Текст книги "Женщины Девятой улицы. Том 1"

Начало новой жизни, однако, оказалось отнюдь не обнадеживающим. Поллока зачислили в Лигу студентов-художников Нью-Йорка на 57-й улице. Но ему было там так страшно, что он буквально лишился дара речи и не мог рисовать. Джексон прибегнул к проверенному средству для общения – алкоголю. Джексон стал завсегдатаем подпольного бара неподалеку от здания Лиги. Там он надеялся вновь обрести голос и найти смелость для того, чтобы стать новым собой – художником вроде Бентона. Тот был преподавателем Поллока в Лиге, однако самые важные его уроки для молодого человека не касались живописи. Джексон усиленно изучал подход Бентона к жизни и творчеству. Тот смотрел на мир в духе мачизма: он был отчаянным драчуном, сквернословом, обидчиком женщин и пьяницей. А еще убежденным антикоммунистом[421]421
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 167, 170, 227.


[Закрыть]. Со временем увлечение Поллока этим человеком достигло точки обожания.

В конце концов, вне всякого сомнения благодаря поддержке Бентона, Поллок преодолел страх перед другими студентами Лиги и начал по-настоящему работать. Его ранние картины маслом выглядели как маленькие и довольно грубые копии работ обожаемого наставника. Что же касается рисунка, то, пока Ли, будучи студенткой расположенной неподалеку Национальной академии дизайна, делала отличные классические рисунки обнаженной натуры, наброски Поллока были вымученными и неестественными. И в них ничего не указывало на художественный талант автора. Возможно, отчасти из-за этих неудач и наверняка потому, что однажды Бентон вдруг объявил о планируемом отъезде из Нью-Йорка, в какой-то момент пьянство Поллока приняло совсем уж разрушительный характер. А после того, как пьяного Джексона арестовали за нападение на полицейского, его родным стало окончательно ясно: он не может жить один. И художника заставили переехать к брату Чарльзу, у которого была квартира на пятом этаже на Восьмой улице, то есть на будущей главной улице абстрактных экспрессионистов. Восьмая улица с многочисленными ночными и джаз-клубами, где ревела музыка и клубился сигаретный дым, служила Поллоку домом вплоть до 1945 г.[422]422
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 255; Edgar, Club Without Walls, 25.


[Закрыть]

Интеграция Поллока в нью-йоркскую арт-среду происходила в основном благодаря Бентону, некоторым калифорнийским связям, в частности художникам Филиппу Густону и Реубену Кадишу, и другу Джексона по Лиге Питеру Бузе[423]423
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 124, 202, 248–249.


[Закрыть]. Люди за пределами этой группы могли слышать о Поллоке, но в основном из-за его диких пьяных выходок. 1937-й стал для него годом беспробудного пьянства. А следующий, 1938-й, был еще хуже. К июню того года Поллока поместили в психиатрическую лечебницу в Уайт-Плейнсе, которая специализировалась на алкогольных психозах и тревожных расстройствах. Тем временем обязанность заботиться о нем перешла от одного брата, Чарльза, к другому, Сэнди, и Арлое, с которой они недавно поженились. После того как Чарльз устроился на работу за городом, они переехали в его квартиру на Восьмой улице[424]424
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 278–279, 310, 313, 318; Solomon, Jackson Pollock, 90.


[Закрыть]. Сэнди, как и Джексон, был занят в проекте. Но его главная работа на полный день заключалась в том, чтобы поддерживать трезвый и здоровый образ жизни младшего брата – задача практически невыполнимая. Как только Джексон вышел из лечебницы, пьянство возобновилось. В январе 1939 г. он пережил очередной нервный срыв[425]425
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 325–326, 336; Solomon, Jackson Pollock, 90.


[Закрыть].

Впрочем, в том же году произошли два события, которые помогли Поллоку сместить фокус с алкоголя и вернуться к живописи. Во-первых, он начал проходить терапию у одного психоаналитика, последователя Юнга. Беседы с ним о бессознательном напомнили Поллоку о былом интересе к теософии. Во-вторых, он познакомился с Джоном Грэмом. Поллок прочитал статью Грэма «Примитивное искусство и Пикассо», опубликованную в Magazine of Art в 1937 г. Она так заинтересовала художника, что он начал искать знакомства с автором[426]426
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 336, 343, 346; John D. Graham, “Primitive Art and Picasso”, 236–37; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, AAA-SI, 30.


[Закрыть]. Это было совершенно нехарактерно для Поллока, который в трезвом состоянии был на редкость нерешительным и мучительно стеснительным. Но прочитанное в статье апеллировало напрямую к нему. Когда мужчины наконец познакомились, восхищение было немедленным и взаимным, невзирая на то что они были совершенно разными людьми. Грэм вошел в жизнь молодого человека в качестве нового наставника. Более того, Джексон видел в нем отца.

Если говорить о профессиональной жизни, то Грэм отучил Поллока от провинциальности Бентона и познакомил с парижской школой живописи. В личном плане Джон признавал дикость поведения Поллока, но не слишком беспокоился по этому поводу. Он считал, что гений в глазах общества в любом случае выглядит как нарушитель общепринятых норм. Грэм просто постарался помочь Джексону перенаправить свою безумную энергию с пьянства на творчество. По словам скульптора Дэвида Смита, Грэм вел список самых перспективных художников в Нью-Йорке, и к 1940 г. этот список возглавил Поллок[427]427
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 347, 359, 361; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, AAA-SI, 30; Solomon, Jackson Pollock, 101.


[Закрыть]. Тот Джексон Поллок, с которым Ли познакомилась в конце 1941 г. Она ничего не слышала о его проблемном прошлом. Краснер знала только того, кого видела перед собой: приветливого, скромного человека, чьи картины ей ужасно понравились[428]428
  Levin, Lee Krasner, 172.


[Закрыть]. И она с энтузиазмом начала продвигать его интересы, но вскоре вынуждена была прекратить. Потому что вся жизнь остановилась.

В 1941 г. экономический кризис, мучивший страну более десяти лет, наконец закончился. Это чудо произошло во многом благодаря огромным усилиям американского правительства по модернизации оборонного комплекса и соглашению с союзниками США о поставках кораблей, танков и оружия, необходимых им для победы над Германией. Американская экономика встала на военные рельсы[429]429
  Zinn, A People’s History, 425; Richard Polenberg, War and Society, 4–5; Wittner, Rebels Against War, 10–11. В период с 1940 по 1944 г. ВВП США вырос с 90 до 200 млрд долл., а прибыль корпораций достигла самого высокого уровня за всю историю страны.


[Закрыть]. Германия же, казалось, относилась к поддержке Америкой ее союзников с абсолютной невозмутимостью. Гитлер подписал договор о взаимной обороне с Италией и Японией. К середине июня 1941 г. создавалось полное впечатление, что его уже никому не остановить. Германия контролировала восемь европейских столиц и территории от Северного Ледовитого океана до Крита в Средиземном море. И все же Гитлер еще не выполнил всего, что наметил. Теперь он нацелился на восток. Германия вторглась в Советский Союз 22 июня, и Москва из вечного коммунистического врага Америки превратилась в союзника в борьбе с фашизмом. Теперь и Сталин начал получать от США помощь[430]430
  Parrish, Anxious Decades, 466–67, 470–471; Polenberg, War and Society, 4–5; Gilbert, The Second World War, 129, 187; Diggins, The Proud Decades, 10.


[Закрыть]. В результате всех этих событий американская экономика за считаные месяцы перешла от затухания к резкому подъему. Бывшие безработные круглыми сутками трудились на предприятиях по всей линии военных поставок. Экономическое процветание, которого не было так долго, что об этой концепции практически забыли, возвращалось в страну с лихвой. Впервые за многие годы экономическое выживание перестало быть основной задачей среднестатистического американца[431]431
  Zinn, A People’s History, 425; James E. B. Breslin, Mark Rothko, 153.


[Закрыть].

За год до этого президент Рузвельт объявил первый призыв в армию в мирное время. При этом он уверенно обещал американцам в ходе кампании по своему переизбранию, что их «сыновья никогда не будут отправлены ни на какую войну за рубежом»[432]432
  Parrish, Anxious Decades, 447, 469; Gilbert, The Second World War, 132.


[Закрыть]. Рузвельт провел страну через мрачные годы Великой депрессии, и доверие американцев к нему было настолько сильным, что его избрали президентом на третий срок. Это было беспрецедентно. Однако теперь всем было абсолютно ясно: обещание о войне президент не сдержит. Улицы Нью-Йорка уже заполнили толпы солдат и матросов, которые коротали время до отправки в части в бродвейских театрах или искали дешевой любви в итальянских борделях[433]433
  Oral history interview with history interview with Sylvan Cole, AAA-SI.


[Закрыть]. Их можно было в огромном количестве встретить в барах в Аптауне, Мидтауне и Гринвич-Виллидж. Там они дремали за стойками в ожидании новостей, которые, как все знали, придут непременно. И тогда им пора будет отправляться на фронт, сражаться с Гитлером. Жизнь в городе превратилась в сплошное напряженное ожидание. Нью-Йорк стал «метрополисом, окутанным туманом войны»[434]434
  Robert Motherwell, interview by Barbaralee Diamonstein, provided by Dr. Barbaralee Diamonstein-Spielvogel, interviewer and author, from Inside New York’s Art World, 243.


[Закрыть]. Тем не менее многие американцы согласились бы с журналистом New York Times Расселом Бейкером, который описал свою юношескую реакцию на войну в Европе такими словами: «В огне горел не мой мир… Отделенная от него двумя великими океанами, Америка казалась неприступной. Я чем-то напоминал человека, который в ясную летнюю ночь видит далеко на горизонте сверкающие молнии и бормочет под нос: “Да там, должно быть, сильная буря”. Но это буйство стихии меня не касалось»[435]435
  Richler, Writers on World War II, 263; Brogan, The Penguin History of the United States, 557.


[Закрыть]. Впрочем, в воскресенье 7 декабря 1941 г. шторм затронул Америку.

В Нью-Йорке в тот день было необычайно тепло и красиво. Впервые за десять лет предрождественская суета была не просто ритуальной. У людей в карманах действительно имелись деньги, и они могли купить товары, выставленные в витринах магазинов. Карнеги-холл был до отказа набит семьями, которые наслаждались дневным концертом[436]436
  Leighton, The Aspirin Age, 483; oral history interview with history interview with Elisabeth Ross Zogbaum, AAA-SI.


[Закрыть]. Словом, стоял замечательный воскресный день перед Рождеством. Но так было лишь до того, как где-то около двух часов дня по восточному времени люди не начали перешептываться[437]437
  Leighton, The Aspirin Age, 483; Gilbert, The Second World War, 272.


[Закрыть]: «Слышали новость?» В Карнеги-холле на сцену вдруг вышел администратор. Музыканты прекратили играть. Мужчина сказал: «Японцы напали на Перл-Харбор»[438]438
  Oral history interview with history interview with Elisabeth Ross Zogbaum, AAA-SI; Clements, Prosperity, Depression and the New Deal, 198; Gilbert, The Second World War, 216, 271, 275–276, 278, 280.


[Закрыть]. Ошеломленная публика пыталась постичь смысл его слов, совершенно несовместимых с царившей вокруг праздничной атмосферой, с дорогими украшениями, мехами, красивыми платьями, лаковыми туфлями. Все задавались вопросами: а что вообще такое Перл-Харбор? Где он находится? В это время дирижер призвал оркестр к тишине и взмахнул палочкой. Зазвучали торжественные звуки национального гимна США[439]439
  Oral history interview with history interview with Elisabeth Ross Zogbaum, AAA-SI.


[Закрыть]. Но слушателям они напоминали похоронный марш.

Спортивные трансляции и радиопередачи регулярно прерывались фразой «Последние новости из Перл-Харбора». И в какой-то момент не стало ничего, кроме сводок из Перл-Харбора[440]440
  Diggins , The Proud Decades, 4.


[Закрыть]. Триста шестьдесят шесть японских самолетов разбомбили американские военные корабли. На Пенсильванском вокзале в Нью-Йорке громкоговорители со скрипом и треском ошарашивали этим сообщением пассажиров, которые едва прибыли в город и еще не знали, что за время их путешествия мир стал совсем другим[441]441
  Julien Levy, Memoir of an Art Gallery, 258.


[Закрыть]. Люди на улице, прикрывая глаза от ослепительного зимнего солнца, с тревогой смотрели в небо и гадали: не появились ли и там вражеские бомбардировщики? В 14:25 президент Рузвельт официально объявил о нападении японцев по радио из Овального кабинета[442]442
  Leighton, The Aspirin Age, 488.


[Закрыть]. Военным потребовалось несколько дней, чтобы оценить всю степень ущерба: 2400 убитых; семь линейных кораблей, три крейсера, три эсминца и четыре вспомогательных судна, затонувших или опрокинутых, а также более ста уничтоженных самолетов. Но в те первые часы детали не имели особого значения. Мужчины, которые уже встали на воинский учет, мысленно паковали рюкзаки. Те, кто еще не записался в армию, собирались пойти на фронт добровольцами. Рузвельт назвал 7 декабря днем, который «навеки будет днем позора»[443]443
  Leighton, The Aspirin Age, 486; Clements, Prosperity, Depression and the New Deal, 199; Diggins , The Proud Decades, 5; Gilbert, The Second World War, 272, 275; oral history interview with history interview with Sylvan Cole, AAA-SI.


[Закрыть]. На следующий день президент объявил Японии войну. Союзники Японии – Германия и Италия – отреагировали 11 декабря. Они вступили в войну с Соединенными Штатами Америки.

Двумя годами ранее, в 1939 г., Magazine of Art обратился к своим читателям с мучительным вопросом: «Бог мой, как вы можете продолжать болтать о скульптуре и писать картины в то время, как детей в Польше разрывает на куски гитлеровскими бомбами?»[444]444
  Breslin, Mark Rothko, 153.


[Закрыть] В декабре 1941 г. перед нью-йоркскими художниками стоял уже другой вопрос, не менее страшный. Как можно продолжать думать об искусстве и заниматься им, когда весь мир охвачен огнем? Летом того года Гофман написал в письме Лилиан Кислер: «Наш мир стал настолько уродливым, что было бы здорово иметь возможность умереть простым человеком и перед кончиной сказать: “Я не имел к этому хаосу никакого отношения, ни напрямую, ни косвенно”»[445]445
  Hans Hofmann to Lillian Kiesler, letter, July 12, 1941, Lillian and Friederick Kiesler Papers, AAA-SI.


[Закрыть]. Но теперь, в декабре, этого казалось недостаточно. Попытки избавиться от чувства вины сами по себе порождали муки совести. В ходе бурной дискуссии о роли художника в военное время поэт Арчибальд Маклиш писал в журнале The Nation:

Художники не спасают мир. Они занимаются искусством. Они делают это, как Гойя под грохот пушек в Мадриде. Но что, если речь идет не о войне Наполеона в Испании, а о худшей катастрофе? Художники должны заниматься искусством. Или же абстрагироваться от творчества, взять в руки винтовку и идти воевать. Но уже не как художники[446]446
  Archibald MacLeish, “ The Irresponsibles”, 622–623.


[Закрыть].

К началу 1942 г. многие американские художники действительно отложили кисти и взялись за оружие как солдаты.

Эстрагон. Я так не могу.

Владимир. Это ты так думаешь.

Сэмюэл Беккет. В ожидании Годо[447]447
  Samuel Beckett, Waiting for Godot, 61.


[Закрыть]

Самолеты и корабли, направлявшиеся из Европы в Нью-Йорк, выполняли миссию спасения. Они перевозили свой человеческий груз в свободную от страха жизнь из мира неизбирательной жестокости войны. А самолеты и корабли, которые двигались на восток, из США в Европу, равно как и поезда, шедшие на запад, через равнины Среднего Запада к Тихому океану, выполняли миссию смерти. Их человеческий груз состоял из юношей и молодых мужчин, объятых ужасом перед неизвестным будущим. Ведь вполне возможно, вся огромность их жизни вскоре окажется сведена к ежедневному звериному выбору: убить или быть убитым. После событий в Перл-Харборе пять миллионов американцев добровольно пошли в армию. Само это решение было простым. Как выразился художник Луц Сэндер, такова была «моральная потребность»[448]448
  Oral history interview with history interview with Ludwig Sander, AAA-SI; Diggins, The Proud Decades, 15. Это первоначальное число новобранцев со временем выросло до 5 млн добровольцев. К 1944 г. в армию заберут еще 10 млн человек.


[Закрыть]. Однако последствия этого выбора были поистине чудовищными. Человек, поступивший на военную службу, лишь отдаленно напоминал того, кто приходил с войны домой… если он возвращался вообще. «В 1930-е годы мы были молодыми и оптимистичными, – рассказывал бывший однокашник Ли Джордж Макнил, – но потом началась война в Европе, и все превратилось в грязь и песок. В жизни не осталось места для фантазий»[449]449
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 364.


[Закрыть].

События, которые привели к бомбардировке Перл-Харбора, были прямым следствием хаоса, царившего в Европе. Копируя действия Гитлера, японское правительство, пришедшее к власти в 1940 г., объявило о своем намерении установить «новый порядок в великой Азии». И возглавить его должны были граждане Японии как представители «господствующей расы». Поскольку европейские страны, владевшие тогда территориями в Азии, были всецело заняты защитой своих земель от немецких захватчиков, японский экспансионизм наращивал обороты и в результате затронул сферу интересов США. В июле 1941 г. Америка ответила на агрессию Японии введением эмбарго и конфискацией активов этой страны на своей территории. То же самое сделала Великобритания. В результате этих объединенных усилий Япония лишилась трех четвертей зарубежной торговли и 90 % импорта. Неоднократные дипломатические попытки ослабить напряженность провалились. И в декабре Япония отреагировала на создавшуюся ситуацию нападением на американские и британские объекты[450]450
  Эти цели включали Французский Индокитай, британскую Бирму, Малайю и Гонконг. См.: Clements, Prosperity, Depression and the New Deal, 198; Gilbert, The Second World War, 216, 271, 275–726, 278, 280.


[Закрыть].

В заголовках ежедневных газет все чаще фигурировали события, происходившие в Тихоокеанском регионе. При этом названия мест, куда отправляли сражаться и умирать американских солдат и моряков, в основном звучали незнакомо. У большинства американцев в то время не было тесных связей с Азией. Их родители, бабушки и дедушки эмигрировали главным образом из других стран. А вот многие солдаты, направлявшиеся из США в Европу, чувствовали себя как дома: они говорили по-немецки, по-итальянски, по-французски, по-польски или по-голландски. У многих были дальние родственники на Британских островах или в Скандинавии. Они понимали и чувствовали европейскую культуру. Эти американцы могли без труда смешаться с народами Европы. Но все это никоим образом не умаляло угрозы, с которой им суждено было столкнуться, и неизбежного варварства, ждавшего их впереди.

В апреле 1941 г. Германия, разбомбив Белград во время многолюдного празднования православными христианами Вербного воскресенья, наглядно продемонстрировала миру, что ради консолидации власти готова на массовые убийства гражданского населения. В тот день погибло 17 тысяч человек[451]451
  Gilbert, The Second World War, 170, 174.


[Закрыть]. После капитуляции Югославии Гитлер повернул армию на Советский Союз и быстро занял третий по величине город страны – Киев. К ноябрю германские войска стояли в 40 километрах от Москвы. Потери обеих сторон в этой войне были поистине ужасающими. В одном только Ленинграде во время блокады от голода и холода умерли 200 тысяч человек. За годы, когда нацистская армия сначала продвигалась вглубь советской территории, а затем, с огромными потерями, отступала, погибло еще бессчетное число гражданских. Гитлер же в своей безумной попытке захватить Москву в самую холодную за почти полтора века зиму погубил 200 тысяч немецких солдат[452]452
  Gilbert, The Second World War, 187, 204, 237, 241, 247, 268, 275, 284–285.


[Закрыть]. Словом, в обоих направлениях, и на восток, и на запад от Америки, царила кровавая мясорубка.

Но из Европы приходили и другие новости, еще более пугающие. Впервые эти события оказались в фокусе внимания американцев осенью 1941 г. Тогда New York Herald Tribune использовала для описания убийства мирных жителей жуткое словосочетание «систематическое истребление». В августе в американской прессе начали появляться сообщения о массовых убийствах евреев, гомосексуалистов, цыган и интеллектуалов, совершаемых гитлеровскими войсками и их союзниками. Эти первоначальные сведения настолько шокировали и казались такими непостижимыми, что вначале американское общество отнеслось к ним довольно скептично. Но в конце октября New York Times подтвердила расстрел из пулеметов 15 тысяч евреев в Галиции. И с тех пор сообщения о подобных злодеяниях начали появляться с ужасающей регулярностью. Сообщалось, что немецких евреев массово отправляют в «еврейские резервации» в Польшу. Американские журналисты цитировали фразу из одной кельнской газеты, в которой совершенно бесстрастно, словно речь шла о перевозке товаров, говорилось: «Все евреи из Люксембурга перемещены на восток»[453]453
  Lipstadt, Beyond Belief, 151–153, 157.


[Закрыть]. А вскоре всем стало очевидно: кампания против немецкого еврейского населения, начатая в 1930-х гг., приняла катастрофические масштабы и теперь под угрозой все евреи Европы.

Но большинство тогда еще не знало: в планы Гитлера входит ускорение этой бойни. В тот же день, когда японцы разбомбили Перл-Харбор, 7 декабря 1941 г., он начал реализовывать секретную программу по удушению евреев газом в кузовах фургонов. Так фюрер рассчитывал ослабить негодование мирового сообщества от массовых экзекуций, которые до этого проводились публично. Этот метод оказался весьма эффективным и позволял не привлекать лишнего внимания. В январе 1942 г. нацистское руководство встретилось для выработки «окончательного решения еврейского вопроса». И было единогласно признано: отравляющий газ должен стать неотъемлемой частью их плана по уничтожению еврейского населения Европы[454]454
  Lipstadt, Beyond Belief, 150; Gilbert, The Second World War, 220, 250–51, 274, 292. В этих «передвижных газовых камерах» будет умерщвлено 360 тыс. человек.


[Закрыть]. Совершенно непостижимо, но эти люди собрались и единодушно сошлись на том, что курс истории ХХ в. на тот момент будет определять помешательство на убийствах в промышленных масштабах.

После Перл-Харбора все опустело: улицы и кафе, где художники обычно собирались в 1930-е гг., скамейки в северном углу Вашингтон-сквер, которые они называли своими. Даже в магазине красок Бокура почти не было посетителей. Один за другим люди, которые еще совсем недавно гуляли по этим улицам и обменивались сплетнями в кафе или магазинах, уходили на войну. Перечислим лишь некоторых: Джордж Макнил, бывший парень Элен с разбитым сердцем Милтон Резник, Ибрам Лассоу, Конрад Марка-Релли и Луц Сэндер. Не могли пойти воевать добровольно и не подлежали призыву только те, кто не подходил по возрасту (в том числе Горки) либо имел тот или иной физический или психический изъян. Так, у Поллока диагностировали «предрасположенность к шизофрении», а у Билла де Кунинга было больное колено[455]455
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 363; Solomon, Jackson Pollock, 104–5; Gruen, The Party’s Over Now, 213; Stevens and Swan, De Kooning, 176; “Edwin Denby Remembered, Part 1”, 14. Руди Буркхардта призвали в армию. Эдвин вызвался добровольцем, чтобы пойти на войну с ним, но его кандидатуру отвергли.


[Закрыть]. До войны Ли говорила, что все художники Даунтауна могли бы поместиться на головке булавки. После того как США вступили в войну, выяснилось, что эта булавочная головка была не так мала. Первым официальным свидетельством того, как сильно «усохло» это сообщество за последнее время, стало открытие выставки «Французская и американская живопись», организованной Джоном Грэмом. Оно состоялось 20 января 1942 г. в помещении магазина антикварной мебели Макмиллена на 44-й улице.

Ли вызвала большой переполох, появившись на мероприятии рука об руку с художником, работы которого тоже были представлены на этой выставке. Джексон Поллок стал первой романтической привязанностью художницы, которую она продемонстрировала своим товарищам-живописцам после отъезда Игоря в 1939 г. Как и Игорь, 29-летний Поллок был красив, словно кинозвезда. Высокий, по-мальчишески стройный блондин, он обладал красивой улыбкой, от которой на лице появлялись три заметные ямочки[456]456
  Potter, To a Violent Grave, 32, 39; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 307; Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI, 5.


[Закрыть]. Но, в отличие от Игоря, Джексон казался спокойным, сдержанным, вежливым и почтительным. А Ли выглядела безумно счастливой, и не только из-за нового мужчины в ее жизни. Рассматривая произведения великих мастеров в помещении магазина Макмиллена – Пикассо, Боннара, Модильяни, Руо, де Кирико, Дерена, – она постепенно подошла к своей работе и обнаружила, что Грэм повесил ее «Абстракцию» между Матиссом и Браком![457]457
  Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 75; oral history interview with history interview with Lee Krasner, November 2, 1964–April 11, 1968, AAA-SI.


[Закрыть] Ли не считала свою живопись уникальной. Но теперь, увидев «Абстракцию» в столь впечатляющем обрамлении из холстов двух основоположников парижской школы, Краснер впервые ощутила свое искусство именно таким. Полотно, вышедшее из-под ее кисти, отныне ей не принадлежало. Оно стало частью великой традиции живописи, как и она сама. Что еще важнее, картина Ли имела и собственную ценность. «Даже я сама, глядя на нее, испытывала искренний восторг», – признавалась Ли[458]458
  Lee Krasner, interview, by Robert Coe, videotape courtesy of courtesy PKHSC; oral history interview with history interview with Lee Krasner, November 2, 1964–April 11, 1968, AAA-SI; Levin, Lee Krasner, 178.


[Закрыть].

Организуя выставку, Грэм любопытным образом предвидел то, каким будет мир искусства после войны. Кроме работы Ли Грэм отобрал для нее полотна де Кунинга и Поллока. На тот момент Билл еще ни разу не участвовал в выставках и был практически неизвестен за пределами тесного круга друзей. Поллока знали и того меньше. Ли признавала, что Грэм, отбирая работы, «не побоялся рискнуть». Но Грэм был истинным знатоком своего дела и, безусловно, был уверен в своей правоте. Он смог разглядеть в работах американцев, отобранных для участия в выставке, новое направление, искусство будущего. Грэм также понял: нью-йоркские художники, хоть и находятся на раннем этапе своих смелых экспериментов, уже начали оттеснять в сторону парижских корифеев. Их великие предшественники тоже совершили революцию в искусстве во времена их собственной великой войны в первые десятилетия XX в. В 1942 г. реальность изменялась аналогичным образом, и отразить эти события предстояло новому поколению художников[459]459
  Lee Krasner, interview by Barbara Rose, June 27, 1978, GRI, 7; Allentuck, John Graham’s System and Dialectics of Art, 20–21; Herrera, “John Graham: Modernist Turns Magus”, 101. Некоторые историки полагают, что именно Грэм «открыл» Поллока, Горки, Дэвида Смита и Билла де Кунинга. Если это так, то его вклад прежде всего заключался в поддержке этих художников на самом важном и самом трудном раннем этапе их творческого пути. Грэм искренне верил, что «гению, чтобы жить и творить, необходимы понимание и признание… Гений не может функционировать в вакууме».


[Закрыть]. Однако, кроме самого Грэма и художников-участников, практически никто не понял истинного значения выставки в магазине Макмиллена. О ней был опубликован один-единственный отзыв – в Art Digest. В нем не упоминались ни «Абстракция» Ли, ни работа Поллока «Рождение» (кстати, посвященная Ли). Тем не менее статья была проиллюстрирована картиной «Портрет мужчины». Автор описал ее создателя, Уильяма Кунинга, как «странного художника» с «довольно интересным подходом к изображению поверхностей и чувством цвета»[460]460
  Peyton Boswell, “Comments: Congenial Company”, 18; Solomon, Jackson Pollock, 115.


[Закрыть].

Де Кунинг и Поллок не были знакомы, и Ли представила их друг другу. В сущности, Ли сделала своей миссией знакомить этого «совершенно неизвестного» молодого художника со всеми, кого знала сама[461]461
  Lee Krasner: An Interview with Kate Horsfield, videotape courtesy of courtesy PKHSC.


[Закрыть]. И не только потому, что считала его великим мастером. Дело в том, что в этой в высшей мере неблагоприятной для романтики атмосфере, когда война омрачала жизнь каждого человека и доминировала в каждом разговоре, везде и всюду, Ли влюбилась. Художница рассказывала: «Сначала я сопротивлялась этому чувству, но, должна признать, не слишком долго. Меня ужасно тянуло к Джексону… физически, психологически – во всех смыслах этого слова»[462]462
  Gruen, The Party’s Over Now, 230.


[Закрыть]. Она шутила: Поллок так сильно привлекал ее потому, что был «стопроцентным американцем… по меньшей мере в пятом поколении». После их знакомства Краснер не одну неделю хвасталась друзьям: «Я встретила настоящего американца». (Милтон Резник вспоминал, что в то время в их компании действительно «все были представителями той или иной этнической группы. И, когда приходил Поллок, это было похоже на появление истинного американца среди выходцев из нацменьшинств»[463]463
  Lee Krasner, interview by Barbara Novak, videotape courtesy of courtesy PKHSC; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 396; Dorfman, Out of the Picture, 32.


[Закрыть].)

А что же Джексон увидел в Ли? Когда они встретились, Ли имела большой вес в мире искусства: она была завсегдатаем всех мероприятий, уважаемым лидером борьбы за права художников и талантливым живописцем[464]464
  Hobbs, Lee Krasner, 32; Michael Brenson, “Lee Krasner Pollock Is Dead”, www.nytimes.com/…/lee-krasner-pollock-is-dead-painter-of.


[Закрыть]. Друзья часто говорили: если Поллок «раздираем сомнениями», то Ли «совершенно уверена в себе». «Она ходила, едва касаясь ногами земли, и эта легкость очень привлекала Джексона», – рассказывала Этель Базиотис, которая хорошо знала обоих. А еще, по словам Этель, Ли была экспертом в «механике жизни», в то время как Поллок своим пьянством и арестами весьма убедительно продемонстрировал, что он в этой сфере полный профан[465]465
  Landau, Jackson Pollock, 83, 85; Ellen G. Landau, “Lee Krasner’s Early Career, Part Two”, 80–81; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 395.


[Закрыть]. И наконец, друг Поллока Питер Буза говорил, что Ли сыграла роль «мощного катализатора», когда намечался курс будущего развития творчества Поллока. По словам Питера, «Джексон пришел в современное искусство… благодаря Ли»[466]466
  Willem and Elaine de Kooning, interview by Peter Busa and Sandra Kraskin, AAA-SI.


[Закрыть].

Сама Ли, описывая важность Джексона для ее творчества, однажды сказала, что время от времени «на твоем горизонте появляется человек, который широко распахивает дверь. И мы все долгое время живем в ожидании момента, когда в нашей жизни появится очередной такой человек и откроет перед нами новую дверь»[467]467
  Munro, Originals, 112.


[Закрыть]. По сути, как раз такую роль она сыграла в жизни Джексона Поллока. Элен, которая впервые увидела работу Поллока на выставке в магазине Макмиллена, сразу почувствовала, что в этой паре Ли гораздо «осведомленнее» как художник. «Картина Ли была большой, мощной и агрессивной, а живопись Джексона поразила меня эмоциональностью. Создавалось впечатление, будто он перенял что-то, бывшее прежде у Ли», – вспоминала Элен[468]468
  Elaine de Kooning, interview by Jeffrey Potter, courtesy PKHSC.


[Закрыть]. Иными словами, на стадии творческого становления Поллок черпал у Ли силу, включая мощь ее холстов. Сама Краснер, однако, никогда бы не согласилась с тем, что Поллок у нее учился. Или, точнее, возможно, она это знала, просто не думала, что это важно. Ли считала, что ее творчество было лишь каплей в море влияний, которые в итоге привели к формированию такого яркого феномена, как Поллок. В любом случае она настаивала: их отношения не вписывались в модель «ученик – учитель», напротив, они всегда общались на равных[469]469
  Grace Glueck, “Scenes from a Marriage, Krasner and Pollock”, 58.


[Закрыть]. Краснер просто старалась дать новому другу все, в чем он нуждался для развития таланта. «Встретившись с Джексоном, я была абсолютно уверена: этому человеку действительно есть что сказать миру»[470]470
  Gruen, The Party’s Over Now, 230.


[Закрыть].

Весной 1942 г. Ли узнала, что давно запланированная и твердо обещанная ей работа – фреска для радиостанции WNYC – пала жертвой войны. Правительство больше не было заинтересовано в финансировании Федерального художественного проекта. Но художников стали принимать на работу в недавно созданный Департамент военных услуг. Разгневанная отменой заказа, Ли яростно протестовала против этого решения, и в итоге департамент отреагировал на ее протесты встречным предложением. Ей предложили возглавить отдел, который художники называли «настоящим департаментом»[471]471
  Levin, Lee Krasner, 189; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 76, 93; Monroe, “The Artists Union of New York”, 24–25; Dorothy Miller, interview by Anne Bowen Parsons, AAA-SI, 1; oral history interview with Peter Agostini, AAA-SI. По окончании Проекта все произведения, созданные в его рамках, передавались любой организации, которая хотела их принять. Но поскольку большая их часть относилась к модерну, многие работы так и остались невостребованными и в итоге были отправлены на склад. По словам Миллер, в 1946 г. какой-то чиновник приказал выбросить все содержимое этого склада. Мусоросборная компания, обслуживавшая эту улицу, забрала все, включая произведения искусства. Их продавали на вес тем, кто предлагал лучшую цену.


[Закрыть]. Ли должна была набрать команду из восьми человек и создать серию выставок на тему работы общественных служб в войну в витринах 21 универмага на Манхэттене и в Бруклине. Позднее этой же группе поручали разработку серии пропагандистских плакатов для вербовочных пунктов ВМФ США. Работа была рассчитана на год. Питер Буза вскоре сам отправился служить во флот. Он говорил, что это была «самая неорганизованная группа художников, которой только удавалось выполнить проект»[472]472
  Lee Krasner, interview by Anne Bowen Parsons, AAA-SI, 1; Levin, Lee Krasner, 189–90, 194; Robert Hobbs, Lee Krasner (1999), 56; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 93; McKinzie, The New Deal for Artists, 168; oral history interview with history interview with Peter Busa, AAA-SI.


[Закрыть]. Единственным, кого Ли наняла за все время, был Джексон. В сущности, весь 1942 год пара была неразлучна – кроме времени, когда каждый из них писал свои картины. «Мы делили спальню – с этим не было никаких проблем, – но не мастерскую», – объясняла Ли[473]473
  Glueck, “Scenes from a Marriage”, 58.


[Закрыть]. По словам Этель Базиотис, Ли и Джексон практически с самого начала оказались «психологически включенными друг в друга»[474]474
  Naifeh and Smith , Jackson Pollock, 396.


[Закрыть].

Мастерская Ли находилась на Девятой улице, а студия Поллока – на Восьмой, но он все чаще оставался ночевать у нее. Этой паре предстояло сделать множество бытовых открытий друг о друге. Например, в самом начале отношений Ли спросила Поллока, не хочет ли он кофе. Джексон ответил утвердительно и был несказанно удивлен, увидев, как Ли встает и направляется к входной двери. «Но ты же не думаешь, что я сварю кофе прямо здесь?» – с недоумением спросила она. Ли никогда не использовала газовую плиту в своей квартире. Даже не была уверена, работает ли она. Для девушки кофе был тем, что покупают в кафе и пьют там же в компании друзей. А Джексон, напротив, варил кофе сам и пил долго, потихоньку прихлебывая из чашки за кухонным столом[475]475
  Levin, Lee Krasner, 167, 190; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 395; Solomon, Jackson Pollock, 108.


[Закрыть]. А еще возник вопрос с книгами. Ли рассказывала, что, не увидев в мастерской Поллока ни одной книги, спросила:

– Ты что, вообще не читаешь?

– Конечно, читаю, – ответил он.

– А почему у тебя совсем нет книг?

– Ну, давай покажу, – сказал он. Поллок подвел Ли к шкафу, в глубине которого лежал ящик, доверху забитый книгами.

– Но, Джексон, это же безумие! Почему ты держишь книги взаперти?

– Я просто не хочу, чтобы их видели посторонние. Посмотрев на книги, которые я читаю, люди поймут, что я собой представляю[476]476
  Gibson, Abstract Expressionism, 3.


[Закрыть].

Но в основном влюбленные, оставшись вдвоем, коротали время за бесконечными беседами об искусстве. «Я с первой минуты нашего знакомства поняла: мы с ним одинаково мыслим. И каким-то непостижимым образом оказалось, что это действительно так, – рассказывала потом Ли[477]477
  Landau, “Lee Krasner’s Early Career, Part Two”, 80.


[Закрыть]. – У нас было чертовски много общего: наши интересы, наша цель. Для нас обоих главной целью было искусство»[478]478
  Munro, Originals, 114.


[Закрыть]. Реубен Кадиш, знавший Поллока еще со средней школы в Калифорнии, не раз говорил, что его очень удивляло то, насколько легко у Джексона получалось донести свои мысли до Ли. А она, в свою очередь, нередко пыталась их оспорить. В 1942 г. Поллок все еще использовал в разговорах об искусстве грубый язык, который когда-то перенял у своего бывшего кумира Томаса Харта Бентона. По мнению Ли, этот язык совершенно не подходил для описания того, что делал Поллок или – еще важнее – на что он был способен[479]479
  Landau, Jackson Pollock, 84; Landau, “Lee Krasner’s Early Career, Part Two”, 80; Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1972, AAA-SI, 6.


[Закрыть]. И, когда он решился на своих холстах вступить на неизведанную территорию и начал искать подсказок на разнообразных выставках, новым авторитетом в мире творчества для него стала Ли. Они вместе открыли Миро в Музее современного искусства. Вместе читали работы Кандинского и любовались его полотнами в музее Хиллы Рибей. И вместе читали о подсознательном в работах Юнга[480]480
  Levin, Lee Krasner, 147, 188; Solomon, Jackson Pollock, 108; Levin, Lee Krasner, 147, 188; Landau, “Lee Krasner’s Early Career, Part Two”, 80.


[Закрыть]. А после напряженных дискуссий, после интенсивного секса, после насыщенного, как сказала бы Ли, «слияния» их жизней они расходились по своим мастерским. Там художники изливали все, что за это время поняли и почувствовали, на свои холсты[481]481
  Oral history interview with history interview with Lee Krasner, November 2, 1964–April 11, 1968, AAA-SI.


[Закрыть]. Поллоку всегда ужасно хотелось увидеть реакцию Ли на каждую его новую работу. Ли вспоминала: «Он постоянно просил прийти и сказать, что я думаю. Постоянно. Из этого я делаю вывод, что какая-то часть моей реакции действительно была очень важной»[482]482
  Landau, “Lee Krasner’s Early Career, Part Two”, 81.


[Закрыть].