Текст книги "Жестокие игры"

Глава вторая

Шон

Бич Грэттон, сын мясника, только что зарезал корову и собирает для меня кровь в ведро, когда я слышу эту новость. Мы стоим во дворе за лавкой мясника, и наши негромкие слова и стук башмаков по булыжнику отражаются от окружающих нас камней. День прекрасный, солнечный, но уже слишком прохладно, и я беспокойно переминаюсь с ноги на ногу. Камни во дворике неровные, их выталкивают наверх корни деревьев, которые давно уже срублены, и они сплошь перепачканы коричневым и черным, на них осели бесчисленные брызги крови.

– Бич, ты уже слышал? Лошади вышли! – сообщает сыну Томас Грэттон, появляясь из открытой двери своей лавки. Он направляется во внутренний двор, но замирает на половине шага, увидев меня. – А, Шон Кендрик… Я и не знал, что ты здесь.

Я молчу, а Бич хмыкает.

– Пришел, когда услыхал, что я собираюсь резать скотину.

Он показывает на коровью тушу, которая теперь уже висит на деревянном треножнике, лишенная головы и ног. Земля омыта кровью, потому что Бич слишком поздно подставил ведро. Голова коровы лежит в стороне. Губы Томаса Грэттона изгибаются, как будто он хочет что-то сказать Бичу по поводу этой картины, но он молчит. Тисби – остров, на котором полным-полно сыновей, разочаровывающих своих отцов.

– Так ты уже слыхал об этом, Кендрик? – спрашивает Томас Грэттон. – Ты именно поэтому здесь, а не в седле?

Я здесь потому, что те новые люди, которых Малверн нанял, чтобы кормить лошадей, в лучшем случае боятся, а в худшем – просто ничего не умеют, а сена слишком мало, а мясных обрезков – и того меньше. О крови для кабилл-ушти конюхи и говорить не хотят, как будто надеются, обращаясь с водяными конями как с обычными, на самом деле превратить их в сухопутных жеребцов. Поэтому я и здесь – поскольку должен всем заниматься сам, если хочу, чтобы это было сделано как следует.

Но я просто отвечаю:

– Нет, еще не слышал.

Бич ласково хлопает убитую корову по шее и так и эдак поворачивает ведро. На отца он не смотрит.

– А тебе кто сказал?

Меня совсем не интересует ответ на этот вопрос; совершенно неважно, кто что слышал и кто кому сказал, важно только одно: кабилл-ушти выбираются из моря. Я просто нутром чую, что это действительно так. Вот почему меня снедает беспокойство. Вот почему Корр мечется по конюшне, вот почему я не могу спать.

– Младшие Конноли видели одного, – сообщает Томас Грэттон.

Бич хмыкает и снова хлопает коровью тушу, скорее чтобы выразить свои чувства, чем с какой-то практической целью. История Конноли – одна из самых жалостных историй на Тисби: трое детей рыбака осиротели дважды из-за кабилл-ушти. Но вообще на острове множество одиноких женщин, чьи мужчины исчезли однажды ночью, то ли сожранные дикими водяными конями, то ли поддавшись искушению сбежать на материк. И одиноких мужчин хватает – их жен либо утащили с берега внезапно появившиеся из воды зубы, то ли увезли туристы с толстыми кошельками. Но потерять обоих родителей разом… это уж слишком. Моя личная история – отец давно в земле, мать затерялась где-то на материке – слишком заурядна, чтобы кто-то вспоминал о ней, что для меня только к лучшему. Есть в мире вещи и поинтереснее.

Томас Грэттон молча наблюдает за тем, как Бич отдает мне ведро и тут же начинает грубо разделывать тушу. Вряд ли существуют какие-то особо художественные способы разделки коровьих туш, но все же Бич действует чересчур топорно. Я несколько долгих мгновений наблюдаю за тем, как он криво и косо разрезает шкуру, что-то непрерывно бормоча себе под нос, – и думаю, что он, возможно, пытается напевать. Я просто зачарован крайней неуклюжестью всего процесса и тем детским удовольствием, которое испытывает Бич, чрезвычайно плохо делая свою работу. Мы с Томасом Грэттоном переглядываемся.

– Он учился разделке у своей матери, не у меня, – поясняет Томас Грэттон.

Я не то чтобы улыбаюсь, но Грэттон, похоже, все равно доволен моей реакцией.

– Если тебе не нравится, как я это делаю, – говорит Бич, не отрывая глаз от работы, – то я лучше пойду в пивную, а этот нож отдам тебе.

Томас Грэттон издает громкий звук, который возникает, похоже, где-то между его ноздрями и глоткой; это очень похоже на то, как хмыкает Бич. Томас отворачивается от Бича и смотрит на красную черепичную крышу одного из строений, окружающих внутренний двор.

– Ну ты, конечно, будешь в этом году участвовать в бегах? – говорит он.

Бич помалкивает, потому что его отец обращается не к нему, а ко мне.

Я отвечаю:

– Думаю, да.

Томас Грэттон некоторое время молчит, просто продолжает смотреть на вечерние солнечные пятна, упавшие на черепицу и окрасившие ее в ослепительный оранжево-красный оттенок. Потом наконец продолжает:

– Да, наверное, именно это тебе и предложит Малверн.

Я работаю у Малверна с тех пор, как мне исполнилось десять лет, и кое-кто из местных считает, будто он дал мне работу из жалости, но они ошибаются. И средства к существованию, и имя Малвернов – под крышей их конюшни; они продают на материк спортивных лошадей, и им не нужно ничего такого, что могло бы их скомпрометировать, и уж меньше всего им нужна такая чисто человеческая вещь, как жалость. Я прожил у Малвернов достаточно долго и уже понимаю: Грэттоны не представляют для них интереса, и я знаю при этом, как хочется Томасу Грэттону, чтобы я сказал что-нибудь, позволившее бы ему еще сильнее презирать Бенджамина Малверна. И потому я тяну долгую паузу, чтобы немножко ослабела тяжесть его предположения, а потом говорю, позвякивая ручкой ведра:

– Ну, если это так, я к концу недели подумаю, насколько это выгодно.

Томас Грэттон негромко смеется.

– Ты самый старый из всех девятнадцатилетних парней, каких я только видывал, Шон Кендрик!

Я не отвечаю, поскольку он, наверное, прав. Он говорит, что мы рассчитаемся в пятницу, как обычно, а Бич вдогонку мне дружелюбно хмыкает, когда я ухожу с их двора с ведром крови.

Мне бы нужно подумать о том, что пора пригнать с пастбища пони, и о том, как накормить чистокровных красавцев, и о том, как согреть вечером мою крошечную квартирку над конюшней… но я думаю только о новости, которую сообщил мне Томас Грэттон. Я стою на твердой почве, но в душе я уже на песчаном пляже, и моя собственная кровь поет: «Я бодр, я полон сил…»

Глава третья

Пак

Этим вечером Гэйб нарушил наше единственное правило.

Мне не приходится слишком раздумывать насчет ужина, ведь у нас нет ничего, кроме сушеных бобов, а меня уже тошнит от них. Я пеку яблочный пирог и чувствую себя из-за этого ужасно добродетельной. Финн раздражает меня тем, что проводит весь день во дворе, занимаясь починкой древней, давно сломанной бензопилы, которую, как он утверждает, кто-то ему отдал, но которую он, скорее всего, вытащил из чьего-то мусора просто потому, что у нее есть механизм. Я сержусь, мне не нравится быть одной в доме, от этого у меня возникает чувство, будто я должна заняться уборкой, а я этого не хочу. Я хлопаю дверцами и с грохотом задвигаю ящики буфета и шкафов, наводя порядок, громыхаю посудой над вечно переполненной раковиной – но Финн меня не слышит или делает вид, что не слышит.

Наконец, перед тем как солнце окончательно исчезает за возвышенностью на западе, я распахиваю во всю ширь боковую дверь и стою в проеме, многозначительно глядя на Финна, ожидая, пока он посмотрит на меня и что-нибудь скажет. Он согнулся над деталями разобранной бензопилы, аккуратно разложенными на утоптанной земле нашего двора. На нем один из свитеров Гэйба, и, хотя свитер довольно старый, он все еще слишком велик Финну. Брат закатал рукава, превратив их нижние части в пухлые, безупречно ровные манжеты, а его темные волосы увязаны в перепачканный машинным маслом хвост. Он выглядит по-сиротски, и от этого я тоже сержусь.

– Ты собираешься пойти в дом и съесть пирог, пока он еще хоть немного теплый?

Я знаю, что мой голос звучит резковато, но мне плевать.

Финн отвечает, не поднимая взгляда:

– Через минутку.

Он имеет в виду совсем не минуту, и я прекрасно это понимаю.

– Тогда я весь его съем сама, – заявляю я.

Финн не откликается; он полностью погружен в тайну бензопилы. Думаю, именно в такие моменты я просто ненавижу братьев – они не в силах понять, что именно важно для меня, их интересуют только собственные дела.

Я уже готова сказать что-нибудь такое, о чем позже пожалею, но тут вижу Гэйба, который идет к нам в сумерках, ведя свой велосипед. Ни я, ни Финн не приветствуем его, когда он открывает калитку, заводит велосипед во двор и снова закрывает калитку. Финн – потому что слишком погружен в себя, а я – потому что злюсь на Финна.

Гэйб ставит велосипед в специальную стойку с задней стороны дома, а потом подходит к Финну и останавливается рядом с ним. Сняв шапку и сунув ее под мышку, он скрещивает руки на груди, без слов наблюдая за действиями брата. Я совсем не уверена в том, может ли Гэйб в рассеянном голубоватом вечернем свете рассмотреть, что там творится, однако Финн чуть отодвигается от пилы, чтобы Гэйбу было лучше видно. Наверное, тому сразу становится все понятно, поскольку, когда Финн поднимает голову и смотрит на нашего старшего брата, Гэйб чуть заметно кивает.

Их безмолвный диалог и зачаровывает, и бесит меня.

– Там яблочный пирог, – снова говорю я, – и он еще теплый.

Гэйб достает шапку из-под руки и поворачивается ко мне.

– А на ужин что?

– Яблочный пирог, – откликается присевший на корточки Финн.

– И бензопила, – добавляю я. – Финн соорудил чудесную бензопилу, можно ею поужинать.

– Яблочный пирог – это отлично, – говорит Гэйб, но голос у него усталый. – Пак, не держи дверь открытой. Холодно на улице.

Я отступаю назад, чтобы он мог войти в дом, и сразу чувствую запах рыбы. Я терпеть не могу, когда Берингеры заставляют его чистить рыбу. Потом ею воняет весь дом.

Гэйб задерживается в дверях. Я смотрю на него, на то, как он замер, положив руку на дверной косяк и повернувшись лицом к собственной ладони, как будто то ли изучает свои пальцы, то ли всматривается в облупившуюся красную краску под ними. Вид у него отстраненный, как у чужака, и мне вдруг хочется, чтобы он обнял меня, как бывало прежде, в моем детстве.

– Финн, – негромко произносит Гэйб, – когда ты соберешь эту штуку, мне нужно поговорить с тобой и Кэт.

Финн изумленно вскидывает голову, но Гэйб уже исчез, проскочив мимо меня в комнату, которую до сих пор делит с Финном, хотя комната наших родителей стоит пустой. То ли просьба Гэйба, то ли то, что он назвал меня настоящим именем, привлекает внимание Финна (чего не удалось моему яблочному пирогу), и он начинает торопливо собирать все части пилы и запихивать их в помятую картонную коробку.

Я чувствую себя неуверенно, пока жду, когда же Гэйб выйдет из своей комнаты. Кухня уже превратилась в маленькую, залитую желтым светом каморку, как всегда по вечерам, когда темнота напирает снаружи и делает комнату меньше. Я торопливо мою три одинаковые тарелки и отрезаю для каждого из нас по большому куску пирога, но самый большой для Гэйба. Я ставлю тарелки на стол, и то, что теперь их только три, хотя недавно стояло пять, угнетает меня, поэтому я спешу заняться мятным чаем, чтобы добавить к тарелкам еще и чашки. Пока я так и эдак передвигаю чашки, мне приходит в голову – с большим запозданием, – что яблочный пирог и мятный чай не слишком сочетаются друг с другом.

К этому времени Финн начинает процедуру мытья рук, что может продолжаться целое столетие. Он молча терпеливо намыливает руки куском молочного мыла, старательно промывая кожу между пальцами и втирая мыло в каждую складку на ладони. Он еще не закончил свое занятие, когда появляется Гэйб – в чистой одежде, но все еще пахнущий рыбой.

– Как приятно, – говорит мне Гэйб, отодвигая свой стул, и я успокаиваюсь, ведь ничего плохого не происходит, все будет отлично. – Мята так хорошо пахнет. То, что нужно после эдакого дня.

Я пытаюсь вообразить, что сказали бы ему в такой момент мама или папа; по ряду причин разница в нашем возрасте ощущается сейчас как зияющая пропасть.

– Я думала, ты сегодня должен был заниматься подготовкой гостиницы вместе с хозяевами.

– Им пришлось на причале потрудиться, там рабочих рук не хватало, – отвечает Гэйб. – А Берингер знает, что я делаю все быстрее, чем Джозеф.

Джозеф – это сын Берингеров, он слишком ленив, чтобы делать быстро что бы то ни было. Гэйб как-то раз сказал мне, что нам следует быть благодарными Джозефу за неспособность думать о чем-либо, кроме себя самого, ведь именно поэтому у Гэйба и есть работа. Но в данный момент я ничуть не благодарна, поскольку от Гэйба пахнет как от селедки, и все из-за беспомощности Джозефа.

Гэйб держит в руке чашку с чаем, но не пьет. Финн все еще моет руки. Я сижу на своем обычном месте. Гэйб ждет еще несколько секунд, потом говорит:

– Финн, достаточно, ладно?

Но Финну требуется еще минута, чтобы смыть мыло с рук, и только потом он закрывает кран, подходит к столу и садится напротив меня.

– А что, мы все равно должны произносить благодарственную молитву, хотя у нас только яблочный пирог?

– И бензопила, – добавляю я.

– Боже, спасибо тебе за этот пирог и за пилу Финна, – негромко произносит Гэйб. – Так хорошо?

– Кому – Богу или мне? – спрашиваю я.

– Богу всегда хорошо, – сообщает Финн. – А поблагодарить следовало бы тебя.

Это меня поражает как неслыханная неправда, но я отказываюсь проглотить наживку. Я смотрю на Гэйба, который уставился в свою тарелку. Я спрашиваю его:

– Так в чем дело?

Слышно, как снаружи тихо ржет Дав, – там, где луг примыкает к нашему двору; ей хочется получить наконец свою горстку зерна. Финн смотрит на Гэйба, а тот по-прежнему не сводит взгляда с тарелки, прижимая пальцами край пирога, словно проверяя его плотность. Я внезапно осознаю: завтра годовщина смерти наших родителей. На самом деле эта мысль весь день смутно терзала меня, но ведь до этого момента мне даже в голову не приходило, что наш спокойный, надежный Гэйб тоже может думать об этом.

Он не поднимает глаз. Он просто говорит:

– Я уезжаю с острова.

Финн таращится на него.

– Что?!

Я лишаюсь дара речи; это похоже на то, как если бы Гэйб вдруг заговорил на чужом языке, и моему мозгу нужно сначала перевести его слова, чтобы понять их смысл.

– Я уезжаю с острова, – повторяет Гэйб, и на этот раз его заявление звучит тверже, оно уже более реально, хотя брат все так же не хочет смотреть на нас.

Финн первым умудряется произнести целое связное предложение:

– А мы что тут будем делать со всем этим?

Я добавляю:

– А как насчет Дав?

– Я один уезжаю с острова, – уточняет Гэйб.

У Финна такой вид, словно Гэйб дал ему пощечину. Я выставляю вперед подбородок и пытаюсь заглянуть в глаза старшему брату.

– Ты уезжаешь без нас? – И тут мой мозг подсказывает мне ответ, единственный возможный логически, тот, который объясняет поступок Гэйба, и я тут же произношу его вслух: – А, так ты уезжаешь ненадолго. Едешь, чтобы…

Я встряхиваю головой. Потому что не в силах представить, чего ради он вдруг куда-то собрался.

Гэйб наконец поднимает голову.

– Я уезжаю насовсем.

Финн, сидящий напротив меня, цепляется за край стола, его ногти впились в дерево так, что побелели на концах, а возле суставов его пальцы налились кровью; вряд ли он сам это осознает.

– Когда? – спрашиваю я.

– Через две недели.

Паффин мяукает возле его ног, трется мордочкой то о Гэйба, то о стул под ним, но Гэйб не смотрит вниз и словно не замечает ее присутствия.

– Я обещал Берингеру, что задержусь на это время.

– Берингеру? – недоверчиво переспрашиваю я. – Ты обещал Берингеру, что задержишься на это время? А как насчет нас? Что будет с нами?

Гэйб не хочет смотреть на меня. Я пытаюсь представить, как мы сможем выжить, лишившись единственного среди нас человека, способного заработать деньги, и с еще одной опустевшей кроватью.

– Ты не можешь уехать, – говорю я. – Не можешь уехать так скоро.

Сердце отчаянно колотится у меня в груди, и мне приходится стиснуть зубы, чтобы они не стучали.

На лице Гэйба ничего не отражается, и я знаю, что потом пожалею о сказанном, но думать больше ни о чем не могу.

– Я буду участвовать в бегах, – сообщаю я Гэйбу.

Вот так.

Теперь внимание обоих братьев приковано ко мне, и щеки у меня пылают так, будто я прижала их к раскаленной плите.

– Ох, да брось ты, Кэт, – говорит Гэйб, но его голос звучит совсем не так уверенно, как следовало бы.

Он почти верит мне, сам того не желая. А я, прежде чем сказать что-нибудь еще, должна подумать и решить: верю ли я сама себе. Я вспоминаю сегодняшнее утро, то, как ветер трепал мои волосы, как Дав пустилась в галоп… Я думаю о дне после бегов, о песке, покрытом красными пятнами там, куда вот-вот должны были подойти волны прибоя… Думаю о последних судах, отходящих от острова с наступлением зимы, и о том, что на одном из них будет Гэйб.

Я смогу это сделать, если дело до того дойдет.

– Да, буду. Ты разве не слышал в городе? Лошади уже выходят. Тренировки начинаются завтра.

Я так горда, так горда тем, что мой голос звучит уверенно!

Губы Гэйба шевелятся, как будто он говорит, не раскрывая рта, и я понимаю, что он мысленно перебирает все возможные возражения. И мне отчасти хочется услышать от него: «Нет, ты не можешь этого сделать», и я бы тогда спросила: «Почему?», а он бы тогда понял, что не в силах ответить: «Потому что ты не можешь оставить Финна одного». И он не может спросить: «Зачем?», ведь ответ на этот вопрос очевиден.

Я ощущаю себя ужасно умной и довольна собой, ведь очень даже нелегко довести Гэйба до состояния потери речи; но все же мое сердце слишком сильно бьется в груди, и я почти надеюсь: вот сейчас он скажет, что если я не стану участвовать в бегах, он никуда не уедет.

Но Гэйб наконец говорит:

– Хорошо. Я задержусь до окончания бегов. – Вид у него раздраженный. – Но не дольше, иначе корабли перестанут ходить до весны. Все-таки это очень глупо с твоей стороны, Кэт.

Он злится на меня, но мне на это наплевать. Меня только одно интересует: чтобы он задержался как можно дольше.

– Может быть, вот только если я выиграю, денежки нам не помешают, – говорю я, стараясь выглядеть как можно более взрослой и уверенной, но думая при этом, что если мне удастся получить деньги, Гэйбу, может быть, и не придется уезжать.

А потом я встаю из-за стола и кладу свои тарелку и чашку в раковину, как обычно по вечерам. Ухожу в свою комнату, закрываю дверь и кладу на голову подушку, чтобы никто ничего не услышал.

– Эгоистичный негодяй, – шепчу я, прижимаясь губами к наволочке.

А потом заливаюсь слезами.

Глава четвертая

Шон

В тот момент, когда меня будят, мне снится море.

Вообще-то мне всю ночь снится, как я ловлю Корра, но при этом я слышу голос моря. Старые женщины рассказывают, что кабилл-ушти, пойманные ночью, быстрее и сильнее других водяных лошадей, и потому сейчас, в три часа ночи, я скрючился среди валунов у основания утесов, в нескольких сотнях футов от песчаной полосы берега. Надо мной – полукруглый свод пещеры, выбитой морем в меловой стене; ее потолок – в доброй сотне футов над моей головой, белые стены обнимают меня. Здесь полагалось бы быть темноте, ведь лунный свет не проникает внутрь, – но океан отражает свет, идущий от бледных скал, и я вижу достаточно, чтобы не спотыкаться на крупных неровных камнях, опутанных гниющими водорослями, которые покрывают пол пещеры. Эти камни куда больше сродни морскому дну, чем суше, и мне приходится быть очень осторожным, чтобы не переломать ноги на их скользкой поверхности.

Я прислушиваюсь.

В темноте и холоде я прислушиваюсь к тому, как меняются звуки океана. Вода поднимается, быстро и тихо; прилив набегает на берег, и через час эта незавершенная пещера наполнится морской водой выше моей головы. Я ловлю всплески, надеясь услыхать шум копыт, бьющих по поверхности воды, любой признак того, что кабилл-ушти выходят из моря. Потому что в тот момент, когда вы слышите топот копыт по камням, вы уже покойник.

Но со стороны моря не доносится ничего, кроме зловещей тишины: ночью не кричат чайки, не шумят на берегу мальчишки, не гудят вдали лодочные моторы. Лишь ветер безжалостно сечет меня, забираясь в пещеру. В один из моментов от его внезапного удара я теряю равновесие, поскальзываюсь и опираюсь о стену, растопырив пальцы. И тут же поспешно отдергиваю руку, потому что стены пещеры покрыты кроваво-красными слизнями, которые блестят и перемигиваются в отраженном свете луны. Отец много раз повторял, что они совершенно безвредны. Вот только я ему не верю. Ничто не бывает совершенно безвредным.

Вода поднимается, расползаясь между камнями подо мной. Моя ладонь кровоточит.

Я слышу какой-то звук, вроде мяуканья котенка или плача младенца, и застываю на месте. На песчаном берегу нет ни котят, ни младенцев; здесь только я и водяные лошади. Брайан Кэррол как-то раз говорил мне, что когда он выходит в море ночью, то слышит иной раз, как лошади перекликаются под водой, и что это похоже на пение кита, или завывание вдовы, или странное хихиканье.

Я смотрю вниз, на воду в самой глубокой расщелине между камнями; она быстро поднимается. Как долго я стою здесь? Валуны передо мной уже превратились в чуть поблескивающие выступы над черной водой. Нужно поскорее выбираться, хоть меня и постигла неудача. Главное – успеть пробраться между скользкими от водорослей обломками скал, пока это еще возможно.

Я смотрю на свою руку; широкая струйка крови скользит по ней к щели между двумя пальцами. Она набухает, капли бесшумно падают в воду. Ладонь будет потом сильно болеть. Я смотрю в воду, туда, где исчезает моя кровь. Я молчу. И пещера молчит.

Я оборачиваюсь – и вижу лошадь.

Она настолько близко, что можно почуять ее соленый морской запах, ощутить тепло ее все еще влажной шкуры. Настолько близко, что я могу заглянуть ей в глаза, увидеть расширенные квадратные зрачки. Я чую кровь в ее дыхании.

А потом они меня будят.

Это Брайан и Джонатан Кэррол, и на их лицах написана озабоченность. Брайан, как всегда, хмурит брови и поджимает губы. Джонатан виновато улыбается, но его улыбка меняется каждые несколько секунд. Брайан одного со мной возраста, и я знаю его по причалу; мы оба должны зарабатывать на жизнь у воды, так что у нас много общего, хотя мы и не друзья. Джонатан не отстает от брата никогда, подражает ему во всем, в том числе и в глупости.

– Кендрик, – говорит Брайан. – Проснулся?

Да, я уже проснулся. Я лежу в своей кровати так, словно привязан к ней, и молчу.

Джонатан добавляет:

– Извини, что разбудили тебя, приятель.

– Ты нам нужен, – говорит Брайан.

Хотя я не слишком рад его появлению посреди ночи, я его не перебиваю. Он говорит искренне.

– Нам просто ничего больше не оставалось; Мэтт в опасности. Он ждал, когда один из водяных коней выйдет из воды, а теперь дождался, только не думаю, что ему это нравится.

– Кабилл-ушти собирается их убить, – поясняет Джонатан. И похоже, очень доволен тем, что сумел сказать нечто само собой разумеющееся до того, как это успел сделать Брайан.

– Их? – повторяю я.

Мне холодно, сон полностью слетел с меня.

– Мэтта и нескольких его приятелей, – отвечает Брайан. – Они все там, и они вроде как поймали лошадку, вот только не могут ни отпустить, ни притащить куда надо.

Я уже сижу. Мне ни капельки не нравится Мэтт – известный также как Мэттью Малверн, незаконнорожденный сын моего хозяина, – и не нравится никто из тех конюхов, которые суетятся вокруг него, пытаясь завоевать его дружбу, но они не могут бросить там, на песке, стреноженную лошадь, какую бы дурацкую ловушку ни придумали для нее.

– Ты ведь здорово умеешь обращаться с лошадьми, Кендрик, – говорит Брайан. – Я так думаю, что кому-нибудь точно не выжить, если мы не приведем тебя туда.

Вот оно что… Теперь мне понятно выражение их лиц; они тоже в это замешаны и прекрасно знают, что именно я о них подумаю.

Я больше не говорю ни слова. Просто встаю с кровати, натягиваю старый свитер и хватаю замасленную черно-синюю куртку, в карманах которой – множество нужных вещей. Я кивком указываю им на дверь, и они оба спешат к ней впереди меня, как птицы песочники, а Джонатан открывает дверь и придерживает ее, чтобы Брайан мог показать мне дорогу.

Снаружи дует сильный ветер. Небо над Скармаутом – тусклого коричневого цвета, на нем светятся звезды, но все остальное залито чернотой. Конечно, среди звезд висит кусочек луны, так что возле океана будет светлее, но не намного. Мы несемся через поля, выбирая кратчайшую дорогу к пляжу. Вокруг ничего, кроме камней и овец, но можно легко налететь и на то и на другое.

– Фонарь, – коротко бросаю я, и Брайан достает из кармана фонарик, включает и протягивает мне.

Но я качаю головой. Мне нужны свободные руки. За нами трусцой бежит Джонатан, стараясь не отставать, и луч фонаря в его руке бешено подпрыгивает и дергается. Я вспоминаю, как моя мать делает вид, что пишет на стене какие-то слова лучом фонарика, когда на нас налетает бешеный шторм.

– Где именно на пляже? – спрашиваю я.

Прилив начнется через несколько часов, и если они там, куда доходит вода, новый кабилл-ушти может стать последней из их проблем.

– Недалеко, – выдыхает Брайан.

Он не то чтобы нездоров, просто физическая активность обычно быстро утомляет его. И если бы не недавнее выражение их лиц, я бы остановился, чтобы дать им немножко отдохнуть.

Я как раз вижу то место, где холмы раскалываются, образуя ведущую к пляжу расщелину (это совсем черное пятно на фоне неба), и тут слышу крик. Его доносит до нас ветер; крик высокий, пронзительный, прерывистый, и невозможно понять, чей это голос, человека или зверя. Волосы у меня на затылке предостерегающе шевелятся, но я не обращаю на это внимания и припускаю вперед со всех ног.

Брайан не следует за мной – думаю, просто не в силах, – и я чувствую при этом, как Джонатан разрывается между желанием остаться с Брайаном и бежать со мной.

– Мне нужен фонарь, Джонатан! – кричу я через плечо.

Ветер швыряет мои слова назад, Джонатан что-то отвечает, но я его не слышу. Я вырываюсь из круга тусклого света его фонаря в темноту, спотыкаюсь и оскальзываюсь на крутом спуске к пляжу. На какое-то мгновение мне кажется, что я больше вообще не смогу продвинуться вперед, поскольку ничего не вижу, но все-таки делаю несколько шагов – и замечаю бешено пляшущие лучи фонариков внизу, на песке. За ними видна вода, слабо освещенная скудным лунным светом.

Ветер относит в сторону все звуки, и потому, когда я приближаюсь к месту событий, кажется, что люди здесь вдруг лишились голосов. Действуют Мэтт с компанией вроде бы умело, но только на первый взгляд. На песке – четверо мужчин, и они сумели набросить путы на шею серой водяной лошади и на одну из ее задних ног, как раз над копытом. Они тянут изо всех сил, но отпрыгивают назад, когда лошадь лягается и пятится, – да, они оказались в неудачном месте, и сами это понимают. Они схватили тигра за хвост и только после этого осознали, что длины хвоста достаточно для того, чтобы тигр мог цапнуть их когтями.

– Кендрик! – кричит кто-то из них. Кто – я не могу разобрать. – Где Брайан?

– Шон Кендрик? – кричит другой, и теперь я узнаю голос: это Мэтт, и он держит ту веревку, что наброшена на шею водяной лошади. Я различаю его силуэт – широкие плечи и толстую шею. – Кто позвал сюда этого придурка? Вали отсюда, ложись спать, живодер, я без тебя справлюсь!

Но он справляется с лошадью не лучше, чем рыбачья лодчонка – с бурным морем. Я теперь вижу, что другая веревка в руках у Паджета, мужчины постарше, которому следовало быть немножко умнее и не доверять Мэтту свою жизнь. Неподалеку от себя между порывами ветра я слышу негромкий звук и, взглянув в ту сторону, вижу одного из приятелей Мэтта. Он сидит у каменной стены, там, где утесы встречаются с песчаной полосой, и осторожно держит одной рукой другую, похоже, сломанную. Это его завывания доносились до меня.

– Убирайся отсюда, Кендрик! – кричит Мэтт.

Я складываю руки на груди и жду. Водяная лошадь на мгновение прекращает борьбу. На фоне светлых меловых утесов я могу рассмотреть, как дрожат темные линии, тянущиеся к кабилл-ушти. Лошадь начинает уставать, но и люди – тоже. Напряженные мышцы Мэтта повторяют дрожь веревок. Другие мужчины крадучись бродят вокруг, раскладывая на песке веревочные кольца в надежде, что лошадь наступит в одно из них. Тому, кто не знает водяных лошадей, могло бы показаться, будто стоящий на песке кабилл-ушти с тяжело вздымающимися боками уже побежден. Но я вижу, как голова коня чуть поворачивается назад, и это движение хищника, кровожадного существа, а не мирной домашней лошадки, и понимаю, что задумала эта тварь.

– Мэтт! – предостерегающе окликаю я его.

Он даже не поворачивает голову в мою сторону, но я, по крайней мере, сделал, что мог.

Веревка, наброшенная на ногу водяной лошади, внезапно туго натягивается, и серый кабилл-ушти бросается на Мэтта. Меня осыпает песком и мелкой галькой, вылетевшей из-под копыт. Воздух взрывается криками. Паджет пошатывается и изо всех сил тянет свою веревку, пытаясь изменить направление броска лошади. Мэтт слишком занят своей частью задачи, чтобы оценить услугу. Веревка на шее водяной лошади внезапно ослабевает – кабилл разворачивается к Паджету. Копыта вычерчивают на песке круг. И вот уже водяная лошадь – рядом с Паджетом, и зубы впиваются в его плечо, а передние ноги поднимаются в воздух и обрушиваются на несчастного. Просто невероятно, что Паджет не падает на землю под таким весом, но на самом деле это зубы лошади, вонзившиеся ему в плечо, удерживают его в вертикальном положении… хотя и ненадолго, и вот уже лошадь валится, подогнув ноги, а Паджет придавлен к песку ее грудью.

Теперь Мэтт хватается за веревку, висящую на шее лошади, но он слишком слаб, и уже слишком поздно, да и что он вообще может сделать? Мэтт – против кабилл-ушти…

Паджет уже выглядит как-то неправдоподобно… он мало похож на человека, а скорее напоминает мясо. Я слышу, как кто-то жалобно зовет: «Кендрик…»

Я шагаю вперед и, как только оказываюсь рядом с лошадью, плюю на пальцы левой руки и хватаюсь за гриву кабилл-ушти, на затылке, сразу за ушами. Правой рукой выхватив из кармана куртки красную ленту, я прижимаю ее к костям лошадиного носа. Лошадь дергается, но моя рука на ее черепе тверда. Я шепчу зверю на ухо, и тот отшатывается назад и топчет копытом тело Паджета, пытаясь подняться. Судьба Паджета меня совсем не волнует. Меня волнует только необходимость удержать две тысячи фунтов дикой плоти с помощью тонкого поводка; при том, что эта громадина уже искалечила двух мужчин, а я должен отвести ее подальше от остальных до того, как моя рука ослабеет.