Текст книги "КВАРТЕРОНКА"

Глава XIX
ПЕРЕМЕНА КВАРТИРЫ

Я думал о моем кратком свидании с Авророй, радуясь некоторым сказанным ею выражениям – счастливою надеждою, что подобные встречи будут случаться часто, теперь, когда я в состоянии выходить – когда среди моих приятных мечтаний, дверь моей комнаты отворилась. Я взглянул и увидел ненавистное лицо Доминика Гайярра.

Это было его первое посещение во время моего пребывания на плантации. Чего ему нужно от меня?

Я недолго оставался в недоумении, потому что мой гость, не извиняясь даже в своем незваном посещении, тотчас приступил к делу.

– Милостивый государь, начал он, – я сделал распоряжение к вашему переезду в гостиницу.

– А позвольте спросить, – перебил я тоном резким и исполненным негодования, – кто поручил вам примять на себя этот труд?

– Извините… – пробормотал он, несколько оторопев от моего приема, – может быть, вам неизвестно, что я поверенный, друг, даже опекун мадмуазель Безансон и…

– Это мадмуазель Безансон желает, чтобы я переехал в гостиницу?

– Нельзя сказать, чтобы именно она этого желала, но видите… это дело деликатное – если вы останетесь здесь теперь, когда вы совсем здоровы, с чем я поздравляю вас… и… и…

– Продолжайте!

– Если вы останетесь здесь – это будет… вы можете судить… сами… об этом будут говорить соседи – словом, это будет неприлично.

– Перестаньте, месье Гайярр! Я так уже стар, что не нуждаюсь в уроках общежития.

– Извините. Я не то хотел сказать… но… я замечу… так как я законный опекун этой девицы…

– Довольно. Я понимаю вас. Для ваших целей, каковы бы они ни были, вы не желаете, чтобы я оставался на этой плантации. Ваше желание исполнится. Я оставлю этот дом, хотя, конечно, не затем, чтобы способствовать вашим планам. Я уеду сегодня же вечером.

Слова, на которых я сделал ударение, поразили труса как гальванический удар. Я видел, как он побледнел. Я дотронулся до чувствительной струны, которую он считал секретной, и она зазвучала резко для него. Но как стряпчий, он преодолел себя и, не обращая внимания на мой намек, отвечал лицемерно:

– Я сожалею об этой необходимости, но видите ли… свет суетливый, вмешивающийся во все свет.

– Избавьте меня от этих пошлостей! Вы кончили ваше дело, ваше общество здесь более не нужно.

– Гм! – пробормотал он. – Сожалею, что вы принимаете это таким образом – сожалею…

И пробормотав еще несколько бессвязных фраз, он ушёл. Я подошел к двери и посмотрел, куда он отправился. Он прямо пошёл к дому! Я видел, как он вошёл туда!

Это посещение удивило меня, хотя я ожидал чего-нибудь подобного. Разговор, слышанный мною между ним и доктором, предвещал этот результат, хотя я никак не думал, что это случится так скоро. Я намеревался остаться тут еще неделю или даже две. Выздоровев, я сам переехал бы в гостиницу.

Я был раздосадован по многим причинам. Мне горько было думать, что этот негодяй пользовался таким влиянием, потому что я не думал, чтобы Эжени Безансон сама захотела отправить меня в гостиницу. Она была у меня за несколько часов перед тем и не сказала ни слова. Но, может быть, ей не хотелось упомянуть самой? Нет, это не может быть. Я не приметил перемены в ее обращении во время этого свидания. Ту же доброту, то же участие к моему выздоровлению, ту же заботливость о моей пище и удобствах, показывала она до последней минуты. Она, очевидно, не намеревалась сделать предложение, переданное мне Гайярром. Размышление убедило меня, что она не знает сама об этом.

Какова должна быть власть его, если он осмеливается остановиться между ней и правами гостеприимства. Мучительно было для меня видеть такое прелестное существо во власти такого негодяя.

Но другая мысль была еще мучительнее – мысль о разлуке с Авророй, хотя я не воображал, что разлука будет вечная! Нет. Если бы я это думал, я не уступил бы так легко. Я принудил бы Гайярра положительно выгнать меня. Разумеется, я не опасался, что мой переезд в деревню помешает мне бывать на плантации так часто, как только мне заблагорассудится.

Впрочем, перемена будет небольшая. Я буду приходить в гости и тогда, может быть, мне будет удобнее приблизиться к предмету моей любви! Я могу приходить так части, как захочу. Случай увидеть ее может представиться и тогда. Мне нужно было видеть ее одну только на несколько минут – и тогда блаженство или отчаяние!

Но другие соображения беспокоили меня. Как я буду жить в гостинице? Поверит ли хозяин моим обещаниям и подождет ли ответа на мои письма, уже посланные? Меня уже снабдили приличною одеждой – довольно таинственно. Я проснулся в одно утро и нашёл ее возле моей постели. Я не расспрашивал, как она явилась тут. Это можно было узнать впоследствии, но деньги как достать? Должен ли я сделаться ее должником? или быть обязанным Гайярру? Жестокая дилемма!

Тут я подумал о Рейгарте. Его спокойное, доброе лицо явилось передо мною.

«Он поможет мне!» – подумал я.

Эта мысль как будто вызвала его; в эту самую минуту добрый доктор вошёл ко мне, и я тотчас сообщил ему мое желание. Я не ошибся в нем, и я сделался его должником в такой сумме, какая только была мне нужна.

– Очень странно, – сказал он, – это желание Гайярра отправить вас отсюда. В этом желании скрывается не одна заботливость о репутации молодой девицы, но что-то более – что это такое?

Доктор сказал это, как бы сам себе и как будто отыскивал ответа в своих мыслях.

– Гайярр опекун мадмуазель Безансон, – продолжал он, – и если он желает вашего переезда, благоразумнее будет исполнить это. Может быть, она не вправе сама располагать… Бедняжка! я боюсь, что тайна заключается в долгах, и если это так, то она такая же невольница, как и все ее рабы. Бедняжка!

Рейгарт был прав. Если бы я остался долее, я мог бы увеличить ее затруднительные обстоятельства.

– Я желаю отправиться сейчас, доктор.

– Моя коляска здесь. Вы можете занять в ней место, я завезу вас в гостиницу.

– Благодарю, благодарю, я сам просил бы вас об этом. Мне недолго приготовиться.

– Не пойти ли мне сказать мадмуазель Безансон, что вы уезжаете?

– Будьте так добры. Я полагаю, что Гайярра здесь нет?

– Нет, я встретил его на дороге, он возвращался к себе домой. Я думаю, что она одна. Я увижусь с нею и возвращусь к вам.

Доктор был в отсутствии несколько минут, и воротился еще в большем недоумении.

Гайярр сказал Эжени Безансон час тому назад, что я изъявил намерение переехать в гостиницу! Это ее удивило, так как я ничего не сказал ей в наше последнее свидание. Она сначала не хотела об этом слышать, но Гайярр представил ей такие аргументы, что она убедилась в необходимости этого поступка. Доктор также убеждал ее. Она, наконец, хотя неохотно, согласилась. Вот что передал мне доктор, прибавив, что она готова принять меня.

В сопровождении Сципиона, я пошёл к ней. Она сидела в гостиной; но когда я вошёл, она встала, пошла ко мне на встречу, и протянула мне обе руки. Я приметил, что она плакала!

– Неужели это правда, что вы намерены оставить нас?

– Да, я теперь совсем здоров. Я пришёл поблагодарить нас за ваше доброе гостеприимство, и проститься с вами.

– Гостеприимство! верно, оно должно казаться вам холодным, если я позволяю вам оставить нас так скоро; я просила бы вас остаться, но…

Тут она остановилась в некотором смущении и продолжала:

– Но, вы будете навещать нас. Бренжье недалеко от гостиницы – обещайте, что вы будете у нас каждый день.

– Нужно ли мне говорить, что обещание было дано с радостью.

– Теперь, когда вы мне дали это обещание, с меньшим сожалением могу я с вами проститься.

Она протянула руку. Я почтительно поцеловал ее. Слезы опять навернулись на глазах ее, и она отвернулась скрыть их.

Я был убежден, что она действовала по принуждению. Она была не такова, чтобы бояться сплетен. Ее побуждало что-то другое.

Проходя через переднюю, я смотрел во все стороны. Где была она? Неужели я не успею сказать ни одного слова на прощанье? В эту минуту боковая дверь тихо растворилась. Сердце мое сильно забилось… Аврора!

Я не смел заговорить. Слова мои могли быть услышаны в гостиной. Взгляд, шёпот, пожатие руки – и я поспешил уйти, но ответ на мое пожатие, как он ни был легок и неприметен, влил блаженство в мои жилы, и я вышел из дома гордой поступью победителя.

Глава XX
АВРОРА ЛЮБИТ МЕНЯ

Прошёл месяц.

Подробности моей жизни в это время мало будут интересны для читателей, хотя для меня каждый час был исполнен надежд и опасений, еще живых в моей памяти. Когда сердце наполнено любовью, каждая безделица, относящаяся к этой любви, принимает необыкновенную важность, и мысли и происшествия, которые без того были бы скоро забыты, занимают твердое место в воспоминании. Я мог бы написать целые тома об этом месяце, и каждая строчка была бы интересна для меня, но не для вас. Поэтому я и не пишу, я даже не представлю вам дневник, заключающий в себе историю этого месяца.

Я продолжал жить в гостинице. Я быстро поправлялся.

Я проводил почти все время по полям, катался в лодке на реке, ловил рыбу, охотился между кипарисами и сахарным тростником, играл в бильярд, потому что даже в Луизианской деревне есть бильярд.

Общество Рейгарта, которого я теперь называл другом, было, мне приятно. И его книги, также, были моими друзьями, из них я взял первые уроки в ботанике. Я изучал растения окрестных лесов, и с одного взгляда умел различать каждое дерево: гигантский кипарис – эмблему горести; водяную нимфу, так любящую воду, с длинными, нежными листьями, и с плодами похожими на оливки; американский лотос с его чудными зелеными листьями: великолепную магнолию; и высокое тюльпанное дерево; смоковницу с ее гладким стволом и широкими серебристыми листьями; камедное дерево с его золотистыми каплями, ароматический сассафрас; дубы разных пород; красный ясень с его висячими ветвями, и наконец, не менее интересный хлопчатник. Вот какие деревья покрывают Луизиану.

Настоящие пальмы тут не растут, по они имеют своих представителей во французских пальмах, придающих тропический характер лесу.

Я изучал чужеядные растения – огромные лианы, с ветвями, как древесные стволы, мушкетные лозы, толстый бамбук я бальзамический сассапарель.

Не менее интересны были для меня произрастания, от которых заимствуется богатство страны. Сахарный тростник, сарацинское пшено, хлопчатая бумага, табак и индиго. Все для меня было ново, и я изучал все это с большим интересом.

Хотя целый месяц, по-видимому, прошёл в бездействии, это был, может статься, один из наиболее полезных в моей жизни. В этот месяц я приобрел более познаний, чем в продолжительные годы классического учения.

Но я узнал один факт, который я ценил более всего: я узнал, что я любим Авророй.

Я узнал это не из слов, однако я был в этом уверен.

– Аврора любит меня!

Так воскликнул я в одно утро, выходя из деревни на дорогу, ведущую на плантацию. Три раза в неделю, иногда чаще, делал я это путешествие. Иногда я встречал гостей у мадмуазель Эжени. Иногда я находил ее одну или в обществе Авроры. Последнюю я никогда не мог найти одну! О! как я желал найти этот случай! По я не смел искать свидания с невольницей.

Эжени все сохраняла меланхолический вид. Так как она не поверяла мне своих горестей, я мог только угадывать причину. Разумеется, я подозревал Гайярра.

О нём я узнал очень мало. Он избегал меня и на дороге и на полях, и в еt владение я никогда не переступал. Я увидел, что вообще его мало уважали, кроме того, кто поклонялся его богатству. Как ему удавалось ухаживать за Эжени, я не знал. Свет считал это дело «вероятным», хотя довольно странным. Я сочувствовал молодой креолке, но при других обстоятельствах мое сочувствие было бы глубже. Теперь же, вся моя душа находилась под влиянием сильной страсти – моей любви к Авроре.

– Да, Аврора любит меня! – повторял я, выезжая из деревни.

Рейгарт, в своем щедром гостеприимстве, доставил мне даже лошадь – красивое животное, так гордо выступавшее подо мной, как будто и его также оживляла какая-нибудь благородная страсть.

Я опустил поводья, и предоставил моей лошади свободу ехать, куда она хотела, предаваясь своим размышлениям.

Я любил эту молодую девушку; страстно и преданно любил я ее. И она меня любила. Она не призналась в этом на словах, но время от времени легкий признак – мимолетный взгляд или движение убедили меня в этом.

Любовь научила меня своему языку. Мне не нужно было слов, я и без них был убежден, что я любим.

Эти размышления были приятны, но другие, последовавшие за ними, были совсем другого свойства.

В кого я был влюблен? В невольницу! Правда, в невольницу прелестную, но все-таки в невольницу! Как свет будет смеяться! Как в Луизиане все будут не только смеяться, но даже презирать и преследовать меня! Даже намерение на ней жениться подвергнет меня насмешкам и оскорблениям.

– Как жениться на невольнице! – скажут мне. – Да, это противно законам страны!

Да и осмелился ли бы я жениться на ней, даже если бы она была свободна? Она квартеронка! Меня выгонят из Луизианы, или заключат в тюрьму!

Все это я знал, но нисколько не заботился об этом. Позор света с одной стороны весов, моя любовь к Авроре с другой – первый потянул бы легче перышка.

Правда, я глубоко сожалел, что Аврора невольница, но это происходило совсем по другим причинам. Как я добьюсь ее свободы? Вот вопрос, тревоживший меня.

До сих пор я не обращал на него большого внимания. Теперь же, когда я узнал, что я любим, все способности души моей сосредоточились на этой одной мысли: «как я добьюсь ее свободы». Если бы она была обыкновенной невольницей, ответ легко было бы найти, потому что, хотя я не был богат, однако мое состояние позволяло мне купит человеческое существо!

В глазах моих Аврора была бесценна. Что если она кажется такою же и ее молодой госпоже? Но если бы даже цена была бы по моим деньгам, захочет ли Эжени Безансон продать ее мне? Странное предложение – купить ее невольницу, для того, чтобы сделать ее моей женой! что подумает об этом Эжени Безансон?

Одна мысль об этом пугала меня; но время не наступило еще для того.

«Я прежде всего должен видеться с Авророй, – думал я, – просить ее согласия, и если она согласится сделаться моей женой, остальное можно устроить. Я не вижу, каким образом, но такая любовь, как моя, восторжествует над всем. Моя страсть наделила меня мужеством, энергией. Препятствия должны рушиться, все должно уничтожиться, что стоит между мной и моей любовью!»

Глава XXI
УДИВЛЕНИЕ

Мои размышления были прерваны ржанием моей лошади. Я посмотрел вперед, чтобы узнать причину. Я находился напротив плантации Безансон. Из ворот только что выехал экипаж на большую дорогу, и скоро исчез из глаз за облаком пыли.

Я узнал этот экипаж. Это была коляска Эжени Безансон. Я не мог сказать, кто в ней сидел, хотя, мне показалось, что это были дамы. Верно, она сама вместе с Авророй.

Я думал, что они не приметили меня, потому что высокий забор скрывал меня всего, и карета круто повернула, выехав из ворот. Стало быть, моя поездка была напрасна, и мне надо было возвращаться назад.

Я собирался было догнать коляску и поговорить с сидевшими в ней. Даже один взгляд на нее стоил галопа. Я пришпорил лошадь и поскакал.

Поравнявшись с домом, я увидел Сципиона у ворот. Он запирал их после выезда коляски.

«О! – подумал я, – я могу теперь же узнать, за кем я скачу». С этой мыслью я поворотил лошадь и, подъехав к Сципиону, торопливо спросил его: дома ли мадмуазель Безансон.

– Нет, она уехала к господину Мариньи.

– Одна?

– Да.

– Как же, разве Аврора не с ней?

– Нет, Аврора осталась дома.

Если бы негр был наблюдателен, он мог бы приметить, какое действие произвело на меня это известие, потому что оно было довольно заметно. Я почувствовал тотчас сильное биение сердца, и кровь бросилась мне в лицо.

Аврора дома и одна! В первый раз с тех пор как я влюбился, представился подобный случай, и я чуть было не выразил громко моего удовольствия. К счастью, я удержался, потому что даже верному Сципиону нельзя было поверять подобной тайны.

С усилием преодолел я себя и удержал свою лошадь, которая рвалась вперед. Сципион думал, что я хочу воротиться назад и сказал:

– Неужели вы не отдохнете немножко? Барышни нет дома, но Аврора принесет вам рюмку бургундского.

– Вы правы, Сципион, – отвечал я, – делая вид, будто поддаюсь его убеждениям. – Отведите мою лошадь в конюшню. Я отдохну несколько минут.

Я сошёл с лошади и, бросив поводья Сципиону, пошёл к дому по прямой дорожке, которая вела от ворот до парадной двери. Но тут были еще две тропинки, извивавшиеся вокруг кустарника, мимо лавров, мирт и апельсинных деревьев. Того, кто шёл бы по одной из этих тропинок, нельзя было видеть из дома до тех пор, пока он не подошёл бы к самым окнам. По этим тропинкам можно было дойти до нижней галереи, не подходя к парадной двери. И к галерее и к дому вели ступеньки с этих тропинок; окна, выходившие на галерею, были по креольскому обычаю, просто двери, открывавшиеся настежь, так что цветы в комнатах и платформа галереи были наравне.

Пройдя в ворота, я повернул на одну из этих боковых тропинок и молча пошёл к дому. Я выбрал тропинку подлиннее, и приближался медленно с намерением собраться с духом. Я мог слышать биение своего сердца и, кажется, чувствовал бы себя спокойнее, если бы стоял перед дулом пистолета противника.

Я так давно желал найти подобный случай, так хорошо знал, как трудно найти его, с таким нетерпением ожидал сладчайшего удовольствия на земле – быть наедине с любимой женщиной, неудивительно, что мысли мои как-то перепутались.

Я увижусь с Авророй лицом к лицу и глаз на глаз. Я буду говорить с ней свободно. Я услышу ее голос, получу признание, что она любит меня. Я буду упиваться любовью из ее влажных глаз! О! я буду прислушиваться к восхитительным выражениям любви ее! Неудивительно, что мысли мои перепутались; неудивительно, что я напрасно старался успокоить их.

Я взошло на три ступеньки, которые вели в галерею.

Там пол был устлан циновкой, обувь моя была легка, так что шаги мои были тихи, и их едва ли можно было слышать в той комнате, мимо окон которой я проходил.

Я дошёл до окон гостиной, и вошёл бы уже туда, если бы звук, долетевший до ушей моих, не заставил меня остановиться. Из гостиной раздавался голос; я прислушался – это был голос Авроры!

«Она разговаривает с кем-то! – подумал я, – но с кем? Может быть с маленькой Хлоей? или с ее матерью? или с кем-нибудь из слуг?»

Я прислушался.

«Великий Боже! это голос мужской! Кто это? Сципион? Нет – Сципион еще не мог выйти из конюшни. Кто же он. Кто-нибудь из работников с плантации? Нет! это голос не негра, это голос Белаго человека! управителя?»

При этой мысли сердце мое пронзила острая боль, но не ревность. Я сердился на него, но не ревновал ее. До сих пор я не слыхал ничего, что могло бы возбудить мою ревность; что он разговаривает с нею, это еще не причина.

«Вот как, – думал я, – вы забыли ваше предпочтение к маленькой Хлое. Не чему удивляться! Кто захочет смотреть на звезды, когда на небе луна? Однако вы не слепы, Я вижу также, что вы умеете пользоваться случаем и знаете, когда войти в гостиную».

Первый раз я остановился из деликатности. Я не хотел вдруг явиться перед открытым окном, из которого мне была бы видна вся внутренность комнаты. Я остановился с намерением дать знать о моем приближении каким-нибудь шумом, или кашлянуть или топнуть ногой. Теперь я переменил намерение. Я начал слушать.

Аврора говорила что-то.

Я прислонился ухом к окну. Голос был очень далеко или говорил слишком тихо, так что мне невозможно было расслышать слов. Я слышал серебристый звук, но слова не доходили до меня.

Наконец Аврора перестала говорить. Я ждал ответа. Может быть, я из него понял бы, что она говорила. Мужской голос будет так громок, что я услышу… Вот! вот! Я прислушался, я уловил звук голоса, но не слова. Этого звука было довольно. Он заставил меня вздрогнуть, как будто меня ужалила змея. Это был голос Доминика Гайярра.

Глава XXII
СОПЕРНИК

Не могу описать, какое действие произвело на меня это открытие. Оно походило на апоплексический удар. Оно пригвоздило меня к месту, и несколько минут я стоял неподвижно и почти так же бесчувственно как статуя. Если бы даже слова, произнесённые Гайярром, были довольно громки, для того, чтобы я мог расслушать их, я едва мог ли бы понять их. Мое удивление с минуту сделало меня глухим.

Неприязнь, которую я чувствовал к говорившему, пока думал, что это был негодяй Ларкин, была слишком слаба в сравнении с той враждой, которая волновала меня теперь. Ларкин мог быть и молод и хорош собой – по рассказам Сципиона он был не таков – но даже и тогда я не боялся его соперничества. Я был уверен, что владею сердцем Авроры, и я знал, что управитель не имел власти над нею. Он был управителем над полями, над невольниками, работавшими на плантации – он имел над ними полную волю, но над Авророй, я знать, что он не имеет никакой власти. По причинам, которых я угадать не мог, с квартеронкой обращались совсем не так, как с другими невольницами. Не белизна ее кожи, не красота ее приобрели это отличие. Конечно, это часто изменяет тяжкую участь невольниц, иногда навлекая на них участь еще более жестокую; но доброта, которую оказывали Авроре, происходила от какой-то другой причины, хоти я мог только догадываться об этом. Она была нежно воспитана с ее молодою госпожой, получила почти такое же хорошее воспитание, словом, с ней обращались скорее как с сестрой, чем как с невольницей. Она получала приказания только от Эжени Безансон. Управитель не имел с нею никакого дела. Следовательно, я не опасался никакого беззаконного влияния с его стороны.

Совсем не таковы были мои подозрения, когда я услыхал голос Гайярра. Он имел власть не только над невольницами, но и над госпожой. Хотя не ухаживал, как я думал, за Эжени, он не мог оставаться слеп к прелестям Авроры. Хотя я считала, его самым отвратительным негодяем, он все-таки мог быть чувствителен к любви. И самые безобразные могут чувствовать страсть к красоте.

Час, выбранный им для посещения, тоже был подозрителен. Он пришёл, именно когда мадмуазель Безансон не было дома! Не был ли он здесь, прежде чем она уехала, и остался после ее отъезда? Вряд ли. Сципион не знал, что он здесь, а то он сказал бы мне. Негру была известна моя антипатия к Гайярру; Сципион знал, что я не желаю встречаться с ним. Он наверно сказал бы мне.

«Без сомнения, – думал я; – это посещение секретное; стряпчий верно поджидал, когда выедет карета из ворот, и украдкой пробрался в дом, для того, чтобы найти квартеронку одну!»

Все это промелькнуло в моих мыслях с силою убеждения. Я не сомневался более, что его присутствие было следствием намерения, а не простого случая.

Когда первый удар, нанесенный мне удивлением, прошёл, мужество мое возвратилось ко мне сильнее прежнего. Я совершенно опомнился и, приложившись ухом к открытому окну, начал прислушиваться. Это было неблагородно – я в этом сознаюсь – но имея дело с таким негодяем, я как будто сам потерял всякое чувство чести. По особенным обстоятельствам этой минуты, я сошёл с прямой дороги, но это было «подслушиванье» ревнивого любовника, и я прошу вашей пощады за этот поступок.

Я слушал. С усилием сдержал я лихорадочное биение моего сердца, и слушал.

С этой минуты я слышал каждое слово. Голоса сделалась громче, или, может быть, говорившие подошли ближе. Они были только за несколько шагов от окна: говорил Гайярр.

– Итак, этот молодой человек осмеливается ухаживать за твоей госпожой?

– Как могу я это знать? Я никогда не видела ничего подобного. Он очень скромен, каким считает его и барышня. Я никогда не слыхала, чтобы он сказал ей хоть одно слово любви.

– Мне послышался вздох.

– Если бы он осмелился, – возразил Гайярр, – намекнуть на что-нибудь подобное твоей госпоже – или даже хоть тебе, Аврора – я дам ему знать себя. Ноги этого нищего авантюриста здесь не будет! Это я решил.

– О! месье Гайярр! Это очень будет неприятно барышне. Вспомните! он спас ее жизнь. Она чувствует признательность к нему. Она беспрестанно говорить об этом, и если месье Эдуард не будет более бывать здесь, это очень огорчит ее.

В тоне Авроры была какая-то мольба, приятно раздававшаяся в ушах моих. Это давало мне мысль, что и она тоже, может быть, будет огорчена, если месье Эдуард не станет приезжать.

Подобная мысль верно пришла и Гайярру, на которого, однако, она произвела совсем другое впечатление. В ответе его была ирония, смешанная с гневом.

– Может быть, это огорчить кого-нибудь другого? Может быть, тебя? А! так? Ты любишь его?

– В последних словах слышались гнев, огорчение и ревность.

– О! возразила квартеронка, – как вы можете это говорить. Как вы можете говорить таким образом? Я люблю! Я – бедная невольница!

Слова эти произвели, кажется, приятное действие на Гайярра, потому что тотчас голос его принял веселый тон.

– Ты невольница, прелестная Аврора! Нет, в моих глазах ты королева. Невольница! Это твоя собственная вина. Ты знаешь, кто имеет и власть и волю сделать тебя свободной!

– Прошу вас, не говорите таким образом, месье Доминик! Повторяю, я не могу и не хочу этого слышать!

Твердый тон этого ответа быль приятен для меня.

– Нет, прелестная Аврора! – продолжал Гайярр умоляющим тоном, – не сердись на меня! Я не могу позаботиться о твоем счастье. Ты будешь свободна, ты не останешься невольницей капризной госпожи…

– Месье Гайярр! – перебила квартеронка, – прошу вас не говорить таким образом о барышне! Вы несправедливы к ней. Она совсем не капризна. Что, если бы она слышала…

– А что мне за нужда? – перебил в свою очередь Гайярр, – неужели ты думаешь, что я забочусь о ней? Свет так думает! Ха-ха-ха! Пусть их! дураки! ха-ха-ха! Когда-нибудь увидят совсем другое! ха-ха-ха! Все думают, будто я бываю здесь для нее! ха-ха-ха! Нет, Аврора, прелестная Аврора! не для нее приезжаю я, но для тебя; тебя, Аврора, я люблю – да, люблю…

– Месье Доминик, повторяю вам…

– Возлюбленная Аврора, скажи мне, что ты меня полюбишь, скажи только это! О, скажи! ты уже не будешь более невольницей; ты будешь так же свободна, как твоя госпожа, у тебя будет все – удовольствия, наряды, драгоценные вещи, ты будешь управлять всем моим домом, ты будешь распоряжаться, как если бы ты была моя жена…

– Довольно! довольно! Вы меня оскорбляете, я не могу слушать более.

Голос был тверд и исполнен негодования.

– Милая, возлюбленная Аврора! не уходи, выслушай меня…

– Не слушаю ничего, милостивый государь, барышня все узнает…

– Одно слово, одно слово! один поцелуй, Аврора! на коленах, прошу…

Аврора гневно вскрикнула. Я бросился в комнату. Негодяй точно стоял на коленах и, обхватив рукою стан Авроры, тащил ее к себе. Она выбивалась из всех сил. Зрелище было пресмешное: коленопреклоненный обожатель ползал но ковру до того забавно, что я громко расхохотался. Смех мой продолжался во все время пока он, выпустив свою пленницу, приподнялся на ноги, и так громко раздавался этот смех в собственных ушах моих, что я не слыхал угроз, которыми негодяй осыпал меня.

– Вы здесь зачем? – был первый внятный его вопрос.

– Мне незачем спрашивать вас об этом, господин Доминик Гайярр. Зачем вы здесь, я могу вам сказать, ха-ха-ха!

– Спрашиваю вас, – повторил он еще более сердитым тоном, – по какому делу пришли вы сюда?

– Я пришел сюда, не по делу, – отвечал я, тем же шутливым тоном, – так же как и вы.

Ударение на последних словах взбесило его.

– Стало быть, чем скорее вы уйдете, тем лучше, – закричал он, нахмурив брови.

– Для кого? – спросил я.

– Для вас самих, – было мне ответом.

Я теперь тоже начинал сердиться, хотя не совсем еще вышел из себя.

– Милостивый государь, – сказал я, подходя к нему и став напротив него, – не принадлежит ли дом мадмуазели Безансон господину Доминику Гайярру? Если так, я менее буду расположен уважать это жилище. Вы сами не уважили его. Вы поступили гнусно с этой молодой девушкой. Я был свидетелем вашего гнусного поведения и слышал ваше оскорбительное предложение…

Гайярр вздрогнул, но не сказал ничего. Я продолжал:

– Хозяйки нет дома. Вы здесь такой же чужой, как и я; и я обещаю вам, что если вы не уйдете отсюда сию же минуту, то я прогоню вас этим хлыстом.

Я сказал это довольно хладнокровно. Гайярр должен был видеть, что я имел намерение сдержать мое слово.

– Вы дорого поплатитесь за это, – сказал он хриплым голосом. – Вы узнаете, что в здешнем краю шпионы не могут жить.

– Ступайте!

– А ты, образец квартеронской добродетели, – обратился он к Авроре, – придет, может быть, день, когда ты будешь не так жеманна, день, когда у тебя не будет такого покровителя…

– Еще одно слово и…

Приподнятый хлыст упал бы на его плечо; он этого не дождался, но, проскользнув в дверь, убежал по галерее.

Я вышел посмотреть, ушёл ли он. Дойдя до конца платформы, я посмотрел через ограду. Щебетанье птиц сказало мне, что кто-то проходил через кусты. Я ждал, пока отворились ворота, и увидел через ограду голову, подвигавшуюся по дороге. Я узнал, что это был обманутый в ожидании обольститель.

Воротившись в гостиную, а забыл, что такой человек существует на свете.