Текст книги "Жестокие игры"

Глава восьмая

Пак

Гном в котелке подводит кобылу к одному из облепленных водорослями валунов, чтобы я могла воспользоваться им и забраться на водяную лошадь. Лошадь нервно пританцовывает возле камня, оставаясь слишком далеко от него. Она не сводит глаз с собаки, которая топчется рядом, поскольку ее весьма привлекают брошенные кем-то остатки завтрака у самых копыт. Ветер холодит мне шею, а пальцы ног превратились в маленькие замороженные камешки.

– Она не станет спокойнее, чем сейчас, – говорит лошадник. – Решай, надо тебе это или нет.

Мои руки сжимаются в кулаки, я не хочу, чтобы дрожь в пальцах меня выдала. Я думаю об огромных зубах, увлекающих моих родителей под воду. Но не только страх останавливает меня сейчас. Я представляю, что мама и папа смотрят на меня оттуда, где они находятся… а виден ли этот пляж с небес? Может, утесы его заслоняют?.. И я думаю о том, что они могли бы сказать. Они всегда насмехались над бегами, но водяные лошади убили их, когда они плыли в своей лодке… а теперь я собираюсь заполучить одну из таких лошадей и участвовать в бегах. Я просто вижу перед собой лицо папы и те тонкие полукруглые морщинки, всегда появлявшиеся над его верхней губой, когда он бывал разочарован или недоволен.

Кобыла резко вскидывает голову; гном, висящий на поводьях, чуть не взлетает в воздух.

Должен же быть какой-то другой способ, путь… Должно быть что-то такое, что я могла бы сделать… только бы очутиться подальше от этой лошади. Но как без нее стать участником бегов?

Тут я замечаю, что невесть откуда появился Финн и он стоит рядом с валуном, на котором едва удерживаюсь я. Он ничего не говорит. Он обхватил себя руками и сжимает пальцами рукава, с силой дергая их и глядя на меня снизу вверх. Похоже, он сам не замечает, что делают его пальцы.

– Прекрати, – говорю я, и пальцы Финна замирают.

Кажется, я наконец определилась.

– Ну, девчушка, – говорит лошадник. – Давай, вперед!

Мышцы кобылы сжимаются, кожа над ними дергается.

Это не для меня.

Я говорю:

– Мне очень жаль. Я передумала.

Я только и успеваю заметить, как он презрительно закатывает глаза, – и в этот миг все приходит в движение. На меня налетает черно-белый ураган, сильный толчок сбрасывает меня с валуна. Я ударяюсь спиной о землю, и от этого весь воздух вылетает из меня. Лицо становится теплым и мокрым. Когда кобыла встает на дыбы надо мной, я осознаю, что одновременно со мной кричит кто-то еще, и тут же понимаю, что влага на моем лице – это кровь, но она льется откуда-то со стороны, не из меня. Она хлещет из того, что зажато в зубах пегой кобылы.

Я перекатываюсь в сторону, подальше от ее копыт, стираю с глаз мокрый песок, пытаясь встать. Пытаясь восстановить дыхание. Пытаясь что-то увидеть. Кобыла приседает на задние ноги, встряхивает свою жертву. Она рвет добычу, придерживая ее копытом. Песок залит кровью.

Я отчаянно кричу: «Финн!..»

Тут кобыла, прижав уши к черепу, швыряет в меня кусок своей добычи. Я то ли всхлипываю, то ли задыхаюсь, отскакивая от окровавленного сустава. Из него торчит что-то вроде ниток, вроде щупальцев медузы… Мне хочется упасть на колени и перестать думать.

То, что лежит передо мной, покрыто короткими темными волосками, на кровь налип песок… Это нечто неопределенное, почти неопознаваемое. Касаться этого опасно, и все же я…

Это собака.

Люди вокруг кричат:

– Шон Кендрик! Шон!..

Но я зову Финна и наконец вижу его. Он сейчас похож на зловещие резные изображения на дверях церкви в Скармауте – маленький старичок с огромными округлившимися глазами.

Он бормочет:

– Я думал…

Я понимаю его, потому что и сама думала то же самое.

– Пожалуйста, не надо на нее садиться! – со страстью восклицает Финн.

Я даже и вспомнить не могу, когда он в последний раз просил меня о чем-нибудь, да еще так горячо.

– Не надо вообще на них скакать! – настаивает Финн.

– Я и не стану, – отвечаю я. – У меня есть Дав.

Глава девятая

Шон

Этим вечером, спустя много времени после того, как высокий прилив загнал всех в глубь острова, я привожу Корра на пляж. Наши гигантские тени движутся перед нами; в это время года темнеет уже в пять и песок остывает.

Я оставляю седло и ботинки у спуска для лодок, где сквозь мягкий песок еще пробивается трава. Глаза Корра не отрываются от океана, и он медленно забирает в сторону воды.

Следы тянутся за нами по твердому песку, выглаженному приливом; он холодит мои босые подошвы, особенно тогда, когда к коже прижимаются мокрые водоросли. Однако мне приятно, потому что ноги у меня натерты и покрыты волдырями.

Конец первого дня, бесконечного первого дня. Пляж получил свою долю жертв. Один парень упал с лошади и разбил голову о валун. Другого лошадь укусила, и рана выглядит впечатляюще, но достаточно будет пинты пива и нескольких часов сна для излечения. А потом еще та собака… Меня даже не удивило то, что с ней расправилась именно пегая кобыла.

В общем и целом – наихудшее начало тренировок.

Этим вечером в Грэттоне начнется регистрация. Я внесу в список нас с Корром, хотя в данном случае это выглядит чистой формальностью. Потом будет бешеная неделя, когда островитяне и туристы испытывают лошадей, чтобы проверить, хватит ли у них духу действительно участвовать в бегах, и если да, то хватит ли у них духу скакать именно на той лошади, которую они оседлали. Люди будут покупать, продавать, обменивать лошадей. Мужчины либо становятся владельцами, либо берут лошадь по договору, превращаясь в наездников… а для меня это весьма неприятное время. Слишком много торгов, слишком мало тренировок. И я всегда испытываю облегчение, когда первая неделя праздника завершается и наездники вынуждены уже официально внести в список своих лошадей.

И вот тогда-то все и начинается.

Корр вскидывает голову, прижимает уши, выгибает шею, как будто ищет расположения моря Скорпионов. Я шепчу ему на ухо и натягиваю поводья. Я хочу, чтобы он сконцентрировал внимание на мне, а не на песне этой могучей воды. Я всматриваюсь в его глаза, в его уши, в линии тела, пытаясь понять, чей голос сегодня ночью окажется сильнее – мой или океана.

Корр вдруг так быстро поворачивает ко мне голову, что я второпях выхватываю из кармана железный прут еще до того, как он заканчивает поворот. Но он не нападает, он просто внимательно изучает меня.

Корру я доверяю больше, чем любой другой водяной лошади.

Вот только доверять ему совсем не следует.

Шея у него мягкая, но кожа вокруг глаз натянулась, и потому мы ступаем в воду. Я резко выдыхаю, когда холодная вода охватывает мои лодыжки. А потом мы просто стоим на месте, и я наблюдаю за Корром, следя за тем, как действуют на него магические водовороты воды вокруг его ног. Он дрожит, но не напрягается; мы уже проделывали такое, а до конца месяца далеко. Я зачерпываю горсть соленой воды и лью ее на спину Корра; мои губы, когда я шепчу, прижимаются к его шкуре. Он стоит спокойно. И я стою вместе с ним, позволяя воде и песку успокаивать мои уставшие ноги.

Корр, красный, как закат, смотрит на океан. Берег обращен на восток, и конь смотрит в ночь, темно-синюю, потом черную, и небо и вода отражаются друг в друге. Наши тени тоже падают в океан, меняя цвета бурунов и пены под собой. Когда смотрю на тень Корра, я вижу элегантного гиганта. Когда смотрю на свою – я впервые вижу тень своего отца. Впрочем, не совсем отца. Мои плечи не приподняты, словно от постоянного холода. И волосы у него были длиннее. Но все равно я вижу его в напряженной позе, с постоянно вскинутым подбородком – даже в тени на земле виден наездник.

Я застигнут врасплох, и, когда Корр резко дергается вверх и в сторону, я ничего не делаю. Он уже почти становится на дыбы, пока я успеваю это осознать, – но потом снова опускает копыта точно на то же самое место, где они стояли, при этом основательно окатывая меня водой. Во рту у меня соль, и я вижу, как его уши поворачиваются в мою сторону, шея изгибается…

И я впервые за много дней смеюсь. В ответ на этот звук Корр мотает головой, как собака, что отряхивает воду. Я делаю несколько шагов в воде, и Корр следует за мной, а потом я бросаюсь к нему и бью ногой по волнам, обливая его водой. Он ржет, и вид у него оскорбленный, а потом он снова колотит копытами, посылая на меня фонтаны брызг. Мы прогуливаемся в воде взад-вперед – я не поворачиваюсь к нему спиной, – и он идет за мной, а я – за ним. Он делает вид, что пьет воду, и тут же вскидывает голову в насмешливом отвращении. Я тоже притворяюсь, будто хочу напиться, набираю воду в пригоршню – и выплескиваю на него.

Наконец я выдыхаюсь, ноги у меня болят от острой гальки на дне, да и вода уже так холодна, что невозможно терпеть. Я подхожу к Корру, он опускает голову и прижимает морду к моей груди; я ощущаю его тепло сквозь промокшую рубашку. Я поглаживаю отметку на его шкуре, за ухом, чтобы успокоить его, и запускаю пальцы в гриву – чтобы успокоиться самому.

Где-то неподалеку я слышу негромкий всплеск. Это может быть рыба, хотя она должна быть порядочных размеров, чтобы я услышал ее сквозь шум бурунов. Я оглядываю море – и вижу сгусток черноты.

Я не думаю, что это рыба, и Корр тоже так не считает, он смотрит на воду… Теперь он дрожит, и, когда я выхожу из воды, ему требуется целая долгая минута, прежде чем он решается последовать за мной. Он делает один медленный шаг, потом другой, и вот уже вода не касается его ног, тогда он останавливается, замирает. И оглядывается на море, вскинув голову, изгибая губы.

Я резко дергаю повод и прижимаю железо к груди Корра, пока он не успел испустить зов. До тех пор пока он в моих руках, он не будет петь песнь водяных лошадей.

Возвращаясь к покатому склону для спуска лодок, я вижу силуэты наверху, у дороги к Скармауту. Люди стоят на гребне холма, там, где он встречается с небом, черные на фоне пурпура. И хотя они далеко, одного из них не узнать невозможно, настолько он тяжеловесен по линиям, – это Мэтт Малверн. Поза зрителей говорит о том, что они интересуются моими успехами, и потому я продвигаюсь вперед с осторожностью.

Мне не требуется много времени на то, чтобы выяснить: Мэтт Малверн помочился в мои ботинки.

Люди на гребне хохочут. Я не желаю доставить Мэтту удовольствие, как-то проявляя свои эмоции, и потому просто выливаю мочу на пляж – там ей самое место, – и связываю ботинки шнурками. Я вешаю их на седло на спине Корра и начинаю подниматься по склону. Хотя уже почти полностью стемнело, у меня еще много дел; до десяти я должен успеть к Грэттону. День еще продолжается, растягиваясь передо мной, невидимый в темноте.

Мы идем в глубь острова.

Мои ботинки воняют мочой.

Глава десятая

Пак

Я очень давно не бывала в Скармауте после наступления темноты, и это напоминает мне то время, когда папа обрезал волосы. В первые семь лет моей жизни у папы были темные локоны, похожие на мои, – и он всегда говорил, что утром нужно первым делом их расчесать, а уж потом заниматься чем хочешь. Но когда мне было семь, папа однажды вернулся с причала с обритой головой, и когда я увидела, как он входит в дверь и целует маму в губы, я заплакала, потому что приняла его за чужака.

То же самое происходит со Скармаутом после наступления темноты: он превращается в совсем другой Скармаут, не тот, который я знаю всю свою жизнь, и мне совсем не хочется, чтобы он целовал меня в губы. Ночь раскрасила весь город в темно-синий цвет. Здания тесно прижимаются друг к другу и, цепляясь за скалы, всматриваются в бесконечную черную набережную под ними. Уличные фонари окружены сияющими гало; бумажные фонарики ползут по проволокам, привязанным к телефонным мачтам. Они похожи на рождественские огни или на светлячков, они поднимаются к едва заметным темным очертаниям церкви Святого Колумбы над городом. К стенам прислонены сотни велосипедов, а вдоль улиц припарковано столько автомобилей, сколько их и быть не может на всем острове, и фонари отражаются в их ветровых стеклах. Машины извергают из своего нутра совершенно незнакомых мне людей, а велосипеды принадлежат полузнакомым парням. Такое количество людей на улицах я видела только во время ярмарки.

Все это кажется волшебным и пугающим. Я теряюсь, а ведь нахожусь всего лишь в Скармауте. Я просто вообразить не могу, что будет делать Гэйб на материке.

– Пак Конноли! – кричит кто-то, и я догадываюсь, что это голос Джозефа Берингера. – Тебе разве не пора спать?

Я ставлю велосипед Финна как можно ближе к лавке мясника и прислоняю его к металлическим поручням, которые предназначены для того, чтобы вы не свалились на набережную, когда вам совсем того не хочется. Вода сегодня пахнет как-то таинственно, запах отдает рыбой, и я всматриваюсь вниз, на причал, выясняя, нет ли там рыбачьих лодок. Но там нет ничего, кроме черной воды и отражений, из-за чего кажется, что под поверхностью соленой воды прячется еще один Скармаут.

Джозеф кричит что-то еще, но я не обращаю на него внимания. Правда, отчасти я даже рада тому, что этот болван здесь, ведь он представляет собой устоявшуюся частицу моей жизни и придает всему вокруг более знакомый вид.

Моя голова дергается, когда Джозеф тянет меня за связанные в хвост волосы. Я резко оборачиваюсь, уперев руки в бока. Он одаряет меня чересчур широкой улыбкой. На лбу у него прыщи, сразу под линией волос. А губы сложены так, словно он восклицает: «У-ух!», восторгаясь тем, что я на него смотрю.

Я пытаюсь придумать что-нибудь остроумное, но ощущаю только раздражение от того, что кажущееся смешным такому вот одиннадцатилетнему сопляку, продолжает смешить и особу семнадцати лет. И потому лишь яростно бросаю:

– Сегодня мне не до тебя, Джозеф Берингер!

Это и всегда правда, но сегодняшним вечером в особенности. Дело в том, что я вроде как должна записаться на бега в качестве участника. Видя, как я спешу в Скармаут, Финн любезно предложил покормить Дав за меня. Когда я уходила, он заглядывал в кормушку с таким видом, как будто перед ним было самое сложное изобретение, какое он только видывал в жизни.

За моей спиной Джозеф снова твердит о том, что мне давно пора спать, – он всегда повторяет одно и то же до тошноты, – и я просто не слушаю его, спеша добраться до Грэттонов, до лавки мясника. Я поглядываю на прохожих; отчасти это уже туристы, и я вспоминаю о том, как мама повторяла, что нам просто необходимы бега, ведь без них остров бы просто вымер.

Ну, этим вечером остров уж точно жив.

У Грэттона ужасно шумно, люди выплескиваются на улицу. Мне приходится проталкиваться к двери. Я бы не сказала, что жители Скармаута сплошь грубияны, просто от пива мужчины глохнут. Внутри все жужжит и гудит. Потолок, выставивший напоказ все свои балки, нависает низко над головой. Я никогда не видела здесь такого сборища. Но впрочем, есть смысл в том, что именно лавка мясника должна быть чем-то вроде неофициального клуба для участников бегов, ведь именно здесь наездники получают мясо для водяных лошадей.

Все, кроме меня.

Прямо перед собой, у противоположной стены, я вижу Томаса Грэттона, он что-то кричит кому-то в ухо. Его жена, Пег, стоит за прилавком, улыбаясь и болтая, и в ее руке – кусок мела. Возможно, Томас и является владельцем лавки, но, как говорил папа, по-настоящему всем тут заправляет Пег. Все мужчины в Скармауте влюблены в Пег. Папа говорил, это потому, что мужчины знают: Пег могла бы аккуратненько вырезать их сердца, и это их привлекает. Конечно, дело не в ее внешности. Я слышала, как Гэйб однажды сказал, что видал грудь и побольше. Наверное, это действительно так, но я помню, как меня задели эти слова. Неужели достоинства девушки определяются только размерами ее груди?

Я пристраиваюсь в хвост очереди людей, которые дожидаются, пока Пег запишет их имена на грифельной доске. Я стою за мужчиной в тускло-синей куртке и шляпе, и у него такая огромная спина, что я за ней ничего не вижу. Я чувствую себя младенцем, случайно попавшим в комнату, где в стены вбиты мясные крюки. Томас Грэттон ревет на толпу, требуя прекратить курение в лавке, а мужчины с хохотом орут что-то в ответ.

Меня охватывает неуверенность, как будто мне не полагается стоять в этой очереди. Мне кажется, что все на меня смотрят. Я слышу, как у прилавка мужчины делают ставки. Может, я ошибаюсь и все это не имеет отношения к записи на бега? Может, они даже не позволят мне записаться с моей Дав. Единственный плюс в этой ситуации – то, что я оторвалась от Джозефа Берингера.

Я делаю шаг в сторону, чтобы гигантская спина стоящего передо мной мужчины не мешала мне, и снова читаю то, что написано мелом на доске. В ее верхней части два заголовка: «Жокеи» и справа – «Кабилл-ушти». Рядом со словом «жокеи» кто-то написал маленькими буквами: «Мясо». А под всем этим – небольшое пустое пространство, и дальше уже идет список имен. Записей куда больше в графе «Жокеи», чем в графе «Кабилл-ушти». Мне хочется спросить человека-гору передо мной, почему это так. И я гадаю, знает ли это Джозеф. И еще думаю, вернулся ли Гэйб домой. И сумел ли Финн сообразить, что делать с кормушкой. Вот только я ни на чем не могу сосредоточиться надолго.

А потом я вижу его. Темноволосый парень, как будто сделанный из одних только углов. Он стоит в очереди к прилавку, молча и неподвижно, и на нем черно-синяя куртка, а руки сложены на груди. Он кажется диким и совершенно неуместным в этой лавке; у него язвительное выражение лица, воротник поднят, волосы растрепаны. Он ни на кого не смотрит и ни от кого не отворачивается; он просто стоит, уставившись в пол, и его мысли явно где-то далеко от лавки мясника. Все остальные сбиваются в кучки, суетятся, толкаются, но никто не подходит к нему, хотя вроде бы никто и не старается его избегать. Он просто как будто в каком-то другом месте, не там, где все прочие.

– Ох, Пак Конноли! – говорит кто-то за моей спиной.

Я оборачиваюсь и вижу какого-то старика, он не стоит в очереди, а просто рассматривает, кто тут есть. Вроде бы его зовут Рейли, или Турбер… или еще как-то. Я признаю в нем старого друга моего отца, одного из тех, кто вообще-то был достаточно давно знаком с ним, чтобы обзавестись каким-то именем, только мне незачем было его знать. Он сухопар и морщинист, и борозды на его лице такие глубокие, что в них запросто могли бы устроить свои гнезда чайки.

– Что ты здесь делаешь ночью?

– Лезу не в свое дело, – отвечаю я, потому что это такой ответ, с которым трудно поспорить.

Я снова смотрю на молодого человека у прилавка. Он как раз поворачивается, я вижу его профиль и вдруг понимаю, что видела его на пляже: он сидел на красном жеребце. И что-то в выражении его лица и в растрепанных волосах заставляет мое сердце несколько раз громко стукнуть.

– Пак Конноли! – говорит старик. – Не надо так на него таращиться.

Я заинтересовываюсь еще больше.

– А кто это?

– Господи, да это же Шон Кендрик! – отвечает старик, и я вскидываю брови, смутно припоминая это имя. Как обрывок истории, которую нам несколько раз рассказывали в школе, но которую незачем было запоминать. – Никто лучше его не знает лошадей. Он участвует в бегах каждый год. Вот только он одной ногой стоит на суше, а другой – в море. Так что держись от него подальше.

– Конечно, – киваю я, хотя на самом деле в этот момент представления не имею, где именно буду держаться.

Я снова смотрю на юношу, привлеченная его именем. Шон Кендрик.

Он как раз делает шаг к прилавку, и Пег широко улыбается ему – слишком широко, кажется мне. Я не слышу, что она ему говорит, но не могу отвести глаз от Шона, наблюдая за тем, как он слегка наклоняется к Пег и его руки начинают двигаться, словно бы подчеркивая короткими жестами произносимые слова. Он поднимает два пальца, потом прижимает их к поверхности прилавка и дважды постукивает, как будто что-то считая. И первым делом я вижу: он точно не влюблен в Пег Грэттон. Я гадаю, потому ли это, что он не знает о способности этой женщины аккуратно вырезать его сердце, или это знание просто не произвело на него впечатления.

Пег поворачивается, держа в руке мелок, и тянется вверх; теперь я вижу, что строчка под словом «Жокеи» намеренно оставлена пустой, поскольку Пег без малейшего сомнения вписывает туда: «Шон Кендрик», в самую верхнюю часть списка, над всеми остальными. В толпе вокруг меня раздается несколько возгласов, когда она пишет последнюю букву. Шон Кендрик не улыбается, но я вижу, как он кивает Пег.

Один из мужчин за разговором отводит Шона в сторонку. Очередь тем временем продвигается вперед. Я на один шаг приближаюсь к тому, чтобы оказаться внесенной в список. Потом еще на шаг. Я не понимаю, то ли мне жарко от того, что я нервничаю, то ли просто чрезмерная близость окружающих меня тел вызывает головокружение.

Еще один шаг вперед.

Внутри у меня все бурлит, когда мужчина передо мной кладет на прилавок плату. И тогда приходит мой черед.

Пег улыбается мне точно так же, как всем остальным. Она совсем не выглядит испуганной или растерянной. Она просто дружелюбно смотрит на меня и спрашивает:

– Ну, милая, что тебе нужно? Вообще-то ты выбрала неудачный вечер.

И тут я понимаю, что она решила, будто я пришла купить мяса. Мои щеки вспыхивают, я стараюсь говорить как можно более решительно:

– Я вообще-то хочу записаться на бега.

Улыбка остается на лице Пег, но она странным образом меняется, превратившись в пародию на улыбку, в подобие маски. Пег застывает, не делая ни единого движения, только глаза продолжают жить.

– Твой брат просил меня не вносить тебя в список. Он хотел, чтобы я нашла какое-нибудь правило, не разрешающее тебе участвовать.

Конечно, она говорит о Гэйбе. В моем желудке происходит нечто и вовсе невероятное. Я стараюсь не показывать охватившее меня бешенство, когда наклоняюсь через испачканный кровью прилавок. И только после этого осознаю, что Пег все это время знала, зачем я пришла, и все равно начала разговор с другого… Похоже, мне нужно изменить мнение о ней, но я не могу, потому что она выглядит все такой же простой и приветливой.

– Но такого правила не существует! И нет причин для меня отказаться от участия.

– Правила нет, и это я ему сразу сказала. Но… – Ее улыбка гаснет, и вот теперь я легко могу представить, как Пег вырезает мое сердце – уверенно и спокойно, что значит: крови она просто не замечает. – Но что бы сказали твои родители? Об этом ты подумала? Все люди умирают, милая. А я полностью на стороне женщин, только это не женская игра.

Почему-то последние слова раздражают меня куда сильнее всего того, что я слышала за день. Они вообще неуместны, они не имеют отношения к делу! Я окатываю Пег злобным взглядом, который отрабатывала перед зеркалом.

– Я обо всем подумала. И хочу внести свое имя в список. Будь любезна.

Она смотрит на меня еще мгновение-другое, и я не позволяю выражению своего лица измениться. Потом Пег вздыхает, берет мелок и поворачивается к доске. Она начинает писать букву П, но тут же стирает ее ладонью. И оглядывается на меня.

– Я не помню твое настоящее имя, милая.

– Кэт, – отвечаю я, и мне кажется, что все до единого жители Скармаута вдруг уставились мне в спину. – Кэт Конноли.

Бывают такие моменты, которые вы запоминаете на всю жизнь, а бывают и такие, о которых вы думаете, что запомните их навечно, и далеко не всегда это одни и те же моменты. Но когда Пег Грэттон снова поворачивается к доске и вносит мое имя в список, белым по черному, я не сомневаюсь в том, что эту минуту мне никогда не забыть.

Когда Пег снова смотрит на меня, одна ее бровь приподнята.

– А кличка твоей лошади?

– Дав, – сообщаю я.

Слово звучит слишком тихо. Мне приходится его повторить.

Пег записывает, ничего больше не спрашивая, да и в самом деле – почему она должна усомниться в том, что моя Дав – это кабилл-ушти?

Я прикусываю нижнюю губу. Пег ждет.

– Пятьдесят, Пак, – напоминает она. – За участие.

Я ощущаю легкую тошноту, доставая из кармана монеты. На один ужасный момент мне кажется, что денег у меня не хватит, но потом я нахожу то, что отложила на покупку муки. Я достаю их, но не опускаю в протянутую руку Пег.

– Погоди, – говорю я. И, наклонившись через прилавок, понижаю голос. – А есть… э-э… какие-то правила насчет лошадей? – Если меня дисквалифицируют и я потеряю свои деньги, мне будет по-настоящему плохо. – Насчет их… них…

Пег спрашивает:

– Тебе нужны правила?

Ей приходится поискать их. Мне кажется, что все таращатся на мое имя, записанное на доске, пока она этим занимается. Когда наконец Пег протягивает мне помятый листок бумаги, я быстро просматриваю его. Лошадей касаются только две строчки: «Жокеи должны заявить своих лошадей к концу первой недели, до начала парада участников Скорпионьих бегов. После этой даты замена лошадей не допускается».

Я снова просматриваю правила, но больше там ничего нет о лошадях. Ничего такого, что запрещало бы мне ехать на Дав.

Я наконец отдаю Пег монеты.

– Спасибо, – говорю я.

– Хочешь оставить себе? – спрашивает она, показывая на листок.

Вообще-то он мне не нужен, но я киваю.

– Отлично, – говорит Пег. – Ты – участник соревнований.

Я – участник.

Выйдя наружу, в темноту, я глубоко вдыхаю холодный воздух. Соленый морской запах уже почти не пробивается сквозь автомобильные выхлопы, висящие над улицей, но в сравнении с вонью пота и сырого мяса в лавке это кажется почти божественным. У меня кружится голова от переполняющих меня гордости и страха, и, кажется, зрение так обострилось, что я вижу каждую кочку на дороге передо мной, каждое пятнышко ржавчины на перилах над набережной, каждую волну на воде… Все кругом черное – бездонное небо и чернильная вода – и сливочно-желтое: уличные фонари и свет, льющийся из окон магазинов.

Я вдруг слышу, что неподалеку от меня, в нескольких ярдах, звучит какой-то спор, и узнаю куртку Шона Кендрика. Перед Шоном стоит Мэтт Малверн; рядом с Кендриком он выглядит огромным и потным. И по тому, как несколько человек остановились неподалеку от спорящих, видно: их разговор не слишком приятен.

Это похоже на то, как пугаются мелкие птицы, когда к ним приближается ворона. Мне приходилось видеть такое в полях, когда ворона подбирается слишком близко к их гнезду или же их пугает что-то другое. Птицы стремительно пикируют на ворону и пронзительно кричат, а ворона просто стоит в траве, и вид у нее мрачный, спокойный, равнодушный…

Вот и сейчас я вижу нечто похожее: Шон – и Мэтт, наследник главного состояния на острове. Внезапно Мэтт плюет на ботинки Шона.

– Хорошие башмаки, – говорит Мэтт.

Он смотрит на них, но Шон Кендрик – нет. Он наблюдает за лицом Мэтта с тем же самым выражением, что было у него там, в лавке: «смотрю, но не вижу». А я то ли рассержена, то ли зачарована выражением лица Мэтта. Это не гнев, но что-то близкое.

После долгого мгновения Шон поворачивается, как будто собираясь уйти.

– Эй! – восклицает Мэтт. На его лице – улыбка, но она выражает нечто прямо противоположное веселью. – Ты так торопишься вернуться в конюшню? Ты же только что получил жалованье! – Он презрительно надувает губы.

Подстрекательство Мэтта могло бы встревожить меня, если бы я не увидела улыбку Шона. Собственно, это лишь намек на улыбку, губы Шона почти не шевельнулись, только в глазах мелькнуло что-то такое… мудрое и снисходительное… и тут же исчезло. И я только теперь осознаю, что выражение на их лицах, пусть и кажется разным, означает одно и то же: ненависть.

– Скажи же что-нибудь, ты, любитель лошадок, – наступает Мэтт. – Тебе понравился мой подарочек?

Но кулаки у него крепко стиснуты, и я не думаю, будто он подразумевает что-то приятное.

А Шон снова ничего не отвечает. Вид у него почти скучающий, и он просто собирается уйти.

– Эй, нечего ко мне спиной поворачиваться! – рявкает Мэтт. Он в три неровных шага догоняет Шона и хватает его огромной ручищей за плечо, разворачивая к себе лицом легко, как ребенка. – Ты на меня работаешь! Ты не можешь вот так взять и уйти!

Шон засовывает руки в карманы куртки.

– И в самом деле, мистер Малверн, – произносит он таким убийственно спокойным тоном, что доктор Халзал, наблюдающий за сценой, хмурится и быстро уходит в лавку мясника. – И что же я могу сделать для вас прямо сейчас?

Это на мгновение ставит Мэтта в тупик, и мне кажется, он сейчас готов просто ударить Шона Кендрика – и получить достойный ответ.

Но наконец до него что-то доходит, и он заявляет:

– Я попрошу отца уволить тебя. За воровство. И не говори, что ты этого не делал. Я поймал ту лошадь, Кендрик, а ты ее отпустил! Придется тебе за это отработать.

Деньги – это не то, чем обладает большинство жителей острова. И работа в обмен на услугу или за долги – обычное дело. Вообще-то меня это не касается, но у меня уже начинает сжиматься желудок, как в те моменты, когда я открываю дверь кладовой и вижу, что там почти ничего не осталось.

– Прямо сейчас попросишь? – негромко спрашивает Шон. Следует долгая пауза, становятся слышны приглушенные голоса, доносящиеся из лавки мясника. – Я видел, что ты записался на бега. Но рядом с твоим именем нет клички лошади. Почему бы это, Мэтт?

Лицо Мэтта багровеет.

– А я думаю, – продолжает Шон, и всем приходится задержать дыхание, чтобы расслышать его тихий голос, – это потому, что твой отец, как и каждый год, ждет, пока я найду для тебя лошадь.

– Это ложь! – выпаливает Мэтт. – Ты наездник не лучше, чем я! Мой отец просто позволяет тебе помогать мне, жалея тебя! Он позволяет тебе забирать себе лучших скакунов, а мне оставлять самых скромных лошадок. Я ничего не имею против, иначе давно бы сидел на красном жеребце! Но в этом году я тебе не позволю обойти меня!

Дверь лавки открывается, и доктор Халзал возвращается вместе с Томасом Грэттоном. Они стоят на пороге, и Томас Грэттон вытирает руки о свой фартук, взглядом оценивая ситуацию. Из-за того, что Шон Кендрик говорит негромко, стычка выглядит весьма впечатляюще – как затихший ночной океан, полный сдерживаемой силы. Пространство между Шоном Кендриком и Мэттом Малверном кажется насыщенным электричеством.

– Эй, парни! – окликает их Томас Грэттон, и хотя его голос звучит довольно весело, я слышу в нем предостережение. – Думаю, пора уже вам убраться отсюда.

Но Шон, как будто ничего не слыша, наклоняется к Мэтту и цедит сквозь зубы:

– Пять лет подряд я не даю тебе погибнуть на том пляже. Это то, о чем просит твой отец, и именно это я и делаю. И скакать ты будешь на том, что я для тебя найду.

Он поворачивается к Грэттону, коротко кивает, прежде чем уйти, и как будто в один миг становится на много лет старше. Мэтт делает ему вслед оскорбительный жест. Но тут же замечает, что Грэттон смотрит на него, и прячет руки в карманы.

– Мэттью, – бросает ему Грэттон, – поздно уже.