Текст книги "Королева сплетен"

13

Я бы не говорил так много о себе, если б знал кого-нибудь еще так же хорошо, как себя.

Генри Дэвид Торо (1817–1862), американский философ, писатель и натуралист

Проснувшись на следующее утро, я смущенно оглядываю комнатку с низким потолком, ослепительно белыми стенами и деревянными потолочными балками. Занавески – кремовые, с огромными розовыми розами – задернуты, и я не вижу, что снаружи. На секунду я не могу сообразить, где нахожусь – в чьей спальне и в какой стране.

Потом вижу старинную дверь с ручкой, как у садовой калитки – ее надо нажимать вниз, а не поворачивать, – и понимаю, что я в шато Мирак, в одной из многочисленных комнат мансарды, где раньше, в дни былого величия, жили слуги, а теперь разместились Шери, Чаз и я. Ну и, само собой, Люк и его девушка Доминик.

Более цивильные спальни этажом ниже зарезервированы для свадебного кортежа и гостей, прибывающих сегодня днем. Сдавая основной дом внаем, отец Люка – Шери зовет его не иначе как месье де Вильер – живет в небольшом коттедже с соломенной крышей, где он держит в дубовых бочках вино, пока оно не будет готово к разливу по бутылкам. Вчера вечером, пока мы взбирались по бесконечной лестнице после четырех (пяти?) стаканов «Кир рояля», Шери рассказала, что птицы постоянно вьют на крыше гнезда, и их надо шугать оттуда, не то отходы их жизнедеятельности просачиваются сквозь солому.

Думаю, соломенная крыша уже никогда не покажется мне столь романтичной и живописной.

Сонно моргая, я разглядываю трещины на потолке и вдруг понимаю, что меня разбудило: кто-то стучит в дверь.

– Лиззи, – слышу я голос Шери. – Ты проснулась? Уже полдень. Ты что, собираешься спать весь день?

Я отбрасываю одеяло, подскакиваю к двери и распахиваю ее. Передо мной стоит Шери в бикини и саронге и держит две большие дымящиеся кружки. Волосы ее, обычно темные и кудрявые, сейчас кажутся огромной копной – верный признак того, что на улице жарко.

– Что, правда уже полдень? – спрашиваю я, испугавшись, что проспала так долго и все – вернее, Люк – подумают, что я самый что ни на есть наглый лодырь.

– Пять минут первого, – говорит Шери. – Надеюсь, ты прихватила купальник. Надо успеть позагорать, пока не приехала мать Люка со своими гостями. Тогда нужно будет накрывать на стол и готовиться к дегустации еды и напитков. Значит, у нас остается около четырех часов. Но сначала – она протягивает мне одну из дымящихся кружек – капуччино. Много аспартама, как ты любишь.

– О, ты спасаешь мне жизнь, – благодарно мурлычу я, чувствуя, как теплый молочный пар окутывает меня.

– Знаю, – говорит Шери, проходит в комнату и по-хозяйски устраивается на моей смятой кровати. – А теперь я желаю знать все, что случилось у тебя с Энди. И с Люком в поезде. Давай, колись.

Что я и делаю, усевшись рядом. Нет, конечно, рассказываю ей не все. Я до сих пор не сказала ей о том, что мне срочно надо написать дипломную работу, и уж точно не собираюсь рассказывать о минете. Вот незнакомцу в поезде я вывалила и то и другое. Но это было намного проще, чем рассказать об этом лучшей подруге, которая – я точно знаю – не одобрит ни того, ни другого. Особенно второе. Потому что без взаимности – это верх антифеминизма.

– Значит, у вас с Энди все кончено, – подытоживает Шери, когда я заканчиваю рассказ.

– Определенно, – говорю я, допивая последний глоток волшебного капуччино.

– И ты ему об этом сказала?

– Естественно, – говорю я. А я сказала? Кажется, да.

– Лиззи, – Шери испытующе смотрит на меня, – я же знаю, как ты ненавидишь все эти объяснения. Ты ему точно сказала, что все кончено?

– Я сказала ему, что мне надо побыть одной, – отвечаю я… и запоздало понимаю: это вовсе не то же самое, что все кончено.

И все же Энди понял, что я хотела сказать. Я уверена. Но на всякий случай, если он снова позвонит, я не буду брать трубку.

– И тебя ничего не угнетает? – уточняет Шери.

– В общем, да, – говорю, – но я немного чувствую себя виноватой из-за денег.

– Каких денег?

– Он хотел занять у меня, чтобы оплатить обучение за семестр. Наверное, надо было дать. Теперь он не сможет продолжить учебу осенью…

– Лиззи, – недоумевает Шери, – у него были деньги. Но он их проиграл! Если бы ты дала ему, он и их спустил бы в карты. Ты бы только способствовала его дальнейшему падению. Ты этого хочешь? Хочешь помочь ему увязнуть еще больше?

– Нет, – мрачно отвечаю я. – Но, знаешь, я ведь его любила. А любовь нельзя включить и выключить, как свет в комнате.

– Можно, если парень начинает злоупотреблять твоей добротой.

– Наверное, – вздыхаю я. – Может, и не стоит так терзаться. Ведь получал же он пособие по безработице, хотя сам работал.

Шери улыбается.

– Забавно, что в твоих глазах это самый ужасный его проступок. А как насчет азартных игр? А то, что он назвал тебя толстой?

– Но обман правительства еще хуже.

– Ладно, раз ты так считаешь. В любом случае, скатертью ему дорожка. Может, хоть теперь ты перестанешь глупить и поедешь в Нью-Йорк со мной и Чазом?

– Шери, я просто…

Ну как сказать ей правду? Что я не могу отправляться в Нью-Йорк на поиски работы, не имея в кармане диплома, а я не уверена, что успею дописать работу до того, как они с Чазом уедут. А еще меня грызут сомнения, что даже с дипломом я не приживусь в большом городе.

– Отлично, – говорит Шери, неверно истолковав мою нерешительность. – Я поняла. Это серьезный шаг, и тебе нужно время, чтобы свыкнуться с этой идеей. Ладно, как насчет другой истории?

– Какой другой истории?

– Насчет вас с Люком. В поезде.

– Шери, я уже сказала тебе. Ничего не было. Господи, да я только что порвала ужасные отношения с парнем, которого едва знала. Думаешь, я готова тут же ринуться в новые? За кого ты меня держишь? К тому же ты видела его девушку? Зачем парню, у которого есть такая девушка, заводить роман со мной?

– Ну, у меня есть на этот счет некоторые соображения, – туманно заявляет Шери. Но что именно она имеет в виду, я уточнить не успеваю, потому что она продолжает: – Ладно, слушай. Понимаю, ты многое пережила за последние дни, поэтому не буду пока доставать тебя с Нью-Йорком. Отдыхай и не думай о будущем. Ты это заслужила. Считай следующие несколько дней честно заработанными каникулами. Вернемся к этому разговору позже, когда ты оправишься от открытия, что парень твоей мечты оказался кошмаром. А теперь, – она шлепает меня по ноге, – надевай купальник и догоняй меня у бассейна. Лучшее время для загара уходит.

И я тороплюсь, потому что Шери любит, чтобы ее приказам подчинялись. Я стрелой пролетаю через холл в старинную ванную, где стоит массивная ванна на ножках и унитаз с деревянным стульчаком и сливным бачком, где нужно дергать за веревочку. Быстренько ополоснувшись и сделав макияж, я надеваю бикини – впервые в жизни. Мои сестры нещадно дразнили меня каждый раз, когда я пыталась напялить раздельный купальник в те времена, когда еще не похудела.

Возможно, из-за этого все мои купальники были сплошными, с пришитыми маленькими юбочками в стиле Аннет Фуничелло.

И пусть я была самой полненькой в бассейне, но я всегда одевалась оригинальнее всех… или, как выражалась Роза, была самой «модной белой вороной».

В новом купальнике я вовсе не похожа на белую ворону. Во всяком случае, мне так кажется. Это раздельный купальник, хотя тоже ретро… ретро Лилли Пулитцер шестидесятых годов. Сара говорит, что это чудовищно носить чей-то старый купальник, но на самом деле это вполне гигиенично, если предварительно пару раз его постирать.

И вот теперь, посмотрев на себя в немного мутное зеркало на двери ванной, я нахожу, что выгляжу… неплохо. Я, конечно, не Доминик. Но кто вообще может с ней тягаться?

Я спешу в свою комнату, натягиваю сарафанчик, тоже от Лилли Пулитцер, быстро заправляю кровать, отдергиваю розовые занавески, открываю окно, чтобы проветрить комнату… и чуть не падаю от великолепия открывшегося из окна вида…

Передо мной – солнечная долина, расстилающаяся под шато. Зеленые бархатные верхушки деревьев и убегающие вдаль волны холмов, бледно-коричневые утесы, а над всем этим – неправдоподобно ясное небо.

Боже, как красиво! На многие мили виден только лес, по которому змеится серебряная лента реки, на берегах приютились деревушки, а вверху, на холмах угнездились шато и замки. Словно в сказочном сне.

И как Люк, недоумеваю я, пожив здесь хоть немного, может возвращаться в Хьюстон? Разве отсюда по доброй воле уедешь?

Но размышлять над этим мне некогда. Я должна встретиться с Шери у бассейна, иначе мне не поздоровится.

Не так-то просто, скажу я вам, найти дорогу вниз по всем этим бесконечным переходам и лестницам, из которых, похоже, только и состоит Мирак. Но я все-таки умудряюсь вырваться в мраморный вестибюль и выскочить на улицу – на напоенный солнцем и сладковатым ароматом летний воздух. Где-то вдалеке слышно гудение мотора – возможно, газонокосилки, судя по запаху свежескошенной травы – и треньканье… колокольчиков? Не может быть.

Или может?

Но я не останавливаюсь, чтобы выяснять это. Надеваю солнечные очки со стразами, пересекаю подъездную дорожку и наконец оказываюсь на лужайке с бассейном, где в шезлонгах уже растянулись Шери, Доминик и еще какая-то девушка. Их шезлонги развернуты к солнцу. Доминик и девушка уже коричневые от загара – это явно не первый их день на солнце. Шери, как я вижу, решительно настроена догнать их до конца лета.

– Доброе утро, – здороваюсь я с Доминик и второй девушкой. В ней еще есть подростковая припухлость. Она в голубом сплошном купальнике «Спидо», а Доминик в черных стрингах от Кельвина Кляйна.

И стринги завязаны не так уж плотно. – Bonjour, – приветливо отвечает девушка.

– Лиззи, познакомься, это Агнесс, – говорит Шери. Только произносит она ее имя на французский манер – Ахнэсс. Она устроилась сюда на лето помогать по хозяйству. Ее семья живет в долине на мельнице.

– О! Я видела мельницу! – кричу я в восторге. – Она такая красивая!

Агнесс мило мне улыбается. А Доминик объясняет:

– Не старайся. Она ни слова не понимает по-английски. Устраиваясь сюда, она утверждала, что говорит по-английски, но на самом деле не знает ничего, кроме «привет», «до свидания» и «спасибо».

– Ясно, – говорю я и улыбаюсь Агнесс. – Bonjour! Je m'appelle Lizzie,[8]8
  Здравствуй! Меня зовут Лиззи (фр.).


[Закрыть] – что, в общем-то, практически исчерпывает мой запас французских фраз. Правда, я еще знаю Excusez-moi и J'aime pas des tomates.[9]9
  Извините. Я не люблю помидоры (фр.).


[Закрыть]

Агнесс в ответ выдает мне целую тираду, из которой я ничего не понимаю. Шери советует:

– Просто улыбайся и кивай, и вы прекрасно поладите.

Что я и делаю. Агнесс лучезарно мне улыбается и дает белое полотенце и бутылку воды из сумки-холодильника. Я заглядываю ей через плечо, надеясь разглядеть в сумке баночку диет-колы, но ее там нет. У них во Франции вообще есть диет-кола? Должна быть. В конце концов, это же не страна третьего мира.

Я благодарю Агнесс за воду и расстилаю полотенце на свободном шезлонге, как раз между ней и Доминик. Потом снимаю сарафан, сбрасываю сандалии и откидываюсь на удобные подушки, устремив взгляд в безоблачно-голубое небо.

К такому можно привыкнуть, понимаю я. И довольно быстро. Англия со своим холодным влажным летом словно отодвинулась в далекое прошлое.

И вместе с ней Эндрю.

– Какой… необычный купальник, – замечает Доминик.

– Спасибо, – отвечаю я, хотя у меня закрадывается подозрение, что это не комплимент. Но, может, я опять проецирую свои мысли, учитывая ее сандалии за шестьсот долларов.

– А где Люк и Чаз? – перевожу я разговор.

– Стригут ветки вдоль дороги, – отзывается Шери.

– О, – удивляюсь я. – А разве здесь нет… я не знаю… фирмы по стрижке деревьев?

Доминик награждает меня саркастическим взглядом из-под солнечных очков Гуччи.

– Конечно, если бы кто-нибудь потрудился вызвать их вовремя. Но отец Жан-Люка, как всегда, дотянул до последней минуты, когда уже никого вызвать нельзя. Поэтому приходится Жан-Люку самому делать это, если, конечно, он не хочет, чтобы у Биби был повод придраться.

– Биби?

– Мать Жан-Люка, – поясняет Доминик.

– Миссис де Вильер – женщина немного… своеобразная, насколько я поняла, – подает голос Шери из своего шезлонга.

Доминик деликатно фыркает:

– Можно и так сказать. А можно – что она устала от абсолютного и полного легкомыслия своего мужа. Он не думает ни о чем, кроме своего винограда.

– Винограда?

Доминик машет рукой куда-то в сторону одной из построек, за которой угадывается сад.

– Виноградник, – говорит она.

Так это виноградник, а не сад! Ну конечно!

– А разве месье де Вильер не должен думать о винограднике? – спрашиваю я. – Ведь это место – в первую очередь винодельня. А уж проведение свадеб – побочный бизнес, разве нет?

– Само собой, – соглашается Доминик. – Но в Мираке давно не было приличного урожая. Сначала засухи, потом тля… любой другой давно бы понял, что это знак, – надо бросать это дело, но только не отец Жан-Люка. Он заявляет, что де Вильеры в виноделии с 1600 года, когда был построен Мирак, и он не хочет нарушать традицию.

– Ну, это очень… благородно, – восхищаюсь я, – разве нет?

– Благородно? – Доминик презрительно фыркает. – Да это пустая трата времени и денег. У Мирака такой грандиозный потенциал, если бы только Жан-Люк с отцом его видели.

– Потенциал? Да о чем ты? Он великолепен в том виде, каков есть – отличные земли, красивый дом, пенистый капуччино… что тут менять?

Как выясняется, у Доминик на этот счет другие мысли.

– Здесь все требует переделки. Все нужно обновлять – особенно ванные. Надо заменить эти пошлые ванны на ножках на нормальные джакузи… а сливные бачки с веревочкой! Господи! Их тоже надо убирать.

– А мне нравятся такие бачки, – говорю я. – Они такие… очаровательные.

– Ой, ну конечно, тебе такое может нравиться, – отвечает Доминик и многозначительно смотрит на мой купальник. – Но большинству нет. В кухне тоже надо делать капитальный ремонт. Ты знаешь, у них до сих пор есть эта… как ее… кладовка. Смешно! Да ни один шеф-повар в здравом уме не согласится работать в таких условиях.

– Шеф-повар? – переспрашиваю я. При мысли о еде у меня урчит в желудке. Я умираю от голода. Завтрак я проспала. А когда обед? И здесь правда есть шеф-повар? Это он приготовил капуччино?

– Ну конечно! Чтобы сделать из Мирака настоящий отель мирового класса, нужен пятизвездочный шеф-повар.

А, вон оно что…

– Превратить в… – Я сажусь. – Погоди. Они собираются превращать это место в отель?

– Пока нет, – отвечает Доминик и тянется к бутылке с водой, что стоит у ее шезлонга. – Но я постоянно твержу Жан-Люку, что им просто необходимо это сделать. Только подумай, сколько можно заработать на одних только корпоративных вечеринках и деловых мероприятиях! А есть еще программы спа – они легко могли бы избавиться от виноградников и проложить там дорожки для пробежек и маршруты для конных прогулок. А в этих постройках расположить салоны массажа, акупунктуры, гидротерапии. Сейчас бум индустрии реабилитации после пластической хирургии…

– Чего? – перебиваю я. К своему стыду, надо отметить, что я практически ору на нее. Но меня просто до глубины души потрясло, что кто-то хочет превратить это сказочное место в спа.

– Индустрии реабилитации после пластической хирургии, – раздраженно повторяет Доминик. – Людям, недавно прошедшим процедуру липосакции или подтяжки лица, нужно место, где восстановиться после этого. Мирак в этом качестве будет просто великолепен.

Я не могу удержаться и смотрю в сторону Шери – мне надо знать, что она думает по этому поводу.

Но она делает вид, что читает, и только ближе подносит к лицу книгу, чтобы скрыть выражение лица.

И все же я вижу, как подрагивают у нее плечи, – она смеется.

– Нет, правда, – продолжает Доминик, отхлебнув из бутылки, – семейство де Вильер не видит бизнес-возможности своей собственности. Наняв профессионалов вместо местного сброда и предложив современный сервис – спутниковое телевидение, например, доступ в Интернет, – установив кондиционеры и домашний кинотеатр, они привлекут гораздо более состоятельную клиентуру и заработают столько, сколько в жизни не приносил жалкий винный бизнес отца Жан-Люка.

Прежде чем я успеваю озвучить свой ответ на эту чудовищную речь, мой желудок делает это за меня, издав протяжное урчание. Доминик не обращает на него внимания, а Агнесс тут же садится и что-то лопочет. Она спрашивает меня о чем-то, и я улавливаю слово goûter, что означает «отведать».

– Она спрашивает, не принести ли тебе что-нибудь поесть, – скучающим голосом переводит Доминик.

– А… – говорю я.

Агнесс говорит что-то еще, а Доминик тем же скучающим голосом продолжает:

– Ей совсем не трудно. Она все равно собиралась пойти приготовить себе что-нибудь.

– Тогда да, спасибо, с удовольствием, – отвечаю я. Потом улыбаюсь Агнесс и добавляю: – Oui, merci. Est-ce que vous… Est-ce que vous…

– Что ты пытаешься у нее спросить? – спрашивает Доминик – довольно язвительно. Но, может, я опять преувеличиваю. Трудно поверить, что она хочет превратить это чудесное место в отель, куда отправляют подлечиться тех, кто сделал себе новый нос.

– Я хочу спросить, нет ли здесь диет-колы, – говорю я. Доминик корчит презрительную рожицу.

– Нет, конечно. А зачем пичкать себя всеми этими химикатами?

Потому что это вкусно, хочется ответить мне, но я говорю:

– А, ну ладно. Тогда… ничего.

Доминик что-то отрывисто говорит Агнесс, та кивает, вскакивает, сует ноги в резиновые сабо – гораздо более подходящую обувь для ходьбы по траве и гравиевым дорожкам, чем замшевые «Маноло» – подхватывает саронг и уносится в дом.

– Она такая милая, – говорю я.

– Она обязана делать все, что ты попросишь. Она же помощница, – отвечает Доминик.

Я смотрю в сторону Шери. – Э… ну, мы же тоже вроде как помощники, разве нет?

– Но от вас же не требуется, чтобы вы подавали еду и приносили что ни попросят. И не надо ей выкать.

– Извини, что не надо делать? – трясу я головой.

– Ты обращалась к ней на «вы». Только что, когда пыталась говорить по-французски. Это неподобающе. Она младше тебя и к тому же служанка. Тебе следует обращаться к ней на «ты». А то она зазнается сверх всякой меры. Хотя она уже и так страдает этим. Мне вообще кажется, что ей нельзя пользоваться бассейном, даже если у нее свободное время. Но Жан-Люк разрешил, и теперь от нее проходу нет.

Я сижу, раскрыв рот, не в силах поверить тому, что услышала. Шери же буквально накрылась книгой, чтобы не было видно, как она смеется.

Могла бы и не накрываться, Доминик все равно не видит ничего, кроме себя. Особенно когда занята своим туалетом, вот как сейчас. – Какая жара… – заявляет она.

И это действительно так. Я бы даже сказала – пекло. И вообще, пока Доминик не начала эту тему про выканье, я подумывала о том, чтобы окунуться в прозрачную голубую воду, так маняще поблескивающую прямо перед нами…

Но Доминик опережает меня. Она садится, развязывает топ своего купальника, вешает его на спинку шезлонга, потягивается и говорит:

– Ах, так-то лучше.

1848 год (справедливо названный годом революций) стал свидетелем многих крестьянских восстаний по всей Европе, падения монархии во Франции, а также «картофельного голода» в Европе. На все эти волнения мода откликнулась тем, что потребовала от женщин как можно больше закрыться. Капоры и длинные юбки до пят стали непременным атрибутом.

Это был век Джейн Эйр, которая, как мы помним, отказалась от щедрого предложения мистера Рочестера заменить ее гардероб и предпочла грубую шерсть шелковой органзе, которую он заказал для нее. Ах, если б рядом с ней могла оказаться Мелания Трамп – уж она-то раскрыла бы ей глаза на такое неподобающее отношение к моде.

История моды. Дипломная работа Элизабет Николс

14

Никогда не говорить о себе – это очень благородное лицемерие.

Фридрих Ницше (1844–1900), немецкий философ, классический ученый и критик

Ну, ладно. Положим, я знаю, что в Европе люди куда спокойнее относятся к своему телу и наготе, чем мы.

Правда, Доминик не европейка. Она канадка.

И все же довольно трудно сидеть и разговаривать с человеком, чьи голые сиськи… буквально лезут в глаза.

И от Шери никакой помощи. Она решительно не желает отрывать глаза от книги. Хотя, как я замечаю, она еще не разу не перевернула страницу.

Мне приходится вести себя как ни в чем не бывало. Нельзя сказать, что я никогда не видела женщин с оголенной грудью. У нас в общежитии был общий душ.

Но все равно. Тех девушек я хотя бы знала!

И потом, у Доминик грудь – как бы это сказать – торчит еще более вызывающе, чем даже у Брианы Дунлеви.

А ведь Бриана одно время работала в коктейль-баре «Голые активы».

– А Люку ты говорила о своих идеях по усовершенствованию Мирака? – небрежно спрашиваю я.

А мне страсть как хочется знать, что он думает по поводу планов Доминик.

– Конечно, – Доминик откидывает светлую прядь со лба. – И его отцу тоже. Но старика интересует только одно – его вино. Так что пока он не умрет… – Доминик многозначительно дергает плечиком.

– Люк ждет, пока его отец умрет, чтобы превратить это местечко в «Хайят Редженси»? – спрашиваю я хриплым от потрясения голосом. Неужели Люк способен на такое?!

– В «Хайят»? – возмущается Доминик. – Я же сказала тебе, это будет пятизвездочный отель-люкс, а не часть дешевой американской гостиничной сети. Жан-Люк вообще-то без особого восторга относится к моим планам. Пока. Во-первых, ему придется переехать во Францию, чтобы воплотить их, а он не хочет бросать работу в «Лазард Фрер». Хотя я ему объясняла, что нет ничего проще перевестись в парижский филиал. Тогда мы могли бы…

– Мы? – Я кидаюсь на это слово, как бабуля – на баночку пива. – Вы собираетесь пожениться?

– Конечно, – отвечает Доминик. – Когда-нибудь.

Нелепо, конечно, но от этого заявления мое сердце пронзает острая боль. Я же его едва знаю. Мы только вчера познакомились.

Но ведь я та, что отправилась в Англию к парню, с которым до этого провела всего двадцать четыре часа, да и то три месяца назад.

И смотрите, что из этого вышло.

– О, – наконец-то вступает в разговор Шери, – вы с Люком помолвлены? Забавно, Чаз мне об этом не говорил. Мне казалось, Люк ему сказал бы.

– Ну, пока помолвки не было, – неохотно говорит Доминик. – Да кто в наши дни совершает помолвки? Это так старомодно. Сегодняшние пары заключают партнерство, а не браки. Все сводится к объединению доходов и инвестированию в совместное будущее. И как только я увидела Мирак, поняла, что это будущее, в которое я готова инвестировать.

Я изумленно хлопаю глазами. Партнерство, а не браки? Объединяют доходы и инвестируют в совместное будущее?

А как вам это «как только я увидела Мирак»? Наверное, это должно было звучать «как только я увидела Жан-Люка»?

– Да, это красивое место, – говорит Шери, переворачивая страницу, которую – я точно знаю – она не прочла. – А почему ты решила, что Жан-Люк не хочет переехать в Париж?

– Потому что Жан-Люк вообще не знает, чего хочет, – печально вздыхает Доминик.

– А кто из мужчин знает? – вкрадчивым голосом подхватывает Шери. По ее тону я понимаю, что разговор ее изрядно забавляет.

– Может, он не хочет быть так далеко от тебя? – предполагаю я весьма великодушно, как мне кажется, учитывая, что сама увлеклась ее парнем. А это именно увлечение, ничего больше. Правда.

Доминик поворачивает голову ко мне.

– Я предложила ему перевестись вместе с ним, – бесцветным тоном говорит она.

– А. Ну, его мама живет в Хьюстоне, так? Может, он не хочет уезжать от нее?

– Дело не в этом, – говорит Доминик. – А в том, что если он подаст заявление о переводе в Париж, и заявлению дадут ход, ему придется ехать. И тогда он застрянет тут и уже не сможет сделать карьеру, о которой мечтает.

– А о какой карьере он мечтает? – спрашиваю я.

– Он хочет, – Доминик наклоняется за бутылкой с водой, делает глоток и только после этого заканчивает: – стать доктором.

– Доктором? – Люк ни словом об этом не обмолвился в поезде, когда я разглагольствовала о банкирах-инвесторах. – Правда? Но это же здорово! Доктора – они же лечат людей.

Доминик смотрит на меня так, словно я сказала что-то очень банальное. Что, собственно, я и сделала.

Но она, видно, еще не поняла, что я обычно говорю первое, что приходит в голову. Серьезно. Это как болезнь.

– Я хотела сказать, что врачи очень важны, – поспешно добавляю я. – Для общества. Потому что без них мы были бы… больными.

Я смотрю, какое впечатление произвело на нее мое блестящее умозаключение. Доминик приподнимается на локтях – хотя от этого движения ее грудь загадочным образом даже не шелохнулась – и обращается через меня к Шери.

– Твоя подруга, по-моему, слишком много говорит.

– Да, – соглашается Шери, – у Лиззи есть такая особенность.

– Извините, – говорю я, чувствуя, что краснею. Но затыкаться вовсе не собираюсь. Я просто физически не способна на это. – Но почему Люк не идет в медицинскую школу? Ведь не из-за того, что врачи мало зарабатывают. – Люк, которого я знаю – который дал мне, совершенно незнакомому человеку, выплакаться у него на плече и поделился орешками, – никогда не станет выбирать профессию, исходя из того, сколько он сможет зарабатывать.

Или станет?

Нет, ни в коем случае. «Хьюго» вместо «Хьюго Босс»! Я вас умоляю! Это выбор человека, который личный комфорт ставит выше стиля…

– Это из-за стоимости обучения? – спрашиваю я. – Уверена, родители Люка поддержали бы его, пока он учится. А ты не хочешь поговорить с его мамой и папой об этом?

На лице Доминик отражается вся гамма чувств – от легкого отвращения ко мне до полного ужаса.

– С какой стати я буду делать это? – она совершенно растерялась. – Я хочу, чтобы Люк переехал в Париж вместе со мной и работал в «Лазард Фрер», чтобы мы могли превратить это местечко в пятизвездочный отель, получать хорошую прибыль и приезжать сюда на выходные. Я не хочу быть женой врача и жить в Техасе. Неужели не понятно?

– Э… нет, – отвечаю я и про себя думаю: «Ух ты! Вот девушка, которая точно знает, чего хочет. Она точно не сомневалась бы, ехать в Нью-Йорк, не имея диплома, работы и жилья, или нет. На самом деле она сожрала бы этот Нью-Йорк с потрохами».

В этот момент с кухни возвращается Агнесс, неся тарелку с бутербродами.

– Voilà, – чрезвычайно довольная собой, она вручает мне свое творение.

А это ни больше ни меньше батон, разрезанный пополам и намазанный…

– Херши! – кричит Агнесс, радуясь, что произносит единственное известное ей слово на английском.

Мне всучили бутерброд с шоколадом! Агнесс протягивает тарелку Шери. Та мельком смотрит на нее и говорит:

– Нет, спасибо.

Пожав плечами, Агнесс предлагает тарелку Доминик. Девушку, кажется, ничуть не смущает, что подруга ее босса сидит полуголая, и это еще раз доказывает: французы – какого бы возраста они ни были – относятся к наготе куда проще, чем я.

Доминик бросает взгляд на тарелку с бутербродом, ее передергивает, и она говорит:

– Боже. Нет.

Что ж, может, она и не съест Нью-Йорк – слишком калорийно для нее.

Агнесс еще раз пожимает плечами, берет бутерброд с тарелки и устраивается на шезлонге. Она кусает бутерброд, и хрустящие крошки рассыпаются ей на грудь. Агнесс жует и при этом довольно улыбается мне.

– C'est bon, ça,[10]10
  Вкусно, правда? (фр.)


[Закрыть] – говорит она, показывая на бутерброд. Ну разве тут откажешься? Не хочется ранить чувства девушки.

Остается только одно – я кусаю это калорийное чудовище.

Да, без всяких сомнений, это самый вкусный бутерброд, который я только ела.

А еще я уверена, Доминик – если б ей дали запустить деловые коготки в это местечко – непременно запретила бы такие бутерброды! Женщинам, восстанавливающимся после липосакции, категорически не рекомендуется давать бутерброды из французского багета с шоколадной пастой! Я уверена, Доминик обдумывает это, хотя в этот момент берет бутылочку с кремом от загара и решительно намазывает себе грудь.

Агнесс и ее бутерброды с шоколадной пастой скоро уйдут в прошлое, если Доминик станет на тропу войны с Мираком.

Если, конечно, кто-нибудь ее не остановит.

– Леди.

Я чуть не давлюсь куском бутерброда. На дальнем конце бассейна появляются Чаз с Люком, потные и перепачканные после стрижки веток вдоль дороги.

– Салют! – Доминик машет им загорелой рукой. Грудь ее, как я замечаю, при этом даже не колыхнется. Вот уж чудо гравитации.

– Привет, мальчики, – говорит Шери.

Я в виде исключения ничего не говорю, поскольку никак не могу проглотить кусок бутерброда.

– Ну что, девочки, вы хорошо проводите время? – интересуется Чаз. Он улыбается, и я знаю почему. Из-за полуобнаженной Доминик. Невозможно не заметить удивленный взгляд, который он бросает на Шери. Та отвечает лишь:

– О, мы классно проводим время. А вы?

– Тоже, – отвечает Чаз. – Только мы, пожалуй, сначала окунемся, чтобы немного освежиться. – При этом он сдирает с себя рубашку.

Надо отдать должное Чазу: несмотря на диплом философа, у него атлетическая фигура.

Но Люк – как мне прекрасно видно, когда он секундой позже тоже снимает рубашку, – являет собой еще лучший образчик мужской атлетичности. На его прекрасном загорелом, мускулистом теле нет ни грамма жира.

ПЛЮХ! Парни ныряют в искрящуюся воду, не трудясь даже снять шорты.

– Боже, как хорошо, – говорит Чаз, выныривая. – Шер, иди сюда.

– Твое желание – закон для меня, господин. – Шери откладывает книгу, встает и тут же ныряет. Брызги от нее попадают на Доминик, и та брезгливо отряхивается.

– Доминик, – зовет Люк, вынырнув в глубокой части бассейна. – Иди сюда, водичка отличная.

Доминик тараторит что-то на французском. Я не очень хорошо понимаю, что именно, но несколько раз слышу слово cheveux.[11]11
  Волосы (фр.).


[Закрыть] Я пытаюсь вспомнить, это волосы или лошади. Почему-то мне кажется, что Доминик вряд ли говорила о лошадках.

Шери подплывает к краю бассейна, кладет руки на бортик и кивает мне.

– Лиззи, ты должна нырнуть. Вода просто потрясающая.

– Дай доесть бутерброд, – отвечаю я, все еще трудясь над жуткой – но такой грешно вкусной – стряпней, которую всучила мне Агнесс.

– Тогда подожди полчаса после еды, – дразнит меня Люк. – Ты же не хочешь, чтобы у тебя начались спазмы.

К счастью, рот у меня занят, и я не могу спросить его: Если они у меня начнутся, ты спасешь меня, Люк? Флирт совершенно неуместен, ведь его девушка сидит тут же, рядом со мной. Топлесс.

И в таком виде выглядит куда лучше, чем я – даже в самых смелых своих мечтах.

– А, новая девушка!

Я чуть не давлюсь, услышав за спиной мужской голос с сильным французским акцентом. Оборачиваюсь и вижу пожилого джентльмена в белой рубашке и брюках хаки на стильных подтяжках.

– Ммм, – мычу я, поспешно проглатывая, – здравствуйте.

– Это та самая новая девушка? – спрашивает он у Доминик, показывая на меня.

– Ах, да, месье. Это Лиззи, подруга Шери, – отвечает Доминик подчеркнуто вежливо.