенно убедился, что я не влюблен в Эжени Безансон, однако, я тоже не был и равнодушен к ней. Дружба было чувство, оживлявшее меня. Этот дружеский интерес к ней был так силен, что заставлял меня беспокоиться о ней, Внушал мне желание узнать покороче ее и ее дела.

Сципион был не скрытен и, менее чем в полчаса, он рассказал мне все, что знал сам.

Эжени Безансон была единственной дочерью креола-плантатора, который умер два года тому назад. Одни считали его богачом, другие думали, что дела его довольно запутаны. Доминик Гайярр был назначен опекуном имения вместе с управителем Антоаном. Гайярр был стряпчим Безансона, а Антоан сначала его верным слугой, а потом другом и товарищем.

Через несколько месяцев Эжени сделается совершеннолетней, но велико ли ее наследство, Сципион сказать не мог. Он знал только, что после смерти ее отца, Доминик Гайярр, главный душеприказчик, доставлял ей все суммы, за какими только она обращалась к нему, а она не ограничивала себя ни в чем: она была щедра, она много тратила и, по выражению Сципиона, бросала доллары куда ни попало!

Негр яркими красками описывал много больших балов и сельских празднеств в плантации, намекал на роскошную жизнь, какую молодая барышня вела в городе, где она обыкновении проводила большую часть зимы. Всему этому я мог поверить легко. Судя по тому, что случилось на пароходе, я верил, что Эжени Безансон походила на описание Сципиона. С горячей душою, исполненная пылких побуждений, щедрая до крайности, живущая совершенно настоящим, не заботящаяся ни о каких будущих расчётах – вот какова была наследница, как раз с руки для порочного опекуна.

Я видел, что бедный Сципион очень уважал свою молодую барышню, но даже, несмотря на свое поведение, он подозревал, что все эти расходы не поведут к добру. Он качал головою, говоря об этом и прибавил:

– Я боюсь, что это не может долго продолжиться. Даже банк лопнул бы, если бы из него так часто и так много брали денег.

Когда Сципион говорил о Гайярре, он еще значительнее качал головой. Он, очевидно, имел какие-то странные подозрения об этом человеке, хотя не хотел высказать их.

Я узнал довольно для того, чтобы убедиться, что Доминик Гайярр и стряпчий в Новом Орлеане были одно и то же лицо. Он был стряпчим только по званию, а на самом деле мог назваться скорее ростовщиком; он имел также плантацию смежную с безансонской, и сотню невольников, с которыми он обращался чрезвычайно строго.

Сципион дал мне о нем еще несколько подробностей. Он был стряпчим и приятелем господина Безансона и, по уверениям Сципиона, часто его надувал.

Еще я узнал от старого негра, что Гайярр живет на своей плантации летом, и каждый день ходит в «большой дом» – жилище Эжени Безансон, где он совершенно как дома и поступает, говорил Сципион, «как будто он хозяин там».

Мне казалось, что Сципион знал более об этом человеке, но что ему не хотелось говорить. Это было довольно естественно при нашем недавнем знакомстве. Я видел, что он чувствовал большое отвращение к Гайярру. Было ли это основано на каком-нибудь обстоятельстве, или происходило от инстинкта, сильно развитого в этих бедных невольниках, которым не позволяют рассуждать?

Однако в рассказе его находилось много фактов, которые не могли быть дознаны по одному инстинкту. Он верно узнал их от кого-нибудь.

– Кто сообщил вам все это, Сципион?

– Аврора.

– Аврора!

Глава XIV
ДОМИНИК ГАЙЯРР

Я почувствовал внезапное желание, доходившее почти до нетерпения, узнать кто была Аврора. Почему? Странность ли и красота имени – потому что оно звучало необыкновенно приятно для моих саксонских ушей – были этому причиною? Или его мифические воспоминания, его идеальное применение к румяным часам востока, или к блестящему фосфорическому свету севера? Но этим ли причинам имя Аврора возбудило во мне таинственный интерес?

Я не имел времени размышлять или расспрашивать Сципиона. В эту минуту в дверях явились два человека, которые, но говоря ни слова, вошли в комнату.

– Доктор, – шепнул Сципион, посторонившись.

Не трудно было угадать, который был доктор; я тотчас узнал, что высокий бледный мужчина, смотревший на меня вопросительно, был ученик Эскулапа, так же верно, как если бы он нес в одной руке свой диплом, а в другой дощечку от его дверей.

Он был лет сорока, не дурен лицом, хотя оно не принадлежало к таким лицам, которые называются красивыми. Оно было интересно по спокойному, умному выражению доброты. Это было лицо немецкое за два иди за три поколения, но американский климат, то есть политический, сгладил грубые черты европейского деспотизма, и почти возвратил ему первобытное благородство очертаний. Впоследствии, когда я лучше ознакомился с американскими типами, я бы тотчас узнал, что это лицо пенсильванское.

Передо мною стоял воспитанник одной из знаменитых медицинских академии Филадельфии, доктор Эдуард Рейгарт.

Мой доктор сделал на меня приятное впечатление с первого взгляда.

Как различно было впечатление, произведенное на меня его товарищем: ненависть, презрение, отвращение почувствовал я при виде этого чистого французского лица – не того благородного лица, которое мы видим в Дюгескленах и во многих старых гугенотских героях, а в новейшее время в Гюго или Араго, но такого лица, какое вы можете видеть каждый день сотнями на бирже или за оперными кулисами. Я не могу лучше описать эту физиономию, как сказав, что она напоминала мне лисицу. Я не шучу. Я ясно приметил это сходство, я приметил тот же косвенный и зоркий взгляд, который показывал глубокое притворство, эгоизм и жестокость.

Товарищ доктора казался лисицею в человеческом образе и со всеми принадлежностями этого животного, развитыми в высшей степени.

Мои инстинкты сошлись со сципионовыми, потому что я нисколько не сомневался, что передо мною находился Доминик Гайярр.

Он был невысок и худощав, но очевидно мог перенести многое, прежде чем расстаться с жизнью. Черные глаза его сверкали, как глаза ластки. В них всегда виднелась улыбка, но она была хитра и лживая. Если бы кто-нибудь считал себя виновным в слабости или преступлении, тот был уверен, что Доминик Гайярр знал это и смеялся над этим. Если он узнавал о каком-нибудь несчастье, его улыбка становилась насмешливее, а маленькие главки сверкали очевидным восторгом. Он страстно любил себя и ненавидел своих ближних.

Волосы у него были черные и жидкие, брови чёрные и косматые, лицо безбородое, бледно-мертвенного оттенка, с огромным горбатым носом. Одеть он был в чёрный сюртук и чёрный атласный жилет, а на шее, вместо галстука, была обвязана черная шелковая лента. Лет он – казался пятидесяти.

Доктор пощупал мои пульс, спросил, как я спал, посмотрел язык, опять пощупал пульс, а потом ласково велел мне быть как можно спокойнее, прибавив, что я очень слаб, что я потерял много крови, но что через несколько дней силы мои возвратятся. Сципиону приказано было приготовить к моему завтраку чай, поджаренный хлеб и цыплят. Доктор не спрашивал меня, как я получил мою рану. Это показалось мне довольно странно, но я приписал это его желанию оставить меня в покое. Без сомнения, он думал, что всякий намёк на происшествия прошлой ночи, может возбудить во мне вредное волнение. Я так тревожился об Антоане, что не мог промолчать и спросил о нем. Никто ничего не знал. Он наверно погиб.

Я рассказал, при каких обстоятельствах я расстался с ним и, разумеется, описал мою схватку с забиякой, и каким образом получил я рану. Я не мог не приметить странного выражения на лице Гайярра. Он весь превратился во внимание, и когда я рассказал, что по моему убеждению управитель не мог продержаться на пароме ни одной минуты, мне показалось, будто чёрные глаза стряпчего сверкнули восторгом! Даже в них было столь дурно скрываемое выражение удовольствия, что на него отвратительно было смотреть. Может быть, я не приметил бы этого, или, по крайней мере, не понял бы, если бы Сципион прежде не рассказывал мне о нем. Несмотря на лицемерное повторение слов «бедный месье Антоан» я видел ясно, что он тайно восхищался мыслью, что старый управитель утонул.

Когда я кончил мой рассказ, Гайярр отвел доктора в сторону, и оба разговаривали несколько минут тихим голосом. Я слышал отчасти их разговоры. Доктор, казалось, не заботился, что я его услышу, между тем как Гайярр очевидно старался, чтобы разговор их не дошёл до меня. По ответам доктора я мог понять, что хитрый стряпчий желал, чтобы я переехал в деревенскую гостиницу, он напирал на особенное положение, в котором находится молодая девушка одна в доме с незнакомым молодым человеком.

Доктор не видел необходимости моего переезда по таким причинам. Сама хозяйка этого не желала, она даже не хотела об этом слышать.

Что такое за «особенное положение», говорил добрый доктор Рейгарт, – помещение в гостинице совсем неудобное, кроме того она уже наполнена многими другими больными…

Тут голос говорившего так понизился, что я мог только разобрать отрывочные фразы, как например «иностранец», «не американец», «лишился всего», «в гостинице нельзя жить тому, у кого нет денег». Гайярр отвечал на это последнее возражение, что он заплатит за меня в гостинице.

Это с намерением было сказано громко, чтобы я услыхал, и я был бы благодарен за подобное предложение, если бы не подозревал какой-нибудь дурной причины в великодушии стряпчего. Доктор отвечал на это предложение новыми возражениями.

Невозможно… большой риск… я не возьму на себя ответственности, рана опасная, много потеряно крови, он должен остаться здесь пока, а дня через два, когда соберется с силами, может переехать в гостиницу.

Обещание отправить меня через два дня, казалось, удовлетворило хитрого Гайярра, и совещание кончилось.

Гайярр подошёл к постели проститься со мной, и я мог видеть ироническое выражение в глазах его, когда он говорил мне пошлые утешения. Он не знал с кем он говорить. Если бы я назвал себя, его бледные щеки наверно вспыхнули бы, и он быстро удалился бы. Благоразумие заставило меня промолчать, и когда доктор спросил, кого он имеет честь лечить, я прибегнул к простительной уловке многих знаменитых путешественников, и назвался именем моей матери. Я сказал, что меня зовут Эдуард Рёторфорд.

Повторив мне, чтобы я оставался спокоен, не вставал с постели, принимал лекарство в назначенные часы, доктор простился. Гайярр ушёл прежде него.