Текст книги "Женщины Девятой улицы. Том 1"

– Конечно, входите, – ответил Алькопли на ломаном английском.

– А сколько стоит? – робко спросила дама.

– Бесплатно.

– Совсем бесплатно?

– Ну да, заходите и оставайтесь, сколько захотите.

Женщине было лет шестьдесят пять, но, по словам Алькопли, выглядела она намного старше. Сказывались непростая жизнь и долгие годы сегрегации, когда единственной работой, доступной для нее и ей подобных, был тяжелый ручной труд. «У нее были удивительно чувствительное лицо и изумление во взгляде», – вспоминал он потом. Когда женщина вошла, художник решил последовать за ней и посмотреть, что ее заинтересует больше всего. И с немалым удивлением обнаружил: дама, как правило, задерживалась перед теми абстрактными картинами, которые больше всего нравились ему самому. Задержавшись перед одной работой, женщина стала размышлять вслух: «Художник, который это написал, должен очень много знать». Тогда Алькопли спросил ее, часто ли она посещает художественные выставки.

– Нет, это впервые.

– А музеи?

– Тоже нет.

Тогда Левин поинтересовался, есть ли у нее дома какие-нибудь картины. Нет, ответила собеседница, но она любит вырезать красивые фотографии из журнала и вешать на стену.

– А почему?

– Мне нравится, когда вокруг меня картинки, – ответила женщина и спросила, можно ли ей привести на выставку своих родных.

Алькопли ответил утвердительно.

– Прекрасная выставка: так много разных форм, такое огромное пространство, – сказала посетительница, уходя.

Художника до глубины души потрясли ее вдумчивость и проницательность в оценке абстрактного творчества, которое все еще оставалось за пределами понимания львиной доли критиков и музейных чиновников. Благодаря той простой, скромной женщине Левин «понял там и тогда, что в народе есть своего рода аристократия, представители которой от природы отлично разбираются в искусстве. И эта их способность совершено не зависит от образования». Та «замечательная» женщина научила Алькопли, что «знать искусство и понимать его по-настоящему – совершенно разные вещи». «И это еще одна причина, по которой я никогда не забуду выставку на Девятой улице», – говорил он, посмеиваясь, много лет спустя[43]43
  Lewin Alcopley, interview by Jack Taylor.


[Закрыть].

Впрочем, никто из людей, которые были связаны с той выставкой, не забыл ее до конца своей жизни. В первую очередь это касается женщин, чьи полотна висели на самой важной экспозиции того времени наряду с работами коллег-мужчин[44]44
  James Brooks, interview by Jack Taylor; Philip Guston, interview by Jack Taylor.


[Закрыть]. Клем Гринберг сказал, что отголоски того шоу ощущались еще многие годы[45]45
  John O’Brian, ed., Clement Greenberg: The Collected Essays and Criticism, vol. 3, Affirmations and Refusals, 1950–1956, 120; Joellen Bard, “Tenth Street Days”, 99. Чарльз Каджори утверждал, что выставка на Девятой улице вдохновила движение за организацию галерей совместными усилиями самих художников. Ведь стало очевидно, что последние способны организовывать экспозиции своих работ самостоятельно, без вмешательства арт-дилера.


[Закрыть]. Да, по сути, они доносятся по сей день. Выставка на Девятой улице в корне изменила мир искусства.

Часть I. 1928–1948 годы

Ли

Послушай, дорогой, я не сама себя родила, а человек, едва появившись на свет, получает очень много всего. В том числе целую кучу дерьма. А я не хочу ничего наследовать: я хочу сама выбирать, как жить. Хочу строить свою жизнь так, как это подходит мне.

Луиза Невельсон[46]46
  Cindy Nemser, Art Talk, 58.


[Закрыть]

«Я отлично помню, как к нам впервые пришла Ли Краснер. Как она поднялась на второй этаж со своим портфолио в руках. Как она тогда выглядела и какое впечатление произвела на меня, на Лилиан Кислер?

Она была одета в черную блузку, черную узкую юбку, черные вязаные чулки и туфли на высоких каблуках… в самой ее походке чувствовались животный магнетизм и энергия, своего рода ослепительная надменность, которая никого не оставляла равнодушным».

Лилиан, в то время еще Олинси, впервые увидела Ли в 1937 г., когда работала секретарем на добровольных началах в самой передовой художественной школе в стране[47]47
  Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI, 2–3.


[Закрыть]. В сущности, это была не столько школа, сколько художественная мастерская под управлением одного немецкого художника, чей преподавательский талант заключался в способности вдохновлять учеников. Имя Ганса Гофмана было легендой среди художников, надеявшихся перенять манеру живописи, начало которой положил Мане и в которой впоследствии работали Кандинский, Миро, Матисс и Пикассо. Ли открыла для себя этих художников восемь лет назад в недавно организованном Музее современного искусства, но пока не нашла способ использовать их живописные приемы в своем творчестве. И единственным учителем, который мог ей в этом помочь, был Ганс Гофман.

«Я хорошо помню, как вошла в маленький кабинет Ганса и сказала, что наверху его ждет уникальная ученица, девушка по имени Ли Краснер», – вспоминает Кислер. За несколько минут до этого Ли в качестве первого знакомства показала ей несколько рисунков, которые сделала студенткой и на сессиях рисования с натуры в Гринвич-Виллидж. Кислер поразила их сила. Это были не просто наброски обнаженной натуры. Казалось, художница вот-вот вырвется за пределы листа бумаги. Стиль Ли уже тогда был уникальным: линии темные, четкие и решительные. Лилиан рассказывала: «Ее работы были на голову выше всего, что я видела у студентов нашей школы… Я с первого дня поняла, что она необыкновенная». Кислер сама удивилась тому, что так решительно потребовала от Гофмана принять Ли. А он, поддавшись ее напору, вдруг сразу же согласился, удовлетворившись рекомендацией секретарши и даже не удосужившись взглянуть на работы молодой художницы[48]48
  Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI, 3–4.


[Закрыть].

Несколько дней спустя, когда Ли уже присутствовала на занятиях, Гофман вошел в мастерскую во время рисования с натуры. Переходя от студента к студенту, он критиковал их работы на своеобразном английском, так щедро приправленном немецким, что порой его речь невозможно было разобрать[49]49
  Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI, 4.


[Закрыть]. Напряжение в классе во время таких сеансов критики становилось почти осязаемым. Оценка Гофмана отвечала критериям Парижа до Первой мировой войны, где он писал рука об руку с самими Матиссом и Пикассо. Итак, подойдя к Ли на том первом уроке, Гофман молча открепил ее рисунок от мольберта. Затем оторвал его нижнюю часть и переместил над оставшимся рисунком. Ли стояла и смотрела, лишившись дара речи. Ни представления, ни обсуждения того, что она хотела показать своей работой, – только звук разрывающейся бумаги. Комичный толстяк, нисколько не заботясь о чувствах ученицы, разрушил ее рисунок и перекомпоновал его!

«Помню, как Ганс позднее сказал мне, что да… это действительно очень сильная студентка, одна из самых сильных, но критика ей, безусловно, не помешает», – рассказывала Кислер[50]50
  Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI, 4; Larry Rivers with Arnold Weinstein, What Did I Do?, 79.


[Закрыть].

Ли приняла вызов Гофмана и со временем вошла в плеяду звезд, зажженных этим учителем. Годы спустя кто-то по ошибке назвал Джексона Поллока в числе знаменитых учеников Гофмана. Старик поправил говорившего: Поллок был не его учеником, а учеником его ученицы Ли Краснер[51]51
  Goodman, Hans Hofmann, 52; Jeffrey Potter, To a Violent Grave, 64–65; Clement Greenberg, interview by Mitch Tuchman, AAA – SI, 2. Гринберг рассказывал, что «Ли… была одной из “звездных” учениц Гофмана, и Поллок через нее тоже многое перенял от маэстро. Думаю, что он получил от тесного общения с Гофманом больше, чем осознавал».


[Закрыть].

На редкость живая и энергичная молодая женщина, появившаяся в школе Гофмана, родилась в семье иммигрантов из России. Они держали в Бруклине лавку, торговавшую рыбой, овощами и фруктами. Родители назвали дочь Леной, но впоследствии она переименовала себя сначала в Ленор, а в конечном итоге в Ли. По ходу дела изменилась и фамилия художницы: из Красснер она стала Краснер. В 1921 г. Ли переехала из Бруклина на Манхэттен, чтобы изучать прикладное искусство в государственной средней школе для девочек. Затем в 1926 г., в 17 лет, девушка поступила и два года проучилась в колледже Купер-Юнион, который также предлагал учебную программу только для женщин[52]52
  Ellen G. Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 10, 300–301; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, AAA-SI, 5; Gail Levin, Lee Krasner, 24, 40–41; Nemser, Art Talk, 83; Munro, Originals, 103.


[Закрыть]. Несмотря на сегрегацию по гендерному принципу, ни в том ни в другом учебном заведении Ли не вела жизнь затворницы. Довольно скоро девушка переехала в Гринвич-Виллидж и поселилась там среди интеллектуалов и богемы, чьи политические взгляды явно тяготели к идеям Троцкого, а вкусы в искусстве были исключительно французскими. Она всегда неосознанно жила свободно не потому, что читала о таком образе жизни в книгах и стремилась этому подражать. Просто такой уж была ее природа.

Жизнь Ли – это долгая история бунта. Еще девочкой она объявила, что больше не намерена исповедовать иудаизм. Ведь, если судить по словам ее утренней молитвы, Бог благоволит мужчинам больше, чем женщинам. Когда умерла старшая сестра Ли, она наотрез отказалась выйти замуж за своего зятя и взять на себя заботу об их детях, как это было принято в семьях иммигрантов – ортодоксальных евреев. (В результате Ли переложила это бремя на свою 14-летнюю сестру, чего та не простила ей до конца жизни.) В школе Ли постоянно выводила из себя учителей. Один из них писал: «От этой ученицы все время беспокойство… она вечно настаивает на том, чтобы делать все по-своему»[53]53
  Oral history interview with Lee Krasner, 1972, AAA-SI; Levin, Lee Krasner, 50, 55; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonne, 14, 301.


[Закрыть]. Ли изначально наметила для себя альтернативный курс в мире, где женщина по умолчанию должна была подчинять свои интересы кому-то другому: сначала родителям, потом мужчине, за которого она выйдет замуж, а со временем – капризам своих детей. Краснер все это было не нужно. Однажды провозгласив себя прежде всего художницей, а не женщиной, Ли навсегда поставила себя вне рамок дозволенного и норм общества.

В 1920 г. американские женщины наконец получили право голосовать. Уже в следующие годы эти новые полноправные граждане преуспели в ряде областей, в том числе в медицине, юриспруденции и писательстве[54]54
  William H. Chafe, Women and Equality, 27; Marjorie Rosen, Popcorn Venus, 75–76.


[Закрыть]. Но для женщин, которые хотели быть профессиональными художниками, дверь по-прежнему оставалась наглухо закрытой. И дело тут было не только в гендерном неравенстве. Дело в том, что освященная протестантской традицией этика Америки приветствовала тех, кто тяжело и добросовестно трудился, а не витал в облаках. Людей искусства и плоды их труда просто не ценили; их занятия воспринимались как излишние. В первой половине XX в. было неслыханно, чтобы даже мужчина-американец называл себя профессиональным художником и надеялся жить на доходы от этой деятельности. Особенно если он не относился к культурной элите общества и ежегодно не посещал европейский континент. Для женщины же это было почти что невозможно… если, опять же, у нее не имелось средств для того, чтобы уехать жить за границу[55]55
  Oliver W. Larkin, Art and Life in America, 10–11, 110–111; Richard D. McKinzie, The New Deal for Artists, 4; Celia S. Stahr, “The Social Relations of Abstract Expressionism, An Alternative History”, 301; Rozsika Parker and Griselda Pollock, Old Mistresses, 38. Художница Мэри Кэссет, по ее признанию, решила переехать во Францию, так как в Европе женщина может рассчитывать на то, что в ней будут видеть «кого-то, а не что-то».


[Закрыть]. Еврейская женщина из рабочего класса, такая как Ли, не могла о подобном и помыслить[56]56
  Steven Naifeh and Gregory White Smith, Jackson Pollock, 372.


[Закрыть]. Много лет спустя Краснер объясняла бедственное положение женщины-художника исторической борьбой мужчин против женщин, столь же древней, как сама иудейско-христианская история. Ли просто отмахнулась от этого тяжкого бремени, сказав: «А что я могу поделать с этими пятью тысячами лет?»[57]57
  Lee Krasner, a Conversation with Hermine Freed, videotape courtesy of PKHSC; Lee Krasner, interview by Barbara Rose, AAA-SI, 9; Juanita H. Williams, “Woman: Myth and Stereotype”, 238–39. Даже величайшие мыслители Запада обрекали женщин на подчиненное положение в физическом и интеллектуальном плане. Гегель, например, говорил: «Женщины могут быть образованными, но для высших наук, как философия, и для некоторых произведений искусства, требующих всеобщего, они не созданы». А, по словам Ницше, «мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина – для отдохновения воина; все остальное – глупость».


[Закрыть]. И твердо решила стать художницей, чего бы ей это ни стоило.

Ее первым творческим детищем стал феномен под названием Лена Ленор Ли Красснер Краснер. «Я возникла из ниоткуда», – объясняла Ли[58]58
  Lee Krasner, interview by Barbaralee Diamonstein-Spielvogel, provided by Barbaralee Diamonstein-Spielvogel, interviewer and author, from Inside New York’s Art World (© Dr. Barbaralee Diamonstein-Spielvogel), 204.


[Закрыть]. Ей никто не помогал материально. Родители позволили дочери делать все, что ей заблагорассудится, если только она ничего не будет у них просить. В детстве перед глазами Ли не было никакого примера, который мог бы вдохновить ее стать художницей. Единственной картиной в родительском доме была репродукция портрета королевы Изабеллы. Начав интересоваться искусством, Краснер, по ее собственному признанию, даже не знала точно, что означает это слово[59]59
  Nemser, Art Talk, 83; Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1975 GRI; B. H. Friedman, “Lee Krasner”, черновик рукописи 1965, Series 2.4, Box 10, Folder 7, Lee Krasner Papers, AAA – SI, 2; Levin, Lee Krasner, 30; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, AAA – SI, 7.


[Закрыть]. Так что о поддержке на выбранном девочкой пути не шло и речи. Наоборот, все работало против нее. Например, в школе Ли неоднократно получала плохие оценки, поскольку не могла выполнить академический рисунок так, как требовалось от учениц[60]60
  Oral history interview with Lee Krasner, November 2, 1964–April 11, 1968, AAA – SI; Levin, Lee Krasner, 38–39; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonne, 301.


[Закрыть]. И все же она стояла на своем. С ранних лет ею двигала огромная внутренняя сила, столь же неоспоримая и неудержимая, сколь и необъяснимая.

В 1928 г. Ли бросила Колледж Купер-Юнион в поисках чего-то более серьезного и поступила в одну из старейших и лучших школ изобразительных искусств в США – Национальную академию дизайна. Одной из работ в ее портфолио при поступлении был автопортрет, который художница написала на пленэре, повесив зеркало на дерево. Картина была очень хороша, а композиция крайне необычна. И приемная комиссия не поверила, что работа написана в том месте и в той манере, о которых говорила абитуриентка. В результате ее приняли с испытательным сроком. Ли заняла свое место среди 600 студентов, получавших традиционное образование в области изящных искусств. Среди них был высокий белокурый русский аристократ, водивший роскошный, блестящий желтый кабриолет «линкольн»[61]61
  Levin, Lee Krasner, 49–50, 54–56; Ines Janet Engelmann, Jackson Pollock and Lee Krasner, 9; Naifehand Smith, Jackson Pollock, 378.


[Закрыть]. Звали его Игорь Пантюхов.

Семьи и Ли, и Игоря были иммигрантскими. Но если родители Ли были выходцами из штетла[62]62
  Штетл (в переводе с идиш – «городок» или «еврейское местечко») – небольшое поселение полугородского типа с преобладающим еврейским населением в Восточной Европе в исторический период до холокоста.


[Закрыть], то отец Игоря в свое время дружил с последним русским царем Николаем II (а по некоторым источникам, они даже были двоюродными братьями). Его семья до революции жила в пригороде, примыкавшем непосредственно к императорскому дворцу. Оказавшийся в борьбе между царской армией и большевиками на стороне проигравших, отец Игоря был вынужден увезти семью в безопасное место. После долгих скитаний они поселились в Нью-Йорке, в комфортной квартире на улице Сентрал-парк Вест[63]63
  Levin, Lee Krasner, 13, 59–61.


[Закрыть]. Игорь был опытным портретистом и художником того классического стиля, который приветствовался в академии. Поэтому в школе он всегда преуспевал, выиграв множество призов, в том числе заветную Большую Римскую премию[64]64
  Oral history interview with Harold Rosenberg, AAA – SI; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 377.


[Закрыть]. Он казался настоящим прекрасным принцем: талантливый, «поразительно красивый», экзотический. Но за те почти десять лет, когда они с Ли были любовниками, он проявил себя как жестокий антисемит и бесчестный пьяница. Например, однажды Игорь с сильным русским акцентом громко заявил, имея в виду Ли, что ему нравится быть с уродливой женщиной, поскольку так он чувствует себя еще более красивым[65]65
  Levin, Lee Krasner, 92, 95–96; Naifeh and Smith , Jackson Pollock, 378–81; Potter, To a Violent Grave, 64–65.


[Закрыть]. В некотором смысле их сложные отношения послужили неудачным прообразом для будущего брака Ли с Поллоком. И Игорь, и Джексон были очень трудными, проблемными мужчинами. Они становились для Ли грузом, который она сама взваливала себе на плечи из уважения к их таланту и, несмотря на их многочисленные недостатки, из любви к ним. Краснер свято верила в то, что у нее хватит сил их спасти. И они тоже в это верили. «Меня лично никогда не удивляло… что она привлекала самых желанных мужчин. А почему нет? – сказала как-то Лилиан. – Она создавала вокруг них атмосферу, которой в их жизни не было бы без Ли. Она действительно заставляла все вокруг работать и двигаться»[66]66
  Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA – SI, 5; Potter, To a Violent Grave, 65.


[Закрыть].

Игорь с Ли были весьма примечательной командой как в своей академии, так и в сообществе художников, живших рядом с Вашингтон-сквер-парком. Общительный и внешне очень уверенный в себе, Игорь дружил со всеми независимо от социального статуса. Но своим для него все же был более состоятельный класс: к нему принадлежали его родители, и попасть в него стремился сам Игорь. Он принялся учить Ли, как одеваться для выхода в свет. Как выбирать одежду, чтобы она подчеркивала все достоинства ее тела, которое часто описывали как сладострастное, фантастическое и «сияющее». Как использовать макияж, делая акцент на резких чертах лица, а не смягчая их. Под руководством Игоря Ли накладывала на веки по несколько оттенков теней, делала темные стрелки и густо красила ресницы, чтобы выделить голубые глаза. Желая увеличить и без того чувственные губы, она пользовалась темно-красной помадой. Яркими румянами девушка подчеркивала высокие скулы, окаймлявшие крупный и несколько надменный нос. Золотисто-каштановые волосы она стригла под модный в те времена боб[67]67
  Levin, Lee Krasner, 62, 80–81; Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI, 3; Robert Hobbs, Lee Krasner (1993), 16; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 379.


[Закрыть]. Эта новая Ли не была красивой, но она поражала. Теперь лицо и одежда органично дополняли чрезвычайно яркую индивидуальность художницы. Она предоставила Игорю полную свободу в том, что касалось помощи ее превращению из школьницы в женщину, будущую Ли Краснер. Это стало еще одним знаком ее безграничного доверия и уважения к любимому мужчине. Ведь как раз в это время Ли дебютировала на зарождавшейся сцене современного нью-йоркского искусства.

В первые 30 лет ХХ в. «современное искусство» в США в основном означало искусство европейское. Это был деликатес, предназначенный только для очень богатых и безнадежно эксцентричных. В 1908 г. фотограф Альфред Стиглиц начал выставлять в своей маленькой галерее «291» в Нью-Йорке работы Родена, Сезанна, Пикассо и Матисса. Многие годы его галерея оставалась единственным местом в США, где можно было увидеть произведения авангардного искусства. А потом, в 1913 г., на углу Лексингтон-авеню и 25-й улицы прошла «Арсенальная выставка». Она включала примерно 1600 картин и скульптур, в том числе Ван Гога, Мунка, Сезанна, Пикассо, Бранкузи и Матисса. Эти произведения шли вразрез со вкусами и художественными стандартами американцев того времени. Масштаб выставки был огромным, а работы, представленные на ней, новыми и очень непривычными. Поэтому если раньше модернизм лишь вскользь упоминался в культурной истории США, то теперь он стал достоин отдельной главы. Далее «Арсенальную выставку» повезли в Бостон и Чикаго. Повсюду она доносила до посетителей, до глубины души пораженных увиденным, одну и ту же мысль: отныне искусство не обязано содержать узнаваемые образы людей или мест[68]68
  Schapiro, Modern Art, 136; Larkin, Art and Life in America, 360–61; Sidney Janis, Abstract and Surrealist Art in America, 30; Herschel B. Chipp, Theories of Modern Art, 502; Jack A. Hobbs, Art in Context, 502. Первым направлением «современного» искусства в Америке была «Школа мусорных ведер», просуществовавшая примерно с 1907 по 1912 г. Это движение можно отнести к современному искусству в том смысле, что его предметом были уличная жизнь и занятия «маленького человека», а не быт представителей состоятельных слоев общества, которые покупали произведения искусства для украшения домов.


[Закрыть]. Художественным произведением можно наслаждаться как таковым и ценить его само по себе: за цвета, формы, манеру автора класть мазки. Нужно отмечать не только то, что мастер изобразил на холсте, но и то, что опустил. По сути, после появления фотографии реализм перестал быть нужным. Художник в современном обществе получил свободу создавать собственную реальность. Но подобная перспектива породила тревогу в некоторых слоях общества и пробуждала враждебность по отношению к тем американцам, которые осмелились идти по пути, проложенному ранее европейскими модернистами.

После «Арсенальной выставки» несколько особенно смелых коллекционеров и галеристов начали показывать новое искусство людям, которых заинтересовали эти огромные открывшиеся возможности. В 1920 г. Катерина Дрейер и Марсель Дюшан создали в Нью-Йорке «Анонимное общество», где сменялись разные выставки произведений современного искусства. В 1924 г. Дж. Б. Нейманн демонстрировал в своей галерее работы немецких экспрессионистов. А частная коллекция А. Е. Галлатина, включавшая произведения кубистов, обрела постоянное пристанище в Нью-Йоркском университете. Художники, жившие вокруг Гринвич-Виллидж, там буквально дневали и ночевали[69]69
  Willem and Elaine de Kooning, interview by Peter Busa and Sandra Kraskin, AAA – SI; Hobbs, Art in Context, 505–6; Dore Ashton, The Life and Times of the New York School, 30–31, 36; Chipp, Theories of Modern Art, 506.


[Закрыть]. Но какими бы значительными ни были все эти начинания, они лишь подготавливали общество к главному событию – открытию самого важного института в американской культуре и изобразительном искусстве ХХ в. Речь конечно же идет о Музее современного искусства.

Идея создания этого музея зародилась в весьма неожиданном месте – Египте. Именно там жена Джона Д. Рокфеллера-младшего познакомилась с мисс Лиззи П. Блисс. Как оказалось, они обе давно мечтали о том, чтобы в Нью-Йорке появился музей, «в котором будет представлено… до некоторой степени возмутительное, авангардное искусство». На обратном пути в Нью-Йорк миссис Рокфеллер случайно столкнулась с миссис Корнелиус Дж. Салливан. Она также встретила идею создания подобного музея с большим энтузиазмом. И «дамы», как называли их впоследствии попечители музея, претворили свой план в жизнь[70]70
  Lynes, Good Old Modern, 4.


[Закрыть]. После того как женщины сошлись на том, что такое учреждение действительно необходимо городу, их следующей задачей стал поиск подходящего человека для управления музеем. В сущности, был единственный кандидат, способный с самого начала взять на себя реализацию такого проекта. К тому моменту, когда дамы начали поиски управляющего, Альфред Барр-младший преподавал в колледже Уэллсли в Массачусетсе первый курс современного искусства, когда-либо предлагавшийся в американских университетах. В свои двадцать семь Барр, выпускник Принстона и Гарварда, больше всего в жизни мечтал стать директором современного музея. Принимая предложение дам, он написал: «Это то, чему я готов посвятить всю жизнь, без остатка»[71]71
  Lynes, Good Old Modern, 13–14, 20–21, 32–33.


[Закрыть].

Внешне Барр походил на вежливого сельского викария со страниц романа Джордж Элиот[72]72
  Джордж Элиот (настоящее имя – Мэри Энн Эванс; 22 ноября 1819 г., имение Арбери в графстве Уорикшир – 22 декабря 1880 г., Лондон) – английская писательница.


[Закрыть]. Сын североирландского пресвитерианского священника, он был аскетом: вечно застегнутый на все пуговицы пиджак без единой морщинки, прическа волосок к волоску, маленькие круглые очки. Он буквально источал суровую праведность и, казалось, был совершенно чужд каким-либо страстям[73]73
  John Bernard Myers, Tracking the Marvelous, 171; Lynes, Good Old Modern, 20, 249; Marquis, Alfred H. Barr, Jr., 272–273.


[Закрыть]. Но на самом деле в душе этого человека бушевала неукротимая любовь к современному искусству. К тому же он обладал безграничной энергией, необходимой для преодоления всех трудностей, с которыми в те времена непременно предстояло столкнуться устроителю музея, где планировалось экспонировать авангардное искусство. На пути у подобного показа действительно стояла масса преград. Например, в 1921 г. Метрополитен-музей, который осмелился выставить работы Мане, Сезанна, Матисса и Пикассо, жестко осудили за демонстрацию «вырожденческого культа» «невротических эго-маньяков», поклоняющихся «сатане»[74]74
  Lynes, Good Old Modern, 43–44.


[Закрыть].

И все же 7 ноября 1929 г. в этих непростых условиях, да еще и через десять дней после экономического краха на Уолл-стрит, Музей современного искусства открылся на 12-м этаже здания на углу Пятой авеню и 57-й улицы. Первая экспозиция в нем называлась просто: «Сезанн, Гоген, Сёра, Ван Гог». «Это было похоже на разорвавшуюся бомбу… С тех пор ничто не поражало меня сильнее, пока я не увидела работы Поллока», – описывала Ли свою реакцию на ту выставку[75]75
  Lynes, Good Old Modern, 447; oral history interview with Lee Krasner, November 2, 1964– April 11, 1968, AAA-SI.


[Закрыть]. Художница отмечала: «Она стала для меня потрясением, сродни прочтению Ницше и Шопенгауэра. Это было освобождение… словно распахнулись двери»[76]76
  Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 302.


[Закрыть]. В результате Ли «почувствовала себя увереннее в том, что тогда пыталась делать»[77]77
  Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1972, AAA-SI, 1.


[Закрыть]. Ли и ее сокурсники отреагировали на выставку незамедлительно – бунтом. Они бросились в свой класс и в клочки разорвали классический фон, на котором позировал натурщик. А затем добавили в постановку элементы из повседневной жизни – одели обнаженную натуру, – чтобы впрыснуть в отжившие традиции своей школы хоть немного современности. Их учителя, вне себя от возмущения и раздражения, побросали кисти и покинули мастерскую[78]78
  Lee Krasner, interview by Barbara Novak, AAA – SI, 11; Levin, Lee Krasner, 67; Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1972, AAA – SI, 1.


[Закрыть].

Спустя два года скульптор Гертруда Вандербильт Уитни открыла на Восьмой улице Музей американского искусства своего имени[79]79
  Terry Miller, Greenwich Village and How It Got That Way, 124.


[Закрыть]. Художественное сообщество на Манхэттене переживало взлет именно тогда, когда во всех остальных областях состояния обращались в прах. Первые годы Великой депрессии были отчаянными временами. Ли этот открывшийся доступ к коллекциям в новых музеях помог не так остро переживать материальную нужду, а в хорошие дни даже свести ее к разряду банальных неприятностей жизни. Но голод не тетка. Чтобы выжить, Ли бралась за любую работу в пределах своих возможностей: расписывала фарфор и шляпки, позировала обнаженной для других художников. (В сущности, страх перед нищетой, зародившийся в ее душе в тот период, сказывался на поступках и решениях Краснер до конца жизни[80]80
  Barbara Rose, Lee Krasner: The Long View, videotape courtesy PKHSC; Levin, Lee Krasner, 49; Deborah Solomon, Jackson Pollock, 112; John Lee Post, interview by author.


[Закрыть].)

Игорю, получившему Большую Римскую премию от академии, удалось избежать бед начала Депрессии: благодаря призу он уехал учиться в Европу. Примерно в то же время 24-летняя Ли сделала серьезный практический шаг. Девушка устроилась работать учительницей в педагогический колледж, несмотря на то что раньше она свой диплом никак не использовала. «Я никогда не рассчитывала на брак как на способ решения своих финансовых проблем», – признавалась она[81]81
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 379; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, videotape courtesy PKHSC; Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1972, AAA – SI, 1.


[Закрыть]. А вечерами Ли, одевшись в шелковую пижаму, за ужин и чаевые работала официанткой в подвальном ночном клубе «У Сэма Джонсона» на Западной Третьей улице в Гринвич-Виллидж, между Макдугал-стрит и Томпсон-стрит[82]82
  Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1972, AAA-SI, 1; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, AAA-SI, 12; Levin, Lee Krasner, 75–76; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 302; Robert Hobbs, Lee Krasner (1993), 17.


[Закрыть].

Этим клубом управляли поэт Эли Сигел и бывший раввин, которого все звали просто Немцем. Сигел развлекал посетителей тем, что читал свои стихи, явно написанные под влиянием Гертруды Стайн. А в минуты особой щедрости они с Немцем позволяли художникам и писателям, завсегдатаям клуба, есть и пить бесплатно. В те дни сухой закон еще не отменили, и «пить» означало похлебывать кофе. Экстравагантные личности, любившие посидеть «У Сэма Джонсона», поглощали этот напиток галлонами[83]83
  Levin, Lee Krasner, 75–76; oral history interview with Harold Rosenberg, AAA-SI; B. H. Friedman, Jackson Pollock: Energy Made Visible, 69.


[Закрыть]. Среди завсегдатаев выделялся один гигант, в свое время принявший отчаянно смелое решение отказаться от карьеры юриста ради того, чтобы писать стихи и беллетристику. По воспоминаниям Ли, он говорил всем, что пишет роман, «который заставит Достоевского выглядеть карликом». Звали парня Гарольд Розенберг, и все в нем было чрезмерным и драматичным[84]84
  Oral history interview with Ludwig Sandler, AAA-SI; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, AAA-SI, 11–12; Marquis, Art Czar, 134; “Abstract Expressionism: A Tribute to Harold Rosenberg”, 9. Сол Беллоу сказал о Гарольде: «Я знал, что встретил самого значимого человека, который, однако, вел себя совсем не так, как ведут себя такие люди… [у него был] до абсурдного будничный взгляд на самого себя…»


[Закрыть]. Под два метра ростом, с угольно-черными волосами, густыми бровями, пронзительным взглядом и пышными усами, Розенберг прихрамывал, как Байрон. То есть при шаге не сгибал ногу, а отводил в сторону[85]85
  “Abstract Expressionism: A Tribute to Harold Rosenberg”, 9; Sandler, A Sweeper Up After Artists, 182; Marquis, The Art Biz, 124.


[Закрыть]. Некоторые называли его «великим еврейским пророком», другие – «пиратом» и «женской погибелью»[86]86
  Natalie Edgar, interview by author, January 20, 2014; Mark Stevens and Annalyn Swan, De Kooning, 222; Gruen, The Party’s Over Now, 172.


[Закрыть]. Вопреки романтическому ореолу, при первом знакомстве Гарольд не произвел на Ли особого впечатления. Она сочла его каким-то дешевым. Даже спустя почти полвека художница вспоминала: «Гарольд со своим братом Дейвом приходили в клуб и проводили за столиком весь вечер, а потом уходили, не оставив ни цента чаевых, особенно Гарольд. Это было много лет назад, но и сейчас страшно выводит меня из себя»[87]87
  Lee Krasner, interview by Barbara Novak, AAA – SI, 12.


[Закрыть]. Однако, несмотря на искреннее раздражение повадками Розенберга, со временем Ли простила ему скаредность. Они стали близкими друзьями, соратниками и даже соседями. И пока ее русский любовник-аристократ наслаждался жизнью за границей, Ли получала от Розенберга и его единомышленников первые уроки политического радикализма.

В начале 1930-х гг. молодые еврейские интеллектуалы вроде Розенберга из окрестностей Нью-Йорка заполонили Гринвич-Виллидж. Собираясь в кафе и клубах, они и их местные друзья, художники и писатели, говорили отнюдь не об искусстве и эстетике. Напротив, они обсуждали, что нужно делать в условиях колоссального краха капитализма, начавшегося на Уолл-стрит[88]88
  Chandler Brossard, ed., The Scene Before You, 20; Lionel Abel, The Intellectual Follies, 34–35; Howard Zinn, A People’s History of the United States, 386. По словам Зинна, Джон Кеннет Гэлбрейт обвинял в этом «нездоровые корпоративные и банковские структуры», «невыгодную внешнюю торговлю», «экономическую дезинформацию» и «неправильное распределение доходов». Зинн утверждает: «Пять процентов самых состоятельных людей получали около трети всех доходов населения».


[Закрыть]. Первоначальной реакцией на эти катаклизмы был шок. Никто толком не понимал, как можно было за столь короткое время так много потерять и как получилось, что от этого пострадало такое количество людей. За три года после первого финансового потрясения почти 25 % жителей США стали безработными, а четверть банков прекратила свое существование[89]89
  Peter Clements, Prosperity, Depression and the New Deal, 101–3, 132; Mauritz A. Hallgren, Seeds of Revolt, 271; Isabel Leighton, ed., The Aspirin Age, 286.


[Закрыть].

Поскольку правительство изо всех сил старалось умалить серьезность кризиса, первоначальный шок превратился в гнев. Забастовки охватили всю страну. Юнион-сквер в Нижнем Манхэттене день и ночь кипела протестами. Люди требовали работу, еду. Чтобы власти положили конец навалившимся на них страданиям, в которых они никоим образом не были виноваты[90]90
  Hallgren, Seeds of Revolt, 48, 53–54, 64–65, 81, 118, 154, 165, 169, 191; Ashton, The Life and Times of the New York School, 18–19, 54; oral history interview with George Wittenborn, AAA-SI; Terkel, Hard Times, 381–382; Barbara Blumberg, The New Deal and the Unemployed, 17–18; Dorfman, Out of the Picture, 13; Ashton, The Life and Times of the New York School, 54.


[Закрыть]. Движение на многих улицах оказалось перекрыто из-за маршей. Недавно завершенные архитектурные проекты – Эмпайр-стейт-билдинг и мост Джорджа Вашингтона – стали истинным триумфом и наглядным свидетельством огромного человеческого потенциала США. Но в то же время Нью-Йорк выглядел так, будто надвигался конец света. Город и жители преобразились. Некоторые в итоге восприняли настрой, который один из современников назвал «менталитетом койота», то есть начали красть и мародерствовать, отбирая имущество у тех, у кого еще что-то осталось. Но для большинства жителей легендарная нью-йоркская суматоха просто превратилась в мышиную возню: на смену деловой атмосфере пришла жалкая борьба за выживание. На счастье, во всех этих невзгодах и тоске была возможность короткой передышки. Заплатив 10 центов за билет, зрители эпохи Великой депрессии толпами стекались в кинотеатры на гангстерские фильмы. Радостными криками они встречали каждое удачное ограбление, каждый результативный удар ножом в грудь власти[91]91
  Giorgio Cavallon, interview by Jack Taylor; Abel, The Intellectual Follies, 36–37; Terkel, Hard Times, 34, 381. Эмпайр-стейт-билдинг в то время было самым высоким зданием в мире, а мост Джорджа Вашингтона – самым длинным подвесным мостом на Земле.


[Закрыть].

А художники и прочие творческие люди в Гринвич-Виллидж искали спасения в «Клубе Джона Рида», который стал своего рода культурным филиалом коммунистической партии. К весне 1933 г. в эту партию вступили 200 местных художников и писателей[92]92
  Stevens and Swan, De Kooning, 111; Abel, The Intellectual Follies, 34–35; Brossard, The Scene Before You, 20.


[Закрыть]. «В этом проявлялся не столько их недостаток любви к Америке, сколько идея, будто где-то существует некая другая система, способная избавить людей от уничтожающего ужаса голода», – объяснял сценарист Джек Керклэнд[93]93
  Terkel, Hard Times, 380.


[Закрыть]. В 1934 г. на чердаке дома на Девятой улице из членов «Клуба Джона Рида» сформировался Союз художников. На эмблеме Союза были изображены зажатые в кулаке кисти. Союз собирался защищать на редкость абстрактную концепцию «права художников» и для этого информировать их о появляющихся в городе подходящих рабочих местах[94]94
  Gerald M. Monroe, “Artists as Militant Trade Union Workers during the Great Depression”, 7.


[Закрыть]. Ли вступила в Союз вместе с Гарольдом и «Пикассо с Вашингтон-сквер», художником по имени Восданик Мануг Адоян. Он был ребенком, когда его семья спасалась от геноцида армян, и мать Адояна умерла от голода на его глазах. Нося на себе печать вечных страданий, Адоян даже изменил имя, чтобы отобразить эту боль. Художник стал Аршилом Горки: Аршил – от Ахилл, а Горки – искаженное русское слово «горький»[95]95
  Ross Wetzsteon, Republic of Dreams, 537; Elaine de Kooning and Slivka, Elaine de Kooning, 91.


[Закрыть].

Горки был среди местных художников фигурой легендарной. В своей мастерской на Юнион-сквер он работал не покладая рук. Ахилл мог писать день напролет, а затем поздним вечером соскрести с холста всю краску, потому что картина получилась недостаточно хорошей. А его работы практически никогда не были достаточно хорошими[96]96
  Elaine de Kooning and Slivka, Elaine de Kooning, 92–93; Hayden Herrera, Arshile Gorky, 202–203; Giorgio Cavallon, interview by Jack Taylor.


[Закрыть]. Казалось, этот парень изо всех сил старался создать полотно, которое оправдало бы тот факт, что ему посчастливилось избежать страшной бойни, забравшей жизни столь многих его соотечественников. За стенами мастерской Горки, одетого в длинное черное пальто, часто можно было видеть в компании двух волкодавов и двух лучших друзей: голландского художника Виллема (в американизированном варианте – Билла) де Кунинга и сумасшедшего русского по имени Иван Грацианович Домбровский. Последнего все знали как Джона Грэма и считали гением[97]97
  Stevens and Swan, De Kooning, 96–97; Gruen, The Party’s Over Now, 263–64; Nouritza Matossian, Black Angel, 151, 209; Edgar, Club Without Walls, 30.


[Закрыть].

Вступив в Союз художников, Ли начала часто встречаться с людьми, составлявшими ядро этой организации. Вскоре, по словам Гарольда, она стала центральной фигурой. К девушке многие обращались за помощью[98]98
  Oral history interview with Harold Rosenberg, AAA-SI.


[Закрыть]. Художник Ирвинг Блок назвал ее «большим колесом». Блок рассказывает: «В сущности, каждый раз, когда создавался какой-то новый комитет для той или иной функции, художники произносили свои зажигательные речи. Например, Горки восклицал: “Чего мы ждем? На 14-й улице есть арсенал, заберем там оружие, и вперед, на баррикады!” Ну, вы знаете все эти глупые, безумные разговоры, которые продолжались до тех пор, пока не создавался очередной комитет… И тогда все вечно ложилось на плечи бедной Ли Краснер… После невероятных лозунгов и призывов выступавший обязательно говорил: “И я отказываюсь от чести быть в этом комитете в пользу Ли Краснер… [Ли] довольно сильно углубилась в политику, я имею в виду, не в узком, а в более широком смысле. Она стала настоящим руководителем политических кампаний”»[99]99
  Oral history interview with Irving Block, AAA-SI.


[Закрыть].

Так что Игорь, вернувшись в 1934 г. в США, обнаружил, что Ли-художница превратилась в Ли – лидера художников[100]100
  Oral history interview with Harold Rosenberg, AAA-SI; Elaine Owens O’Brien, “The Art Criticism of Harold Rosenberg: Theaters of Love and Combat”, 204–5.


[Закрыть]. Игорь совершенно не интересовался политикой. Он только что приехал из турне по Европе, где людей искусства традиционно уважали и всячески превозносили, и ему, скорее всего, было очень трудно вписаться в жесткую жизнь, поглотившую его подругу. На каком-то этапе Игорь начал зарабатывать деньги на портретах светских дам, что довольно скоро привело к романтическим связям между художником и его музами[101]101
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 379–380; Potter, To a Violent Grave, 64.


[Закрыть]. Некоторое время он умудрялся сидеть на двух стульях: жил одновременно в Верхнем и Нижнем Манхэттене. Когда появилась возможность поселиться на 14-й улице вместе с Гарольдом и его женой Мэй Табак, Ли с Игорем ею воспользовались. По словам Мэй, квартира была настолько огромной, что обе пары могли проводить отдельные вечеринки, совершенно не мешая друг другу[102]102
  May Tabak Rosenberg, interview by interview by Jeffrey Potter, audiotape courtesy PKHSC; Levin, Lee Krasner, 99; oral history interview with Harold Rosenberg, AAA-SI; O’Brien, “The Art Criticism of Harold Rosenberg”, 204n83; Harold Rosenberg and May Tabak Rosenberg, interview by John Gruen, AAA-SI, 7.


[Закрыть].