Текст книги "Женщины Девятой улицы. Том 1"

Жизнь – это открытия либо пустота; жизнь – это приключения либо тюрьма.

Мэй Натали Табак[310]310
  May Natalie Tabak, But Not for Love, 112.


[Закрыть]

Элен явилась в мастерскую Билла на урок. Он дал ей ворох случайных бытовых предметов для составления натюрморта: кофейник, большую ракушку, желтую чашку, рубашку из синего хлопка, армейское одеяло. Элен хотелось скомпоновать их так, как они могли бы предстать на полотнах Сезанна. Билл хотел, чтобы она попробовала нечто совсем другое. Руди Буркхардт, фотограф и друг Билла, который жил в соседнем доме, сделал серию фотографий с натюрмортами, понравившимися мастеру. Буркхардт расставлял предметы отдельно друг от друга, как самостоятельные единицы, а не группировал их в перекрывающуюся композицию, что было традиционно для жанра натюрморта. Билл показывал Элен на желтую чашку и увлеченно рассказывал, насколько более интересной и интригующей будет форма этого предмета, если он будет стоять отдельно от других. Художник считал ее контуры примечательными в том пространстве, которое она «смещает»[311]311
  Munro, Originals, 253; Lieber, Reflections in the Studio, 18; Elaine de Kooning, interview by John Gruen, AAA-SI, 2–3.


[Закрыть]. «Он говорил: “Ты только посмотри, как она села”… Он часто использовал этот термин. Из его речей создавалось впечатление, будто вы видите чашку впервые в жизни», – вспоминала Элен. Вряд ли, делая все это, де Кунинг сознательно старался натренировать глаза Элен, научить ее видеть предметы. Просто пристальное наблюдение, о котором он говорил, было для него характерным: так работал он сам. Для Билла имел значение каждый аспект процесса живописи, и он просто хотел передать Элен все, что знал сам. «Пока он говорил, я будто бы тяжести ворочала. Словно он не высказывал мнение, – говорила она, – а демонстрировал мне некую абсолютную истину, которой я никогда раньше не видела. Как если бы он рассказывал мне, что означает E = mc². Мне приходилось ужасно сильно напрягаться. Это был такой тип осознавания… Без каких-либо обходных маневров и уверток. Напротив, максимально сложный подход»[312]312
  Munro, Originals, 253.


[Закрыть].

А еще это был чрезвычайно интимный процесс, который многократно усиливал ранее зародившееся в этой паре физическое влечение. Билл и Элен стояли рядом в мастерской, внимательно разглядывая кучу ненужных вещей. По мере того как де Кунинг описывал их уникальные визуальные и тактильные качества, эти предметы превращалась в драгоценные артефакты. Элен потом рассказывала, что, послушав в течение часа размышления Билла вслух о рисунке и живописи, она падала на кровать без сил, с «совершенно измотанными мозгами»[313]313
  Elaine de Kooning, interview by Jeffrey Potter, videotape courtesy of courtesy PKHSC; Munro, Originals, 253.


[Закрыть]. Конечно, ей было трудно, ведь ее заставляли думать совершенно по-новому. Но утомление девушки было результатом не только интеллектуальных усилий. Ее переполнял эстетический опыт, почти сексуальный по своей интенсивности и по способности порождать восторг. Не зря испанский художник Жоан Миро говорил: «Заниматься живописью или поэзией сродни занятию любовью: они требуют полной самоотдачи, абсолютного пренебрежения благоразумием, отказа сдерживать свои чувства»[314]314
  Janis, Abstract and Surrealist Art in America, 16.


[Закрыть]. Именно в такой мир и вводил Элен Билл. Девушка и раньше стремилась к искусству, искала его. А теперь нашла. И оно требовало всецелой вовлеченности, как физической, так и психологической. В искусстве сочетались духовность и чувственность. Оно было самой жизнью. Элен так рассказывала о первом уроке, который преподал Билл: «Это было просто потрясающе! Я действительно чувствовала, будто всю жизнь могу писать натюрморты и через них выражать все, что мне захочется»[315]315
  Lewallen, “Interview with Elaine de Kooning”, 12; Jane K. Bledsoe, E de K, 25.


[Закрыть].

Отныне мир Элен разделился надвое: на Школу американских художников и мастерскую Билла. У де Кунинга она проводила дни, выставляя композиции натюрмортов, и месяцы, изображая их на холстах, которые он сам натягивал на рамы. Элен чувствовала, что развивает «бессловесную часть мозга»[316]316
  Elaine de Kooning, interview by Molly Barnes, 4.


[Закрыть]. Со временем это породило в ней решительное неприятие социального реализма, который им преподавали в школе. Девушка начала спорить с преподавателями. Ведь то, чему они учили, совершенно не согласовывалось с уроками Билла, а его подход она считала «более чистым». «Билл был для меня маэстро, – говорила Элен, – и эта установка преобладала в моем сознании на протяжении всей жизни»[317]317
  Elaine de Kooning, C. F. S. Hancock Lecture, 3; Elaine de Kooning, interview by Jeffrey Potter, courtesy PKHSC.


[Закрыть]. Но отношения «учитель – ученица» были лишь частью их крепнущей связи. К 1938 г. Джульет Браунер съехала от Билла (позднее она выйдет замуж за известного фотографа Мэна Рэя), и Элен стала его любовницей. «Я не думаю, что он кого-нибудь действительно любил до нее», – говорила Эрнестина. По ее словам, всю его предыдущую жизнь женщины «просто к нему подкатывали, а он их принимал… Он подходил ко всему этому на удивление пассивно». С этими словами соглашался и Руди Буркхардт. Он утверждал: «Билл был влюблен в нее по уши»[318]318
  Stevens and Swan, De Kooning, 153, 162.


[Закрыть]. Другой друг Билла так рассказывал о поразившей его трансформации де Кунинга после встречи с Элен: «Билл серьезно высказывал предположение – и я верю в его искренность, – что отныне готов стать моногамным, что теперь ему не нужна ни одна другая женщина. Только Элен»[319]319
  Hall, Elaine and Bill, 28.


[Закрыть].

В 1938 г. Биллу де Кунингу было 34 года, а Элен всего двадцать. Как «маэстро» он высоко ценил серьезность, с которой девушка подходила к творчеству, и ее явное уважение к нему и его искусству. Как мужчина он любил ее живость, остроумие, изящество в общении, но особенно ее густые рыжие волосы и, да, ее длинные и стройные американские ноги. А еще Билл очень гордился подругой. Он и правда стал объектом зависти многих своих друзей, которые поздравляли его с такой «шикарной штучкой»[320]320
  Elaine de Kooning, interview by John Gruen, AAA-SI, 3; Stevens and Swan, De Kooning, 163.


[Закрыть]. Горки и другой армянин, скульптор Рауль Хейг, часто вместе с Биллом и Элен ходили в Метрополитен-музей, чтобы насладиться чужим счастьем в те мрачные времена. Горки с важным видом разглагольствовал, и его мелодичный голос эхом отдавался под сводами огромных залов. А потом они могли прогуляться по парку за музеем. Во время одной такой прогулки Элен окончательно завоевала сердца более старших мужчин. Девушка предложила, чтобы она, как гондольер, покатала их на маленькой лодке по озеру в Центральном парке. Впоследствии она со смехом рассказывала: «Им эта затея ужасно понравилась. Горки сказал тогда Биллу: “Да, признаю, это очень умно – выбрать в подруги американскую девушку-подростка. Они такие сильные”». А Хейг вспоминал ярость Билла. Тому показалось, что приятели, пока Элен гребла, пытались заглянуть ей под юбку[321]321
  Elaine de Kooning, interview by Minna Daniels, 38; Elaine de Kooning, interview by Antonina Zara, 6; Willem and Elaine de Kooning, interview by Peter Busa and Sandra Kraskin, AAA-SI; Elaine de Kooning, interview by Ellen Auerbach, 7; Stevens and Swan, De Kooning, 164.


[Закрыть].

Горки почти всегда сопровождал Элен и Билла в их походах в Метрополитен-музей. Он считал это место своим. Аршил мог часами говорить об уголке какого-нибудь гобелена или о фрагменте греческой скульптуры. Иногда он подходил к людям, остановившимся перед одной из его любимых картин. Горки многословно объяснял им смысл произведения, хоть его никто об этом не просил. Художник Питер Буза, который тоже иногда присоединялся к Горки, Элен и Биллу, говорил, что эти посещения напоминали «поход в церковь»[322]322
  Matossian, Black Angel, 210; Herrera, Arshile Gorky, 209–10.


[Закрыть]. Вид Горки в музее был настолько таинственным и одухотворенным, что однажды, когда он сидел, смотря на полотно Рембрандта, одна женщина уставилась на него. Она долго смотрела на художника, а потом заявила: «Простите, конечно, но вы ужасно похожи на Господа нашего Иисуса Христа!» «Услышав это, Горки резко встал. Он был оскорблен до глубины души! – вспоминал присутствовавший при этом друг. – “Мадам, меня зовут Аршил Горки!”»[323]323
  Matossian, Black Angel, 158.


[Закрыть].

Присутствие Элен в их компании очень помогало Горки в самые тяжелые времена его жизни. Например, когда от голода в Гринвич-Виллидж умер его друг. (Де Кунинг тоже потерял тогда одного из друзей, другого голландского художника; тот также скончался от голода[324]324
  Matossian, Black Angel, 252; Elaine de Kooning, interview by Minna Daniels, 35.


[Закрыть].) Вдобавок Горки сидел без гроша. В дополнение к скудной учительской зарплате он давал частные уроки рисунка по 50 центов за час. У него занимались ассистентка Барра Дороти Миллер и ее муж, руководитель Федерального художественного проекта Эдди Кэхилл. Им было больно видеть, как страдает такой талантливый художник[325]325
  Herrera, Arshile Gorky, 202; oral history interview with history interview with Dorothy C. Miller, AAA-SI; Dorothy C. Miller, interview by Barbara Rose, February 15, 1980, Series V, Box 13, R.2, Barbara Rose Papers, GRI.


[Закрыть]. А еще Горки в тот период пережил череду неудачных романов. Один даже привел к браку продолжительностью полтора месяца с женщиной, с которой художник был знаком всего десять дней. Друзья Аршила говорили, что он женился на ней только из-за сходства с моделью Пикассо. Сам Горки описывал 1930-е гг. как «самый мрачный, душераздирающий период жизни»[326]326
  Matossian, Black Angel, 231, 234–235; Thomas B. Hess, Willem de Kooning (1959), 115.


[Закрыть]. Эти муки в некоторой мере смягчались бодрящим присутствием в их компании Элен.

Элен со своей стороны отлично понимала, что занимает привилегированное положение. Билл и Горки были на редкость великодушны в своем внимании к ней и наставничестве. «Спустя годы я спросила Билла: будь я 17-летним парнем, было бы мне позволено сидеть и вставлять свои пять копеек во все, о чем они говорили? А он ответил: “Шутишь, что ли?”» Художники щедро открыли ей доступ ко всему, что знали сами, и она усердно и охотно впитывала эту информацию[327]327
  Elaine de Kooning, interview by Antonina Zara, 7–8.


[Закрыть]. «Их глубокое уважение к своему предмету и знание материалов, постоянное внимание к искусству прошлого и одновременно ко всему происходящему вокруг установили для меня планку понимания искусства на том высоком уровне, какой подобал художнику, – признавалась Элен[328]328
  Elaine de Kooning and Slivka, Elaine de Kooning, 23–24.


[Закрыть]. – Думаю, я попала прямо к настоящим художникам Америки… Я просто знала: лучше этих парней нет никого»[329]329
  Matossian, Black Angel, 300.


[Закрыть]. Общение с двумя мастерами стало для Элен настоящей академией художеств. Однако был еще третий человек, который оказал решающее влияние на них всех, подведя под их творчество теоретическую основу. Его звали Джон Грэм.

Не прекращаются дебаты по поводу того, представляли ли собой художники, которые писали в стиле абстрактного экспрессионизма, единое движение. И часто приходится слышать, что нет, ибо у них не было манифеста, который объединял бы их и направлял бы их творчество. Но в действительности такой программный документ был: эту роль играла книга Джона Грэма «Система и диалектика в искусстве». Она была опубликована в 1937 г., за целое десятилетие до того, как проницательные, но не относящиеся к кругу художников-абстракционистов люди начали замечать, что в культурной сфере Нью-Йорка происходит что-то значимое. Грэм излагал свои идеи кратко, и этим его книга походила на «Манифест Коммунистической партии». Кроме того, он написал свою работу в виде вопросов и ответов. Вначале Грэм спрашивал читателя: что такое искусство? Что такое абстракция? В чем цель искусства?[330]330
  Marcia Epstein Allentuck, John Graham’s System and Dialectics of Art, 93, 95; Herrera, “John Graham: Modernist Turns Magus”, 100; Herrera, Arshile Gorky, 662n178; Ashton, The New York School, 68, 70. Эштон утверждает, что высказывания Грэма, приведенные в его книге, были «для небольшой группы художников сродни символу веры».


[Закрыть]. И отвечал на эти вопросы краткими и элегантными утверждениями, которые со временем стали духовной, эстетической и социальной основой для авангардного американского искусства в решающее первое десятилетие развития этого направления. Первые читатели этой книги, главным образом художники – друзья Грэма, буквально проглотили ее и потом бесконечно, до хрипоты обсуждали. А сам Грэм тем временем стал в Гринвич-Виллидж чуть ли не знаменитым пророком, чьи суждения обо всем, что касалось эстетики, не подвергались сомнению. Грэм в прошлом был кавалерийским офицером русской армии и умел делать сальто-мортале с галопирующей лошади. Он ходил по улицам как истинный аристократ: в пиджаке, выпрямив спину, словно аршин проглотил, с бритой головой и презрительно поднятым подбородком[331]331
  Allentuck, John Graham’s System and Dialectics of Art, xvi; Ashton, The Life and Times of the New York School, 24–25; Fairfield Porter, “John Graham: Painter as Aristocrat”, 39; Herrera, “John Graham: Modernist Turns Magus”, 100.


[Закрыть]. Ли называла его «безумным, диким и красивым человеком». Однажды Джон заявил ей: «Я был рожден для власти и обучался править»[332]332
  Ellen G. Landau, Jackson Pollock, 79–80.


[Закрыть]. Но вместо этого он стал художником.

Грэм часто выступал с речами на скамейке на Вашингтон-сквер и в итальянской кондитерской «У Паскуале» на Бликер-стрит. Послушать его собиралась масса людей, в том числе Билл, Элен, Горки, Милтон Резник, а позднее Ли и Поллок[333]333
  Edgar, Club Without Walls, 30.


[Закрыть]. Грэм был истинным наследником русской интеллигенции. Ее представители славились своей отстраненностью от общества задолго до того, как такое отчуждение вошло в моду в конце 1940-х гг. с растущей популярностью французского экзистенциализма. Он любил женщин, вино и искусство. Денег у него не было, несмотря на исключительно аристократическую внешность, и они его совершенно не волновали. Грэм даже говорил своим друзьям-художникам, что не хотел бы относиться к их кругу, если бы они пользовались благосклонностью критиков или были финансово успешными[334]334
  Allentuck, John Graham’s System and Dialectics of Art, xxi; Herrera, “John Graham: Modernist Turns Magus”, 100, 105; Matossian, Black Angel, 175; Barrett, Irrational Man, 133–134; William Barrett, “What Existentialism Offers Modern Man: A Philosophy of Fundamental Human Realities”, 18.


[Закрыть]. Нью-йоркские художники считали его, как и Гофмана, повидавшим мир старшим товарищем со связями в великом Париже. Джон действительно знал многих тамошних художников и регулярно ездил во Францию. Там он прощупывал почву, выясняя, что происходит в художественной среде.

Основная идея Грэма состояла не в том, что американские художники должны были стремиться походить на более авторитетных европейских коллег. Напротив, по его мнению, им следовало быть самими собой[335]335
  Allentuck, John Graham’s System and Dialectics of Art, 28–29; Herrera, “John Graham: ModernistTurns Magus”, 100; Dorfman, Out of the Picture, 21. «Когда Грэм смеялся, – рассказывал Милтон Резник, – он опускал на землю все это французское искусство и все эти великие смыслы, которые придавал ему журнал Cahiers d’art… Грэм спускал Европу с пьедестала».


[Закрыть]. Грэм был одним из первых почитателей и защитников современного искусства нью-йоркских художников и скульпторов. Хотел он или нет, но, когда эти мастера начали борьбу за свое место в культурной среде, где никто не признавал и не приветствовал их авангардного творчества, его «Система и диалектика в искусстве» стала для них теоретическим руководством. По его словам, чтобы выжить, художники-авангардисты должны отвергнуть мир, который их презирал. Тогда они будут продвигаться вперед благодаря поддержке тесного сообщества таких же творческих личностей. Но как двигаться и куда? Книга Грэма стала для американских художников чем-то вроде вывески «Вход здесь» над темным дверным проемом.

Грэм определял искусство как «процесс абстрагирования» мыслей и эмоций с помощью красок, металла или камня. Следовательно, искусство абстрактно по сути, изначально. А обязанность художника заключается в том, чтобы «бесстрашно продвигать абстракцию к ее логическому итогу, а не уклоняться от нее, прячась под маской очарованности или “верности природе”»[336]336
  Allentuck, John Graham’s System and Dialectics of Art, 93.


[Закрыть]. По словам Джона, художник творит для общества, но если окружению не нравится результат его работы, то он ни в коем случае «не должен торговать своими идеалами ради успеха и вознаграждений. Мученикам и святым не чужды роскошь и признание, по крайней мере в той же степени, как и обычным людям. Просто они гораздо больше любят нечто другое». Грэм утверждал: если художник действительно гений, то ему стоит изначально ожидать, что его не поймут и что он будет одиноким. По словам Джона, «красота гениальности пугает, мало кто способен смотреть на нее прямо, не отводя взор. Те, кому это не удается, находят убежище в скептицизме»[337]337
  Allentuck, John Graham’s System and Dialectics of Art, 97–98.


[Закрыть]. Художник-абстракционист должен быть готов к тому, что такие скептики будут постоянно спрашивать: «А что это значит?.. Что это – небо, дом или лошадь?» И на такие вопросы нужно отвечать уверенно и честно: «Ни то, ни другое и ни третье. Это живопись»[338]338
  Allentuck, John Graham’s System and Dialectics of Art, 120.


[Закрыть].

Наконец, Грэм утверждал, что из всех видов искусства самым трудным является живопись, ибо один-единственный мазок на холсте может определять исход: будет это прекрасная картина или полный крах. Писатель всегда может заменить неудачное слово. Но линия или форма настолько эфемерны, что, единожды изменив, вы почти наверняка утратите их навсегда. Джон писал: «Чтобы создать жизнь, нужна любовь. Чтобы создать великое произведение искусства, нужно любить истину со страстью маньяка. И если общество не понимает такую любовь, то, возможно, ее воспримет человечество»[339]339
  Allentuck, John Graham’s System and Dialectics of Art, 103, 106–107.


[Закрыть]. А еще в книге Грэма была кратко изложена вся история искусства: от доисторического периода до ХХ в., благодаря чему эта работа не только утешала и поощряла, но и наставляла. Художники, прочитав ее, уже не чувствовали себя изгоями, отклонившимися от верного пути. Они, как и после лекций Гофмана, ощущали себя неотъемлемой частью давней и гордой традиции, последователями тех, кто, игнорируя модные веяния, творил культуру.

Вскоре после того, как весной 1939 г. галерея Валентайна Дуденсинга произвела настоящую сенсацию в нью-йоркском художественном мире, выставив «Гернику» Пикассо, неподалеку от нее открылся музей, вызвавший приблизительно такую же реакцию. Музей необъективной живописи подкреплял идеи Грэма, выставляя работы художников, которые осмелились продвинуть искусство абстракции за рамки самого Пикассо, в царство чистого духа. Грэм вполне предсказуемо стал советником директора нового музея – баронессы Хильдегарды Анны Августы Элизабет Ребай фон Эренвизен, известной в Нью-Йорке просто как Хилла Рибей. Родившаяся в Баварии художница еще десять лет назад начала вместе с Соломоном Гуггенхаймом работать над строительством того, что впоследствии станет знаменитым Музеем Гуггенхайма в Нью-Йорке. А пока суть да дело, Соломон финансировал музей в таунхаусе на 54-й улице, где выставлялось искусство, которое отстаивала и продвигала Ребай. У этих произведений не было никакой четко распознаваемой темы, кроме искусства как такового[340]340
  Joan M. Lukach, Hilla Rebay: In Search of the Spirit in Art, xiii, 1, 98, 141; Ashton, The New York School, 112.


[Закрыть]. Кубисты, фовисты, импрессионисты, сюрреалисты и немецкие экспрессионисты абстрагировались от реальности, но в их работах все же были объекты. Люди на их полотнах могли быть плоскими и искривленным, столешницы – неимоверно изогнутыми, лежащие на них фрукты – искаженными почти до неузнаваемости. Но только почти, а не совсем. Все же объекты этих произведений были различимы. В музее же Хиллы Рибей выставлялись работы, которые перешагнули эту грань. Самым важным художником был Василий Кандинский, первый художник-модернист, который использовал чистую абстракцию и экспрессионизм. Именно Кандинский указал путь художникам, которым надоело сидеть на диете кубизма и которые давно пытались найти выход из этой ситуации[341]341
  Ashton, The Life and Times of the New York School, 112–113; Thomas B. Hess, Abstract Painting: Background and American Phase, 83; Schapiro, Modern Art in the Nineteenth and Twentieth Centuries, 204.


[Закрыть]. Сам Кандинский был представлен в музее Рибей весьма щедро.

Значение музея Хиллы Рибей в истории нью-йоркского изобразительного искусства часто преуменьшают по причине неоднозначности фигуры его создательницы. Рибей нанимала многих художников и пользовалась среди них репутацией «тиранши», но при этом предлагала неплохие стипендии, чтобы поддержать тех, кто работал в необъективном стиле. Поскольку она была немкой, ее подозревали в симпатиях к нацистам. Но впоследствии ее личные письма четко показали: Хилла ненавидела Гитлера и его приспешников, которых называла «идиотскими ослами». (В 1937 г., когда «дегенеративное» искусство оказалось в Германии в большой опасности, Гуггенхайм по подсказке Ребай спас множество работ, выкупив столько, сколько только смог[342]342
  Lukach, Hilla Rebay, 100, 120–122, 151–153, 174.


[Закрыть].) Некоторые люди также обвиняли Хиллу в том, что она бесстыдно манипулировала своим любовником, богатым стариком. Другие считали ее просто сумасбродкой бальзаковского возраста. Художник Питер Буза вспоминал, что Хилла часто носила очень свободные штаны, которые иногда спадали, пока она рассуждала о том или ином произведении искусства. В таких случаях Рибей, ничуть не смущаясь, «перешагивала через штаны, оставляя их лежать на полу, а сама переходила к следующей картине»[343]343
  Willem and Elaine de Kooning, interview by Peter Busa and Sandra Kraskin, AAA-SI.


[Закрыть].

Впрочем, ни личные причуды Хиллы, ни «космическая» атмосфера ее музея – в том числе постоянно игравшая музыка Баха и серебристо-серый декор помещений – ни в коей мере не умаляли впечатления, производимого экспонатами на посетителей-художников[344]344
  Ashton, The Life and Times of the New York School, 112–113.


[Закрыть]. Как только выставка открылась, они хлынули туда. Художники пытались впитать разные направления в искусстве, появившиеся за предыдущее десятилетие. А попутно они, так же как и все американцы независимо от сферы деятельности, готовились к войне. И Кандинский обращался к художникам, оказавшимся в этой ситуации, напрямую и с великой силой предвидения. Еще в 1914 г., накануне предыдущей глобальной катастрофы, он написал: «Когда потрясены религия, наука и нравственность (последняя сильной рукой Ницше) и внешние устои угрожают падением, человек обращает свой взор от внешнего внутрь самого себя»[345]345
  Кандинский В. О духовном в искусстве. Ступени. Текст художника. Точка и линия на плоскости (сборник). М.: АСТ, 2018. Прим. ред.


[Закрыть], [346]346
  Schapiro, Modern Art, 204; Ashton, The Life and Times of the New York School, 112–113; Larkin, Art and Life in America, 353; Matossian, Black Angel, 192.


[Закрыть].

К началу 1939 г. Элен по-прежнему жила в родительском доме и все еще снимала чердак вместе с Эрнестиной и Милтоном, который технически оставался ее бойфрендом. Ее жизнь стала невероятно сложной. Эрнестина еще не была знакома с Биллом, и Элен настаивала на их встрече. На самом деле она хотела, чтобы богатенькая Эрнестина начала брать у него уроки. Так Билл мог бы немного подзаработать. «У него никогда не было выставок. Он не продал никому ни одной работы, за исключением друзей. Те покупали его полотна только для того, чтобы помочь оплачивать аренду, – рассказала Эрнестина. – И вот он пришел, чтобы дать мне урок. Но занятие закончилось, не начавшись. Я никогда об этом никому не рассказывала. Он начал ко мне приставать, и это меня шокировало, ведь я знала… – Голос Эрнестины ненадолго затих. – Словом, это был конец [уроков], но не конец нашей дружбы. Я обожала Билла, он был нашим другом на протяжении многих лет. Но так уж вели себя в те дни мужчины». Кстати, его дурацкие приставания вовсе не означали каких-то перемен в отношениях Билла и Элен. Эрнестина с абсолютной уверенностью утверждала: «Он ее любил»[347]347
  Ernestine Lassaw, interview with author.


[Закрыть].

Элен с Биллом стали любовниками. Учитывая его ревность и ее желание соединить с ним свою жизнь, Элен решила расстаться с Милтоном. «Милтон был в отчаянии», – вспоминала Эрнестина. Он не только обожал Элен, они с Эрнестиной, по сути, стали частью ее бруклинской семьи. Со своими родными Милтон решительно порвал еще в 17 лет и теперь с большой радостью взял на себя роль парня старшей дочери, весело проводя время с ее братьями и обедая по воскресеньям у Фридов[348]348
  Ernestine Lassaw, interview with author; Milton Resnick, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть]. Милтон явно ожидал, что их отношения с Элен закончатся женитьбой и эти эксцентричные и умные люди из Шипсхед-Бэй станут и его родственниками. «Элен де Кунинг была моей любимой, – рассказывал Милтон много лет спустя, – а Билл, в сущности, соблазнил ее. Он сказал: “Я научу тебя рисовать”. Она поверила ему, а он овладел ею, и это сказалось на наших отношениях. Но она никак не могла оставить меня, и все это продолжалось. То туда, то сюда». В конце концов Милтон познакомился с Биллом. Как Резник потом рассказывал, они даже подружились, после того как поняли, что Элен «была болью для обоих»[349]349
  Milton Resnick, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть].

В итоге Милтон съехал с их чердака. Эрнестина и Элен жили вдвоем на Восточной 22-й улице между Первой и Второй авеню. Билл для вида продолжал жить в своей прежней квартире, западнее по той же улице. Но после ухода Милтона он все чаще использовал свою мастерскую только для работы, а ночевал у девушек. «Это было первое место, где они жили вместе. Элен получила в свое распоряжение спальню, а я – гостиную, а еще там были кухня и коридор, – вспоминала Эрнестина. – Билл покрасил спальню в разные оттенки того знаменитого розового, который он использовал во многих своих картинах. За готовку отвечала в основном я. Так продолжалось с год. Нам было весело… Билл любил жарить картошку».

Элен проводила часть недели дома, чтобы родные не думали, что она живет с Биллом. Но, по словам Эрнестины, «на самом деле они смеялись над ней. Они же все знали. Ее братья и сестра… Про Мари говорить не буду, не знаю, догадывалась ли она»[350]350
  Ernestine Lassaw, interview with author.


[Закрыть]. Младшая сестра и братья Элен – Марджори, Конрад и Питер – принимали в ее делах самое активное участие. Возможно, их близость зародилась, когда их маму заперли в психиатрической лечебнице и детям около года приходилось заботиться друг о друге. Особенно близка Элен была с Марджори, на полтора года младше нее. Марджори была такой же умной, как и дерзкой; друзья Билла ее обожали. Джон Грэм был от нее «без ума». «Он много раз делал ей предложение, – вспоминала Элен. – Он вообще говорил, что девушки-подростки всегда должны выходить замуж за пятидесятилетних мужчин»[351]351
  Elaine de Kooning, interview by Minna Daniels, 38; Stevens and Swan, De Kooning, 182–83.


[Закрыть]. Грэм ненароком называл именно тот возраст, которого тогда еще не достиг, но к которому быстро приближался.

Серьезность отношений Билла и Элен вскоре после разрыва с Милтоном подтвердил совместный воскресный ужин с семьей Элен. Де Кунинг из-за предстоящей встречи с отцом Элен страшно нервничал, возможно, потому, что никогда не знал своего отца. Его родители развелись, когда он был совсем маленьким. Единственная попытка пятилетнего Билла пожить с отцом и его новой женой закончилась, когда мачеха забеременела. И, едва ребенок родился, они решили, что сын от первого брака не должен жить с ними. Так что опыт общения с существом, которого принято называть отцом, у Билла был минимальным и не слишком приятным. Поэтому Чарльз Фрид показался ему на редкость правильным вариантом. «Сначала мужчины пожали друг другу руки. Затем повисла неловкая пауза. Она затягивалась. Потом Чарли Фрид протянул руку и дружески обнял де Кунинга за плечи». Это было незнакомое для Билла выражение отцовского расположения, и он принял его с большой радостью[352]352
  Stevens and Swan, De Kooning, 11, 194.


[Закрыть].

А вот реакция Мари на Билла была совершенно другой. «Она не обращала на него никакого внимания, – вспоминала Эрнестина. – Она считала его слишком старым и думала, что у него плохие зубы»[353]353
  Ernestine Lassaw, interview with author.


[Закрыть]. Друг Билла Йоп Сандерс утверждал, что Мари «откровенно его ненавидела. И это чувство было взаимным». Впрочем, Мари с Биллом каким-то образом удалось скрыть свои истинные чувства от Элен, а для Чарльза Билл со временем стал «третьим сыном». Он помогал с домашними делами и обращался к Чарльзу за советом. Билл часто посещал семейное гнездо Фридов. Он начал относиться к окрестностям Шипсхед-Бей как к маленькому Роттердаму. Но тут де Кунинг был не сыном суровой хозяйки трактира для моряков, а членом типичной счастливой американской семьи, которые он так часто видел в кино[354]354
  Stevens and Swan, De Kooning, 8, 12, 194–195; Lieber, Reflections in the Studio, 18.


[Закрыть]. Билл явно верил, что Элен даст ему в жизни все, о чем он мечтал, в том числе стабильность. Элен же представляла себе жизнь с де Кунингом исключительно творческой и максимально свободной. В конечном итоге оба поймут, что ошибались, но к тому времени то, что они надеялись друг от друга получить, уже не будет иметь особого значения. Благодаря встрече друг с другом эти люди обрели нечто неизмеримо большее: на удивление прочную, непоколебимую любовь.

В 1939 г. мэром Нью-Йорка был человек чрезвычайно редкой породы – республиканец-социалист. Звали его Фьорелло Ла Гуардиа. Элен и Билл любили слушать по радио его выступления в излюбленном амплуа – в роли праведного обличителя[355]355
  Elaine de Kooning and Slivka, Elaine de Kooning, 229; Elaine de Kooning, interview by John Gruen, AAA-SI, 11; Zinn, A People’s History, 384.


[Закрыть]. (Как-то Горки столкнулся с Ла Гуардиа на выставке, приуроченной к открытию Федерального художественного проекта. Мэр заявил: «Если это искусство, то я Таммани-холл!»[356]356
  Таммани-холл – политическое общество Демократической партии США в Нью-Йорке, действовавшее с 1790-х по 1960-е гг.


[Закрыть] В ответ художник философски отметил: «Дано ли нам по-настоящему себя знать?»[357]357
  Willem de Kooning, interview by Anne Bowen Parsons, AAA-SI.


[Закрыть]) В том году все в городе, начиная с мэра, говорили в основном о войне и Всемирной выставке. Она должна была открыться в апреле на огромном участке Квинса размером с Нижний Манхэттен. Это событие под названием «Миру завтрашнего дня» изначально задумывалось как конечная точка прошлого, которое было свидетелем разрушительной Первой мировой войны и глобального экономического кризиса[358]358
  Marshall Berman, All That Is Solid Melts into Air, 303.


[Закрыть]. Однако между концептуальным планированием выставки в 1935 г. и ее фактическим открытием очень многое изменилось. Теперь, в 1939 г., будущее казалось по-настоящему зловещим.

Ла Гуардиа, который умудрился бросить вызов и победить прочно укоренившуюся в Нью-Йорке демократическую политическую машину, использовал Всемирную выставку для того, чтобы сунуть палку в колеса еще большему своему недругу, самому Гитлеру. Мэр заявил: на мероприятии не будет немецкого павильона (это не потребовало больших жертв, ибо Германия и сама не собиралась участвовать в выставке). Ла Гуардиа также призвал вместо этого открыть «комнату ужасов» для «фанатиков-коричневорубашечников»[359]359
  “Fiorello LaGuardia, 1882–1947”, jewishvirtuallibrary.org/fiorello-laguardia.


[Закрыть]. Билл, Элен и их друзья поддержали мэра. Тем не менее они, конечно же, отлично понимали: все это лишь смешная борьба с ветряными мельницами, учитывая страшнейший пожар, неуклонно разгоравшийся за горизонтом. Атмосфера страха настолько пропитала все сферы жизни общества, что еще за год до этого кинорежиссер Орсон Уэллс вызвал в стране массовую панику, объявив по радио о вторжении марсиан[360]360
  Leighton, The Aspirin Age, 438–443.


[Закрыть]. Все знали, что грядет война. Оставались сомнения лишь в том, когда именно она начнется.

В ожидании страшных событий президент Рузвельт отдал приказ о крупномасштабном обновлении военного арсенала США. В то же самое время общенациональная пропагандистская кампания начала усиленно готовить американское общество к предстоящей борьбе. В кинохронике перед сеансами в кинотеатрах и по радио американцам твердили: вмешательство лучше, чем изоляция. Долг Америки не ограничивается берегами ее континента. Если тебя призвали, то ты обязан идти служить родине[361]361
  Clements, Prosperity, Depression and the New Deal, 194–96; John Patrick Diggins, The Proud Decades, 158. О нацистской угрозе не просто сообщали в СМИ, но и рассказывали в художественных фильмах. Вторая мировая война была первым в истории человечества вооруженным конфликтом, который стал темой для кинолент, еще не закончившись.


[Закрыть]. К концу этого в целом труднейшего десятилетия, 1930-х гг., барабанный бой, извещавший о предстоящей войне, перешел в крещендо. Ни об одном вооруженном конфликте с участием США объявлено не было, а воинственные настроения уже охватили всю страну. У бедности и страха появился новый компаньон – неотвратимость. И все же единственное, что всем оставалось, – это ждать. Пока американские танки еще не тронулись, а бомбы не начали падать, люди могли заниматься своими скромными делами. Элен, во всяком случае, поступила в это неспокойное время именно так. В тот год ей исполнился 21 год, и теперь она могла принимать решения самостоятельно. Во-первых, она намеревалась отказаться от своей мастерской. А во-вторых, девушка решила съехаться с Биллом[362]362
  Munro, Originals, 253.


[Закрыть].