Текст книги "Жестокие игры"

Доктор Халзал оглядывается на меня. Его глаза прищуриваются, как будто он не уверен в том, что именно видит, – и я поспешно отступаю к велосипеду Финна, пока доктор не успел что-нибудь сказать. Да мне в любом случае пора возвращаться домой. Как сказал Томас Грэттон, поздно уже. А мне завтра рано вставать.

К тому же Шон Кендрик мне никто, и с чего бы меня тревожили его проблемы? Он просто еще один наездник, который будет участвовать в гонках на пляже.

Глава одиннадцатая

Пак

Этой ночью мне снится, что мама учит меня ездить верхом. Я пристроилась перед ней, как будто мы – одно существо, ее руки обнимают меня. Пальцы у нее такие же короткие, как у меня, и их легко сравнивать, – мои вцепились в гриву пони, а ее – легко держат поводья. Погода невнятная: ни солнца, ни дождя, просто серое небо, как частенько бывает на Тисби. Ладони у меня влажные от пота.

– Не надо нервничать, – говорит мне мама.

Ветер бросает ее волосы мне в лицо, а мои волосы – в лицо ей. Они одного цвета, как рыжеватая осенняя трава на утесах, что склоняется к земле и снова выпрямляется.

– Пони острова Тисби норовисты. Но легче оторвать намертво приросшую ракушку от скалы, чем женщину из семьи Кеоун[3]3
  Кеоун (Keown) – распространенная ирландская фамилия.


[Закрыть] – от лошади.

Я ей верю, ведь мама выглядит как настоящий кентавр, она словно сливается с пони. Просто невозможно поверить, что кто-то из нас может свалиться в море.

Я просыпаюсь. У меня возникает смутное ощущение, что хлопнула входная дверь, и я думаю, меня разбудил именно этот звук. Я лежу, глядя в никуда, так как в комнате слишком темно, чтобы что-нибудь видеть, и жду, когда мои глаза привыкнут к темноте или же я снова засну.

Приходится смахнуть со щек несколько слезинок. Через пару-другую минут я начинаю сомневаться в том, что слышала звук закрывшейся двери.

Но потом я ощущаю запах соленой воды, на мгновение пугающий меня, и в дверях моей спальни возникает Гэйб, он всматривается внутрь. Я вижу линию его шеи. И мысленно повторяю: «Войди же, войди, пожалуйста», – повторяю снова и снова. Мне очень хочется, чтобы он сел на край моей кровати, как делал это прежде, до того, как погибли наши родители, и спросил бы, как прошел вчерашний день. Мне хочется услышать, что он передумал и что мне не придется участвовать в бегах. Мне хочется, чтобы он рассказал, почему вернулся так поздно.

Но больше всего мне хочется, чтобы он просто вошел и сел рядом со мной.

Однако он этого не делает. Лишь бесшумно постукивает кулаком по дверному косяку, как будто я сказала что-то такое, что его разочаровало. А потом отворачивается и исчезает, и я постепенно снова погружаюсь в сон. Но мама мне больше не снится.

Шон

В конюшнях Малверна по ночам бродят призраки.

Хотя я уже провел на ногах семнадцать часов, а встать придется через пять, если хочу утром застать пляж пустым, я не отправляюсь сразу в свое жилище. Вместо того я задерживаюсь в холодной конюшне, прохаживаюсь между тускло освещенными стойлами, убеждаясь, накормлены ли чистокровные животные и вычищены ли они как положено. Большинство самих стойл вычищено, однако уже близится ноябрь, а конюхи слишком трусливы для того, чтобы войти в те несколько отделений, где стоят кабилл-ушти, даже тогда, когда я увожу водяных лошадей на песчаный берег. Я думаю, что это отчасти из-за репутации водяных лошадей, а отчасти – из-за репутации самой конюшни. Но как бы то ни было, три стойла оставлены мне, и я не хочу, чтобы кабилл-ушти всю ночь топтались в грязи. Поскольку я – старший тренер, мое время стоит достаточно дорого, и мне вроде бы не пристало заниматься уборкой, но я лучше сделаю все сам, чем позволю двум новым боязливым работникам Малверна сделать это кое-как.

Потому, пока лошади размеренно, по-ночному, посапывают, а темные, все понимающие стены конюшни как будто обнимают меня, я чищу три стойла. Я тщательно мою кормушки. Даю водяным лошадям их порцию мяса, хотя мне и кажется, что они слишком возбуждены, чтобы съесть его. И все это время я воображаю, будто эта огромная конюшня принадлежит мне, и лошади, за которыми я ухаживаю, – мои, и покупатели, испытывающие их, одобрительно кивают мне, а не Бенджамину Малверну.

В конце концов, конюшни Малверна на самом деле не совсем конюшни Малверна – это большой комплекс каменных амбаров, где содержались все лошади Тисби задолго до того, как имя Малверна услыхали на острове. Единственное здание, которое может соперничать с этими строениями, особенно с главной конюшней, – это церковь Святого Колумбы в Скармауте. Амбары были сотворены с тем же воодушевлением. Потолки здесь подпирают резные колонны, изображающие большеглазых мужчин, на чьих руках стоят другие мужчины, а те поддерживают ноги следующих и так далее – и на самом верху красуются мужчины с лошадиными головами. Как и в Скармаутской церкви, потолок в главной конюшне сводчатый, балки каменные, а пространство между ними разрисовано перепутавшимися животными, чьи ноги и лапы обвивают друг друга. Стены тоже покрыты картинами с маленькими изогнутыми фигурами, разбросанными в самых неожиданных местах: в углу стойл, у самого пола, слева от окон… Мужчины с копытами вместо рук, и женщины, изрыгающие лошадей, и жеребцы со щупальцами вместо грив и хвостов…

Но самая впечатляющая из всех росписей скрывается в конце главной конюшни. На этой картине изображены море и какой-то мужчина – возможно, давно забытый океанский бог, – который тащит в воду лошадь. Вода на картине – цвета крови, а лошадь красная, как волны.

Такие лошади – самые старые обитатели на острове.

И везде видны следы былой жизни этой конюшни. Стойла в ней огромные, как три обычных, и Малверн поделил их, чтобы мы могли разместить побольше спортивных лошадей, которых он продает на материк. Дверные проемы – железные, дверные ручки поворачиваются только против часовой стрелки, а над одним из порогов что-то написано красными руническими символами. Пол десятого стойла, ближайшего к утесам, запачкан кровью, стены выгибаются аркой и сплошь покрыты пятнами словно от морской пены. Малверн много раз перекрашивал здесь все, но как только восходит солнце – все пятна опять становятся видны. Одно из них, рядом с дверной ручкой, похоже на отпечаток человеческой ладони с растопыренными пальцами.

В общем, ясно, что в этих строениях далеко не всегда жили изящные спортивные лошади.

Я наконец заканчиваю уборку стойл и отделения для приготовления корма, а заодно и всякую прочую работу, какую только мог для себя придумать, потом гашу свет и остаюсь один в темном, древнем брюхе конюшни. Один из кабилл-ушти фыркает, другой отвечает. И хотя я знаю, что это лошади, моя кожа покрывается мурашками. Все остальные обитатели конюшни хранят молчание и настороженно прислушиваются.

Вообще-то на самом деле я не хочу владеть конюшнями Малверна ни в каком их виде. Я не желаю иметь дел с богатыми покупателями, каждый октябрь приезжающими на бега и для покупки породистых лошадок Малверна. Мне не нужны ни его деньги, ни его репутация, ни возможность заниматься чем угодно, уезжая с острова. Мне не требуется сорок голов лошадей, чтобы ощущать себя полноценным человеком.

А хочется мне вот чего: иметь собственную крышу над головой, открытые счета у Грэттона и Хэммонда, но самое главное – мне нужен Корр.

Впервые за девять лет я запираюсь в своей квартире, помня о Мэтте Малверне и его здоровенных кулаках. Я долго лежу без сна, прислушиваясь к тому, как яростно бьется о скалы океан на северо-западном берегу острова, и думаю о пегой кобыле.

Наконец я засыпаю, и мне начинает сниться тот день, когда я смогу повернуться спиной к Мэтту Малверну и отправиться своей дорогой.

Глава двенадцатая

Пак

Рассвет едва занимается, когда я спешу к большому загону, где пасется Дав. Ужасно холодно. «Холоднее, чем в аду» – так говаривал мой папа, а мама всегда интересовалась: «Ты вот такому языку хочешь научить сыновей?» И так оно и было на самом деле, ведь Гэйб тоже однажды так сказал. Да, сегодня холодно, но не настолько, чтобы подморозить грязь, – такое вообще в очень редкие годы бывает, – так что я поскальзываюсь и вздрагиваю и дрожу по пути через грязный двор. Я стараюсь не замечать того, как нервничаю. Это почти помогает.

Я зову Дав и колочу кофейной жестянкой по столбику ограды. Корма я принесла немного – я дам ей еще после нашей тренировки, – но в общем достаточно, чтобы ее привлечь. Я вижу ее грязный крестец, что высунулся из-под навеса. Хвост Дав даже не вздрагивает, и я снова поднимаю шум.

Я подпрыгиваю на месте, когда прямо у моего правого уха раздается голос Финна:

– Она же знает, что ты чокнутая, вот и не хочет подходить.

Я окатываю Финна бешеным взглядом. Где-то в Скармауте кто-то готовит мясной пирог, и ветер доносит до нас его запах. Мой желудок тут же отзывается громким урчанием, как будто хочет рвануться навстречу соблазнительному аромату.

– Я не чокнутая. А тебе разве не следует сейчас прибираться в кухне или что-то еще такое делать?

Финн пожимает плечами и встает на нижнюю перекладину изгороди. Холод на него как будто не действует.

– Дав! – весело зовет он.

Я с удовлетворением отмечаю, что Дав ни на дюйм не сдвигается с места, слыша его голос.

– Ну, – заявляет Финн, – она просто бесполезная кляча, вот что. Чем ты сегодня займешься?

– Отведу ее на пляж, – говорю я и касаюсь носа тыльной стороной ладони; погода такая, что мне кажется: из носа вот-вот потечет, хотя пока все в порядке.

– На пляж? – переспрашивает Финн. – Зачем?

Мысль о том, что нужно ему отвечать, раздражает меня, как и сам ответ, потому я просто достаю из кармана шерстяной куртки лист с правилами бегов и протягиваю Финну. Пока он разворачивает листок, я снова стучу жестянкой по столбику и пытаюсь не слишком жалеть себя, пока Финн читает. Я точно знаю, когда он добирается до того самого места правил, потому что он вдруг поджимает губы.

Когда мне впервые пришла в голову мысль об участии в бегах не на водяной лошади, а на Дав, я думала, что смогу тренировать ее где-нибудь вдали от пляжа и только в день бегов приведу туда. Но в правилах, которые дала мне Пег Грэттон, четко сказано: я не могу этого сделать. Все участники должны тренироваться в ста пятидесяти ярдах от береговой линии. Штраф за нарушение: дисквалификация и потеря денежного взноса. Мне даже кажется, что все это придумано специально для того, чтобы помешать лично мне, хотя я и понимаю, что тому есть серьезные причины. Никому не хочется, чтобы водяные лошади бешено носились где попало по острову, тем более до ноября осталось совсем немного.

– Может, ты могла бы попросить сделать для тебя исключение? – предполагает Финн.

– Я вообще не хочу, чтобы они меня замечали, – возражаю я.

Если я пойду к распорядителям и устрою шумиху по поводу Дав, меня могут сразу дисквалифицировать. В данный момент мой план кажется мне абсолютно несбыточным. И все это из-за брата, который ушел из дома еще до того, как мы с Финном проснулись.

Мы с Финном разом настораживаемся, когда слышим шум автомобильного мотора на ведущей к дому дороге. Машины всегда были дурным знаком. На острове они есть лишь у немногих, и еще меньше островитян могли бы найти причину для того, чтобы приехать к нам. Обычно сюда являются только те, кто не трудится снимать шляпу, здороваясь, а просто протягивают нам неоплаченные счета.

Финн, храбрая и отчаянная душа, мгновенно исчезает, предоставив мне разбираться во всем в одиночку. Деньги все равно придется отдать, как бы то ни было, просто чувствуешь себя немного лучше, если не сам их отсчитываешь в чужие руки.

Но это не сборщик денег по счетам. Я вижу длинную элегантную машину размером с нашу кухню, с большой и тоже элегантной декоративной решеткой – размером с контейнер для мусора. У машины круглые симпатичные глаза с хромированными бровями; ее выхлопная труба выдыхает белые комочки пара, которые расползаются вокруг колес. И она красная, эта машина, – не такая красная, как та водяная лошадь, которую я вчера видела на пляже, но такая, какую только может вообразить человек. Красная, как леденцы. Красная настолько, что хочется ее попробовать или хотя бы намазать ею губы.

Красная, частенько с грустью замечает отец Мунихэм, как грех.

Мне знакома эта машина. Она принадлежит церкви Святого Колумбы, ее пожертвовали отцу Мунихэму для того, чтобы он мог посещать свою паству на дому, – а подарил ее кто-то из прихожан, явившихся с материка и вроде как обретших душевное просветление в водах рядом со Скармаутом.

Теперь отец Мунихэм действительно разъезжает по всему острову в этом автомобиле, навещая местных жителей и отправляя последние и первые требы, отпевая умерших и крестя новорожденных. Но он никогда не покидает пассажирское сиденье. Если не находится никого, кто пожелал бы сесть за руль, отец Мунихэм, хоть он уже и старик, отправляется, как и прежде, в путь на велосипеде.

Мне становится немножко жаль, что Финн спрятался в доме, ведь он вполне мог бы оценить великолепную красную машину священника. Я говорю себе, что от трусости он сам же многое теряет.

Прежде чем я успеваю подумать о том, зачем бы мог приехать к нам отец Мунихэм, водительская дверца открывается и из машины выходит Пег Грэттон. Ее ноги защищены темно-зелеными резиновыми ботиками, от которых, впрочем, немного толку в нашей грязи. Я вижу, что отец Мунихэм как-то беспокойно ерзает на своем сиденье, но остается в машине. Значит, именно у Пег ко мне какое-то дело… и это меня сразу настораживает.

– Пак, – начинает она. Волосы у нее короткие, кудрявые и красные – но не такого оттенка, как машина или лошадь с пляжа; Пег явно нервничает, и это вселяет в меня некоторую надежду. – Доброе утро. Найдется у тебя минутка-другая?

Она произносит это с особенной интонацией, когда вопрос звучит совсем не как вопрос. Мне было бы довольно трудно ответить отрицательно. Я беру это на заметку, чтобы в будущем воспользоваться таким приемом.

– Да, – отвечаю я и потом, хотя мне и нелегко произнести следующие слова, поскольку наша кухня выглядит так, словно в ней всю ночь ведьмы варили зелье для черной магии, добавляю: – Не хочешь выпить чаю?

– Я не могу задерживать отца, – быстро отвечает Пег. – Он и так был слишком добр, согласившись заехать со мной сюда по дороге.

Это, безусловно, неправда, потому что наш дом не «по дороге» никуда. Я слегка прищуриваю глаза, глядя на Пег. Вид красного автомобиля напоминает мне о том, как давно я не была на исповеди, а ведь успела совершить множество таких поступков, в которых следовало бы покаяться. От этого мне становится не по себе.

Пег явно колеблется. Она оглядывает наш жалкого вида двор. Я, конечно, время от времени выдираю самые крупные из сорняков, что вырастают вдоль изгороди и дома, но все равно эти темные пышные бандиты красуются где только можно. А вот приличной газонной травы между ними не слишком много, есть только грязь. Надо будет сказать Финну, чтобы починил тачку, брошенную в углу двора. Но тут я замечаю, что взгляд Пег привлек вовсе не беспорядок, а седло, которое я оставила висеть на изгороди, рядом с набором щеток. И жестяная банка с зерном в моих руках.

– Мы с мужем вчера вечером говорили о тебе, поздно, уже перед сном… – говорит Пег.

Почему-то от ее слов у меня возникает странное чувство… я представляю Пег и краснощекого Томаса Грэттона вместе в постели, и мне неловко при мысли, что они говорят обо мне. Хотелось бы мне знать, о чем они говорят, когда не обсуждают меня. Возможно, о погоде, или о стоимости тыкв и кабачков, или о том, что туристы, похоже, в дождь всегда надевают белую обувь. Мне кажется, если бы я была женой мясника, я бы говорила с ним именно об этом.

А Пег продолжает:

– И он, представь себе, думает, будто ты собираешься скакать вовсе не на одном из кабилл-ушти. Я возразила, конечно, сказала, что это невозможно. Уже то плохо, что ты вообще решила участвовать в бегах, не говоря уж о том, чтобы еще больше все усложнять.

– А он что на это ответил?

– Он сказал, ему помнится, – отвечает Пег, глядя на грязный хвост Дав, – что вроде бы у Конноли была маленькая мышастая лошадка по кличке Дав, а я сказала, что ты, как мне кажется, внесла в список именно это имя.

Я стою совсем неподвижно, сжимая в руках жестянку с зерном.

– Это правда, – тихо говорю я. – И то и другое – правда.

– Вот и я так подумала. И потому сказала ему, что заеду к тебе и мы все это обсудим. – Пег явно и самой очень не нравится эта идея.

А я думаю, что подобные идеи, наверное, кажутся намного лучше, когда лежишь в постели со своим крепким муженьком, а вот если стоишь туманным холодным утром и смотришь на живую меня…

– Мне очень жаль, что тебе пришлось так далеко ехать, – говорю я, хотя мне ничуть не жаль, и мне самой странно, что я успеваю соврать, даже не позавтракав. – Потому что я не хочу все это обсуждать.

Пег упирает одну руку в бедро, а другую поднимает вверх, приглаживая растрепавшиеся кудряшки. Это поза откровенного разочарования, и мне неприятно, что причиной тому – я.

– Что, дело в деньгах? – спрашивает она наконец.

Я и сама не понимаю, оскорбительно это для меня или нет. То есть я хочу сказать – мы безусловно нуждаемся в деньгах, но я была бы последней идиоткой на острове, если бы думала, что могу обогнать огромных водяных лошадей.

Часть меня вполне все это осознает, но тут я смущенно понимаю, что другая моя часть – совсем-совсем крошечная, такая, которая могла бы раствориться в чашке или натереть волдырь на пятке, попав в ботинок, – все-таки мечтает о такой возможности. Победить лошадей, убивших моих родителей, – на пони, на спине которого я выросла. Должно быть, я все-таки самая последняя идиотка.

– Это мое личное дело, – напряженно произношу я.

Мама всегда учила меня отвечать именно так, если речь заходила о причинах ссоры с братьями, или о болезнях вроде расстройства желудка, или о начале женских дней, или о деньгах. А мое решение имело за собой сразу два повода из четырех перечисленных, так что я сочла себя вправе так ответить.

Пег смотрит на меня, и я вижу, как она пытается понять, что скрыто за моими словами. И наконец говорит:

– Не думаю, что до тебя действительно доходит, в какую историю ты ввязываешься. Там ведь настоящая бойня.

Я пожимаю плечами, отчего тут же смущаюсь, ощущая себя похожей на Финна.

– Ты можешь погибнуть.

Теперь я понимаю, что Пег пытается напугать меня. Вот только способ она выбрала неудачный.

– Я должна это сделать, – говорю я.

Дав решает, что настал самый подходящий момент, и наконец показывается из-под навеса, демонстрируя, какая она грязная, и маленькая, и просто жалкая. Подойдя к изгороди, она пытается пожевать висящее на перекладине седло. Я сердито смотрю на нее. Лошадка моя мускулиста и в хорошей форме, но в сравнении с теми кабилл-ушти, которых я видела вчера, кажется игрушечной.

Пег, глубоко вздохнув, осторожно кивает, но не мне, а скорее себе самой, словно говоря: «Ладно, по крайней мере, я попыталась». Она шлепает по грязи, возвращаясь к малине, и стучит ботиками по колесу, чтобы не запачкать удивительный красный автомобиль. Я поглаживаю Дав по морде и огорчаюсь из-за того, что так сильно разочаровала Пег Грэттон.

Через мгновение я слышу свое имя и вижу, что это отец Мунихэм окликает меня. Вряд ли Пег сумела убедить отца Мунихэма в том, что мое участие в бегах продиктовано духовными потребностями, и я плетусь к машине, не испытывая ни малейшей радости. Это просто долг.

– Кэт Конноли, – говорит отец Мунихэм. Он очень высокий, даже длинный человек, и лицо у него длинное, и подбородок, и нос… к тому же все его суставы и выдающиеся части немного красноваты. Еще у него есть кадык, который я видела однажды, когда он свалился с велосипеда и у него расстегнулся воротник. Кадык у него не красный.

– Отец… – бормочу я.

Он смотрит на меня и чертит большим пальцем крест на моем лбу, как делал, когда я была маленькой и плевалась в церкви.

– Приходи на исповедь. Ты давно уже не приходила.

Мы с Пег ждем, скажет ли он что-нибудь еще. Но отец Мунихэм поднимает оконное стекло и жестом велит Пег выезжать с нашего двора. Когда они уже удаляются, я вижу лицо Финна, прижавшееся к окну спальни, – Финн успевает только проводить взглядом красный автомобиль.

Глава тринадцатая

Шон

Я стою в круглом загоне конюшен Малверна, а рядом со мной топчется какой-то американец, и оба мы наблюдаем за Корром, бегущим рысью по кругу. Утро пока еще бледное, синее; нужно время, чтобы распогодилось. Я намеревался пойти на пляж, пока там еще пусто, но Малверн поймал меня и заставил заниматься покупателем, и я не успел удрать. Я не думал, что вести чужака на пляж – хорошая идея, поэтому отправился к загону, чтобы погонять лошадь, пока визитеру не станет скучно. По правилам тренировать кабилл-ушти можно только на берегу и только оседланных – и я пользуюсь этой оговоркой. Хотя в загоне водяную лошадь вряд ли можно научить тому, что ей пригодится на песчаном берегу.

Корр уже двадцать минут носится по кругу, натягивая корду. Американец полон восторга, но в то же время почтителен, и мне думается, что я внушаю ему большее благоговение, чем Корр. Мы довольно осторожно обмениваемся замечаниями.

– Что за удивительное у вас тут сооружение! Оно построено специально для кабилл-ушти? – спрашивает американец. Он весьма тщательно выговаривает последнее слово, но у него неплохое произношение.

Я киваю. По другую сторону конюшни имеется другой круглый загон, где я тренирую спортивных лошадей, – он шестнадцати ярдов в диаметре, с изгородью из тонких металлических труб. Корр не стал бы слишком долго терпеть железо, да если бы и стал, все побоялись бы выпускать кабилл-ушти в такую загородку, которую, кажется, может сдуть ветром. Поэтому мы и находимся вот в этом невиданном и пугающем загоне, который Малверн придумал еще до моего появления здесь, – он врыт в склон холма на восемь футов, так что земля образует мощную стену вокруг него. Единственным входом служит дорожка, также огражденная высокими земляными стенами; она заканчивается у дубовой двери, которая представляет собой часть стены загона. Мне это вполне нравится, кроме тех моментов, когда здесь все заливает водой.

– А здесь никогда не разобрать, то ли идет дождь, то ли нет? – продолжает свои расспросы любознательный американец.

Он очень хорош собой, ему ближе к сорока, чем к тридцати, на нем кепка, похожая на жокейку, белый джемпер с треугольным вырезом и просторные брюки, которые вряд ли надолго сохранят приличный вид в такой сырости. Небо оплевывает нас, но это не настоящий дождь. И он прекратится еще до того, как я спущусь на пляж вместе со всеми.

– И долго вы будете вот так его гонять? – задает он следующий вопрос, не дождавшись моего ответа.

Корру уже основательно надоело бегать рысью на привязи. Мой отец как-то раз сказал, что ни одна водяная лошадь не приспособлена к рыси. Вообще у лошадей четыре естественных способа движения – шаг, рысь, укороченный легкий галоп – кентер и полный галоп, и у лошадей вроде бы нет причин предпочитать что-то одно. Но Корр скорее предпочтет галопировать до тех пор, пока не покроется пеной, как волны прибоя, чем хотя бы половину того же времени бежать рысью. Моя мать говорила, что я и сам не приспособлен к рыси, и это тоже правда. Рысь слишком медленна, чтобы волновать, и слишком тряска, чтобы чувствовать себя удобно. И я готов позволить Корру делать, что ему вздумается, тем более когда я на нем не сижу.

Но в этот момент Корр, прекрасно понимая, что за ним наблюдает какой-то чужак, начинает чуть выше вскидывать ноги и сильнее обычного встряхивать головой. Я позволяю ему это небольшое представление. У водяных лошадей есть недостатки и похуже тщеславия.

Американец все еще смотрит на меня, и я отвечаю:

– Да это просто чтобы он немножко размялся. Пляж сегодня снова будет битком набит, а я не хочу приводить туда сразу трех новых лошадей.

– Ну, этот настоящий красавец, – говорит американец. Видимо, он хочет мне польстить, и ему это удается. Он добавляет: – Вижу по вашей улыбке, что вы и сами это знаете.

Я и не замечал, что улыбаюсь.

– Кстати, меня зовут Джордж Холли, – сообщает американец. – Я бы пожал вам руку, если бы она не была занята.

– Шон Кендрик, – представляюсь я.

– Я знаю. Я из-за вас здесь. Говорят, если вы не участвуете в бегах, то на них и смотреть незачем.

У меня дергаются губы.

– Малверн говорил, что вы приехали за какими-то однолетками.

– Ну и за ними тоже. – Холли стирает со лба осевшие на коже капли тумана. – Но я мог за ними и своего агента прислать. Сколько раз вы уже выигрывали?

– Четыре.

– Четыре раза! На вас стоит сделать ставку. Сокровище нации! Ну, может быть, сокровище региона. А что, Тисби – автономный остров? У вас самоуправление? Почему вы не выступаете на материке? Или, может, вы где-то скакали, а я это пропустил? К нам новости не скоро доходят, знаете ли.

Джордж Холли этого, конечно, не знает, но я однажды бывал на материке, вместе с отцом, мы посетили тамошние бега. Какое это было зрелище! Жилеты, и красные жокейки, и шляпы-котелки, и дорогие трости, и лошади в изукрашенных уздечках, и наездники в шелковых рединготах, и беговая дорожка, огороженная белыми перилами, и женщины, похожие на куколок… Нарядные склоны холмов мягко поднимались со всех сторон. Сияло солнце, делались ставки, и фаворит выиграл два корпуса. Мы вернулись домой, и больше я никогда там не бывал.

– Я не жокей, – говорю я.

Корр направляется к нам, а я щелчком кнута отгоняю его назад, к стене. Кнут не настолько длинен, чтобы достать Корра, но на его конце привязана полоска красной кожи, и она напоминает коню о его месте.

– Я тоже не жокей, – сообщает Холли, засовывая руки в карманы, как мальчишка. Он покачивается на пятках, а я отворачиваюсь, наблюдая за бегущим вокруг нас Корром. – Просто люблю лошадей.

Теперь, когда он мне представился, я точно знаю, кто он такой. Я с ним прежде не встречался, но знаком с его агентом, который приезжает сюда каждый год для покупки двух-трех однолеток. Холли – американский эквивалент Малверна, владелец большого конезавода, известного своими скакунами и гунтерами, и он в достаточной мере богат и эксцентричен, чтобы проделать долгий путь до Тисби для пополнения своих запасов. «Люблю лошадей» – это слишком скромно сказано, хотя мне и нравится подобная сдержанность.

А Малверн заставил меня нянчиться с этим американцем. Наверное, я должен быть польщен этим. Но я продолжаю соображать, трудно ли будет от него избавиться, чтобы удрать на пляж.

– Как вы думаете, Бенджамин Малверн может уступить это дивное существо? – спрашивает Холли.

Он наблюдает за тем, как Корр бежит и бежит без малейших признаков усталости, и, наверное, представляет этого коня на своих землях.

У меня сбивается дыхание. И впервые я радуюсь тому, что должен ответить на такой вопрос, хотя до сих пор это лишало меня сна.

– Малверн никому не продает своих водяных лошадей.

К тому же вывозить кабилл-ушти с острова – противозаконно, хотя это вряд ли может остановить такого человека, как Холли. Если бы он был лошадью, думаю, мне бы пришлось очень, очень долго гонять его по тренировочному кругу, прежде чем он выдохся бы.

– Ну, может, ему просто не предлагали настоящую цену?

Мои пальцы стискивают конец корды так, что Корр чувствует напряжение и ведет ухом в мою сторону; он всегда ощущает мое настроение.

– Ему делали очень хорошие предложения.

По крайней мере одно очень хорошее предложение действительно было. Я предложил ему все, что скопил за годы выигрышей в бегах. Я мог на эти деньги купить у Малверна десяток породистых жеребят от любых других его лошадей. Но я не мог купить ту единственную, которая была мне нужна.

– Ну, полагаю, уж вам-то это известно, – говорит Холли. – Но не всегда дело в деньгах.

Он совсем не выглядит огорченным; этот человек настолько привык покупать лошадей и не переживать из-за отказов, что его не удивит никакой поворот событий.

– Но мне уж очень нравится, как он выглядит. Лошади Малверна! Черт побери!

Он так искренне восхищен, что трудно его винить.

– Вы надолго к нам? – интересуюсь я.

– Я сяду на паром на следующий день после бегов, заберу с собой все то, без чего просто не могу жить, как убеждает меня Бенджамин Малверн. Хотите со мной? Мне бы пригодился парень вроде вас. Не как жокей, а в любой роли, какую вы сами для себя подберете.

Я чуть заметно улыбаюсь, показывая ему невозможность подобного.

– Да, понимаю, – кивает Холли. И указывает в сторону Корра. – А можно мне его немного подержать? Он мне позволит?

Он просит настолько вежливо, что я протягиваю ему конец корды и свой хлыст. Холли осторожно берет их, его ноги машинально меняют положение, он расставляет их для лучшего упора. Хлыст легко лежит в его правой руке, как естественное ее продолжение. Этот человек, должно быть, управлялся с сотнями лошадей.

Но Корр все равно мгновенно устраивает ему проверку. Он вскидывает голову и поворачивает к внутренней стороне круга, и Холли приходится сразу же пустить в дело хлыст. Корр продолжает двигаться в нашу сторону.

– Щелкните, – говорю я. Я уже готов оттащить Холли назад, если понадобится. – Надо сильно щелкнуть.

Холли снова взмахивает хлыстом, на этот раз так, чтобы кожаная полоска громко щелкнула, – и Корр поворачивает голову, скорее вопросительно, чем сердясь, прежде чем вернуться к стене. Холли широко, радостно улыбается.

– И сколько времени вам понадобилось, чтобы вот так его воспитать?

– Шесть лет.

– А вы могли бы проделать то же самое с теми двумя кобылами, которых я видел?

Вообще-то я уже попробовал взять на корду чисто гнедую кобылу, и хотя нельзя сказать, что все закончилось полной неудачей, приятным опытом это тоже не назовешь. И уж конечно, мне бы не хотелось, чтобы в тот день в тренировочном загоне рядом со мной оказался бы Холли либо кто-то еще. Кроме того, я совсем не уверен, что шесть лет упорной работы привели бы к такому же результату, как шесть лет труда с Корром. Хотя прошло уже достаточно много времени, я все равно не понимаю, почему это так: то ли он понимает меня лучше, чем другие водяные лошади, то ли я понимаю его лучше, чем всех остальных.

– Кто вас этому научил? Уж точно не Малверн, – говорит Холли, поглядывая на меня искоса.

И в этот самый кратчайший миг, который понадобился Холли, чтобы посмотреть на меня, Корр бросается от стены к нам. Стремительно и беззвучно.

Я не жду, пока Холли отреагирует. Я выхватываю из его руки хлыст и встречаю Корра ударом хлыста по корпусу. Корр тут же поднимается на задние ноги, уходя от прикосновения, но я не отступаю. И когда Корр встает на дыбы, красная кожаная полоска ложится на его щеку, подзадоривая водяного коня испытать меня так же, как он испытывает Холли.