Текст книги "Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)"

Глава 4

– Как жаль, – сказал Эпикрат, – что ты не можешь уделять музыке больше времени.

– Дни должны быть дольше, – вскричал Александр. – Почему нужно спать? Если бы я мог обходиться без сна!

– Ты увидишь, что мастерства это тебе не прибавит.

Александр похлопал по корпусу кифары с узорным инкрустированным орнаментом и колками из слоновой кости. Двенадцать струн ответили слабым вздохом. Мальчик скинул ремень, позволявший играть стоя (если кифарист сидел, тон менялся), и оперся о стол. Проверяя чистоту звука, он слегка пощипывал струны.

– Ты прав, – продолжал Эпикрат. – Почему нужно умирать? Если бы можно было обойтись без этого!

– Да, сон напоминает смерть.

– Надо же. Когда тебе двенадцать лет, времени в запасе еще очень много. Мне бы хотелось увидеть твое выступление на состязаниях. Может быть, имея перед собой такую цель, ты трудился бы усерднее… Я подумывал о Пифийских играх. Через два года ты будешь готов к ним.

– Какой возраст положен для юношей?

– Им не должно быть больше восемнадцати. Твой отец даст согласие?

– Нет, если я буду выступать только как музыкант. Я и сам не соглашусь, – сказал Александр. – Чего ты от меня хочешь, Эпикрат?

– Приучить тебя к дисциплине.

– Так я и думал. Но тогда я не смогу получать от музыки удовольствие.

Эпикрат привычно вздохнул.

– Не сердись, – сказал Александр. – К дисциплине меня приучает Леонид.

– Знаю, знаю. В твои годы у меня не было такого хорошего удара. Ты начал раньше и, скажу без ложной скромности, с лучшим учителем. Но ты никогда не станешь музыкантом, Александр, если будешь пренебрегать философией искусства.

– Для этого нужно, чтобы математика вошла в душу. У меня это никогда не получится, ты знаешь сам. И в любом случае я никогда бы не смог стать настоящим музыкантом. Я предназначен для иного.

– Почему бы не принять участие в играх? – вкрадчиво спросил Эпикрат. – И заодно в состязании музыкантов?

– Нет. Когда я был там, мне казалось, что нет на свете ничего более прекрасного. Но мы задержались после состязаний, и я познакомился с атлетами. Я увидел, кто они такие на самом деле. Я могу драться с мальчиками здесь, в Македонии, потому что мы все учимся быть мужчинами. Но те – всего лишь мальчики-атлеты. Часто они заканчивают выступать до того, как станут мужчинами, и даже в противном случае игры – вся их жизнь. Это все равно что быть женщиной для женщин.

Эпикрат кивнул:

– Такое началось едва ли не на моих глазах. Люди, которые не могут гордиться собой, довольствуются тем, что хвастаются своими городами, славу которым добывают другие. И в конце концов городу нечем будет славиться вообще, разве что мертвыми, те относятся к гордости гораздо спокойнее. Что же, в музыке талант одного человека принадлежит всем. Начинай, я хочу прослушать этот отрывок еще раз. Прошу тебя, держись ближе к замыслу сочинителя.

Александр поднял кифару, пристраивая слишком большой для него инструмент на уровне груди басовыми струнами к себе. Он осторожно тронул их пальцами левой руки, дисканты же – плектром[46]46
  Плектр – медиатор, приспособление для защипывания струн при игре на некоторых музыкальных инструментах.


[Закрыть], который держал в правой. Его голова была слегка наклонена; судя по сосредоточенному взгляду, он все, даже музыку, воспринимал скорее глазами. Эпикрат наблюдал за ним со странной смесью любви и раздражения, в который уже раз задаваясь привычным вопросом: что вышло бы, если бы он настаивал на своем с большим упорством, отказываясь понимать мальчика? В конце концов, лучшие учителя поступили бы именно так. Но тогда и Александр, вероятнее всего, просто отказался бы от уроков. Сыну царя еще не было десяти, когда он уже знал достаточно для рожденного благородным, чтобы бренчать на лире за ужином. Никто не стал бы настаивать на чем-то большем.

Александр взял несколько звучных аккордов, завершив плавной каденцией. И запел.

В том возрасте, когда голоса македонских мальчиков начинали грубеть, он сохранил чистый альт, который с годами только окреп. Когда, следуя звучанию струн под плектром, он легко взял высокие ноты, Эпикрат удивленно подумал, что это Александра никогда не заботило. И точно так же он не скрывал отвращения, когда другие мальчишки, его ровесники, навязчиво обменивались при нем непристойностями – этими вечными спутниками подростков. Мальчик никогда не боялся диктовать свою волю.

 
Все подвластно всесильному богу.
Он догонит орла парящего и дельфина в море.
Дерзким смертным не избежать его велений,
Но кому-то дарует он славу, живущую вечно.
 

Голос Александра воспарил и прервался, струны отозвались эхом, как дикие голоса в горной долине. «Опять импровизация», – со вздохом подумал Эпикрат.

Пока эффектный, безрассудно страстный экспромт вдохновенно взлетал от пароксизма к пароксизму, Эпикрат молча, пристально изучал мальчика. Грека сбивало с толку злоупотребление той самой эстетикой, которой он посвятил свою жизнь. Он даже не был влюблен, его влекло иное. Почему Эпикрат оставался во дворце? В одеоне Афин или Эфеса подобное представление привело бы в восторг верхние ярусы театра, заставив их освистать судей. И все же в манере игры Александра не было ничего от театра, намеренного желания подать себя; в основе исполнения лежало не невежество – Эпикрат хорошо это видел, – но совершенно иное, высшее неведение.

«И вот ради этого, – думал Эпикрат, – я остаюсь. Я чувствую необходимость остаться, необходимость, силу и настоятельность которой не могу измерить, о которой не могу думать без страха».

В Пелле был сын одного торговца, игру которого Эпикрат как-то случайно услышал, – настоящий музыкант. Грек вызвался учить мальчика бесплатно, надеясь хоть этим купить душевный покой. Мальчик хотел учиться, старался изо всех сил, был благодарен; и все же эти плодотворные уроки занимали ум Эпикрата гораздо меньше, чем занятия, на которых священные дары бога, принявшего его служение, расточались, как благовония на неведомом алтаре.

 
Украсьте челн гирляндой цветов, моя песнь
Для храбрых…
 

Музыка нарастала быстрым крещендо. На губах мальчика заиграла жестокая отрешенная улыбка, как у скрывшегося в темноте любовника. Инструмент не выдержал яростного напора и зафальшивил. Мальчик должен был это слышать, но продолжал играть, словно одна его упрямая воля могла натянуть струны вновь. Он немилосерден к кифаре, подумал Эпикрат, так же как в один прекрасный день будет безжалостен к самому себе.

«Я должен ехать, уже давно пора. Я дал ему все, в чем он нуждался. Этим он сможет заниматься самостоятельно. В Эфесе круглый год можно слушать хорошую музыку, а время от времени – и образцовую. Я бы мог работать и в Коринфе. Я взял бы с собой юного Пейтона, ему следует послушать мастеров. Этот же – не я учу его, а он развращает меня. Он пришел ко мне как чужеземец, которому нужен слушатель, и я слушаю его, хотя он коверкает мой родной язык. Так пусть он играет для своих богов и отпустит меня».

 
Теперь тебе ведома твоя мощь,
Живи по своей силе.
 

Александр ударил плектром по струнам. Одна из них лопнула, опутав остальные, они нестройно прозвенели и смолкли. Не веря своим глазам, мальчик смотрел на кифару.

– Ну? – сказал Эпикрат. – Чего ты ожидал? Ты думал, она бессмертна?

– Я думал, что она не сломается, пока я не закончу.

– С лошадью ты обращался бы иначе. Дай ее мне.

Эпикрат достал из ящичка новую струну и принялся приводить инструмент в порядок. Александр нетерпеливо переминался у окна; то, что уже готово было сорваться с его губ, больше не вернется. Грек не торопясь настраивал кифару.

«Перед отъездом я мог бы показать ему его подлинный уровень».

– Ты никогда не играл для отца и его гостей, разве только на лире, – сказал Эпикрат.

– За ужином любят слушать лиру.

– Это за неимением лучшего. Сделай мне приятное, будь так добр. Разучи для меня какую-нибудь пьесу и сыграй ее, как положено. Я уверен, царь будет рад увидеть, каких успехов ты достиг.

– Я думаю, он даже не знает, что у меня есть кифара, – возразил Александр. – Ты ведь помнишь, я купил ее сам.

– Еще лучше! Это будет для него сюрпризом.

Как и все в Пелле, Эпикрат знал о новом скандале на женской половине дворца. Мальчик нервничал; он еще долго не успокоится. Александр не только забросил упражнения, но и пропустил урок. И едва он вошел сегодня в комнату, грек все понял.

Почему, во имя всех богов, царь не может обойтись парой гетер? Он мог бы выбрать лучших. Юноши всегда в его распоряжении; но не слишком ли много хочет Филипп? Почему нужно обставлять свой разврат такими церемониями? Этой свадьбе предшествовали по меньшей мере три другие. Пусть это старый обычай царского дома в далекой полудикой стране, но тогда зачем называть себя эллином? Филипп так тщится быть принятым Грецией, почему же он не помнит ее золотого правила: «Ничего в излишестве». Варварство не изжить в одном поколении, оно есть и в мальчике, но все же…

Александр продолжал молча смотреть в окно, словно позабыв, где находится и чего от него ждут. Его мать наверняка снова принялась за него. Эту женщину стоило бы пожалеть, если бы она сама не была повинна в половине своих несчастий – и несчастий своего сына. Он должен принадлежать ей, исключительно ей, и только богам ведомо, чему еще. Даже царь мог показаться вполне цивилизованным рядом со своей царицей. Неужели она не видит, что слишком часто приносит вред своему сыну? Любая из этих жен-наложниц может произвести на свет мальчика, который будет счастлив, имея такого отца. Почему она не может стать обходительнее? Почему она никогда не щадит мальчика?

«Нет надежды научить его чему-либо сегодня, – думал Эпикрат. – Отложим кифару… Да, но для чего сам я учился музыке?»

Эпикрат поднял инструмент, встал и начал играть.

Через какое-то время Александр отвернулся от окна и подошел к столу; сел, поерзал, успокоился – и вскоре он застыл совершенно неподвижно, слегка наклонив голову. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, внезапно они наполнились слезами. Эпикрат с облегчением смотрел на эти слезы. Они появлялись всегда, когда музыка брала мальчика за живое, и не смущали ни учителя, ни ученика. Когда Эпикрат закончил, Александр утер глаза ладонями и улыбнулся:

– Если ты этого хочешь, я разучу пьесу и сыграю ее в зале.

«Мне нужно немедленно уезжать отсюда, – повторил себе Эпикрат, выходя из комнаты. – Для человека, ищущего гармонии и душевного спокойствия, подобные волнения чрезмерны».

Несколькими уроками позднее Александр сказал:

– Сегодня будут гости за ужином. Если меня попросят играть, мне попробовать?

– Непременно, – кивнул Эпикрат. – Играй в точности как сегодня утром. Для меня найдется место?

– Ну да, будут все свои, ни одного чужого. Я скажу управляющему.

Ужин припозднился, ждали царя. Филипп вежливо приветствовал гостей, но был довольно резок со слугами. Его щеки горели, глаза налились кровью, он прерывисто дышал и, по-видимому, прилагал все усилия к тому, чтобы забыть взволновавшую его сцену. Слуги тотчас же разнесли новость, что царь говорил с царицей.

Гости были старыми товарищами из отряда гетайров. Филипп с облегчением оглядел ложа: ни одного посла, для которого пришлось бы разыгрывать представление, ни одного непривычного к настоящему вину слабака. Доброе крепкое аканфское и ни капли воды – он нуждался в нем после всего того, что ему пришлось вынести.

Александр разделял ужин с Фениксом, присев на край его ложа. Он никогда не садился с отцом, если только тот не приглашал его сам. Феникс, лишенный музыкального слуха, но могущий перечислить все литературные реминисценции в любом отрывке, с радостью выслушал новости об успехах своего питомца и упомянул кстати о лире Ахилла:

– И я не уподоблюсь Патроклу, который, как говорит Гомер, сидел, нетерпеливо ожидая, когда же его друг натешится.

– Ох, чепуха, – отозвался Александр. – Это значит только, что Патроклу надо было поговорить.

– Эй, эй, мальчик, что ты делаешь? Кубок, из которого ты пьешь, это мой кубок, вовсе не твой.

– Ну… я пью за твое здоровье. Попробуй мое вино. Если в него не добавляли воду до того, как пустить его по кругу, оно такое же, как у тебя.

– Приличествующая мальчикам пропорция – один к четырем. Можешь немного отлить в мою чашу. Мы не привыкли все время пить вино неразбавленным, как твой отец, но просить сейчас кувшин с водой как-то неприлично.

– Я немного отопью, чтобы было куда доливать, – предложил Александр.

– Нет-нет, мальчик, остановись, этого достаточно. Ты опьянеешь и не сможешь играть.

– Да что ты, я сделал только один глоток.

И действительно, вино, казалось, не подействовало на Александра, разве что лицо разгорелось. Он был из хорошо закаленной семьи.

Шум усиливался по мере того, как гости поднимали свои чаши. Перекрикивая всех, Филипп вызывал желающих что-нибудь сыграть или спеть.

– Твой сын, государь, – отозвался Феникс, – как раз для этого пира разучил новую мелодию.

Две или даже три чаши крепкого неразбавленного вина значительно улучшили самочувствие Филиппа. Надлежащее противоядие от змеиных укусов, подумал он с хмурой улыбкой.

– Выходи же, мальчик. Возьми свою лиру и сядь здесь.

Александр подал знак слуге, попечению которого поручил кифару, заботливо поставил инструмент рядом с ложем отца и пристроился тут же.

– Что это? – спросил царь. – Ты же не можешь играть на этом, а?

Филипп ни разу не видел, чтобы кифаристы играли бесплатно. Не подобало царевичу использовать такой инструмент.

– Скажешь мне это, когда я закончу, отец, – с улыбкой ответил мальчик.

Он попробовал струны и начал.

Эпикрат, сидевший в конце зала, слушал его игру с глубоким чувством. В эти минуты Александр мог позировать для статуи юного Аполлона. Кто знает, может, это только начало; бог мог бы открыть ему чистое знание.

Македонская знать слушала с изумлением; все ожидали припева, который можно подхватить хором. Им еще не приходилось видеть благородно рожденного, который играл бы на кифаре или выказывал желание на ней играть. Чего эти учителишки добиваются от мальчика? Александр заслужил славу отважного, азартного парнишки. Или из него делают южанина? Следующей, наверное, будет философия.

Царь Филипп присутствовал на многих музыкальных состязаниях. Не интересуясь по-настоящему искусством, он все же мог оценить технику игры и понимал, что его сын – хороший музыкант, хотя и недостаточно опытный. Ему было видно, что сотрапезники не знают, как относиться к происходящему. Почему учитель Александра умолчал об этой пагубной страсти? Правда очевидна. Это она снова приучает сына к своим варварским обрядам, погружает в гибельное безумие таинств, делает из него дикаря. Посмотрите на него сейчас, думал Филипп, вы только посмотрите на него!

Из уважения к чужестранцам, всегда ожидавшим этого, он, на эллинский манер, позволял мальчику присутствовать на пирах, хотя сыновья его друзей не появлялись здесь, не достигнув определенного возраста. Почему он нарушил этот мудрый обычай? Если у мальчика до сих пор голос как у девушки, нужно ли показывать это при всем честном народе?

Эта эпирская сука, мерзкая ведьма… Царь давно бы уже отправил ее восвояси, если бы ее могущественная родня не превращалась в нацеленное в его спину копье всякий раз, когда Филипп начинал войну. Но пусть не торжествует. Он это еще сделает.

Феникс и не представлял себе, что мальчик может так хорошо играть. Не хуже заезжего парня с Самоса, который играл здесь четыре месяца назад. Но мальчик позволил себе увлечься – так иногда он поступал и с Гомером. Перед отцом Александр всегда сдерживался. Не стоило пить этого вина.

Александр перешел к заключительной каденции. Ликующе рассыпался каскад звуков.

Почти ничего не слыша, оглушенный, Филипп не мог оторвать взгляда от ужасного зрелища. Сияющее лицо, глубоко посаженные серые глаза – блуждающие, блестящие от непролитых слез, далекая, нездешняя улыбка… зеркальное отражение того лица, лица женщины, что осталась в верхних покоях, – с красными пятнами на скулах, слезами ярости на глазах. Ее сын был здесь. Отвратительный смех снова наполнил уши Филиппа.

Александр взял последний аккорд и глубоко, прерывисто вздохнул. Он не сделал ни одной ошибки.

Гости неуверенно захлопали. Эпикрат рукоплескал с восторгом.

– Хорошо! Просто прекрасно! – слишком громко крикнул Феникс.

Филипп обрушил свой кубок на стол. Его лоб налился темно-багровой краской, веко слепого глаза чуть приподнялось, обнажая белый шрам, здоровый глаз, казалось, выскакивал из глазницы.

– Хорошо? – проревел он. – И это ты называешь музыкой для мужчины?

Мальчик медленно, словно пробуждаясь ото сна, обернулся. Смигнув слезы, он остановил взгляд на отце.

– Никогда больше, – сказал Филипп, – не устраивай мне подобного представления. Оставь это шлюхам из Коринфа и персидским евнухам – ты равно похож на тех и на других. Стыдись.

Все еще скованный кифарой, мальчик несколько мгновений стоял неподвижно. Его лицо застыло, потом, когда от него отхлынула кровь, стало желтым. Ни на кого не глядя, Александр прошел мимо пирующих и скрылся за дверью.

Эпикрат последовал за ним. Но, обдумывая, что сказать, он замешкался и уже не нашел Александра.

Через несколько дней воин Гир, принадлежащий к одному из тех племен горной Македонии, что живут в глубине страны, древними тропами возвращался к себе домой. Своему начальнику он доложил, что умирающий отец молит его повидаться перед смертью. Военачальник, со вчерашнего дня ожидавший подобной просьбы, велел не задерживаться, когда со всеми хлопотами будет покончено. Если, конечно, Гир хочет получить свою плату.

На межплеменные раздоры, казавшиеся вечными, смотрели сквозь пальцы, пока их размеры не становились угрожающими. Чтобы искоренить междоусобицу, потребовалось бы постоянное присутствие в стране целой армии, при условии, что сами солдаты не окажутся втянутыми в сплетение племенных интриг и интересов. Дядю Гира убили, жену изнасиловали и оставили умирать; если бы Гиру отказали в отпуске, он ушел бы как дезертир. Подобные вещи случались едва ли не каждый месяц.

Уже второй день Гир был в пути. Он состоял в легковооруженной коннице и имел собственную лошадь, низкорослую и безобразную, но выносливую – очень похожую на своего хозяина, приземистого темноволосого человека с перебитым, слегка свернутым набок носом и короткой жесткой бородой. Затянутый в кожу и до зубов вооруженный, в эту поездку домой Гир снарядился, как в военный поход.

Гир берег свою неподкованную лошадку и ехал на ней только по траве, если мог ее найти. Около полудня он пересекал холмистую вересковую пустошь между двумя горными хребтами. Под мягким ветерком раскачивались березы и лиственницы, росшие на откосах. Был конец лета, но здесь, в горах, воздух оставался прохладным и свежим. Гир, который сам не стремился на берега Ахерона, но все же предпочитал смерть той позорной жизни, что ожидала бы его, не сумей он отомстить за родичей, внимательно рассматривал мир, который, возможно, ему скоро суждено было покинуть.

Впереди тем временем показался дубовый лесок. В его умиротворяющей благодатной тени журчал между камней и черной палой листвы ручей. Гир напоил и стреножил лошадь, наполнил для себя бронзовую чашу, висевшую у него на поясе. Сладость горной воды показалась божественной его пересохшей гортани. Достав из чересседельной сумки козий сыр и черный хлеб, Гир уселся на камне перекусить.

На тропе у него за спиной послышался глухой стук копыт. Какой-то чужак неторопливо ехал через лес. Гир быстрым неуловимым движением схватился за дротики.

– Гир, привет тебе.

До последней минуты воин не верил своим глазам. Он был в добрых пятидесяти милях от Пеллы.

– Александр!

Кусок хлеба застрял у Гира в горле, и он едва не подавился, пытаясь его проглотить, пока мальчик спешивался и подводил лошадь к ручью.

– Как ты здесь оказался? С тобой никого нет?

– Теперь есть ты. – Мальчик церемонно обратился к духу ручья, напоил лошадь – не дав, однако, ей пить слишком много – и отвел ее к молодой дубовой поросли. – Мы можем поесть вместе.

Он достал свои припасы и подсел к Гиру.

Александр был вооружен, как взрослый, длинным охотничьим ножом. Его перепачканная одежда выглядела помятой, во всклокоченных волосах торчали сосновые иголки. Он, очевидно, спал в лесу. К седлу его лошади помимо прочих вещей были приторочены два дротика и лук.

– Вот, возьми яблоко, – предложил Александр Гиру. – Я так и рассчитывал, что догоню тебя ко времени обеда.

Ошарашенный Гир подчинился. Мальчик напился из пригоршни и плеснул воды себе в лицо. Поглощенный своими тревогами, заслонившими для него весь мир, горец ничего не слышал о недавнем ужине царя Филиппа. Мысль о том, что мальчик станет ему обузой, ужаснула Гира. За то время, пока он отвезет мальчика в Пеллу и пустится в обратный путь, дома может произойти все, что угодно.

– Как ты забрался один так далеко? Ты потерялся? Где ты охотился?

– Я охочусь за тем же, что и ты, – ответил Александр, вгрызаясь в яблоко. – Вот почему я еду с тобой.

– Но… но… что за мысль… Ты не знаешь, что я собираюсь делать.

– Конечно знаю. Это знают все в твоем отряде. Мне нужна война, и твоя война отлично подходит. Мне пришло время добывать пояс для меча. Я поеду с тобой, чтобы убить своего человека.

Гир прирос к месту. Значит, все это время мальчик крался за ним, благоразумно держась в отдалении. Он тщательно снарядился, продумав все детали. Даже лицо у него изменилось: щеки впали, острее обозначились скулы, глаза тверже смотрели из-под густых бровей, прямой нос с высокой переносицей выдавался еще сильнее. Лоб пересекла неведомо откуда взявшаяся морщина – это лицо вообще едва ли можно было назвать лицом ребенка. Тем не менее Александру исполнилось всего двенадцать лет, и Гиру пришлось бы держать за него ответ перед Филиппом.

– Так нельзя, – сказал воин с отчаянием. – Так нельзя поступать! Ты сам знаешь, что так нельзя. Я нужен сейчас дома, тебе это известно. А теперь мне придется бросить родичей в беде, чтобы отвезти тебя назад.

– Ты не можешь этого сделать, мы разделили трапезу, мы связаны. – Александр говорил укоризненно, но не был встревожен. – Грешно предавать друга.

– Тебе следовало все рассказать мне сразу. Сейчас я ничего не могу поделать. Ты должен вернуться домой, и ты вернешься. Ты уже не ребенок. Если с тобой что-нибудь случится, царь прикажет меня распять.

Мальчик неторопливо встал и пошел к своей лошади. Гир приподнялся и, увидев, что Александр не торопится снимать с нее путы, сел снова.

– Он не убьет тебя, если я вернусь. Если я погибну, у тебя будет целая вечность, чтобы скрыться. Я думаю, он не убьет тебя в любом случае. Лучше подумай обо мне. Если ты посмеешь отправить меня домой прежде, чем я того захочу, или повернешь назад сам – тебя убью я. И в этом можешь не сомневаться.

Александр повернулся с поднятой рукой. Гир уставился на нацеленный в него дротик. Поверхность узкого листообразного лезвия отсвечивала голубым, остро заточенный конец походил на иглу.

– Спокойно, Гир. Стой как стоишь, не двигайся. Я бросаю быстро, ты это знаешь, это знают все. Ты будешь мертв раньше, чем успеешь крикнуть. Я не хочу начинать с тебя. Я должен убить своего человека в сражении. Но ты станешь моим первым, если попытаешься меня остановить.

Гир посмотрел ему в глаза. Такие глаза он видел в бою, в прорезях шлема.

– Ну, ну, – беспомощно повторил воин. – Ты, верно, шутишь.

– Никто даже не узнает, что это сделал я. Я брошу твое тело в зарослях, и оно станет добычей волков и коршунов. Ты не дождешься погребения, никто не совершит над тобой обряда. Твоя душа будет скитаться неосвобожденной. – Речь Александра стала размеренной. – И тени мертвых никогда не позволят ей пересечь Реку и присоединиться к ним. Навечно будешь ты осужден не знать покоя перед воротами печального царства Аида. Поэтому лучше не шевелись.

Гир сидел неподвижно; теперь у него появилось время подумать. Хотя ему и не было известно о случившемся на ужине, он знал о новой женитьбе царя и обо всех предыдущих. От одной из этих женщин уже родился мальчик. Люди говорили, что сперва мальчик был вполне нормальным, но потом превратился в идиота – без сомнения, околдованный царицей. Возможно, она просто подкупила няньку, чтобы та капнула ядом ему на голову. А может, все произошло само собой. Но когда-нибудь родятся и другие. Если юный Александр хочет убить своего человека еще до того, как возмужает, легко понять, зачем ему это.

– Ну? – спросил мальчик. – Ты даешь мне слово? Я не могу стоять так целый день.

– Одни боги знают, чем я заслужил такое. В чем я должен тебе поклясться?

– Не посылать гонца в Пеллу. Никому не называть моего имени, пока я не позволю. Не мешать мне участвовать в сражениях и никому не поручать следить за мной. Ты должен поклясться во всем этом и призвать на себя проклятие богов, если нарушишь клятву.

Гира передернуло. Заключить подобный договор с сыном ведьмы! Мальчик опустил оружие, но держал его наготове.

– Тебе придется это сделать, – холодно сказал Александр. – Я не хочу, чтобы ты тайком связал меня, пока я сплю. Я, конечно, мог бы не спать, караулить, но это глупо перед боем. Так что если хочешь выйти из этого леса живым, клянись.

– А что будет со мной потом?

– Если я буду жив, ты не останешься внакладе. Ты рискуешь, я могу погибнуть, но война есть война.

Александр потянулся к своей кожаной чересседельной сумке, оглядываясь на все еще молчащего Гира, и достал кусок мяса. Мясо, давно уже несвежее, сильно попахивало.

– Это от жертвоприношения, – сказал Александр, шлепая кусок на валун. – Я припас его специально для этого. Подойди. Положи сюда руку. Ты выполняешь клятвы, данные богам?

– Да. – Рука Гира была так холодна, что тухлая козлятина под ней казалась горячей.

– Тогда повторяй.

Клятва была длинной, продуманной. На отступника призывалась ужасная кара. Мальчик, весьма сведущий в подобных вещах, позаботился обо всех возможных лазейках. Еще бы сыну Олимпиады не позаботиться об этом.

Гир послушно повторил слова клятвы и, освободившись, сразу же отошел к ручью, чтобы смыть с руки кровь. Мальчик понюхал мясо.

– Не думаю, чтобы его можно было есть, даже если мы повозимся с костром. – Он отбросил кусок в сторону, спрятал дротик в колчан и подошел к Гиру. – Хорошо, с этим покончено. Теперь мы можем говорить как друзья. Доедим обед, и расскажи мне обо всем.

Проведя рукой по лбу, Гир пустился перечислять нанесенные его роду несправедливости.

– Нет, все это мне известно, – прервал его Александр. – Сколько вас, сколько их? Что там за местность? Есть ли у вас лошади?

Дорога проходила по зеленым холмам, неуклонно поднимаясь все выше и выше. Трава уступила место папоротникам и тимьяну, тропа вилась, огибая сосновые леса и густые заросли земляничных деревьев. Горные хребты вздымались вокруг, живительный горный воздух, упоительно чистый, наполнял легкие. Они вступали в святая святых гор.

Гир рассказал о междоусобице, начало которой было положено три поколения назад. Получив ответы на свои первые вопросы, мальчик показал себя благодарным слушателем. О своих делах он сказал только:

– Ты должен будешь выступить моим свидетелем в Пелле. Царю исполнилось пятнадцать, когда он убил своего первого. Так мне сказал Парменион.

Гир собирался провести последнюю ночь у своих дальних родичей, живших в половине дня пути от его дома. Он показал Александру их деревню, прилепившуюся на краю узкого ущелья, над которым нависали отвесные скалы. Вдоль пропасти шла тропа, по которой могли пройти лошади. Гир хотел свернуть на хорошую окольную дорогу, проложенную царем Архелаем, но мальчик, слышавший, что тропа все еще пригодна, и желавший это проверить, настоял на своем. Не стоило тратить времени на окольный путь.

Они преодолевали крутые подъемы и головокружительные спуски.

– Если эти люди тебе родня, – сказал Александр, – не имеет смысла выдавать меня за родственника. Просто скажи, что я сын твоего начальника, что я учусь сражаться. Тогда они никогда не смогут обвинить тебя во лжи.

Гир охотно согласился. Из сказанного выходило, что за мальчиком нужно присматривать. Большего вояка сделать не мог, опасаясь небесной кары за клятвопреступление. Гир был богобоязненным человеком.

На небольшом плоском выступе скалы между бугристым склоном холма и ущельем ютилась деревушка скопов, построенная из коричневого камня, в изобилии валявшегося повсюду, и сама похожая на выход горной породы. С открытой стороны ее защищала изгородь, сложенная из валунов и оплетенная колючим терновником. Жесткая вытоптанная трава за оградой пестрела коровьими лепешками, оставленными стадом, которое загоняли сюда на ночь. Две-три маленькие косматые лошаденки щипали траву; остальные были в горах с охотниками или с пастухом на выпасе. Козы и несколько овец со свалявшейся шерстью разбрелись по склону холма. Сверху, похожие на песню дикой птицы, лились заунывные звуки свирели пастушка. Над тропой на изглоданном стволе засохшего дерева желтел прибитый череп и кости руки. Когда мальчик спросил, что это такое, Гир сказал:

– Это случилось очень давно, когда я еще был ребенком. Этот человек убил своего отца.

Их приезд вошел в ряд событий, которые и полгода спустя служат пищей для разговоров. Мальчишки дули в рог, созывая пастухов; старейшего из племени скопа, дожидавшегося смерти в своей берлоге, вытащили из вороха таких же старых, как он сам, шкур и отрепьев. В доме вождя гостям предложили сладкие маленькие фиги и местное мутное вино, налитое в лучшие, с меньшим количеством трещин, чаши. С предписанной обычаем учтивостью хозяева ожидали, пока Гир и мальчик насытятся, и только после этого начались расспросы о них самих и о далеком мире.

Гир поведал о том, что Египет вновь лежит под пятою Великого царя персидского, что царя Филиппа призвали навести порядок в Фессалии. Теперь он там стал архонтом, то есть тем же царем, что чрезвычайно обеспокоило южан. Правда ли, спросил брат вождя, что царь берет новую жену, а царицу отошлет в Эпир?

Чувствуя напряженное молчание мальчика в гуле голосов, Гир сердито опроверг глупые россказни. Подчиняя себе новые земли, царь, чтобы оказать честь тому или иному местному вождю, берет в свой дом его дочь; по мнению Гира, это не более чем своеобразный способ брать заложников. Что до царицы Олимпиады, она – мать наследника и пользуется величайшим уважением. Сыном гордятся оба родителя. Произнеся эту речь, с тяжким трудом приготовленную несколько часов назад, Гир предотвратил возможные пересуды и в свою очередь осведомился о новостях.

Новости были плохими. Четверо врагов-кимолиан встретили в горной долине двух соплеменников Гира, преследовавших оленя. Один односельчанин смог доползти до дома и сказать перед смертью, где найти труп брата, прежде чем до того доберутся шакалы. Кимолиане возгордились победой; их старый вождь больше не имел никакого влияния на своих сыновей. Скоро никто не сможет чувствовать себя в безопасности. Пока загоняли на ночь скот и жарили козу, зарезанную для угощения, были обсуждены многие происшествия, сказано много горячих слов. С наступлением темноты все разошлись на покой.