Текст книги "Женщины Девятой улицы. Том 1"

Ли и Игорь жили непосредственно над Юнион-сквер – так называемой Красной площади, где табличка над одним из кафе гласила: «Тут встречаются товарищи». И там они наблюдали калейдоскоп протеста[103]103
  Dore Ashton, The New York School, 53–54; Terkel, Hard Times, 298.


[Закрыть]. Возбужденные толпы собирались ежедневно. Через мегафоны, в песнях и речовках лидеры призывали людей собираться каждый день и требовать от правительства всего, чего им так не хватало. Так и тянет сказать, что желанное облегчение тогда пришло к американцам каким-то чудесным образом, однако никакого чуда тут не было. Избавление наступило в форме созданного в 1935 г. управления общественных работ, среди бенефициаров которого оказались и американские художники. Когда президенту Франклину Делано Рузвельту сообщили, что художники голодают и нуждаются в помощи государства, он сказал: «А почему нет? Ведь единственное, что они умеют, – это писать картины. Конечно, должны быть какие-то государственные цели, для которых это пригодится»[104]104
  Richard Hofstadter, The American Political Tradition and the Men Who Made It, 414; Michael Parrish, Anxious Decades, 348. За время своего существования Управление общественных работ предоставило заработок 8 млн человек, или примерно одной пятой трудоспособного населения.


[Закрыть]. В результате этой простой поблажки на свет появился Федеральный художественный проект. Этой организации было суждено стать самой масштабной программой помощи художникам за всю историю США и первым шагом к созданию атмосферы, благодаря которой со временем произошла настоящая революция в истории искусств.

В тот период обычно Ли писала сцены за окном своей квартиры либо, взяв краски, спускалась в доки. Ее работы носили явный налет сюрреализма: мрачные, темные, наводящие на размышления архитектурные пейзажи без людей. Картины были такими же безрадостными, как время, в которое они писались. «В Нью-Йорке тогда отсутствовали настроение, атмосфера. У меня практически не было поддержки, я получала совсем мало, – объясняла Ли. – Мне казалось, будто я карабкаюсь на гору, сложенную из фарфора»[105]105
  Levin, Lee Krasner, 91; Ellen G. Landau, “Lee Krasner’s Early Career, Part One”, 112.


[Закрыть]. Иногда она делала зарисовки в общественном центре «Гринвич-хаус» возле Шеридан-сквер, где художникам, которые хотели прийти и порисовать, бесплатно позировали натурщики. И вот однажды днем там появился человек, который спросил, не нужна ли кому-нибудь из присутствующих работа по специальности. Скорее всего, художники вначале решили, что это шутка. Шел пятый год Великой депрессии. Работа? Для художника? Тот человек даже не успел сказать, какая именно, но Ли не теряла времени на раздумья. Ее рука взлетела вверх первой. Мужчина посмотрел на рисунок девушки и записал ее имя. Несколько недель спустя она получила письмо с указанием, куда прийти, если ей все еще нужна работа[106]106
  Barbara Rose, “Life on the Project”, 76; Barbara Rose, Lee Krasner: A Retrospective, 34; Lee Krasner, interview by Betty Smith, November 3, 1973, courtesy PKHSC.


[Закрыть]. Со временем Ли узнала: такое же предложение слышали тогда художники по всему городу. Гарольд, например, был на уроке рисования, когда «в класс ворвался парень, который сказал, что в Американской ассоциации искусства колледжей[107]107
  Англ.: College Art Association (CAA) – профессиональная ассоциация американских искусствоведов и арт-критиков.


[Закрыть] художников нанимают на работу. Он говорил: “Хватайте картины, бегите туда и получите работу”». Даже люди вроде Гарольда, то есть занимавшиеся искусством лишь время от времени, помчались в Ассоциацию, где размещался нью-йоркский филиал Художественного проекта. «Казалось, туда сбежались все художники, которых мы знали», – вспоминала Мэй[108]108
  Oral history interview with Harold Rosenberg, AAA-SI; O’Brien, “The Art Criticism of Harold Rosenberg”, 199–200; oral history interview with Irwing Block, AAA-SI.


[Закрыть].

Художникам очень повезло с человеком, выбранным властями для управления проектом. Главой нью-йоркского подразделения стала женщина, прекрасно знакомая со специфическими потребностями местного художественного сообщества. В прошлом Одри Макмахон реализовывала менее масштабную программу помощи художникам штата Нью-Йорк под руководством Франклина Рузвельта, который тогда был губернатором этого штата[109]109
  McKinzie, The New Deal for Artists, 77.


[Закрыть]. Выбор генерального директора Федерального художественного проекта тоже вдохновлял и вселял надежду. Хольгер Кэхилл, предпочитавший, чтобы его называли Эдди, был весьма незаурядной личностью в духе героев Джека Лондона. Он сбежал из дома на Среднем Западе в 13 лет, забравшись на корабль, идущий в Китай. Потом, по возвращении в США, работал на ранчо и колесил по всей стране по железной дороге. В 19 лет Кэхилл открыл для себя Льва Толстого и пошел учиться в школу[110]110
  McKinzie, The New Deal for Artists, 78–79; Ashton, The Life and Times of the New York School, 47.


[Закрыть]. Чтобы управлять 5000 художников по всей стране, которые записались на работу под эгидой проекта только в первый год его существования, требовалось огромное количество энергии. По словам самого Кэхилла, в первый год он работал по семь дней в неделю с восьми утра до трех дня, и его деятельность была приправлена доброй долей авантюризма[111]111
  McKinzie, The New Deal for Artists, 82; Gerald M. Monroe, “The Artists Union of New York”, 19.


[Закрыть]. В отличие от многих арт-администраторов – да и вообще от большинства людей, – Кэхилл не боялся ни своих подопечных (хоть и называл некоторых из них психопатами), ни авангардного искусства, которое пытались создавать лучшие представители этой когорты[112]112
  McKinzie, The New Deal for Artists, 99.


[Закрыть]. Последним местом работы Хольгера на тот момент был Музей cовременного искусства: он временно заменял директора Альфреда Барра, пока тот был в отпуске. К моменту его назначения руководителем проекта Кэхилл жил в Гринвич-Виллидж с будущей женой, помощницей Барра Дороти Миллер[113]113
  McKinzie, The New Deal for Artists, 80; Alice Goldfarb Marquis, Alfred H. Barr, Jr., 139.


[Закрыть]. Его задача заключалась в том, чтобы держать художников в узде и защищать их от консервативных сил в конгрессе, которые мечтали отменить финансирование проекта, ибо не видели в произведениях «богемных бездельников» ни малейшей ценности[114]114
  Monroe, “The Artists Union of New York”, 80, 149, 167.


[Закрыть].

Первой постоянной работой Ли в рамках проекта стало иллюстрирование книги об окаменелостях. Она пребывала в полном восторге и от самой работы, и от мысли о том, что ей платят за занятие, которое она любит больше всего в жизни. Затем ей и Гарольду поручили ассистировать вспыльчивому художнику по имени Макс Спивак, который работал над настенной росписью. Он категорически не хотел, чтобы помощники даже прикасались к его работе. Но согласно правилам проекта они обязаны были каждый день приходить в мастерскую Спивака, и тот придумал для них задания. Он называл Гарольда своим «чтецом», а Ли – «помощницей по научной части»[115]115
  Rose, “Life on the Project”, 74–75; Levin, Lee Krasner, 87; Rose, Lee Krasner, 35; Monroe, “The Artists Union of New York”, 73; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, AAA-SI, 13; oral history interview with Max Spivak, AAA-SI; oral history interview with Harold Rosenberg, AAA-SI; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 302–303.


[Закрыть]. Мастерская Ибрама Лассоу находилась по соседству со студией Спивака. Лассоу вспоминает, как Гарольд, растянувшись в кресле, читал вслух книгу Сталина. Попутно он высмеивал прочитанное, то и дело говоря что-то вроде: «Нет, ну вы когда-нибудь слышали что-нибудь столь глупое?» А когда Сталин становился совсем уж невыносимым, Гарольд обсуждал с Ли поэзию и их любимого коммуниста Троцкого[116]116
  Lee Krasner, interview by Barbara Novak, courtesy PKHSC; O’Brien, “The Art Criticism of Harold Rosenberg”, 203; oral history interview with Harold Rosenberg, AAA-SI; oral history interview with Max Spivak, AAA-SI; Ashton, The New York School, 53.


[Закрыть]. За эти усилия в конце рабочей недели каждому выдавали чек на 23 доллара 86 центов, равно как и сотне других нью-йоркских художников, включенных в зарплатную ведомость проекта.

«Вы себе представить не можете, как замечательно было получить эти деньги просто за то, что пишешь, – призналась художница Мерседес Маттер. – Если говорить об искусстве, то это, я думаю, было самым важным, что когда-либо случалось со мной и вообще с нашей страной». Проект действительно помог многим художникам и скульпторам выжить, но были у него и другие, довольно неожиданные последствия. Благодаря ему появилось сообщество, причем в той области, где прежде ничего подобного не было. Художники, которые раньше творили практически в изоляции, начали открывать работы друг друга. А еще проект повысил их самооценку: впервые правительство признало людей искусства как личностей, наделенных талантами, которые могут приносить пользу более широким слоям общества[117]117
  Robert Goldwater, “Reflections on the New York School”, 20; oral history interview with Burgoyne Diller, AAA-SI; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, 1972, AAA-SI, 2; Lee Krasner, interview by Betty Smit Смит, courtesy PKHSC; Betty Smith, “Women on the Works Progress Administration / Federal Art Project”, courtesy PKHSC; Stahr, «The Social Relations of Abstract Expressionism”, 95; Clements, Prosperity, Depression and the New Deal, 209; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 269; David Sylvester, Interviews with Artists, 3; Giorgio Cavallon, interview by Jack Taylor. Каваллон рассказывал, что тогда можно было жить на три доллара в неделю. А значит, зарплаты для занятых в Проекте было более чем достаточно. Но, по словам Филиппа Густона, некоторым художникам было неудобно «работать на» правительство.


[Закрыть].

Получив первую зарплату в рамках проекта, Ли и ее друзья сбросились и купили бутылочку, чтобы отпраздновать зарю новой эры[118]118
  Oral history interview with Harold Rosenberg, AAA-SI; Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1972, AAA-SI, 2; Whitney Chadwick, Women, Art, and Society, 297.


[Закрыть]. Тот факт, что частью этого процесса были женщины, весьма примечателен. В Белом доме времен правления Рузвельта на высоких должностях работало больше женщин, чем в любой другой президентской администрации США вплоть до 1990-х гг. Проект тоже был на удивление свободным от гендерной дискриминации: каждый пятый художник, получивший работу в его рамках, был женского пола, и платили им за работу ровно столько же, сколько коллегам-мужчинам. Признание того, что женщины могут быть профессиональными художниками и иногда ими уже являются, возвысило их до статуса, о котором они прежде могли только мечтать[119]119
  Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1972, AAA-SI, 2; Munro, Originals, 108; Chadwick, Women, Art, and Society, 297; Lee Krasner, interview by Betty Smith, courtesy PKHSC; Stahr, “The Social Relations of Abstract Expressionism”, 95; Parrish , Anxious Decades, 348, 402, 405; William Henry Chafe, The American Woman, 39, 42; Clements, Prosperity, Depression and the New Deal, 209; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 269.


[Закрыть].

Что касается мужчин, то проект «положил конец идее, что быть художником как-то не по-мужски», как сказал скульптор Ибрам Лассоу. И действительно, легендарный образ художника-мачо, который стал определяющим для американских художников 1950-х гг., зародился именно в годы проекта. «У нас не было никакого желания выглядеть, жить или вести себя как люди искусства. В этом отношении мы скорее были антибогемой, – вспоминал времена Великой депрессии художник Джек Творков. – Мы даже одевались как рабочие… А еще нас отличало полное отсутствие общего самосознания, что вообще-то нехарактерно для американских художников. Хотя традиционно американские художники занимают противоположную позицию».

Художники обрели благодаря проекту признание, в котором так нуждались, со стороны как администраторов этой программы, так, и это главное, друг друга. И они, конечно же, не хотели отказываться ни от этого недавно завоеванного статуса, ни от столь необходимой им зарплаты. В 1936 г. под давлением реакционных сил в конгрессе Рузвельт засомневался, стоит ли продолжать финансировать проект. Тогда художники вышли на улицы с протестами[120]120
  Jack Tworkov, interview by Anne Bowen Parsons, AAA-SI; Ann Eden Gibson, Abstract Expressionism: Other Politics, 10; Sylvester, Interviews with American Artists, 3; Lee Krasner, handwritten biographical notes, Series 2, Subseries 1, Box 7, Folder 14, Lee Krasner Papers, AAA-SI, 16; Harold Rosenberg, Art on the Edge, 196; Rose, Lee Krasner, 37–38.


[Закрыть].

Ли к тому времени уже стала членом исполкома Союза художников и была опытным агитатором. Потом она с гордостью заявляла, что видела изнутри некоторые из лучших тюрем Нью-Йорка[121]121
  Lee Krasner, interview by Barbara Novak, videotape courtesy of PKHSC; Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1975, GRI; Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1975, GRI; Lee Krasner, interview by Barbaralee Diamonstein, provided by Dr. Barbaralee Diamonstein-Spielvogel, interviewer and author, from Inside New York’s Art World, 206; “Lee Krasner, Paintings, Drawings and Collages”, 7; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 304.


[Закрыть]. Борьба с несправедливостью всегда заряжала ее энергией. В мировоззрении Ли все было черно-белым, правильным либо нет. И с ее точки зрения, загонять художников в условия, когда они вынуждены выбирать между едой и живописью, было совершенно неверным. Такую ситуацию следовало предотвратить. Одной из задач Ли была организация протестов Союза. И она приступила к делу засучив рукава[122]122
  Rose, Lee Krasner, 37–38; Monroe, “The Artists Union of New York”, 54. Художники были настолько эффективны в качестве протестующих, что их прозвали «пожарной командой» и приглашали участвовать в пикетах, организованных другими профсоюзами или объединениями.


[Закрыть]. В конце ноября члены Союза собрались в пивной на Третьей авеню, чтобы обсудить демонстрацию против сокращения финансирования проекта. Мужчины, женщины и даже дети столпились в зале, наблюдая за тем, как члены Союза планировали дальнейшие действия. Было решено устроить сидячую забастовку в кабинетах здания проекта и не прекращать ее до тех пор, пока власти не согласятся отказаться от своего намерения выкинуть художников из федеральной зарплатной ведомости[123]123
  Oral history interview with Max Spivak, AAA-SI; oral history interview with Irwing Block, AAA-SI; Monroe, “Artists as Militant Trade Union Workers”, 8. Спивак говорил, что женщины не могли оставлять своих детей дома одних и поэтому брали их везде с собой на протяжении всех этих шумных и эмоционально насыщенных событий.


[Закрыть].

Во вторник 1 декабря 1936 г. 400 художников прошли маршем по Пятой авеню к зданию проекта на Восточной 39-й улице, где их встретили 60 полицейских. Некоторые из забастовщиков прорвались внутрь и заняли кабинеты Одри Макмахон на восьмом этаже. В это время другие снаружи выстроились цепью и отказывались отступать хоть на шаг. Противостояние продолжалось, полицейские начали нервничать и пытались оттаскивать некоторых художников[124]124
  Ellen G. Landau, Sandra Kraskin, Phyllis Braff, and Michael Zakian, Mercedes Matter, 26, 67n48; McKinzie, The New Deal for Artists, 96; Monroe, “Artists as Militant Trade Union Workers”, 8.


[Закрыть]. «Двое полисменов по обе стороны от меня схватили меня под руки и бегом потащили прочь, – вспоминала те события скульптор Евгения Гершой. – Потом все говорили, что это забавно выглядело: полицейские подняли меня, а я, пока меня несли, все равно перебирала ногами… мои ноги будто бежали по воздуху»[125]125
  Oral history interview with Eugenie Gershoy, AAA-SI.


[Закрыть]. Однако другим бунтовщикам повезло гораздо меньше. Женщин оттаскивали в сторону и избивали. Некоторые от ударов дубинками по голове теряли сознание. В тот день более 50 художников получили ранения. В полицейские фургоны запихали еще 200 протестующих. Их увезли в полицейский участок на 57-й улице и обвинили в хулиганстве[126]126
  Landau et al., Mercedes Matter, 26, 67n48; Levin, Lee Krasner, 118–119; McKinzie, The New Deal for Artists, 96; oral history interview with Irwing Block, AAA-SI.


[Закрыть]. Одной из задержанных была 23-летняя Мерседес Карлес.

Мерседес происходила из художественной элиты. Чаще всего ее описывали как «великолепную» или «элегантную» (а однажды кто-то даже назвал ее «яростно шикарной»). Ее отец, Артур Б. Карлес, был известным современным художником, а мать, Мерседес де Кордоба, – натурщицей[127]127
  Schloss, “The Loft Generation”, Edith Schloss Burckhardt Papers, Columbia, 174; Mercedes Matter, interview by Sigmund Koch, Tape 1A, Aesthetics Research Archive; Landau et al., Mercedes Matter, 13.


[Закрыть]. Детство и юность Мерседес прошли в атмосфере одновременно классической европейской (она училась в пансионах благородных девиц во Франции, в Италии и США)[128]128
  Landau et al., Mercedes Matter, 17–19, 62n16–17. Данный материал о Мерседес взят из недатированного материала “Autobiographical Sketch”.


[Закрыть] и исключительно богемной. Благодаря родителям она познакомилась со всеми, кто имел вес в мире искусства. Следовательно, когда Мерседес начала писать, у нее было полезное понимание того, что значит быть художником. Но при этом на ее плечах лежало весьма тяжкое бремя, ведь она последовала по стопам своего знаменитого отца. И тогда девушка сделала себя той, кем обожаемый ею отец не мог стать никогда: одновременно художницей и роковой женщиной в стиле традиционного французского салона. В этой второй роли ей очень помогало то, что она действительно отличалась экзотической внешностью и излучала сексуальность даже в самой банальной обстановке. И, будто бы всего этого недостаточно, Мерседес была на редкость очаровательной, интеллектуальной, талантливой и остроумной.

К декабрю 1936 г. Карлес собрала целую коллекцию любовников из нью-йоркского мира искусства; и последним на тот момент был Горки. Они познакомились, когда забирали еженедельные чеки за работу в рамках проекта. Вскоре Мерседес перевезла свой мольберт в его студию и начала писать бок о бок с мастером. Горки расширял ее горизонты тем, что давал читать сочинения Маркса, Ленина и Троцкого[129]129
  Mercedes Matter, interview by Sigmund Koch, Tape 1A, Aesthetics Research Archive; Landau et al., Mercedes Matter, 26; Matossian, Black Angel, 246.


[Закрыть]. Именно эта идеологическая обработка и привела девушку к участию в стычке членов Союза с полицейскими. На собрании Союза художников Мерседес услышала, что планируется марш к штаб-квартире проекта. Вдохновленная Марксом и его теоретическими наследниками, она бросилась в мастерскую Горки, чтобы сказать ему: они непременно должны присоединиться к протесту. Но тот был увлечен работой и отказался идти. Поэтому Мерседес одна отправилась на то, что призвано было стать ее девическим актом политического неповиновения. «Я помню, как меня везли в фургоне в полицейский участок, а я все думала, что еще несколько лет назад и представить себе не могла, что однажды буду путешествовать по Парк-авеню таким способом»[130]130
  Mercedes Matter, interview by Sigmund Koch, Tape 1A, Aesthetics Research Archive; Monroe, “Artists as Militant Trade Union Workers”, 7; Landau et al., Mercedes Matter, 67n48–49. Слова Мерседес о путешествии по Пятой авеню взяты из “Mercedes Matter in Conversation” и, скорее всего, были процитированы Хейден Эррерой.


[Закрыть], – вспоминала Мерседес.

По прибытии в участок полиция рассадила задержанных художников по камерам. В одной из них оказались Ли Краснер и Мерседес Карлес. Любопытно, что, хотя обе девушки были участницами проекта и входили в довольно узкий круг общения Горки, раньше они никогда не встречались. У художниц оказалось так много общего, что пребывание в тюрьме стало для них одновременно и знакомством, и актом объединения. Когда дверь камеры открылась, они вышли оттуда лучшими подругами[131]131
  Levin, Lee Krasner, 120; Landau et al., Mercedes Matter, 27; Lee Krasner, interview by Barbara Rose, 1975, GRI; Lee Krasner, interview by Barbaralee Diamonstein, provided by Dr. Barbaralee Diamonstein-Spielvogel, interviewer and author, from Inside New York’s Art World, 206; Mercedes Matter, interview by Sigmund Koch, Tape 1A, Aesthetics Research Archive.


[Закрыть].

В четверг 3 декабря демонстранты должны были предстать перед судом. Во время регистрации первый из арестованных художников, которого попросили назвать свое имя, громко произнес: «Джим Пикассо!» Услышав это, другие тоже назвались именами известных художников или писателей[132]132
  Monroe, “Artists as Militant Trade Union Workers”, 8; Monroe, “The Artists Union of New York”, 71–72; Mercedes Matter, interview by Sigmund Koch, Tape 1A, Aesthetics Research Archive.


[Закрыть]. «Кажется, я тогда стала Мэри Кэссетт. Не уверена. Выбор у меня был невелик, – вспоминала Ли. – Начался суд, секретарь суда зачитывала некоторые из наших имен… Боже, что тут началось… Вы знаете, когда вы слышите имя Пикассо, невозможно не обратить внимание. И все поворачивали головы, чтобы посмотреть, кто так назвался… Это было здорово, просто потрясающе»[133]133
  Lee Krasner, interview by Barbara Novak, courtesy PKHSC.


[Закрыть]. Под звуки частых ударов молотка и в шуме довольно потешного замешательства в суде полицейский, работа которого заключалась в вызове подсудимых, с огромным трудом произносил непривычные для него имена и фамилии: Анри Матисс, Жорж Сёра, Сезанн, Рембрандт и т. д. «Судья к тому времени все уже понял, да и все остальные тоже, и шум и смех в зале стояли невероятные», – рассказывал Спивак, который тоже был участником акции протеста. Художников признали виновными в нарушении общественного порядка и присудили «десять дней условно… несмотря на то что судья хохотал и тоже явно наслаждался происходящим»[134]134
  Oral history interview with Max Spivak, AAA-SI; oral history interview with Irwing Block, AAA-SI; Mercedes Matter, interview by Sigmund Koch, Tape 1A, Aesthetics Research Archive; Monroe, “Artists as Militant Trade Union Workers”, 7–8; McKinzie, The New Deal for Artists, 96.


[Закрыть].

Следующий, 1937-й год стал для Ли трудным и поворотным. Гарольд начал работать в Федеральном проекте для писателей, который устраивал его больше, чем Художественный проект. Через год они с Мэй переехали в Вашингтон[135]135
  Oral history interview with Гарольдом Розенбергом, AAA-SI; O’Brien, “The Art Criticism of Harold Rosenberg”, 241, 254; Potter, To a Violent Grave, 64.


[Закрыть]. В результате Ли с Игорем пришлось сменить огромную квартиру на 14-й улице на гораздо меньшую на Девятой; они поселились там вместе с другом Билла де Кунинга Робертом Джонасом и бывшим президентом Союза художников Майклом Лоу[136]136
  Levin, Lee Krasner, 95; Monroe, “Artists as Militant Trade Union Workers”, 7; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 303.


[Закрыть].

В тот период обязанности Ли в рамках проекта стали скорее административными, нежели связанными с искусством. «Она начала пристраивать картины художников, что было чрезвычайно важно, – рассказывал Гарольд. – Ей приходилось ходить и убеждать директоров школ и чиновников разного рода, чтобы те спонсировали художественные проекты управления общественных работ… Ли стала кем-то вроде продавца произведений искусства в рамках проекта»[137]137
  Oral history interview with Harold Rosenberg, AAA-SI.


[Закрыть]. Сотрудничество с Союзом художников также становилось все более неприятным. Влияние коммунистической партии на организацию сильно возросло. Благосклонностью пользовались в основном художники, которые являлись членами партии и творили в стиле соцреализма, изображая в основном страдания трудовых масс под гнетом кровопийц-капиталистов. Ли, возможно, и соглашалась с базовой идеей коммунизма, но считала такое искусство чистой пропагандой. Это привело к конфликтам с некоторыми ближайшими соратниками и поставило под угрозу статус лидера, который она к тому времени приобрела[138]138
  Rose, Lee Krasner, 37–38; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 304–5; Levin, Lee Krasner, 107–8, 112–113.


[Закрыть].

И как будто было недостаточно всех этих проблем на профессиональной ниве, жизнь с Игорем стала совершенно невыносимой. Он тоже участвовал в проекте, но большую часть времени проводил, работая над заказами – портретами богатых женщин, чьим обществом художник наслаждался. А еще он много пил и все чаще оскорблял Ли. Однако ужасное поведение Игоря вместо того, чтобы заставить Ли уйти, делало ее любовь сильнее. Она подхватила заразу, которую друзья назвали тяжелым случаем слепой преданности. «Она была так безумно в него влюблена, что прощала ему все», – вспоминал художник Джон Литтл[139]139
  Levin, Lee Krasner, 95–96, 102; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 380–381.


[Закрыть]. Впрочем, столкнувшись со сложностями и с переменами во всех областях жизни, Ли в конце концов пересмотрела всю ситуацию. Она поняла, что за два последних бурных года нарисовала и написала совсем мало. И в 1937 г. художница была психологически готова восстановить контроль над своей жизнью, опять посвятив ее искусству, но на этот раз своему. Зимой того года и случилось незабываемое появление Ли в школе Ганса Гофмана.

Мерседес в прошлом тоже была ученицей Гофмана (и любовницей старика) и частенько неофициально подбирала студентов для его переживавшей нелегкие времена школы[140]140
  Landau et al., Mercedes Matter, 22.


[Закрыть]. Друг Ли Джон Литтл также поступил к нему на учебу. Скорее всего, Ли к Гофману привели именно рекомендации Джона и Мерседес. Последний рассказывал, что сразу после появления в школе Ли «устроила всем сущий ад», ставя свой мольберт там, где ей хотелось. Пусть даже это означало, что другому студенту придется искать новое место. Художник Фриц Балтман вспоминал Ли как «пылкую студентку, вздорную и блестящую… и удивительную занозу в заднице для всех остальных»[141]141
  Cynthia Goodman, “Hans Hofmann as a Teacher”, 122; Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 382; Landau, Lee Krasner: A Catalogue Raisonné, 304. Школе Гофмана постоянно не хватало денег, потому что почти половина учеников получали стипендии из ее фондов.


[Закрыть]. Более слабые студенты ворчали, но те, кто был посильнее, уважали Ли и учились у нее. По словам Лилиан, в то время даже появилась группа «наблюдателей за Ли». Кислер рассказывала: «Она была такой же студенткой, как все, но другие воспринимали ее всерьез… Я имею в виду, что они считали ее живописцем из живописцев, профессиональным художником»[142]142
  Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI, 5–6.


[Закрыть].

И Ли вернулась на избранный ею ранее путь. Художница спросила себя: что ей больше всего нужно в жизни? И ответила: творчество, всегда только оно. Скоро с помощью Гофмана она прорвется в абстрактное искусство – как раз в тот период, когда весь окружающий мир начнет погружаться в хаос.

Я обнаружила, что с помощью цветов и форм могу говорить то, что никогда не смогла бы сказать иначе, – то, для чего у меня никогда не нашлось бы слов.

Джорджия О’Кифф[143]143
  Daniel Cotton Rich, “Freedom of the Brush”, 48.


[Закрыть]

Десять лет назад, после ухода из Национальной академии дизайна, Ли подверглась сильному воздействию нового искусства и нетрадиционных взглядов на творчество. Музей современного искусства предлагал десятки экспозиций, отражавших разные направления европейского модернизма. Тут тебе и удивительный свет импрессионизма; и эмоциональная конфронтация с цветом и формой, присущая экспрессионизму; и иллюзия движения у футуристов; и сведение природы к набору углов и плоскостей, характерное для кубизма. А еще были выставки аутентичного мексиканского и африканского искусства и произведения так называемого примитивизма, изысканные и сложные в исполнении и на редкость интригующие в интеллектуальном плане. Ли снова и снова возвращалась в залы музея, чтобы смотреть на эти работы и усвоить их уроки. Она обнаружила: хотя все эти произведения представляли разные культуры и эпохи, их объединял один общий, неоспоримый и трансцендентный элемент – тайна.

Нужно сказать, открытия, сделанные в музее, порождали бурную дискуссию. Ведь нью-йоркские художники изо всех сил старались постичь нечто неуловимое, чтобы применить это в своей работе. В то же время начали появляться многочисленные книги и журнальные статьи, авторы которых делали попытку объяснить запечатленное на холсте словами. В результате возник новый язык для бесед об искусстве, который подпитывал еще более активные и горячие дебаты. Что имел в виду Кандинский, говоря: «Необходимость создает форму»?[144]144
  Ashton, The New York School, 87; William C. Seitz, Abstract Expressionist Painting in America, 158; Chipp, Theories of Modern Art, 157.


[Закрыть]. Действительно ли сюрреалисты были правы в том, что бессознательное служит источником самых глубоких мыслей, и, следовательно, оно же является источником художественного творчества? «Если в компании присутствовал Горки, он всегда доминировал в разговоре, – рассказывала Ли о посиделках в “Джамбл-шопе” на Восьмой улице в Гринвич-Виллидж. Там они с друзьями проводили время за маленькими столиками в комнате со стенами, покрытыми красной плиткой, пили пиво и говорили об искусстве. Краснер продолжала: «И с Горки все разговоры сводились к Пикассо… Для тебя просто не нашлось бы места за столом, если ты не считал Пикассо Богом»[145]145
  Levin, Lee Krasner, 115; Simone de Beauvoir, America Day by Day, 78–79; Abel, The Intellectual Follies, 34–35. Интеллектуалы, примкнувшие к художникам, много времени проводили в «Джамбл-шопе» за разговорами о «Чарли Марксе».


[Закрыть]. Нью-йоркские художники могли бы посчитать, что таким провинциальным мазилам, как они, никогда не стать достойными почитаемой ими парижской школы искусства. Но, как луч света, в музее появился один голландский художник, чья жизненная история действительно успокаивала и утешала.

В ноябре 1936 г. в самом новом помещении музея – в бывшем доме семьи Рокфеллеров на 53-й улице – Альфред Барр открыл грандиозную выставку картин Ван Гога. Из-за масштабов экспозиции и количества людей, которые увидели ее по всей стране – более 900 тысяч, – она стала, пожалуй, первым настоящим хитом в истории музейного бизнеса. В Нью-Йорке выставка пользовалась бешеной популярностью: в очереди к входу порой стояло до 140 тысяч человек, и приходилось вызывать наряды полиции для поддержания порядка[146]146
  Lynes, Good Old Modern, 133–35; oral history interview, AAA-SI.


[Закрыть]. Разумеется, посетителей вообще и художников в частности привлекали работы Ван Гога. Его маленькие полотна были столь же живыми и сияющими цветом, как в тот день, когда он писал их более полувека назад. Но людей привлекала также и история Ван Гога. Он был первым современным художником, биографию которого представили в музее вместе с его произведениями. Вдруг оказалось, что автор этих живописных шедевров – существо из плоти и крови, простой смертный. Люди, посетившие выставку, узнали, что Ван Гог был сыном сапожника. Он творил в нищете и полной безвестности и отдал искусству всю свою жизнь. История Ван Гога вдохновляла и демонстрировала: любой человек, живущий где угодно, может быть художником, если только у него есть талант и если он и правда очень сильно этого хочет. А еще его пример показывал: искусство – это действительно то, за что стоит умереть. Ведь скромный голландец в итоге предложил человечеству нечто поистине грандиозное, по сути, новый способ восприятия мира. История жизни Ван Гога, равно как и его полотна, вселила новую надежду и смелость в души Ли и ее товарищей[147]147
  Lynes, Good Old Modern, 134–35; oral history interview with Reuben Kadish, AAA-SI.


[Закрыть].

Один из биографов Музея современного искусства впоследствии утверждал, что осенью 1936 г. Альфред Барр предложил не что иное, как «публичный учебный курс по истории модернизма, а школьной доской… стал его музей»[148]148
  Lynes, Good Old Modern, 141.


[Закрыть]. Вслед за выставкой Ван Гога Барр, этот привратник у дверей в мир современного искусства, выпустил путеводитель-каталог «Кубизм и абстрактное искусство». Там описывались все вариации абстракционизма, существовавшие на тот момент: импрессионизм, фовизм, кубизм, футуризм, экспрессионизм. «Для многих [художников] это послужило катализатором, как когда-то “Арсенальная выставка”», – утверждала искусствовед Дори Эштон[149]149
  Ashton, The New York School, 59; Jed Perl, New Art City, 18.


[Закрыть]. Те, кто искал для своего творчества новое направление, застыли на месте, ошеломленные десятками возможных путей. Но Барр не остановился на достигнутом. После выставки абстрактного искусства он в декабре того же года представил еще одну масштабную, в 700 работ, экспозицию – «Фантастическое искусство: дадаизм и сюрреализм». Это был первый столь полный показ такого искусства в США[150]150
  Lynes, Good Old Modern, 144–145; Ashton, The New York School, 85.


[Закрыть]. Скорость, с которой Барр организовывал все эти мероприятия, потрясала воображение. Возможно, он делал это намеренно, ибо некоторые попечители музея были от нового искусства в полном ужасе. Да, они поддерживали «современное» творчество, но не настолько же современное. Но им просто не хватало времени все это переварить, не говоря уже о том, чтобы отвергнуть. Отлично зная, что он не может рисковать благосклонностью этих важных покровителей, Барр, как правило, старался переубедить их не слишком утешительным аргументом: если современное искусство кажется безумным, то это просто потому, что оно точно отражает свое время[151]151
  Lynes, Good Old Modern, 145, 150, 246, 248, 250, 299; oral history interview with history interview with Margaret Scolari Barr, AAA-SI; oral history interview with Doroty Miller, AAA-SI; Dore Ashton, interview by author. В 1943 г. Барр зашел слишком далеко и был уволен из-за выставки, которую он организовал вместе с Дороти Миллер и которая называлась «Американцы 1943 года: реалисты и магические реалисты». Некоторые выставленные там работы, в том числе «похожих на манекены обнаженных женщин», сочли напрочь лишенными каких-либо эстетических достоинств, что было особенно неуместным в столь ужасный период американской истории. Барру предоставили возможность остаться в музее за половину прежней зарплаты в качестве автора письменных материалов, и его кабинетом стала музейная библиотека. Музеем тем временем руководил комитет. В 1947 г. Барр был восстановлен в должности директора музейных коллекций. Миллер тогда же назначили куратором музейных коллекций. В 1950 г. директором Музея современного искусства стал Рене д’Арнонкур, который начал работать в нем в 1944 г. На протяжении всего этого смутного периода художники, критики и коллекционеры считали музей вотчиной Барра. Даже когда Альфреда отстранили от административной власти, он сохранял свою роль эстетического и интеллектуального авторитета.


[Закрыть].

В 1937 г. музей готовился к переезду на два года во временное помещение, пока не будет построено более вместительное здание. Количество посетителей превзошло самые смелые ожидания, и он явно перерос свой первый пятиэтажный дом. Как ни странно, Великая депрессия породила в Америке настоящий культурный бум[152]152
  Lynes, Good Old Modern, 174; Stephen Polcari, Abstract Expressionism and the Modern Experience, 4–5. Даже слово «культура» приобрело в этот период новое значение благодаря работе Маргарет Мид и Рут Бенедикт. В ней утверждалось, что существует особая американская культура, непохожая на европейскую культуру, послужившую ее основным источником.


[Закрыть]. Специалисты по истории общества предполагают: поскольку профессии, которые ранее пользовались наибольшим уважением общества, внезапно исчезли, некоторые люди пересмотрели свои приоритеты. Они обнаружили, что богатая жизнь включает в себя нечто большее, чем финансовый успех, и это большее связано с созданием произведений искусства, будь то картины, стихи, музыкальные произведения или пьесы. «Утратив состояние, я обрел творчество, – написал поэт Э. И. «Ип» Харбург, автор песен для фильма «Волшебник из страны Оз». – И почувствовал себя так, будто только что народился на свет»[153]153
  Terkel, Hard Times, 19.


[Закрыть].

Другие утверждали, что культурное возрождение Америки стало следствием государственного финансирования искусства через управление общественных работ. Эта программа не только обеспечила художников средствами к существованию, позволив им заниматься творчеством, но и сделала искусство частью мейнстрима американской жизни. Детей в школе начали обучать музыке и живописи. В больших и маленьких городах, жители которых раньше не видели ни одной постановки, создавались театральные кружки. Ларри Риверс вспоминал, как мальчиком смотрел на фреску, изображенную в рамках проекта на стене его школы в Бронксе. В нем зарождалось и крепло представление об искусстве как о чем-то реально существующем, живом[154]154
  Barbara Rose, Art/Work/USA, запись предоставлена Королевской академией художеств, Лондон.


[Закрыть]. Люди, измученные годами Великой депрессии, в поиске облегчения толпами стекались в места, где они могли его найти, хотя бы на пару часов. Они слышали и видели не просто музыку или театральные постановки. На их глазах протекала новаторская работа, в ходе которой создавались новые звуки и способы коммуникации[155]155
  Parrish, Anxious Decades, 348, 405; Zinn, A People’s History, 403.


[Закрыть]. Это время стало золотым веком и для американской литературы. Авторов, которых запоем читали нью-йоркские художники, интересовало не столько то, что писать, сколько то – как[156]156
  Peter Conn, The American 1930s, 245; William Barrett, Irrational Man, 50; Stephen Polcari, Lee Krasner and Abstract Expressionism, 4.


[Закрыть]. К середине 1930-х гг. творческие люди, которые работали со словом и звуками, сделали ряд огромных и смелых шагов и вышли на совершенно новую для них территорию. А Ли и ее друзья вынуждены были признать, что американская живопись и скульптура плетутся в хвосте. Но каким-то непостижимым образом это осознание вместо того, чтобы повергнуть их в депрессию, породило всеобщий восторг. «Повсюду царили поразительный подъем духа и вера в великое будущее», – вспоминал Джордж Макнил, который в то время делил с Ли мастерскую. И это будущее, как считали они, принадлежало художникам-абстракционистам[157]157
  George McNeil, interview by Jack Taylor; Abel, The Intellectual Follies, 30–31.


[Закрыть].

Для художницы Ли была на редкость прагматичной. Вместо того чтобы страдать в одиночку, с муками и болью распутывая сложные взаимоотношения между линиями, плоскостями и цветами на полотнах обожаемых ею европейцев, она решила искать ответы на свои вопросы как можно ближе к источнику: в школе изобразительных искусств Гофмана. В его мастерской Краснер могла работать самостоятельно, пользуясь при этом преимуществами от критики учителя и комментариев сокурсников. В то же время ей были доступны идеи об искусстве, возникшие у Гофмана в Париже в героический период накануне Первой мировой войны, когда он работал рядом с великими мастерами.

Но была одна проблема. «Как минимум первые полгода учебы в школе я не понимала ни слова из того, что говорил этот человек, – вспоминала Ли. – Я обычно ждала, пока он уйдет, а потом подзывала нашего старосту Джорджа Макнила и просила его растолковать, что, по его мнению, хотел сказать Гофман»[158]158
  Lee Krasner, interview by Barbaralee Diamonstein, provided by Dr. Barbaralee Diamonstein-Spielvogel, interviewer and author, from Inside New York’s Art World, 199; Levin, Lee Krasner, 123.


[Закрыть]. Своеобразный английский Ганса сбивал с толку всех его учеников. «Мы не могли понять, о чем, черт возьми, он говорит, – рассказывал художник Ник Кароне, – но чувствовали: от каждого произнесенного им слова зависит наша жизнь. Атмосфера работала на нас: она была серьезной, ты был серьезным и потому был художником»[159]159
  Rivers, What Did I Do?, 77–78.


[Закрыть]. Впрочем, даже если герр доктор и знал, что студенты его не понимают, это, вероятно, все равно не имело особого значения. Ведь, по его собственному признанию, «никто в мире не способен правильно объяснить истинную суть искусства»[160]160
  Nemser, Art Talk, 72; Katharine Kuh, The Artist’s Voice, 118.


[Закрыть]. Ценность имело лишь то, что Гофман мог передать без слов, – дух. Этот неповоротливый 57-летний маэстро посвятил искусству всего себя без остатка. По словам Гарольда, Гофман был убежден: «…быть художником… это самый привилегированный способ существования из всех доступных человеку»[161]161
  Поминальная речь, произнесенная Гарольдом Розенбергом на похоронах Ганса Гофмана, 20 февраля 1966 г., Box 15, Grace Hartigan Papers, Syracuse.


[Закрыть]. «Он говорил… о “тфор-ше-стве” так, будто больше ничего на свете не имело никакого значения»[162]162
  Harold Rosenberg, The Anxious Object, 132, 147.


[Закрыть], – рассказывал Гарольд.

На чисто практическом уровне ученику Гофмана были нужны лишь ластик, коробка угля да пара листов бумаги. К концу урока угля не оставалось, а студент, если он выполнил задание учителя, был перемазан угольной пылью с ног до головы[163]163
  Lillian Kiesler, interview by Ellen G. Landau, AAA-SI, 2; oral history interview with Lillian Orlowsky, AAA-SI; Rivers, What Did I Do?, 76.


[Закрыть]. В школе Гофмана предлагались три сеанса занятий в день. Утром и вечером студенты рисовали c натуры. Днем они изображали скомпонованный учителем натюрморт. Ганс приходил в школу два раза в неделю посмотреть, как работают студенты. А по вечерам в пятницу он читал лекции. Его выступления были бесплатными и открытыми для всех желающих. Традиционные для профессоров из Германии, где Гофман основал свою первую школу, подобные обсуждения были совершенно в новинку для американцев[164]164
  Goodman, Hans Hofmann, 28; Hobbs, Lee Krasner, 23; Elaine de Kooning, “Hans Hofmann Paints a Picture”, 38; Panofsky, Meaning in the Visual Arts, 381–82.


[Закрыть]. Художники валили на его лекции толпами, так же как и литераторы. Из числа последних двое со временем стали известными арт-критиками и самыми спорными авторами, писавшими на тему искусства эпохи абстрактного экспрессионизма. Речь идет о Гарольде Розенберге и Клементе Гринберге. Обоих познакомила с Гофманом и его теориями Ли Краснер[165]165
  Rosenberg, The Anxious Object, 145; Ashton, The New York School, 79; Levin, Lee Krasner, 128; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, June 27, 1978, GRI, 7; Lee Krasner, interview by Barbara Novak, courtesy PKHSC; oral history interview with Harold Rosenberg, AAA-SI; Ashton, The Life and Times of the New York School, 79–80.


[Закрыть].