Текст книги "Женщины Девятой улицы. Том 1"

На фоне назревающего кризиса люди, мнение которых американские художники ценили выше всего, призывали их всецело сосредоточиться на искусстве. По их утверждению, задача художника состояла не в том, чтобы с чем-то бороться и что-то пропагандировать. Он должен творить и тем самым оберегать лучшее в человеческой природе. Однако американский Союз художников придерживался другого мнения. К 1939 г. эта организация почти полностью находилась под контролем коммунистической партии. Мало того, что в вопросах трудоустройства в ней явно благоволили членам партии, она еще и открыто поддерживала Иосифа Сталина, несмотря на союз, заключенный им с Гитлером. А еще сторонников Сталина в Союзе, казалось, ничуть не беспокоило то, с какой жестокостью он подавлял инакомыслие в своей стране. Начиная с 1936 г. с целью уничтожения политических оппонентов Сталина в СССР массово проводились показательные судебные процессы, прежде всего в отношении советской интеллигенции и творческих работников. Одной из первых жертв стал Лев Троцкий; его объявили врагом народа и приговорили к смертной казни[215]215
  Giorgio Cavallon, interview by Jack Taylor; Levin, Lee Krasner, 107–108; Abel, The Intellectual Follies, 49; “Death of Trotsky, Skull Fractured with Pickaxe”, The Guardian, August 22, 1940, theguardian.com/century/1940-1949/Story/.


[Закрыть].

Для Ли это стало последней каплей. Она довольно долго играла важную роль в прокоммунистическом Союзе художников, но теперь вышла из него. «В конце 1930-х годов мой опыт участия в левых движениях заставил меня отойти от них как можно дальше, – объясняла Краснер потом. – Под влиянием коммунистической партии они делали упор прежде всего на борьбе за политическую власть и влияние». Уйдя из Союза, Ли присоединилась к альтернативной группе «Американские художники-абстракционисты, созданной за три года до этого. Их целью были продвижение абстрактного искусства и обеспечение художникам-абстракционистам возможности выставлять свои работы[216]216
  Glaser, “Interview with Lee Krasner”, 27; Barbara Rose, “Krasner/Pollock: A Working Relationship”, 8; Lee Krasner, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI; Dore Ashton, The New York School, 75–76.


[Закрыть]. «90 процентов американских абстракционистов были молодыми, и большинство из них училось у Ганса Гофмана», – рассказывала Мерседес, которая входила в эту группу с самого начала. А еще в этой организации было на удивление много женщин[217]217
  Mercedes Matter, interview by Sigmund Koch, Tape 1A, Aesthetics Research Archive; Harry Holtzman, interview by Jack Taylor; Thomas B. Hess and Elizabeth C. Baker, eds., Art and Sexual Politics, 62.


[Закрыть]. Ли привлекала абсолютная аполитичность абстракционистов. Она устала от споров и шумных протестов. Краснер все больше стремилась избавиться от всего – как в личной, так и в профессиональной жизни, – что отвлекало ее от творчества.

В начале лета 1938 г. Ли с Игорем отправились на его красном кабриолете в отпуск в Провинстаун. С ними поехали их друзья-художники, Розалинда и Байрон Браун[218]218
  Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI, 5; Matossian, Black Angel, 278.


[Закрыть]. Они выбрали Провинстаун, потому что там находилась летняя школа Гофмана. Атмосфера в ней была несравненно более расслабленной, чем в его нью-йоркской школе. Ганс открыл учебное заведение в Провинстауне прежде всего для того, чтобы получать средства на содержание своей мастерской на Восьмой улице. Оно пользовалось большой популярностью среди состоятельных американок по всей стране, которых искусство интересовало как способ убежать от отрегулированной до мелочей повседневной жизни. А еще школа была чем-то вроде частного летнего гарема Гофмана. Тот, приезжая в Провинстаун, совершенно не сдерживал свои дионисийские наклонности. «Он нахваливал старушек и отрезал яйца у молодых мужчин, – рассказывала Элен де Кунинг. – Он вел себя, как самец слона»[219]219
  Willem and Elaine de Kooning, interview by Peter Busa and Sandra Kraskin, AAA-SI; Rosenberg, The Anxious Object, 147; Elaine de Kooning, interview by John Gruen, AAA-SI, 8; oral history interview with Vaclav Vytlacil, AAA-SI.


[Закрыть]. Когда кого-то из учениц нужно было покритиковать, Ганс обычно игриво гладил ее ниже спины. Скульптор Луиза Невельсон, которая училась у Гофмана в Германии, возмущалась его выходками в США. Она обвиняла Ганса в том, «что он целует задницы богачей». А другой его друг описал поведение мужчины еще безапелляционнее: «Он трахал все, что двигалось»[220]220
  Oral history interview with Lillian Ostrowski, AAA-SI; Nemser, Art Talk, 72; anonymous, interview with author, December 2013, New York.


[Закрыть].

В Провинстауне Гофман был культовой фигурой: местные считали старика чокнутым. Он и правда разительно от них отличался. В городе жили в основном рыбаки, которые держали снасти в лачугах на берегу и селились в обитых вагонкой домишках, покрытых облупившейся краской. Жители наслаждались относительно изолированной жизнью вдали от суматошного материка[221]221
  Oral history interview with Nathan Halper, AAA-SI; oral history interview with Lillian Ostrowski, AAA-SI; Dore Ashton with Joan Banach, eds., The Writings of Robert Motherwell, 309.


[Закрыть]. Именно такое место – расслабленное и безопасное – и искала Ли, когда они с Игорем решили сбежать из Нью-Йорка и от бесчисленного количества личных проблем. «Главная их трудность заключалась в том, что Ли привлекала все больше и больше внимания», – рассказывала ее бывшая соседка по квартире писательница Мэй Табак. Когда Игорь и Ли познакомились, еще будучи студентами, он был знаменитостью, он грелся в лучах славы. Но все последующие годы Игорь никак не развивал свой талант. Со временем он начал напоминать певца, который наскучил публике, потому что его репертуар не пополнялся. По словам Лилиан Кислер, его уже никто не воспринимал всерьез как художника[222]222
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 388; Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI, 6.


[Закрыть]. Ли же, напротив, работала все упорнее, и ее профессиональная репутация в среде коллег неуклонно крепла. И ей было крайне трудно понять творческую самоуспокоенность Игоря, не говоря уже о том, чтобы с ней смириться.

По прибытии в Провинстаун они сняли комнату на берегу. Вскоре компанию оживил Горки, приехавший к ним вместе со своим другом, Дэвидом Марголисом. Оба мужчины пребывали в состоянии экстатического восторга: они только что выиграли на игровых автоматах на пароме, который привез их на мыс. Причем приз был неожиданным и огромным по стандартам Великой депрессии – целых четыре доллара. Обычно меланхоличный Горки стряхнул с себя тоску, разделся догола и приказал всем остальным сделать то же самое. Они плавали и загорали голышом, мужчины боролись в набегавших на берег волнах, все слушали шутки Горки об их телах и громко хохотали. Вылазка на природу получилась на редкость приятной и легкой: практически никакого искусства (кроме разве что рисунков на песке) и никакой политики[223]223
  Matossian, Black Angel, 278–279.


[Закрыть]. Но к желанному возрождению отношений между Игорем и Ли она не привела. Вернувшись в Нью-Йорк, они ссорились по многу раз в день. В конце концов осенью 1939 г. Игорь отправил Ли с ипподрома Пимлико в Мэриленде открытку, в которой написал, что уезжает во Флориду и просит попрощаться за него с их друзьями[224]224
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 388; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 305.


[Закрыть]. «Однажды он ушел без криков и ссор, – рассказывала Мэй. – Игорь взял с собой только написанный им портрет Ли и сел на автобус или в поезд. Он не мог понять новое искусство, хоть и считал себя большим художником. Его брат поехал в Испанию сражаться на полях гражданской войны. А Игорь отправился во Флориду, где мог вращаться в светских кругах в качестве “великого художника”»[225]225
  May Tabak Rosenberg, interview by Jeffrey Potter, videotape courtesy PKHSC; Solomon, JacksonPollock, 114.


[Закрыть].

Ли осталась одна. В проекте ее отправили в неоплачиваемый отпуск. Чтобы свести концы с концами, ей пришлось продать радиолу, а затем переехать в небольшую квартиру по адресу: Восточная Девятая улица, дом 51. Ли решила украсить свое новое жилище, служившее и мастерской. Она попросила Байрона Брауна, который был талантливым каллиграфом, написать большими буквами через всю стену отрывок стихотворения в прозе Артура Рембо «Сезон в аду»[226]226
  Levin , Lee Krasner, 136–38; Lee Krasner, interview by Robert Coe, videotape courtesy PKHSC; Ashton, The New York School, 65.


[Закрыть]:

Кому служить? Какому зверю молиться? На какие иконы здесь ополчились? Чьи сердца разбивать я буду? Какую ложь поддерживать должен? По чьей крови мне придется ступать?[227]227
  Рембо А. Одно лето в аду / Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно лето в аду / Пер. М. П. Кудинова. М.: Наука, 1982. Прим. ред.


[Закрыть], [228]228
  Артур Рэмбо, Стихи, 173.


[Закрыть]

Браун написал стихотворение большими черными буквами – все, кроме строки «Какую ложь поддерживать должен?», которая была выведена синим. Ли говорила, что эти строки «выражают ослепляющую честность. Я верю этим строкам. Я сама это пережила. Я отождествляла себя с этими чувствами. Мне было отлично известно, о чем говорил поэт»[229]229
  Lee Krasner, interview by Robert Coe, videotape courtesy PKHSC; Munro, Originals, 111; Levin, Lee Krasner, 138; Hobbs, Lee Krasner (1993), 21–22; “Lee Krasner, Paintings, Drawings and Collages”, 8. Ли сказала Элеоноре Манро, что стихотворение перевела Луиза Варез, жившая в Нью-Йорке со своим мужем, композитором Эдгаром Варезом.


[Закрыть].

В те времена среди художников было популярно писать на стенах мастерских стихи. Так им было о чем поговорить с коллегами, когда те заходили в гости[230]230
  Robert de Niro Sr., interview by Tina Dickey, AAA-SI; Parrish, Anxious Decades, 453.


[Закрыть]. Однажды друг Ли Фритц Балтман привел к ней в мастерскую начинающего молодого драматурга по имени Теннесси Уильямс. Тот хотел увидеть ее работы. «Они тогда так спорили [об этом стихотворении], что в результате я выгнала обоих. Мне не понравилось то, что они говорили, и я так и сказала: “Оба вон!”» – вспоминала Ли спустя годы с нескрываемой гордостью[231]231
  Lee Krasner, interview by Робертом Коэ, videotape courtesy PKHSC; Hobbs, Lee Krasner (1993), 22; “Lee Krasner, Paintings, Drawings and Collages”, 8; Christopher Bram, Eminent Outlaws, 15; Munro, Originals, 111.


[Закрыть]. Роберт де Ниро-старший и его жена Вирджиния Эдмирал, оба художники, тоже видели стихи Рембо на стене мастерской Ли. Де Ниро, как ни странно, интерпретировал их следующим образом: Ли беспокоило то, что проект скоро закончится и ей придется искать новую работу. Но другие люди вкладывали в ее выбор более глубокий смысл: например, то, какие опасности таит в себе жизнь художника. А может быть, это был сугубо личный рассказ Ли о человеке, с которым она только что порвала после бурных и обременительных отношений. Или, вероятно, предсказание о не менее сложной жизни, ждущей ее в будущем с художником, который займет в ее сердце место Игоря[232]232
  Robert de Niro Sr., interview by Tina Dickey, AAA-SI; Levin, Lee Krasner, 174.


[Закрыть]. Вообще-то к этому времени Ли уже довелось столкнуться с одним из аспектов сложной личности Джексона Поллока. Это случилось три года назад на танцах в Союзе художников. Пьяный Джексон отдавил ей ногу и вместо обычных извинений и любезностей заплетающимся языком спросил: «Потрахаться не хочешь?» Ли тогда проигнорировала вопрос и забыла о том случае – до того дня, как пять лет спустя не познакомилась в его мастерской на Восьмой улице с другим, трезвым Поллоком[233]233
  Lee Krasner, interview by Anne Bowen Parsons, AAA-SI, 1; Levin, Lee Krasner, 103, 167–68; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 303.


[Закрыть]. В этот раз она в него влюбилась.

1939-й был годом Пикассо. Осенью в Музее современного искусства открылась ретроспективная выставка его работ, охватывавшая 40-летний период творчества. Нью-йоркские художники смотрели ее по многу раз[234]234
  Ashton, The New York School, 109.


[Закрыть]. Пикассо в их среде невероятно ценили и уважали. Мастера привыкли считать его творчество апофеозом достижений в живописи, в сущности, пределом возможного. А еще они все мечтали о том, чтобы когда-нибудь, как в его случае, то, кем они являлись, полностью слилось с тем, что они делали. Ведь слова «Пикассо» и «художник» в то время стали практически синонимами. Но даже люди, наиболее знакомые с Пикассо и его искусством, оказались не готовыми к тому, с чем они столкнулись в мае 1939 г. на 57-й улице.

В галерее Валентайна Дуденсинга, расположенной по этому адресу, проходил сбор средств для испанских политэмигрантов, который спонсировал Конгресс американских художников. В поддержку этого мероприятия Пикассо прислал совершенно особенное полотно. Оно называлось «Герника»[235]235
  Ashton, The Life and Times of the New York School, 31; Ashton, The New York School, 102, 109; Stevens and Swan, De Kooning, 137; Lynes, Good Old Modern, 214; Dorfman, Out of the Picture, 24. «“Герника”, без сомнений, породила в Америке, – как в прессе, так и в остальном обществе, – наибольшее количество комментариев о современном искусстве. А если говорить совсем серьезно, то она чрезвычайно взволновала художников», – писала Дори Эштон.


[Закрыть]. «Меня буквально выбросило наружу, – рассказывала потом Ли, которая, как многие ее коллеги, сразу поехала смотреть эту работу. – Выбежав на улицу, я четыре или пять раз обошла квартал. А затем вернулась, чтобы увидеть картину еще раз». Полотно более трех метров в высоту и почти восемь метров в длину не было похоже ни на что, что Ли доводилось видеть когда-либо прежде[236]236
  Levin, Lee Krasner, 135; “Guernica”, www.pablopicasso.org/guernica.jsp.


[Закрыть]. В нем Пикассо явно продолжал традицию, заложенную его великим соотечественником Гойей. Тот использовал искусство как средство документирования актов насилия государства по отношению к гражданам. Однако Пикассо использовал не более классический визуальный язык Гойи, а современные растиражированные образы и скудные цвета газетной печати. И это производило неизгладимое впечатление. «Непосредственная близость великого произведения искусства… за одну секунду меняет в тебе очень многое, – объясняла потом Ли. – За одно мгновение оно затрагивает так много струн в тебе, что ты не можешь сказать: “Я хочу так писать”. Все не так просто». Картина произвела на Ли такое впечатление, что? когда ее повезли из Нью-Йорка в Бостон, художница последовала за ней[237]237
  Levin, Lee Krasner, 135.


[Закрыть].

А Горки отреагировал на «Гернику» тем, что организовал на чердаке де Кунинга на 22-й улице собрание. С десяток художников услышали, как Горки, встав, провозгласил[238]238
  Lee Krasner, interview by Emily Wasserman, AAA-SI, 6; Rose, Lee Krasner, 38; Philip Pavia, interview by John Gruen, AAA-SI.


[Закрыть]: «Мы должны признать себя банкротами!» Вспоминая это, Ли добавила: «Что, как вы должны признать, было довольно ошеломляющим заявлением». Краснер цитировала следующие слова Горки: «И потому, я считаю, нам стоит попробовать объединить усилия и заняться составной живописью». Тут вверх взлетело сразу несколько рук. Художники хотели знать, что оратор имеет в виду под словом «составная». И Горки ответил: «Ну, я думаю об этом так: ты осматриваешь эту комнату и знаешь, что один из нас лучше других рисует, другой лучше чувствует цвет, у третьего наиболее удачные идеи. Для начала давайте выберем какую-то общую тему, а затем разойдемся по домам. И когда соберемся в следующий раз, каждый представит свою версию ее реализации». Смеясь, Ли вспоминала: «Что-то не припомню второго собрания по этому поводу»[239]239
  Lee Krasner, interview by Emily Wasserman, AAA-SI, 6.


[Закрыть]. Так что, несмотря на призыв Горки, каждому художнику пришлось отвечать на вызов, брошенный Пикассо, в одиночку.

Весной 1939 г. в Нью-Йорке проходила Всемирная выставка, и Музей современного искусства приурочил к ней открытие своего нового помещения по адресу: Западная 53-я улица, дом 11. Первой в нем стала выставка под названием «Искусство нашего времени». Около семи тысяч мужчин во фраках или в смокингах и цилиндрах и женщин в вечерних платьях шли на одну из 40 вечеринок, организованных попечителями музея. Затем они все стекались на выставку. Всего десять лет назад этот музей казался авантюрой. В тот вечер, среди шелеста шелков и дыма дорогих сигар, стало очевидно: игра окупилась. «Я увидел ньюйоркцев, человек четыреста, устроивших чуть ли не давку, – рассказывал один из гостей. – Современное искусство, безусловно, завладело вниманием этой группы»[240]240
  Lynes, Good Old Modern, 203–5; Russell Lynes, “The Eye of the Beholder”, лекционные материалы для Художественного музея колледжа Смита, May 5, 1985, Box 1, Russell Lynes Papers 1935–1986, AAA-SI, 18.


[Закрыть]. Но, возможно, дело было не в искусстве, а в моменте. Мероприятие было таким шикарным, что наводило на мысли о «Титанике». Как если бы все присутствующие думали: это последняя по-настоящему большая вечеринка в этом городе и другой такой не предвидится еще очень долго. Президент Рузвельт, чей Федеральный художественный проект помог создать в США новую культуру деятелей искусства, обратился к собравшимся по радио из Белого дома с 15-минутной речью. Он сказал:

Это здание призвано служить делу мира и мирным устремлениям. Искусство, которое облагораживает и совершенствует жизнь, процветает только в атмосфере мира. И в этот час посвящения мы счастливы в очередной раз засвидетельствовать перед всем светом свою веру в святость свободных институтов. Ибо мы знаем, что искусство может процветать только там, где свободны люди[241]241
  Lynes, Good Old Modern, 204–206; Lynes, “The Eye of the Beholder”, лекционные материалы для Художественного музея колледжа Смита, May 5, 1985, Box 1, Russell Lynes Papers 1935–1986, AAA-SI, 18.


[Закрыть].

В те дни казалось, что говорить об искусстве, не затрагивая тему войны, невозможно. Президент произнес тост за новый дом для современного искусства и за разместившиеся в нем произведения, в которых свободно выражали себя отдельные художники. Но многие из тех, кто его слушал – возможно, даже большинство, – понимали: мир в том виде, в каком они его знали, вот-вот изменится навсегда. И действительно, к концу 1939 г. в Испании одержал победу Франко, Китай воевал с Японией, а Италия вторглась в Албанию. Однако решающее событие того года наступило в сентябре, когда немецкие танки пересекли сухопутную границу Польши, а самолеты начали бомбить эту страну. Два дня спустя Великобритания и Франция объявили Германии войну[242]242
  Martin Gilbert, The Second World War, 2, 4.


[Закрыть]. Глобальный конфликт, который казался практически неизбежным, действительно начался. И то, что он был ожидаемым, отнюдь не делало его менее ужасным.

В тот день, когда Гитлер напал на Польшу, группа художников собралась в мастерской скульптора Исаму Ногучи на 12-й улице. В какой-то момент Горки начал рисовать и пригласил других присоединиться к нему. И это отнюдь не было очередным нелепым призывом к коллективной живописи. Рисование играло роль психотерапии. В детстве Горки уже пережил одну войну. Он знал, что ждет в Европе тех, кто угодил в эти страшные жернова. Художники в мастерской Ногучи вместе рисовали до рассвета, изливая на бумагу, как сказал один из них, «свое сердце». Их линии в карандаше, угле и цветной пастели обвивали и перерезали друг друга до тех пор, пока бумага не покрылась толстым слоем угля, мела и графита[243]243
  Matossian, Black Angel, 288–289.


[Закрыть]. Они рисовали так, будто им было страшно остановиться. Кто знает, что произойдет, если они прекратят? Перспективы следующего утра были туманными.

Элен

По крайней мере, пока ты молод, в этом долгом обмане, называемом жизнью, ничто не кажется таким отчаянно желанным, как опрометчивый шаг.

Франсуаза Саган. Смутная улыбка[244]244
  Саган Ф. Смутная улыбка. М.: Эксмо, 2007.


[Закрыть],[245]245
  Саган Ф. Смутная улыбка. М.: Эксмо, 2007.


[Закрыть]

Сама Элен назвала это «короткой встречей, которая изменила все». Она рассказывала: «В тот день я встретила парня, которого не видела лет с двенадцати… Мы столкнулись на 34-й улице, и у меня в руках была стопка книг. Он спросил: “Куда идешь?”

Я ответила: “В Хантерский колледж. Видишь, у меня книги, и полно домашней работы, и…”

А он перебил: “Ты пишешь?”

А я ему: “Не-а, я не могу. У меня столько занятий! Я изучаю физику, математику, немецкий”.

А он говорит: “Но ты должна писать и рисовать, ты же художник. Тебе надо учиться искусству… Есть отличное место, называется Школой Леонардо да Винчи… Она находится на пересечении 34-й улицы и Третьей авеню”».

«Эта встреча изменила весь ход моей жизни. Если бы я в тот день не встретила Ларри Эккатани, то никогда бы не услышала о Школе Леонардо да Винчи. О ней тогда почти никто не знал, – вспоминала Элен. – И именно через эту школу я познакомилась с парнем, который потом представил меня Биллу. Если бы не она, я могла бы не встретить Билла еще лет двадцать. Или мы и вовсе с ним не познакомились бы. Так что все решила одна-единственная случайная встреча, и это вообще-то довольно жутко»[246]246
  Elaine de Kooning, interview by Minna Daniels, 17–18.


[Закрыть].

На дворе стоял 1936 год. Восемнадцатилетняя Элен Фрид изучала математику в колледже. Каждый вечер она возвращалась домой на метро из Манхэттена в Бруклин[247]247
  Maud Fried Goodnight, telephone interview by author.


[Закрыть]. Впрочем, это даже приблизительно не описывает эту девушку. Коварно соблазнительная, но при этом целомудренная, творческая, спортивная и эрудированная, она, казалось, все могла делать лучше других. А еще Элен была невероятно хороша в искусстве общения. Она даже могла убедить человека, проигравшего ей, в том, что они оба «отлично сражались и хорошо провели время». «Она была гением в деле жизни, принимая все ее противоречивые возможности, жонглируя всеми дарованными ей шансами, и любила все это без оглядки», – рассказывала ее подруга, поэтесса и писательница Роуз Сливка. А художник Эстебан Висенте назвал Элен «потрясающей, возможно, в какой-то мере безумным гением»[248]248
  Rose Slivka, “A Few Statements by Elaine’s Friends”, Elaine de Kooning Memorial Tribute, March 12, 1990, the Great Hall at Cooper Union, New York, courtesy Doris Aach; Elaine De Kooning and Slivka, Elaine de Kooning, 35; Lee Hall, Elaine and Bill, 38.


[Закрыть]. Неудивительно, что ее друг детства Ларри Эккатани так удивился, узнав, что она занимается столь будничным, скучным делом, как учеба в колледже (справедливости ради отметим: в те дни такое времяпрепровождение было довольно необычным для молодой женщины). Дети, которые росли вместе с Элен в нью-йоркском районе Шипсхед-Бей, считали ее звездой, творческой личностью и художником[249]249
  Elaine de Kooning, C. F. S. Hancock Lecture, 1–2; Hess and Baker, Art and Sexual Politics, 66.


[Закрыть]. А сама девушка полагала своим соперником на этом поприще самого Рафаэля, великого мастера эпохи Возрождения. В десять лет Элен пережила серьезное, хоть и короткое, потрясение, узнав, что он написал одну из своих лучших работ в 13-летнем возрасте. Впрочем, всегда уверенная в себе Элен, пережив первоначальный шок, подумала: «Что ж, значит, у меня еще в запасе три года»[250]250
  Hess and Baker, Art and Sexual Politics, 66; Stevens and Swan, De Kooning, 158.


[Закрыть].

К тому дню, когда Элен столкнулась на улице с Ларри, она уже и сама отлично знала: учеба в Хантерском колледже не делает ее особенно счастливой. «Я чувствовала, что не контролирую свою жизнь, – вспоминала художница. – Не я выбирала, что мне делать»[251]251
  Munro, Originals, 251; Elaine de Kooning, interview by Antonina Zara, 4; Elaine de Kooning, interview by John Gruen, AAA-SI, 1.


[Закрыть]. Рассказывая впоследствии ту или иную историю из своей жизни, Элен нередко искажала хронологию, стремясь показать, что все произошло быстрее, нежели это было на самом деле. Второстепенные события в ее памяти не задерживались, так как не имели значения. Но в этом случае, по-видимому, ее действия действительно были на редкость быстрыми и решительными. Итак, в тот же вечер, когда она случайно встретилась с другом детства, Элен нашла Школу Леонардо да Винчи, подала заявление о поступлении и вскоре была принята.

Одновременно девушка бросила Хантерский колледж и впервые в жизни попала в то, что сама назвала «зачарованным кругом», – творческую среду, полностью состоявшую из художников. Элен рассказывала: «Атмосфера там была свободной и легкой, художники и студенты бродили по коридорам. В одной аудитории скульпторы работали с глиной или камнем, в другой – студенты рисовали обнаженную натуру». Спустя годы де Кунинг описывала удивительное чувство «освобождения» от того, что «голую женщину все вокруг воспринимают как нечто само собой разумеющееся»[252]252
  Munro, Originals, 251–52; Elaine de Kooning, interview by Molly Barns, 7; Dorothy Dehner, interview by Kolette Roberts, AAA-SI. Динер рассказывала, что за пределами Нью-Йорка натурщицы в учебных аудиториях позировали в «панталонах» и никогда – полностью обнаженными.


[Закрыть]. Большинство преподавателей в школе были «сумасшедшими» итальянцами. Некоторых наняли на эту работу через проект, в том числе первого учителя Элен. Звали его Коррадо ди Маркарелли, или, на американский манер, Конрад Марка-Релли. Преподавателю было 24 года, и он, по словам Элен, водил машину «длиной в полквартала»[253]253
  Elaine de Kooning, interview by John Gruen, AAA-SI, 1; Elaine de Kooning, interview by Antonina Zara, 4; oral history interview with Elaine de Kooning, AAA-SI; Conrad Marca-Relli, interview by Anne Bowen Parsons, AAA-SI, 1; oral history interview with Conrad Marca-Relli, AAA-SI; Stevens and Swan, De Kooning, 160; Willem and Elaine de Kooning, interview by Piter Busa and Sandra Kraskin, AAA-SI.


[Закрыть]. Именно благодаря Марка-Релли, который станет другом Элен на всю жизнь, она начала понимать, что значит быть художником. Это и величайшая радость, и жертвы ради нее. «Меня интересовала работа, работа и работа, – рассказывала Элен о себе 18-летней. – Я хотела только одного: рисовать каждый день и целыми днями напролет, полностью раствориться в этом занятии»[254]254
  Hall, Elaine and Bill, 27.


[Закрыть].

Элен всегда любила экстравагантно одеваться, а теперь она стала выглядеть как художник. «Она казалась удивительно красивой в своем черном плаще и берете. А еще она была на редкость уверенной в себе, – вспоминает сокурсница Элен Джейн Фрейлихер. – В юности у Элен были ярко-рыжие волосы и стрижка паж. А еще она говорила со странным акцентом, который невозможно было привязать ни к какой стране. Не думаю, что она его подделывала нарочно, но это определенно был не бруклинский говор»[255]255
  Stevens and Swan, De Kooning, 160.


[Закрыть].

Теперь во время своих поездок на Манхэттен и обратно Элен возила альбом для рисования, карандаши и уголь, но таскать книги ей тоже приходилось. Решение бросить Хантерский колледж отнюдь не означало, что она бросила учебу. «Я из тех, кто пытается одновременно усидеть на двух стульях», – объясняла художница[256]256
  Constance Lewallen, ed. “Interview with Elaine de Kooning”, by Robin White, View, 12.


[Закрыть]. Однажды Элен не спеша вошла в студию, где студенты Марка-Релли писали натюрморт. Она привлекла внимание классного руководителя Роберта Джонаса тем, что несла толстую книгу о шизофрении. «Элен была очень красивой и очень современной», – вспоминал он. С первым все понятно, а на передовой характер ее взглядов ясно указывал тот факт, что в руках студентки была книга о психических расстройствах. Ведь дело было в те времена, когда интеллектуалы Нью-Йорка только открывали для себя Фрейда[257]257
  Stevens and Swan, De Kooning, 160.


[Закрыть]. Элен тоже запомнила первую встречу с Робертом, хоть и по-другому. Она говорила: «Этот человек вошел и осмотрел класс, и я сказала себе: “Ага, сейчас он подойдет ко мне”. Потому что на мне был надет милый синий свитерок. И он подошел. И пригласил меня на свидание. Сказал, что поведет меня на выставку американских абстракционистов»[258]258
  Elaine de Kooning, interview by Molly Barns, 7; Munro, Originals, 252.


[Закрыть]. В детстве и юности Элен много дней провела в Метрополитен-музее и в залах Коллекции Фрика. Вместе с матерью, братьями и сестрой она рассматривала великие произведения искусства, после чего самостоятельно делала их копии. У девушки с детства сложилось устойчивое впечатление: чтобы картину художника повесили в музее или показали на выставке, он должен быть мертвым и европейцем. То, что в экспозиции могут присутствовать работы живых американских художников, ей даже не приходило в голову[259]259
  Elaine de Kooning, interview by Antonina Zara, 4; Elaine de Kooning, interview by Molly Barns, 7; Hess and Baker, Art and Sexual Politics, 68; Willem and Elaine de Kooning, interview by Piter Busa and Sandra Kr, AAA-SI.


[Закрыть].

Джонас оказался на редкость компетентным проводником для знакомства Элен с этим пока еще незнакомым ей миром. В свои тридцать он писал небольшие сюрреалистические работы и был частью художественного сообщества Нижнего Манхэттена. В тот год он даже немного пожил в одной квартире с Ли и Игорем[260]260
  Elaine de Kooning, discussion with Mildred and Michael Loew, 20; Stevens and Swan, De Kooning, 129.


[Закрыть]. Роберт пригласил Элен на действительно важное мероприятие в мире американского искусства – ежегодную выставку, проводимую «Американскими художниками-абстракционистами». Один критик из New York Post, посетив первую экспозицию под эгидой этого общества годом раньше, написал, что не видит будущего для абстрактного искусства. Для Элен же выставка 1937 г. стала истинным откровением. Даже 20 лет спустя она точно помнила расположение картин и имена художников[261]261
  Summer of ’57, videotape courtesy LTV; Lawrence Campbell, “Elaine de Kooning Paints a Picture”, 63; Munro, Originals, 252.


[Закрыть]. Но Джонас сказал тогда, что, хоть экспозиция и хороша, лучшие абстракционисты – де Кунинг и Горки – на ней не представлены. Когда Элен пересказывала эту историю, иногда она говорила, что Джонас включал в список лучших, которыми пренебрегли, себя самого. Но художница решительно отказывалась считать его таковым. По ее мнению, «чтобы быть художником, надо быть безрассудным и бескомпромиссным». А Джонас, как чувствовала Элен, до смерти боялся жизни – качество из разряда совершенно для нее неприемлемых[262]262
  Elaine de Kooning, interview by Molly Barnes, 8; Elaine de Kooning, interview by AntoninaZara, 4; Hess and Baker, Art and Sexual Politics, 68; Elaine de Kooning, interview by John Gruen, AAA-SI, 1; Elaine de Kooning discussion with Michael Loew and Mildred Loew, 20–21.


[Закрыть]. И все же, каким бы коротким ни было присутствие Джонаса в жизни Элен, он сыграл чрезвычайно важную роль: познакомил ее с Биллом.

В конце 1930-х гг. район Челси в окрестностях 22-й и 23-й улиц представлял собой грязную, заброшенную промышленную зону. Дома времен Гражданской войны когда-то были изысканными и модными. Затем их жильцы переехали в Верхний Манхэттен. Здания заняли и изменили до неузнаваемости мелкие предприятия. Затем, во время Депрессии, отсюда ушли и бизнесмены. То, что осталось на месте их фирм, было настоящим городом-призраком: целая вереница неприглядных строений с массой пустого пространства на верхних этажах. Арендодатели давно отчаялись найти кого-либо, готового арендовать помещение в этом негостеприимном районе[263]263
  Schloss, “The Loft Generation”, Edith Schloss Burckhardt Papers, Columbia, 116, 118; Elaine de Kooning, interview by Antonina Zara, 5; “Conversations with Willem de Kooning”, by Sally Yard, unpublished interview, October 14, 1976, Courtesy of The Willem de Kooning Foundation.


[Закрыть]. И все же желающие нашлись: художники, поэты и композиторы. Эдвин Денби, поэт, которому было суждено стать одной из центральных фигур в жизни Элен, рассказывал, что вся эта творческая братия с огромной радостью оккупировала район, «никому не известный, неудобный и немаленький»[264]264
  Dorfman, Out of the Picture, 309.


[Закрыть].

Иногда в полуразрушенных домах можно было найти следы былой роскоши. Скажем, подметая пол, обнаружить прекрасный паркет. Или проникающий сквозь мутные стекла свет вдруг освещал изящное переплетение металлических перил, некогда окаймлявших элегантную лестницу. Разрушив стены, нередко можно было увидеть камин, который, хоть его и нельзя было использовать по назначению, по-прежнему ностальгически напоминал о теплом уютном доме. Но в основном сооружения были обветшалыми, с разбитыми окнами, неисправной проводкой, без ванн и горячей воды и с паровым отоплением «только в рабочее время»[265]265
  Nell Blaine, interview by Larry Rivers, unpublished notes, Larry Rivers Papers, MSS 293, Series II, Subseries C, Box 25, Folder 23, NYU; Schloss, “The Loft Generation”, Edith Schloss Burckhardt Papers, Columbia, 116, 118–19.


[Закрыть]. Хотя на нижних этажах еще работали редкие предприятия: прачечные, пекарни, складские помещения, – вечерами и ночами Челси казался совершенно безлюдным и заброшенным. «Выйдя на прогулку в полночь, ты видел, что первые этажи практически всех зданий темные, зато верхние этажи и чердаки со стеклянными крышами освещены, – рассказывала Элен. – Там жили художники, и из открытых окон часто доносилась музыка Стравинского»[266]266
  Elaine de Kooning, interview by Arthur Tobier, 2–3; Schloss, “The Loft Generation”, Edith Schloss Burckhardt Papers, Columbia, 119.


[Закрыть].

Однажды вечером, вскоре после вышеупомянутой выставки «Американских художников-абстракционистов», Джонас привел Элен туда, где обычно собирались члены Союза художников – в кафе «У Стюарта». Оно находилось в Челси, на 23-й улице, неподалеку от Седьмой авеню. Роберт хотел познакомить девушку с Биллом. В тот холодный вечер ярко освещенное кафе казалось маяком на темной улице; все происходившее за его огромными окнами было видно снаружи как на ладони. Де Кунинг сидел один, пил кофе и читал детективный журнал. Он был одет в тонкий пиджак и морскую фуражку. Элен заметила, что волосы мужчины удивительно светлые, почти до зеленоватого оттенка[267]267
  Edvard Lieber, Willem de Kooning, Reflections in the Studio, 16.


[Закрыть]. «У него был на редкость открытый и ясный взгляд, – вспоминала художница их первую встречу. – В любом случае, он был очень красивым». Билл находился тогда на мели, так как ему незадолго до этого пришлось уйти из проекта. Но все равно он оставался безупречно вежливым и купил гостям, которые к нему присоединились, по чашке кофе стоимостью пять центов каждая. Троица растянула эти напитки на несколько часов, до тех пор, пока кафе не закрылось. Затем художники вышли на улицу и продолжали говорить всю дорогу, направляясь на юг, к Вашингтон-сквер. За считаные часы – с момента прихода в кафе и до их возвращения на 22-ю улицу, где посетили мастерскую Билла, – Элен твердо решила, что выйдет за этого человека замуж[268]268
  Edvard Lieber, Willem de Kooning, Reflections in the Studio, 16; Elaine de Kooning, interview by John Gruen, AAA-SI, 2; Gruen, The Party’s Over Now, 208.


[Закрыть]. Этот мужчина и его слова покорили ее. А оказавшись на чердаке де Кунинга, девушка влюбилась еще раз – теперь уже в его творчество. «У Билла на мольберте стоял портрет какого-то лысого мужчины. Это была очень спокойная картина… И я просто поняла, что Билл гений. Я имею в виду… сразу же осознала, в первую же секунду»[269]269
  Elaine de Kooning, interview by Molly Barnes, 8; Elaine de Kooning, interview by Antonina Zara, 5.


[Закрыть].

Потом, на протяжении многих лет, когда Элен неоднократно рассказывала о той первой встрече, порой создавалось впечатление, что огромная мастерская Билла поразила ее не меньше, чем работы. Скорее всего, раньше ей не приходилось видеть ничего подобного. Девушка была родом из Бруклина и до сих пор делила спальню с младшей сестрой в родительском доме. В тот год Элен только начала знакомиться с «настоящими» художниками. Мастерская Билла в буквальном смысле слова была для нее новым миром. Ведь вся жизнь ее обитателей была подчинена одной цели – искусству. Позднее Элен с восхищением скажет, что студия Билла поразила ее своей «ясностью». Это была ясность кельи монаха: беленые стены, залитое светом помещение, безупречный порядок. На кухне Элен нашла «две чашки, две тарелки и два стакана». В шкафу висел один-единственный костюм[270]270
  Elaine de Kooning and Slivka, Elaine de Kooning, 16; Lieber, Reflections in the Studio, 17; Elaine de Kooning, interview by John Gruen, AAA-SI, 2.


[Закрыть].

Впрочем, спартанская суровость этой мастерской оказалась обманчивой. На самом деле жизнь Билла была куда более беспорядочной. Вот уже несколько лет он жил то с танцовщицей по имени Джульет Браунер, то с актрисой варьете Нини Диаc. Временами троица жила и спала вместе, а иногда женщины селились вдвоем отдельно от де Кунинга. Порой с Биллом жила одна Джульет. Казалось, он пассивно принимал присутствие этих женщин, когда они появлялись в его мастерской. Точно так же он относился и к их уходу[271]271
  Stevens and Swan, De Kooning, 73, 113, 117, 118, 152.


[Закрыть]. Ни Джульет, ни Нини не были свидетельницами первого визита Элен на чердак Билла. Девушка могла видеть только очень интересного мужчину старше нее и с огромным талантом. Билл по приходе поставил пластинку. Это была «Весна священная» Стравинского. Хозяин включил музыку на полную громкость, и они с гостями сидели и смотрели на его незаконченную картину. Девушка была ослеплена. «Встретив Билла де Кунинга, – рассказывала она потом, – я просто поняла, что познакомилась с самым важным человеком в своей жизни»[272]272
  Elaine de Kooning, discussion with Mildred and Michael Loew, 1; Hall, Elaine and Bill, 29; Munro, Originals, 252; Stevens and Swan, De Kooning, 155; Lieber, Reflections in the Studio, 17.


[Закрыть]. Билл, в свою очередь, был очарован Элен. «Тут все было предельно ясно, – вспоминал один из друзей художницы. – Он рассказывал о своих чувствах всем»[273]273
  Stevens and Swan, De Kooning, 155.


[Закрыть].

Билл де Кунинг приехал в США в 22 года, за 11 лет до знакомства с Элен. В Роттердаме юноша тайком пробрался на шедший в Америку пароход «Шелли». Его интерес к Штатам зародился, когда он в детстве смотрел фильмы об этой стране. Люди на экране выглядели такими беззаботными и полными энтузиазма. США казались Биллу вожделенной альтернативой Европе, темной и скованной традициями. По прибытии в Америку молодой человек планировал «стать коммерческим художником, начать зарабатывать большие деньги, играть в теннис и знакомиться с теми длинноногими американскими девушками», которых он в великом множестве видел на фотографиях. И все это несмотря на то, что по-английски он мог произнести одно-единственное слово «йес». Играть в теннис Билл так и не научился («не очень-то и хотелось»), а вот с женщинами у него проблем не было[274]274
  Sally Yard, “Conversations with Willem de Kooning”, unpublished interview, October 14, 1976, Courtesy of The Willem de Kooning Foundation; Emile de Antonio, Painters Painting, film; Stevens and Swan, De Kooning, xxiii, 56, 57; Thomas B. Hess, Willem de Kooning (1968), 17; Thomas B. Hess, draft manuscript dated July 8, 1968, for Thomas B. Hess’s 1968 de Kooning show at the Museum of Modern Art, Box1/1, Thomas B. Hess/De Kooning Papers, MOMA, 12.


[Закрыть]. Де Кунинг вообще умел очаровывать людей. Один из его друзей говорил, что у Виллема «менталитет трактирщика: ему все нравятся, и он со всеми ладит». Очевидно, эту полезную черту он унаследовал от матери, которая держала в Голландии трактир для моряков[275]275
  Stevens and Swan, De Kooning, 17.


[Закрыть].