Текст книги "КВАРТЕРОНКА"

Глава XV
АВРОРА

Я остался несколько минут один; Сципион ушёл в кухню за чаем, поджаренным хлебом и цыплятами. Я размышлял о разговоре между доктором и Гайярром, где многое показалось мне странным. Поведение доктора было довольно естественно, оно показывало истинно благородного человека; на что другой имел зловещее намерение – в этом я не мог сомневаться.

Зачем он желал так сильно моего переезда в гостиницу? Очевидно, причина была важная, если он брал на себя издержки, а я знал, что этот человек совсем не был щедр!

«Зачем он желает моего переезда?» – спрашивал я себя.

«А! знаю! ясно вижу его умыслы. Эта лисица, этот хитрый стряпчий, этот опекун, без сомнения, влюблен в Эжени Безансон! Она молода, богата, прелестна, он стар и безобразен – но что ж из этого? Он не считает себя ни тем, ни другим, и может надеяться, и менее основательные надежды бывали увенчаны успехом. Он знает свет, он юрист, он ее нотариус, держит в руках ее дела, он ее опекун, поверенный – все. С такими преимуществами чего не может он сделать? Или он женится на ней, или разорит ее. Бедняжка! Мне ее жаль!»

Странно, что я только жалел о ней. Что во мне не было другого чувства, было для меня тайной, которую я не мог понять.

Приход Сципиона прервал мои размышления. Тринадцатилетняя девочка несла вместе с ним блюда и тарелки. Это была Хлоя, его дочь, но совсем не такая чёрная, как ее отец. Она была «жёлтого цвета» с чертами довольно красивыми, Сципион объяснил это. Мать его «маленькой Хлои», как он называл ее, была мулатка, и Хлоя походила на нее.

Сципион смеялся, говоря это, как будто он гордился, что он отец такой светлокожей и хорошенькой девочки как Хлоя.

Как все ей подобные, Хлоя была до крайности любопытна и, вытаращив глаза на чужестранца, который спас жизнь ее барышни, она чуть было не разбила чашки, блюда и тарелки, за что Сципион хотел дать ей пощёчину, но я удержал его. Странные выражения и жесты отца и дочери, особенность этой невольнической жизни, заинтересовали меня.

Аппетит у меня был большой, несмотря на мою слабость. Я не ее ничего на пароходе: бег заставил забыть многих пассажиров об ужине, и меня в том числе. Чай подкрепил меня, цыплята, деликатно приготовленные с рисом, как будто наполнили мои жилы новой кровью. За исключением легкой боли в ране, я совершенно поправился.

Завтрак убрали, и через несколько времени Сципион воротился, чтобы остаться со мною: так ему было приказано.

– Теперь, Сципион, – сказал я, как только мы остались одни, – скажите мне, кто такая Аврора?

– Бедная невольница, точно такал же, как и старый Сципион.

Неопределенный интерес, который и начал чувствовать к Авроре, тотчас исчез.

– Невольница! – повторил я тоном разочарования.

– Горничная барышни, продолжал Сципион, – чешет ей волосы, одевает ее, читает ей…

– Читает! как! невольница?

Мой интерес к Авроре начал возвращаться.

– Да, читает. Я вам объясню. Старый барин Безансон был очень добр к своим невольникам: многих выучил читать, Аврору также читать и писать, и разным другим разностям. А барышня учит ее музыке. Аврора знает многое, все равно, как белые люди. Она играет на фортепьяно, играет и на гитаре!

– И все-таки Аврора бедная невольница, такая же, как и все вы, Сципион?

– О нет! Она совсем не похожа на других. У нее нет тяжёлой работы, она очень дорога: она стоит две тысячи долларов!

– Стоит две тысячи долларов! Почему вы это знаете?

– За нее давали столько. Господин Мариньи хотел купить Аврору, и господин Кроза, и американский полковник с другой стороны реки – все давали две тысячи, а старый барин не хотел продать ее.

– Так это еще было при старом барине?

– Да, только один покупал с тех пор, капитан парохода; он говорил, что ему нужна Аврора в дамскую каюту. Он так грубо говорил с ней. Барыни рассердились, и господин Антоан также рассердился, а капитан рассердился больше всех.

– Почему же Аврора стоит так дорого?

– О! она очень добрая девушка; только…

Сципион остановился.

– Только что?

– Я не думаю, чтобы это была причина.

– А что ж такое?

– Сказать по правде, только дурные люди хотели ее купить.

Как ни деликатен был намёк, я его понял.

– Стало быть, Аврора хороша собой? – спросил я. – Так ли, друг Сципион?

– Не старику негру судить об этом, но так говорят и белые, и чёрные люди, что она самая красивая квартеронка во всей Луизиане.

– А! квартеронка?

– Да, но только она так же бела, как и барышня. Барышня иногда смеется и говорит это самое, только знаете большая разница: одна богата и знатна, другая бедная невольница, точно так как старый Сципион, нас обоих можно купить.

– Можете вы описать Аврору, Сципион?

Не пустое любопытство заставило меня сделать этот вопрос, а более важная причина. Видение еще преследовало меня, этот странный тип, не черкеский, не индийский, не азиатский, было ли это возможно, вероятно?..

– Можете вы описать ее, Сципион? – повторил я.

– Описать, да, да!

Я не надеялся добиться очень верного портрета, но, может быть, несколько штрихов помогут мне разобрать, похожа ли она на мое видение. В моем воображении портрет был так ясно начертан, как будто бы лицо находилось перед моими глазами. Я мог легко сказать, похожа ли Аврора на мое видение. Я начинал думать, что это было не видение, а действительность.

– Некоторые говорят, будто она горда, простые негритянки, которые завидуют ей, но она никогда не бывает горда со стариком Сципионом, это я знаю: она разговаривает с ним, рассказывает ему много кое-чего, учит Хлою читать…

– Я прошу описания ее наружности, Сципион.

– О! описание ее наружности, то есть, какова она собой?

– Да. Какие у нее волосы, например?

– Чёрные.

– Жесткие?

– Нет, разумеется, нет; Аврора не негритянка, а квартеронка.

– Курчавые?

– Ну, не такие как эти, – и Сципион указал на свою голову, – а завиваются, как белее люди говорят, волнисто.

– Понимаю; ну, а глаза?

Сципионово описание глаз квартеронки было довольно странное. По его словам они были большие, крутые и блестящие как у оленя. Нос привел его в недоумение, но после многих расспросов, я добился, что он был прямой и маленький. Брови, зубы, цвет лица все было описано верно, щёки он сравнил с персиком.

Как ни смешно было описание, я вовсе не имел намерения забавляться им. Я слишком был заинтересован, и слушал каждую подробность с нетерпеливым любопытством, которого я сам не мог объяснить.

Портрет был, наконец, окончен; я остался убежденным, что он принадлежал прелестному видению. Когда Сципион окончил описание, во мне возгорелось непреодолимое желание увидеть эту прелестную квартеронку.

В эту минуту в доме раздался колокольчик.

– Сципиона зовут, я ворочусь через минуту.

Сказав это, негр оставил меня.

Я лежал и размышлял об этом странном, даже несколько романическом положении, в какое обстоятельства вдруг поставили меня. Не далее как вчера был я путешественником с пустым кошельком, и не знал, в каком доме найду убежище; сегодня я гость молодой, богатой, незамужней женщины, гость больной, за которым ухаживают.

Эти мысли скоро новели к другим. Я начал опять сравнивать мое видение с описанием Сципиона. Чем более я сравнивал, тем более меня поражало сходство. Как могла мне привидеться такая странная вещь? Это невероятно. Наверно я видел это лицо. Когда я упал в обморок, меня окружали многие, может быть, и она была тут. Это было вероятию. Но была ли она? я спрошу Сципиона, когда он воротится.

Продолжительный разговор со старым негром утомил меня слабого и истощённого. Яркое солнце, освещавшее мою комнату, не помешало мне глубоко заснуть.

Глава XVI
КРЕОЛКА И КВАРТЕРОНКА

Я спал крепко, может быть, с час, потом что-то разбудило меня, и я лежал несколько минут, погрузившись в приятное впечатление. Нежное благоухание носилось около меня, и я слышал легкий шелест, показывающий присутствие хорошо одетых женщин.

– Он просыпается! – прошептал тихий голос.

Я раскрыл глаза и несколько мгновений думал, что продолжается моя мечта. То же лицо, те же густые волосы, те же блестящие глаза, те же брови дугой, те же розовые щеки, все было передо мной!

Мечта ли это? Нет, она дышит, она двигается, она говорит!

– Посмотрите! он глядит на нас! Он проснулся!

Стало быть, это не мечта, не видение, это она, это Аврора!

До этой минуты я еще не вполне пришёл в себя. Моя мысль сорвалась с моих губ, но только последнее слово было произнесено вслух. Восклицание, последовавшее за этим, совсем разбудило меня, и я увидел двух женщин, стоявших возле моей постели. Одна была Эжени, другая, без всякого сомнения, Аврора.

– Он произнес твое имя! – сказала удивленная госпожа.

– Мое имя! – повторила с таким же удивлением невольница.

– Но как он узнал твое имя, как?

– Не могу знать.

– Ты была здесь прежде?

– Нет.

– Это очень странно! – сказала молодая девушка, бросив на меня вопросительный взгляд.

Я уже опомнился на столько, что приметил, что я говорил слишком громко. Почему я знаю имя квартеронки, потребовало бы объяснения, а я право не знал бы, что сказать. Сказать о том, что я думал, объяснить выражения, произнесённые мною, поставило бы меня в самое нелепое положение, но молчать значило бы внушить Эжени Безансон самые странные мысли. Что-нибудь надо было сказать, маленький обман был решительно необходим.

В надежде, что она заговорит первая, и может быть, подаст мне повод к тому, что я должен сказать, я несколько минут не раскрывал рот. Я притворился, будто страдаю от раны, и беспокойно вертелся на постели. Эжени Безансон не примечала этого, но оставалась в позе удивления, просто повторяя:

– Как это странно, что он знает твое имя!

Мои неблагоразумные слова произвели впечатление. Я не мог долее молчать и, повернувшись лицом к мадмуазель Безансон, я сделал вид, будто только что заметил ее присутствие, и обрадовался, что вижу ее.

После двух-трех вопросов о моей ране, она сказала:

– Почему вы узнали, как зовут Аврору?

– Аврору! – повторил я. – О! вам кажется странно, что я знаю ее имя? По милости верного описания Сципиона, я узнал с первого взгляда, что это Аврора.

Я указал на квартеронку, которая отступила шага на два, и стояла в безмолвном удивлении.

– Сципион говорил вам о ней?

– Да. Мы целое утро рассуждали с ним. Я уже знаком и с маленькой Хлоей, и с множеством ваших людей. Эти вещи интересуют меня, незнакомого с луизианской жизнью.

– Я очень рада, что вам лучше, сказала Эжени Безансон, очевидно довольная моим объяснением. – Доктор уверил меня, что вы скоро выздоровеете совсем. Я слышала как вы получили вашу рану: за меня! вы защищали меня. О! чем я отплачу вам? как я возблагодарю вас за спасение моей жизни?

– Никакой благодарности не нужно. Это было исполнение простого долга с моей стороны. Я не подвергался никакой опасности, спасая вас.

– Никакой опасности! Всем возможным опасностям, и ножу убийцы, и волнам. Но могу уверить вас, что моя признательность будет соразмерна вашей великодушной любезности. Мое сердце исполнено и благодарности и горя.

– Да, я понимаю, как вы должны сожалеть о потере верного слуги.

– Верного слуги! скажите лучше, друга. После смерти моего бедного отца, он был моим отцом. Он заботился обо всем, все мои дела были в его руках. Я не знала никаких хлопот. Но теперь я не знаю, что меня ожидает. Вы, кажется, говорили, – прибавила она с живостью, – что вы видели, как он боролся со злодеем, ранившим вас?

– Да. Я видел их так в последний раз.

– Стало быть, нет надежды никакой, пароход пошёл ко дну через несколько минут после того. Бедный Антоан! бедный Антоан!

Она залилась слезами. Я не мог предложить ей никаких утешений. Да и было лучше предоставить ей свободу наплакаться вдоволь. Одни слезы могли облегчить ее.

– Кучер Пьер тоже, один из самых преданных моих людей, погиб. Я о нем также сожалею; но Антоан был другом моего отца, моим, о! какая потеря! я осталась одна на свете; а, может быть, мне скоро понадобятся друзья. Бедный Антоан!

Она плакала, произнося эти слова. Аврора также была в слезах. Я не мог удержаться, и тоже заплакал.

Эта торжественная сцена, наконец, была прервана Эжени, которая вдруг преодолела свою печаль и сказала:

– Я боюсь, что я покажусь вам скучной хозяйкой. Я не могу легко забыть моего друга, но я знаю, что вы простите мне мою горесть. Пока, прощайте! Я скоро возвращусь, и посмотрю, хорошо ли ухаживают за вами. Я поместила вас в этом маленьком павильоне, чтобы вас не беспокоил шум. Я виновата, зачем пришла к вам. Доктор не велел беспокоить вас, но я никак не могла удержаться, чтобы не взглянуть на спасшего мою жизнь, и не поблагодарить его. Прощайте, прощайте! Пойдем Аврора.

Я остался один. Это свидание внушило мне глубокое чувство дружбы к Эжени Безансон, даже более, нежели дружбу, сочувствие; я никак не мог преодолеть убеждения, что она в опасности, что над этим юным сердцем, недавно столь веселым и беззаботным, собиралась туча.

Я чувствовал к ней уважение, дружбу, сочувствие, и ничего более. Почему же я не был влюблен в нее, молодую, богатую, прелестную? Почему?

Потому что я любил другую, и любил Аврору!

Глава XVII
ЛУИЗИАНСКИЙ ЛАНДШАФТ

Кто захочет слушать подробности жизни в комнате вольного? они не могут быть интересны ни для кого. Моя жизнь состояла только из размышлений и однообразия, нарушаемого, время от времени, присутствием любимого мною существа. В такие минуты я уже не скучал, и моя комната превращалась для меня в эдем.

Увы! эти сцены продолжались только несколько минут. Между ними были промежутки таких длинных, длинных часов, что эти часы казались мне днями. Два раза каждый день посещала меня моя прелестная хозяйка со своею спутницей. Ни которая из них не приходила никогда одна!

С моей стороны принуждение часто ставило меня в затруднительное положение. Разговаривал я с креолкой, а думал о квартеронке. С последней я мог только размениваться взглядами. Приличие сдерживало язык, хотя все условия света не могли помешать глазам разговаривать своим безмолвным, но выразительным языком.

Даже и в этом было принуждение. Мои взгляды говорили только украдкой. Меня волновало двойное опасение. С одной стороны боязнь, что выражение моих взглядов не будет понято квартеронкой, и что она не будет отвечать на них. С другой стороны, что их хорошо поймет креолка, которая будет смотреть на меня с насмешкой и презрением. Я никогда не думал, что они могут пробудить ревность, мне и в голову это не приходило. Эжени была грустна, признательна, дружелюбна, но в ее спокойной осанке и твердом тоне голоса не было и признака любви. Казалось, страшный удар, нанесенный ей этим трагическим происшествием, произвел совершенную перемену в ее характере. Из веселой девушки она вдруг сделалась серьёзной женщиной. Она была не менее прелестна, но красота ее казалась мне похожею на красоту статуи.

– Она не затрагивала моего сердца, уже наполненного красотою более совершенной, более блистательной. Креолка меня не любила; и, странно, эта мысль, вместо того чтобы уколоть мое тщеславие, скорее была для меня приятна!

Но любила ли меня квартеронка? На этот вопрос сердце мое с жаром требовало ответа. Она всегда провожала мадмуазель Безансон, когда та приходила ко мне, но я не смел разменяться с ней ни словом. Я даже боялся, чтобы мои пламенные взгляды не изменили мне. О! если бы Эжен и знала мою любовь, она презирала бы меня. Как! я влюблен в невольницу! в ее невольницу!

Я хорошо понимал это чувство, это чёрное преступление ее породы. Но что оно было для меня? Зачем мне обращать внимание на обычаи и приличия, которые я презирал в сердце, кроме уравновешивающего влияния любви? В глазах любви, звание теряет свое обаяние, титулы кажутся вздором. Для меня красота носит корону.

Что касалось до моих чувств, мне решительно было все равно, если бы целый свет узнал о моей любви, все равно, если бы он презирал меня за это. Но тут были другие соображения – признательность за гостеприимство, за дружбу, и эти соображения были довольно важны. Положение, в котором я находился, было совершенно особенное, я это знал. Я знал, что моя страсть, даже если бы ей платили взаимностью, должна быть тайною и безмолвною. Писать сонеты и перелезать через стены из любви к какой-нибудь мисс, за которою надзирает гувернантка или опекун, за наследницей десятков тысяч, было бы легко в сравнении со смелостью пойти наперекор предрассудкам целого народа.

Несмотря на однообразие моей уединенной жизни, часы моего выздоровления проходили довольно приятно. Мне доставлялось все, что только могло способствовать к моим удобствам. Мороженое, чудные напитки, цветы, редкие фрукты, постоянно присылались ко мне. Я скоро познакомился со всеми лакомствами луизианской кухни. Постепенно я познакомился также со всеми обычаями и привычками жизни на плантации, из разговоров Сципиона, который постоянно был со мною. Когда болтовня его надоедала мне, я прибегал к книгам, которых у меня было множество (по большей части французских авторов).

Когда я в первый раз сел у окна, я не мог не восхититься луизианским ландшафтом. Окна, как во всех креольских домах, доходили до самого пола, и сидя в длинных креслах, у раскрытого настежь окна, я мог любоваться великолепной картиной.

Окно мое выходило на запад, и широкая река катила свои волны, блиставшие как золото, прямо передо мною. На другом берегу я мог видеть обработанные поля сахарного тростника, от которых резко отделялись плантации табаку, более тёмного оттенка. Прямо против меня, на том же противоположном берегу, возвышается великолепный замок вроде итальянской виллы, с зелеными ставнями. Он окружен лимонными и апельсинными рощами. Взор мой не встречает ни одной горы, гор нет во всей Луизиане; но высокая темная стена кипарисов, поднимающаяся к западному небу, производит эффект, очень похожий на горную возвышенность.

У ближайшего берега реки, вид еще разнообразнее. Я могу изучать тут разные сорта луизианских деревьев и цветов. Перед моим окном порхают пернатые существа, птички самых разнообразных пород; на большой дороге, виднеющейся между кустарником и домом, едут экипажи с разряженными дамами; на отдаленных полях поют работники; на реке изредка проходит пароход, лодка, паром, все это мелькает перед моими глазами, как эмблема деятельной жизни.

Мне казалось, что я никогда не видал такой прелестной сцены. Может быть, я глядел на нее не беспристрастно. Свет любви был в глазах моих, и, может быть, придавал всему розовый колорит. Я не мог глядеть на эту сцену, не думая о прелестном существе, одного присутствия которого недоставало только для того, чтобы сделать эту картину совершенной.

Глава XVIII
МОЙ ДНЕВНИК

Я разнообразил свою жизнь тем, что писал мой дневник.

Разумеется, дневник больного не мог вмещать в себе никаких происшествий. В моем дневнике записывались скорее рассуждения, нежели поступки. Я выпишу из него несколько мест, не потому, чтобы они были очень интересны, но потому что, записанные в то время, они представляют вернее мысль и происшествия, случавшиеся со мною во время моего пребывания на плантации Безансон.

Июля 12. – Сегодня я мог сидеть и писать. День необыкновенно жаркий. Зной был бы нестерпим, если бы ветерок, полный благоуханием цветов, не проносился иногда по моей комнате. Ветерок этот дует с Мексиканского Залива, через озера Борн, Паншартрен и Маопа.

Этот морской ветерок очень полезен для жителей Нижней Луизианы. Без его прохладного влияния, Новый Орлеан был бы необитаем.

Сципион сказал мне, что новый управитель приехал на плантацию, и он думает, что его выбрал Доминик Гайярр. Он привез от него письмо. Следовательно, это довольно вероятно.

На Сципиона приезжий, кажется, сделал не весьма благоприятное впечатление. Он назвал его «белым бедным человеком с севера и янки».

Между неграми я нашёл антипатию к тем, кого они называют «бедными белыми людьми», тех, у кого нет невольников или земли. Когда негр говорит эту фразу в глаза белому, тот считает это наглым оскорблением, и обыкновенно отплачивает неблагоразумному негру словами «масляная кожа».

Невольники вообще находят, что самые жестокие управители всегда из штатов Новой Англии, или янки, как их называют на юге. Это прозвание, которое чужестранцы презрительно применяют ко всем американцам, в Соединенных Штатах имеет ограниченное значение, а если выговаривается с упреком, то применяется только к туземцам Новой Англии. Прежнее время ему в шутку приписывали патриотический дух; и в этом смысле каждый американец с гордостью называл себя янки. Между южными неграми «янки» – выражение упрека, к которому применяется бедность, низость и тому подобное.

Июля 14. – Сегодня два раза меня посещала мадмуазель Эжени, по обыкновению вместе с Авророй.

Разговор наш был непродолжителен! Эжени еще, очевидно, страдает, и говорит все грустным тоном. Сначала я приписывал это ее печали об Антоане, но теперь это продолжается уже слишком долго. Верно, другие горести тяготеют на душе ее. Я страдаю от принуждения. Присутствие Авроры налагает на меня это принуждение; и я не могу говорить тех пошлых фраз, которые требуются в обыкновенном разговоре. Аврора не принимает участия в разговоре, но стоит у дверей или за стулом своей госпожи, и почтительно слушает. Если я взглядываю на нее пристально, она опускает свои длинные ресницы, и замыкает всякое сообщение с ее душой. О! если бы я мог заставить ее понять меня.

Июля 15. – Отвращение Сципиона к новому управителю подтвердилось. Его первое впечатление оказалось справедливо. Судя по двум-трем случаям, рассказанным мне об этом господине, мне кажется, что он дурной преемник доброму Антоану.

Кстати о бедном Антоане: разнеслись слухи, что тело его было выброшено на берег пониже плантации, между обломками парохода, но эти слухи оказались несправедливы. Точно, найдено было тело, только не управителя, а какого-нибудь другого несчастного, потерпевшего подобную же участь. Желал бы я знать, утонул ли также злодей, ранивший меня!

В гостинице в Бренжье еще много больных. Некоторые умерли от повреждений, полученных ими на пароходе. Страшная смерть от обожжения парами. Многие думали, что они мало повреждены, а теперь при смерти. Доктор рассказывал мне несколько ужасных подробностей.

Один кочегар, у которого нос совсем сгорел и который знает, что ему недолго жить, попросил посмотреться в зеркало. Когда исполнили его просьбу, он расхохотался демонским смехом и закричал громким голосом:

– Какой безобразный труп выйдет из меня!

Это равнодушие к жизни составляет характеристическую черту моряков. Порода «Майка-Финка» еще не угасла: много представителей этого полудикаря еще плавают но западным рекам.

Июля 20. – Сегодня мне гораздо лучше. Доктор говорит мне, что через неделю я могу выйти из моей комнаты. Это приятно, однако еще неделю провести таким образом довольно скучно человеку, не привыкшему сидеть взаперти. Книги помогают мне проводить время. Слава и честь тем, кто сочиняет книги!

Июля 21. – Мнение Сципиона о новом управителе еще не улучшилось. Его зовут Ларкин. Сципион говорит, что его в деревне прозвали «Забиякой», это прозвание может служить ключом к его характеру. Некоторые негры уже жаловались Сципиону на его строгость, которая, по их словам, увеличивается ежедневно. Он ходит вечно вооруженный плетью, и уже раза два наказывал ею самым жестоким образом.

Сегодня воскресенье, и по говору, доходящему до меня из жилища негров, я могу догадаться, что это день отдыха. Я вижу негров, проходящих по большой дороге, в самых нарядных костюмах, мужчин в белых шляпах, синих длиннополых сюртуках, и в рубашках с огромными манжетами, женщин в ярких ситцевых платьях, а некоторых даже в толковых, годных даже и для бальной залы. Многие под зонтиками, разумеется, самых ярких цветов. Можно, пожалуй, подумать, что жизнь невольников не очень тяжела; но вид плети Ларкина может произвести совершенно противоположное впечатление.

Июля 24. Сегодня я приметил, что Эжени Безансон еще грустнее обыкновенного. Теперь я убедился, что причина этой грусти не смерть Антоана. Я опять приметил тот странный взгляд, который она бросила на меня в самый первый раз; но он был так мимолетен, что я не мог прочесть его значения. Аврора смотрит на меня уже не так робко, и как будто интересуется моим разговором, хотя он обращен не к ней. Если бы я мог разговаривать с нею, это облегчило бы мое сердце, которое пылает еще сильнее от этого принуждения.

Июля 25. – Некоторые из работников чересчур праздновали вчерашний день. Они были в городе и воротились поздно. Забияка всех приколотил сегодня утром, даже до того, что они обливались кровью. Это довольно жестоко для нового управителя; но Сципион узнал, что он уже в этом не новичок. Наверно мадмуазель Эжени не знает об этих жестокостях.

Июля 26. – Доктор обещает выпустить меня через три дня. Я начал уважать этого человека, особенно с тех пор, как приметил, что он не друг Гайярра. Он даже и не доктор его. В деревне есть другой врач, который лечит Доминика Гайярра, его и безансонских негров. Того доктора не было дома и потому ко мне позвали Рейгарта. После уж неловко было переменять доктора и Рейгарт продолжал лечить меня. Я видел того другого доктора, он приходил ко мне раз вместе с Рейгартом, и, кажется, как раз годится в друзья стряпчему.

Рейгарт приезжий в Бренжье, но кажется быстро приобретает уважение окрестных плантаторов. Многие из богачей держат домашних докторов и платят им очень дорого! Пренебрегать здоровьем невольника плохая спекуляция, и в отношении течения, им приходится гораздо лучше, чем многим бедным белым в европейских землях.

Мне удалось допытаться от доктора несколько фактов, об отношениях Гайярра к Безансонам. Я мог только делать отдаленные намеки на этот счет. Я получил далеко неудовлетворительные сведения. Доктора можно назвать человеком скрытным, болтовня не годится для его профессии в Луизиане. Он или мало знает об их делах, или делает вид, будто не знает; по некоторым выражениям, вырвавшимся у него, я подозреваю, что последнее вероятнее.

– Бедная девушка! – говорил он, – она совсем одна на свете. Кажется, у нее есть тётка, или какая-то другая родственница, которая живет в Новом Орлеане, но мужчин родных у нее нет, чтобы присмотреть за ее делами. У Гайярра в руках все.

Я узнал от доктора, что отец Эжени был гораздо богаче прежде, что он жил открыто и оказывал гостеприимство самым великолепным образом. Он давал праздники на большую ногу и особенно в последние годы. И даже после его смерти, мадмуазель Эжени продолжает принимать гостей отца с таким же гостеприимством. Женихов у нее было множество, но доктор не слыхал, чтобы она любила кого-нибудь.

Гайярр был искренний друг Безансона. Почему, этого никто не мог сказать, потому что характеры их были так противоположны, как полюсы. Некоторые находили, что дружба их походила на отношения, обыкновенно существующие между должником и кредитором.

Сведения, сообщенные мне доктором, подтверждает то, что уже говорил мне Сципион. Они также подтверждают мои подозрения, что туча затмевает горизонт будущности молодой креолки, даже мрачнее, нежели воспоминание об Антоане!

Июля 28. – Гайярр был здесь сегодня, то есть в доме. Впрочем, он посещает Эжени Безансон почти каждый день, но Сципион сказал мне нечто новое и странное. Те невольники, которые были наказаны, жаловались на управителя своей молодой госпоже, я она говорила с Гайярром об этом. Он отвечал, что «чёрные негодяи заслуживают еще не то», и довольно грубо поддерживал Ларкина, которому, без сомнения, он покровительствует. Барышня промолчала.

Сципион узнал эти факты от Авроры. Во всем этом есть что-то зловещее для будущего.

Бедный Сципион поверял мне еще свою собственную печаль. Он подозревает, что управитель слишком благосклонно смотрит на его маленькую Хлою. Злодеи! неужели? Кровь моя кипит при этой мысли, о! невольничество!

Августа 2. – Я опять слышал о Гайярре. Он был у Эжени Безансон долее обыкновенного. Что он может у нее делать? Неужели его общество может быте приятно для неё? Это невозможно! Однако, такие частые посещения, такие продолжительные совещания! Если она выйдет за подобного человека, я сожалею о ней, бедной жертве! потому что она будет жертвой. Он, верно, имеет над ней какую-нибудь власть, если действует таким образом. Он как будто хозяин плантации, говорит Сципион, и отдает приказания всем, как владелец. Все боятся его и забияку Ларкина. Последнего очень боится Сципион, который опять приметил странное обращение управителя с его маленькой Хлоей. Бедняжка! он очень растревожен!.. и неудивительно, когда даже закон не позволяет ему защищать честь родной дочери!

Я обещал поговорить об этом с мадмуазель Эжени, но я боюсь, судя по тому, что я слышал, что она так же мало имеет власти, как и сам Сципион!

Августа 3. – Сегодня, в первый раз, я мог выйти из моей комнаты. Я прошёлся по саду и встретил Аврору около оранжереи. Но с нею была маленькая Хлоя, державшая корзину для фруктов. Чего не дал бы я, чтобы встретить ее одну! Я мог только разменяться с нею несколькими словами, и она ушла.

Она выразила удовольствие, что я могу, наконец, выходить. Никогда не казалась она мне такт, хороша. Она срывала апельсины, и от этого движения щёки ее раскраснелись, а карие глаза сияли, как сапфиры.

Я был поражен грациозностью ее походки – это происходило от небольшой полноты, отличающей ее породу. Она полна, но совершенно пропорциональна. Руки ее малы и тонки, а маленькие ножки как будто едва касались песка аллеи. С восторгом следовал я за ней глазами. Пламя в сердце разгорелось сильнее, когда я воротился в мою одинокую комнатку.