Текст книги "Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)"

Ты мертв, Персей, прекрасен, храбр и мертв. Не стоит смотреть на меня. Ты умер от малярии на Сицилии, утонул в гавани Сиракуз, погиб от жажды при отступлении через пустыню. На Козьей реке спартанцы схватили тебя и перерезали глотку. Палач «Тридцати»[42]42
  Имеются в виду «Тридцать тиранов» – олигархи, захватившие власть и установившие режим террора в 404 г. до н. э. после поражения Афин в Пелопоннесской войне.


[Закрыть] заклеймил тебя, перед тем как удавить. Ты уже ничего не сможешь сделать для Андромеды. Пусть ищет помощь где может, потому что в расступившихся волнах уже показалась голова чудовища.

Паря над морем на облаке, златошлемная Афина вдохновляла героя. Совоокая[43]43
  Символом богини Афины была сова, олицетворявшая мудрость.


[Закрыть] богиня побед! Прими меня, каков есть, я принадлежу тебе. Я могу служить тебе одними только словами, но в твоей власти превратить их в разящий меч и смертоносный взгляд Горгоны. Дозволь мне защищать твою цитадель, пока она не взрастит новых героев.

Афина ответила ему спокойным, пристальным взглядом серых глаз. Демосфену показалось, что утренний озноб вернулся, и его внутренности судорожно сжались от страха.

За дверями послышался какой-то шум. Вошел царь, сопровождаемый двумя своими военачальниками: Антипатром и Парменионом. Это была внушающая ужас троица закаленных в сражениях воинов, каждый из которых и сам по себе приковывал взоры. Вместе с ними, скрываясь за взрослыми, держась сбоку от царя, вошел кудрявый, разряженный мальчик. Глаза он держал опущенными.

Пришедшие устроились на своих местах; Филипп учтиво приветствовал послов и предложил им сесть.

Филократ произнес свою речь, на первый взгляд суровую, но на самом деле полную намеков, которые могли бы оказаться полезными для царя. Подозрения Демосфена крепли. Все они предварительно обменялись краткими тезисами. Те ошибки, которые сейчас допускал Филократ, не могли быть простой неряшливостью. Если бы Демосфен мог хоть на минуту оторвать глаза от царя и сосредоточиться на этом!

Демосфен ожидал, что будет преисполнен ненависти к Филиппу, но не предполагал, что тот выбьет его из колеи. В приветственной речи царя, утонченно вежливой, не было ни одного лишнего слова, и ее краткость изящно намекала, что на этот раз туманная пелена искусно сплетенных слов будет бесполезна. Каждый раз, когда очередной оратор оборачивался к другим послам за поддержкой, Филипп изучающе пробегал взглядом по их лицам. Его слепой глаз, не уступающий в подвижности здоровому, казался Демосфену зловещим.

Время едва тянулось; лежавшие под окнами полосы солнечного света медленно ползли по полу. Оратор за оратором предъявлял требования Афин на Олинф и Амфиполь, вспоминал о былых сферах влияния во Фракии и Херсонесе, ссылался на Эвбейскую войну, на то или иное столкновение на море; извлекал старые договоры с Македонией, заключенные в течение долгой череды войн за ее трон; толковал о хлебных путях Геллеспонта, о намерениях Персии и интригах ее сатрапов, владеющих побережьем. И все это время Демосфену было видно, как блестящий черный глаз вместе со своим бесполезным товарищем то и дело задерживается на его фигуре.

Его, знаменитого тираноборца, ждали так же, как ждут протагониста, который должен выйти из расступившегося хора. Как часто, в судах и на Собрании, знание этого воодушевляло Демосфена, заставляло закипать кровь. Теперь ему пришло в голову, что никогда прежде ему не доводилось обращать свою речь к одному человеку.

Демосфен владел каждой струной своего инструмента, мог рассчитать малейшее изменение тона, мог превратить справедливые требования в слепую ненависть, сыграть на самолюбии людей так, чтобы уже им самим казалось, что они самоотверженно выполняют свой долг, мог замарать грязью честного человека и обелить негодяя. Даже среди судейских и политиков своего времени, предъявляющего высокие требования к искусству оратора, он считался профессионалом высочайшего класса. И он знал, что способен на большее; в иные дни Демосфен переживал чистейший восторг артиста, воспламеняя слушателей собственной мечтой о величии Афин. Он достиг вершины своего мастерства и сейчас должен был совершить невозможное. Но теперь ему внезапно стало понятно, что своим успехом он был обязан безликой толпе. Когда люди расходятся по домам, его ораторское искусство хвалят, но слова восхищения распыляются среди многих сотен людей, ни один из которых его в действительности не любит. Среди них нет никого, с кем бы он смыкал щиты в сражении. И если он нуждался в любви, то получал ее за две драхмы.

Заканчивал свою речь восьмой оратор, Ктесифон. Вскоре придет очередь Демосфена, и он будет говорить не для привычно внимающей ему толпы, а для цепкого взгляда одинокого черного глаза.

Нос опять заложило, пришлось высморкаться в плащ – пол был вызывающе роскошен. Что, если из носа потечет во время выступления? Стараясь не думать о царе, Демосфен посмотрел на краснолицего ширококостного Антипатра, на Пармениона с его широко развернутыми плечами, буйной бородой и кривыми ногами наездника. Напрасно Демосфен сделал это. В отличие от Филиппа они не были скованы приличиями, заставляющими выслушивать всех афинян одинаково бесстрастно, и оценивали послов и их речи вполне искренне. Свирепый взгляд голубых глаз Антипатра живо напомнил Демосфену филарха[44]44
  Филарх – правитель области Аттики.


[Закрыть], под началом которого он, тщедушный восемнадцатилетний юнец, отбывал воинскую повинность.

Все это время разодетый как на праздник царский сынок неподвижно сидел в своем низеньком кресле, уставившись на собственные колени. Любой афинский мальчишка вертелся бы на месте, не сдерживая своего любопытства, и его дерзость (увы, хорошие манеры повсеместно забылись!) искупалась бы живым быстрым умом, все ловящей на лету сообразительностью. Спартанская муштра. Спарта, символ былой тирании и современной олигархии. Как раз этого следовало ожидать от сына Филиппа.

Ктесифон закончил. Он поклонился, и Филипп произнес слова благодарности. Царь ухитрялся заставить каждого из ораторов почувствовать, что его выделили, запомнили. Распорядитель произнес имя Эсхина.

Тот поднялся во весь свой рост. Эсхин был слишком высок, чтобы ему удавались роли женщин, – одна из причин, вынудивших актера покинуть сцену. Выдаст ли он себя? Ни одного слова, ни одной модуляции нельзя пропустить. И следить за царем.

Эсхин начал, и в очередной раз Демосфену пришлось убедиться, что значит выучка. Он сам большое значение придавал жесту и действительно умело пользовался им в публичных речах, называя старую скульптурно-неподвижную позу пережитком аристократии; но, воодушевляясь, иногда слишком усердствовал. Правая рука Эсхина свободно лежала поверх плаща. Он держался с большим достоинством, не разыгрывая перед тремя великими полководцами старого солдата, но все же давая им понять, что его почтительность – это уважение человека, знающего войну не понаслышке. Это была хорошая речь, построенная в соответствии со всеми канонами. Эсхин ничего не упустил, нигде не был чрезмерно многословен.

Не совладав с отвращением, Демосфен снова высморкался и переключился на собственную речь, еще раз мысленно пробегая ее пункты.

– И твои старшие соплеменники подтвердят мои слова. После того как твой отец Аминта и твой дядя Александр оба погибли, ты же и твой брат Пердикка были детьми…

Демосфен замер; его мысль замерла, остановленная невероятным совпадением. Слова были те же самые. Но произносил их Эсхин, а не он.

– …преданные ложными друзьями, и Павсаний вернулся из своего изгнания, чтобы предъявить права на трон…

Непринужденный, вкрадчивый, тщательно модулированный голос громом отдавался у него в ушах. Дикие мысли о совпадении роились и угасали, а Эсхин цеплял слово за слово, и каждое из этих слов теперь становилось подтверждением бесчестия.

– Ты сам был еще ребенком. Она усадила тебя к себе на колени, говоря так…

Первоначальные годы его трудов, прошедшие в отчаянной борьбе с заиканием и резким тембром несильного голоса, приучили Демосфена к постоянным подстраховкам. Снова и снова, со свитком в руке, на борту корабля и на постоялых дворах, он репетировал эту часть речи, отчетливо проговаривая каждую фразу. Этот фигляр, бездарный воришка чужих слов – конечно же, он мог заучить ее со слуха.

Историйка завершилась искусным выводом. На всех, казалось, она произвела глубокое впечатление: на царя, военачальников, остальных послов, – на всех, кроме мальчика, который, утомившись наконец от долгих часов бездействия, начал почесывать голову.

У Демосфена не только украли наиболее выигрышную часть выступления, его поставили перед необходимостью в считаные минуты изменить всю речь, основная тема которой была непосредственно увязана с уже прозвучавшей историей.

Демосфен никогда не был силен в импровизации, даже если слушатели поддерживали его. Царь снова выжидающе покосился в его сторону.

Отчаянным усилием собирал Демосфен в уме разрозненные фрагменты речи, прилаживал их друг к другу, пытаясь срастить, поменять местами, перекрыть лакуны. Но, прослушав большую часть речи Эсхина, он не имел ни малейшего представления о том, как долго еще тот будет говорить и скоро ли, соответственно, придет его очередь. Тревога мешала собраться с мыслями. В памяти вертелось лишь то, как он однажды срезал Эсхина, показав беспочвенность претензий самонадеянного выскочки, бросив в лицо Эсхину и его влиятельным покровителям факт его происхождения из опустившейся знати. Демосфен поведал, что Эсхин мальчиком разводил чернила в школе своего отца и переписывал списки гражданских повинностей, что на сцене он никогда не получал ведущих ролей. Кому на руку трюки его подлого ремесла, которые Эсхин привнесет в благородный театр политиков?

Эсхин после этого долго ходил посмешищем Афин. А такие вещи не забываются и не прощаются.

Голос Эсхина усилился; речь шла к концу. Демосфен почувствовал на лбу холодный пот. Он сосредоточился на вступительной тираде, которая должна была привлечь внимание слушателей и скрепить бедное рушащееся здание его речи. Но Персей поглядывал с фрески насмешливо. Царь сидел спокойно, поглаживая бороду. Антипатр что-то вполголоса сказал Пармениону. Мальчик глубоко запустил пальцы в волосы.

Ловко, незаметно Эсхин обыграл ключевой период заготовленного Демосфеном финала. Потом поклонился. Его поблагодарили.

– Демосфен, – возгласил распорядитель, – сын Демосфена из дема Пеании.

Демосфен поднялся и начал, словно бросаясь в пропасть. Чувство стиля оставило его совершенно, он был рад, что помнит хоть сами слова. Уже почти в самом конце к нему вернулась способность соображать; он увидел, как залатать дыру. В этот миг легкое движение отвлекло его. Впервые за все время мальчик поднял голову.

Завитые локоны, распустившиеся еще до того, как он запустил в них руку, превратились в спутанную копну, дыбом поднимающуюся надо лбом. Серые глаза были широко открыты. Мальчик едва заметно улыбался.

– Рассматривая вопрос широко… вопрос широко… рассма…

Голос Демосфена пресекся, рот открылся и закрылся, слышно было только дыхание. Все навострили уши. Эсхин, приподнявшись, похлопал его по спине. Мальчик смотрел прямо на Демосфена – понимающе, ничего не упуская, ожидая продолжения. От его лица исходило чистое холодное сияние.

– Рассматривая вопрос широко… Я… Я…

Царь Филипп, пораженный и сбитый с толку, уловил только то, что ему предоставляется случай проявить великодушие:

– Мой гость, не торопитесь. Не надо беспокоиться, через пару минут дыхание к вам вернется.

Мальчик чуть наклонил голову к левому плечу; Демосфен вспомнил его позу. Серые глаза, широко открытые, оценивали его позор и страх.

– Попробуйте обдумать все постепенно, – добродушно сказал Филипп. – Вернитесь к началу. Нет нужды смущаться, как делают это актеры в театре, забывшие свою роль. Уверяю вас, мы можем подождать.

Что за игра кошки с мышью? Немыслимо, чтобы мальчик не рассказал всего отцу. В ушах звучали слова: «Обещаю, ты умрешь».

Шепот пробежал среди послов; речь Демосфена содержала важные моменты, еще не затронутые. Ключевые места, если бы только он мог их припомнить…

Охваченный мрачной паникой, Демосфен последовал совету царя, пытаясь вернуться мыслями к вступлению. Губы мальчика слабо, беззвучно, насмешливо дрогнули. Голова Демосфена стала пустой, как высушенная тыква. Он выговорил: «Простите» – и сел.

– В таком случае, благородные афиняне… – заключил Филипп и подал знак распорядителю. – Когда вы отдохнете и подкрепитесь, я дам вам ответ.

За дверью Антипатр и Парменион принялись обсуждать, как выглядели бы послы в кавалерийском строю. Филипп, направляясь к библиотеке, где он оставил свою уже написанную речь (в ней были допущены пробелы на случай необходимых дополнений после речей послов), почувствовал на себе взгляд сына. Он кивнул; мальчик прошел за ним в сад, где, в умиротворяющей тишине, они остались одни среди деревьев.

– Можешь отлить, – сказал Филипп.

– Я ничего не пил. Как ты советовал мне когда-то.

– Да? Ну, как тебе Демосфен? – спросил Филипп.

– Ты был прав, отец, – ответил Александр. – Он трус.

Филипп опустил полу хитона и оглянулся; что-то в голосе сына заинтересовало его.

– Что с ним случилось? Ты знаешь?

– Этот актер, который выступал перед ним, – ответил Александр. – Он украл его речь.

– Как ты узнал?

– Я слышал, как Демосфен репетировал в саду. Он говорил со мной.

– Демосфен? О чем?

– Он подумал, что я раб, и хотел знать, не шпионю ли я. Потом, когда я ответил на греческом, он решил, что я чей-то жопка. – Он прибегнул к казарменному словечку, которое первым пришло на ум. – Я не сказал ему, кто я. Решил подождать.

– Чего?

– Когда он начал говорить, я поднял голову, и он узнал меня.

С явным удовольствием мальчик наблюдал, как улыбка медленно освещает лицо отца: щербатый рот, здоровый глаз и даже слепой.

– Но почему ты ничего мне не сказал? – поинтересовался Филипп.

– Демосфен этого и ожидал. Он не знал, что думать.

Филипп бросил на сына одобрительный взгляд.

– Этот человек делал тебе предложения? – спросил отец, помедлив.

– Он не стал бы просить раба. Он просто узнал бы, сколько я стою.

– Что ж, теперь, полагаю, он это знает.

Отец и сын переглянулись. Это было мгновение редкой гармонии между ними. Оба были подлинными наследниками тех вождей, что сотни и сотни лет назад приехали из-за Истра на своих колесницах. Вооруженные бронзовыми мечами, их предки вели за собой неисчислимые племена, одни из которых ушли дальше на юг, покоряя новые земли, другие осели в местных горных царствах, в которые привнесли свои древние обычаи. Они возводили для своих мертвых гробницы, где те лежали рядом с останками предков, черепа которых были покрыты шлемами, увенчанными кабаньими клыками, а кости рук сжимали обоюдоострые секиры. Из поколения в поколение, от отца к сыну, передавались достигшие совершенства ритуалы кровной мести и междоусобиц. Хотя на обидчика нельзя было поднять меч, за оскорбление воздавалось – изящно, тонко, мерой за меру. В своем роде это напоминало кровавую расправу в тронном зале Эгии.

В Афинах наконец обсудили условия мирного договора. Антипатра и Пармениона, посланных туда представлять Филиппа, поразили затейливые обычаи юга. Единственным вопросом, выносившимся в Македонии на голосование, был смертный приговор; все остальное единолично решал царь.

К тому времени, когда Афины согласились с условиями мирного договора (Эсхин особенно упорно настаивал на этом) и посольство отправилось в обратный путь, чтобы заключить договор, царь Филипп успел покорить фракийскую крепость царя Керсоблепта[45]45
  Керсоблепт – царь фракийского племени одрисов.


[Закрыть] и принял капитуляцию на том условии, что сын фракийца останется заложником в Пелле.

Между тем из укреплений над Фермопилами явился в поисках пропитания, золота и удачи изгнанный грабитель храмов – Фокион. Филипп тотчас же вошел с ним в секретные сношения. Новость о том, что Македония протянула руку к Великим воротам, подействовала бы на Афины подобно землетрясению – им куда легче было выносить грехи Фокиона (и даже пользоваться ими при случае), чем это. Поэтому переговоры следовало тщательно скрывать до тех пор, пока мир не будет подписан и скреплен священными нерушимыми клятвами.

Филипп был обаятелен и любезен со вторым посольством. Эсхина он ценил в особенности, как человека не купленного, но изменившего в своем сердце. Актер с радостью принял заверения царя – бывшие, впрочем, на тот момент искренними, – что тот не причинит вреда Афинам и не слишком жестоко обойдется с фокейцами. Афины нуждались в Фокиде: как для того, чтобы удерживать Фермопилы, так и для противостояния заклятому врагу – Фивам.

Послов приняли с редким гостеприимством и оделили богатыми подношениями. Дары приняли все, кроме Демосфена. На этот раз он говорил первым, но все его товарищи сошлись на том, что ему недоставало обычного воодушевления. Ссоры и интриги сопровождали посольство на протяжении всей дороги из Афин.

Подозрения Демосфена относительно Филократа переросли в уверенность; он горел нетерпением убедить в этом остальных, изобличив попутно и Эсхина: доказав предательство одного, бросить тень на другого.

Погруженный в мрачные размышления, Демосфен вошел в обеденный зал, где гостей развлекали игрой на лире юный Александр и еще один мальчик. Пара холодных серых глаз уставилась на него поверх лиры. Демосфен быстро отвернулся и поймал насмешливую улыбку Эсхина.

Клятвы были произнесены; послы отбыли домой. Филипп провожал послов на юг до самой Фессалии, не обмолвившись, однако, что ему это по пути. Расставшись с гостями, царь повернул к Фермопилам и получил от Фокиона укрепления в обмен на охранную грамоту. Изгнанники удалились, полные благодарности. Потом они рассеялись по стране, чтобы стать наемниками в нескончаемых войнах между греческими городами, и умирали там и тут, пораженные мстительным Аполлоном.

Афины охватила паника. Там ожидали, что Филипп обрушится на город, подобно Ксерксу. Гарнизон на стенах был усилен, беглецы со всей Аттики наводнили город. Но Филипп только прислал сказать, что он намерен уладить скандал с Дельфами, так долго позоривший Элладу, и пригласил афинян присоединиться к нему в качестве союзников.

Демосфен произнес яростную речь о вероломстве тиранов. Филипп, говорил он, хочет, чтобы цвет нашего юношества достался ему в заложники. Войско не послали. Филипп испытал чистосердечное недоумение; отказ задел и уязвил его. Он проявил милосердие, когда никто на это не надеялся, и не получил никакой благодарности. Предоставив Афины самим себе, царь с головой ушел в фокейскую войну. Священный Союз – города, которые вместе с фокейцами должны были охранять Треножник, святилище Аполлона в Дельфах, – дал Филиппу свое благословение.

Во Фракии заключили мир, все свои силы Филипп мог обрушить на Фокиду. Одна за другой фокейские крепости сдались или пали; вскоре все было кончено, и Священный Союз собрался, чтобы решить судьбу фокейцев – проклятого народа, своими богохульственными грабежами губившего страну. Большинство предлагало запытать пленных до смерти, сбросить их с вершин Фирид или, по крайней мере, распродать как рабов. Но Филипп, уже уставший от жестокостей войны и предвидевший к тому же новые нескончаемые войны за владение опустевшими землями, настаивал на том, чтобы к нечестивцам проявили милосердие. В конце концов было решено позволить фокейцам жить в собственной стране, но небольшими деревнями, которые им запретили укреплять. Запрещалось также отстраивать стены городов, а в храм Аполлона полагалось вносить ежегодные подати. Демосфен произнес яростную речь в осуждение этих зверств.

Священный Союз захотел выразить признательность Филиппу, избавившему от нечестивцев величайшую святыню Греции, и предложил Македонии два места в Совете, как раз отнятые у фокейцев. Царь уже вернулся в Пеллу, когда за ним выслали двух вестников с приглашением возглавить Совет на следующих Пифийских играх.

После аудиенции Филипп стоял в одиночестве у окна, смакуя триумф. Великий день был только началом, и впереди лежал долгий трудный путь. Наконец-то его признали эллином.

С тех пор как Филипп стал мужчиной, Эллада была его возлюбленной. Ее ненависть обжигала, словно удар хлыста. Эллада забыла былое величие, опустилась; но не хватало ей лишь одного – сильного вождя, и в глубине души Филипп знал свое предназначение.

Его любовь родилась в горечи, в те дни, когда из гор и лесов Македонии он был взят чужими людьми в ужасные низины Фив, взят как живой символ поражения. Хотя хозяева-тюремщики обходились вежливо со своим заложником, многие фиванцы вели себя по-другому; его оторвали от друзей и семьи, от желанных девушек и той женщины, которая первой обучала его науке любви. В Фивах свободные женщины были для него недоступны, за ним постоянно следили; если Филипп шел в публичный дом, ему не хватало денег на ту проститутку, которая не вызывала бы в нем отвращения.

Единственное утешение он находил в палестре. Здесь никто не мог смотреть на Филиппа свысока; он закрепил за собой репутацию атлета искусного и несокрушимого духом. Палестра приняла его, дав понять, что здесь по-прежнему ценятся истинные достоинства. С новыми друзьями явилась возможность посещать философов и учителей риторики, а вскоре и случай изучать искусство войны у сведущих наставников. Филипп скучал по дому и вернулся туда с радостью, но уже не варваром, а посвященным, узнавшим таинство Эллады.

Афины были алтарем Эллады, едва ли не ею самою. Все, чего Филипп хотел для города, – это возрождения былой славы; нынешние вожди Афин в глазах Филиппа уподобились фокейцам, богохульникам, завладевшим священным храмом Дельф. В глубине души он смутно осознавал, что для афинян слава неотделима от свободы, но сейчас напоминал любовника, который полагает, что любую, даже основную черту характера возлюбленной можно легко изменить, как только они поженятся.

Всеми доступными ему средствами, часто идя окольными путями, часто разжигая вражду, пытался Филипп открыть себе двери Эллады. Он разбил бы эту дверь вдребезги, прежде чем расстаться с надеждой обладать Грецией, но он страстно желал, чтобы ему открыли добровольно. Сейчас в руках у Филиппа был изящный свиток, присланный из Дельф; ключ если не от внутренних комнат, то, по крайней мере, от ворот.

В конце концов Эллада должна будет принять его. Когда Филипп освободил от многолетнего рабства родственные ей города Ионии, он вошел в ее сердце. Родились новые планы. Позднее, подобно знамению, пришло длинное письмо от Исократа – престарелого философа, который дружил с Сократом еще в те времена, когда Платон ходил в школу, и родился до того, как Афины объявили войну Спарте, пустив этим кровь всей Греции. Теперь, на своем десятом десятке, он все еще не спускал глаз с меняющегося мира и убеждал Филиппа объединить Грецию под своей властью.

Задремав у окна, царь видел вернувшуюся юность Эллады – не благодаря крикливому оратору, назвавшему его тираном, а благодаря Гераклиду, имеющему большее право называться так, чем выродившиеся и погрязшие в мелочных ссорах цари Спарты. Филипп уже видел, как его статую устанавливают на Акрополе; как великий царь персидский займет свое место в череде варваров, обязанных поставлять рабов и платить дань; как при его правлении Афины вновь станут школой Эллады.

Молодые голоса прервали грезы Филиппа. Внизу на террасе его сын играл в бабки с юным заложником, сыном Тера, царя агриан.

Филипп изумленно посмотрел вниз. Что могло понадобиться Александру от этого маленького дикаря? Сын даже брал его с собой в гимнасий, как донес один из знатных гетайров, мальчуган которого ходил туда же и был этим обстоятельством недоволен.

С ребенком обращались гуманно, он был хорошо одет и накормлен; его никогда не заставляли работать или делать что-либо унизительное для его высокого происхождения. Конечно, ни один из благородных домов, принявших бы мальчика из цивилизованного мира – Греции или прибрежной Фракии, – не пошел бы на это. Пленник был вынужден постоянно оставаться во дворце, и, поскольку агриане зарекомендовали себя воинственным народом, на чью покорность не приходилось рассчитывать, к мальчику был приставлен страж на случай попытки побега. Почему Александр всем благородно рожденным мальчикам Пеллы предпочел именно этого мальчишку, оставалось выше понимания Филиппа. Без сомнения, ребенок скоро забудет свой каприз; незачем вмешиваться.

Дети опустились на корточки на мраморных плитах; во время игры они объяснялись, усиленно жестикулируя, на смеси македонского с фракийским, с преобладанием фракийского, поскольку Александр учился чужому языку быстрее. Скучающий стражник сидел на спине мраморного льва.

Ламбар был ширококостным рыжим фракийцем той воинственной северной ветви, которая тысячелетие назад спустилась к югу, рассеивая свои горные кланы в племенах темноволосых пеласгов. На год старше Александра, он казался еще взрослее из-за своего сложения. Его волосы вздымались спутанной копной, на плече была вытатуирована архаическая фигура лошади с маленькой головой – знак его царской крови. Как всякий высокорожденный фракиец, он вел свой род от легендарного полубога, Реса-наездника. На ноге виднелся олень, тотем его племени. Когда мальчик достигнет совершеннолетия, так что дальнейший рост не испортит рисунка, все его тело покроют тщательно продуманным сплетением узоров и символических фигур, указывающих на его высокий ранг. На шее Ламбара висел засаленный кожаный шнурок с амулетом – грифоном из желтого скифского золота. Держа в руках мешок с костями, он произносил монотонное заклинание. Солдат, который охотнее предпочел бы общество своих друзей в караульной, нетерпеливо кашлянул. Ламбар загнанно оглянулся.

– Не обращай внимания, – сказал Александр. – Он охранник, этим все сказано. Он не может приказывать тебе и говорить, что ты должен делать.

Про себя Александр подумал, что величайший позор падет на весь дом, если с заложником царской крови в Пелле будут обращаться хуже, чем в Фивах. Эта мысль проскальзывала в его уме еще до того дня, когда он наткнулся на Ламбара, который рыдал, прижавшись к стволу дерева, под равнодушным взглядом своего тюремщика. При звуке нового голоса пленник отпрянул, как затравленное животное, но вид протянутой руки его успокоил. Увидев, что над его слезами глумятся, Ламбар бросился бы в драку, даже если бы это стоило ему жизни. Это без слов стало понятно обоим мальчикам, едва они обменялись взглядами.

В рыжих волосах заложника оказалось полно красных вшей, и Ланика ворчала, поручая собственной служанке привести голову пленника в порядок. Когда Александр послал за сластями, их принес раб-фракиец.

– Он всего лишь стражник, – сказал Александр. – Ты мой гость. Тебе бросать.

Ламбар повторил свою молитву фракийскому богу, назвал пять и выбросил два и три.

– Ты просишь бога о таких мелочах? Я думаю, он оскорбится. Боги любят, когда их просят о чем-то великом.

Ламбар, который теперь не так часто молился о возвращении домой, сказал:

– Твой бог подарил тебе победу.

– Нет, я просто пытаюсь чувствовать себя удачливым во всем, – возразил Александр. – Я берегу свои молитвы.

– Для чего?

– Ламбар, послушай. Когда мы будем мужчинами. Когда мы будем царями – ты понимаешь, о чем я?

– Когда наши отцы умрут.

– Когда я начну войну, ты будешь моим союзником?

– Да. Что такое союзник?

– Ты приведешь своих воинов сражаться с моими врагами. А я приведу своих биться с твоими.

Сверху, из окна, царь Филипп видел, как фракиец схватил Александра за руки и, опустившись на колени, сжал их в своих. Запрокинув голову, дикарь говорил долго и без запинки. Александр стоял на коленях, глядя в лицо Ламбара и держа его сплетенные руки, и слушал спокойно – во всей его позе ощущалось внимание. Вскоре Ламбар вскочил на ноги и испустил пронзительный вопль, словно завыла брошенная собака, – детская попытка воспроизвести боевой клич фракийцев. Филипп, ничего не понявший из этой сцены, нашел ее отвратительной. Он обрадовался, увидев, что скучающий страж направился к мальчикам.

Это вернуло Ламбара к реальности. Пеан прервался; угрюмо, потерянно пленник уставился в землю.

– Что тебе нужно? – спросил Александр. – Ничего плохого не случилось, он учит меня своим обычаям.

Стражник, явившийся разнимать повздоривших мальчишек, был вынужден оправдываться.

– Уходи. Я позову, если ты мне понадобишься. Это чудесная клятва, Ламбар. Повтори последние слова еще раз.

– Я буду хранить верность, – произнес Ламбар медленно и серьезно, – пока небо не упадет и не раздавит меня, или земля не разверзнется и не поглотит меня, или море не расступится и не возьмет меня. Мой отец целует вождей, когда они клянутся этой клятвой.

Не веря своим глазам, Филипп смотрел, как его сын взял в руки рыжую голову маленького варвара и запечатлел на его лбу ритуальный поцелуй. Все зашло слишком далеко. Это было не по-эллински. Филипп вспомнил, что он еще не рассказал Александру новости о Пифийских играх, на которые собирался взять сына с собой. Будет лучше, если Александр подумает об этом.

На мраморной плите лежал легкий слой пыли. Александр чертил по ней обструганной веткой.

– Покажи мне, как твой народ выстраивается на сражении.

Из окна библиотеки этажом выше Феникс с улыбкой наблюдал, как золотоволосая и рыжая головы, соприкасаясь, склонились над какой-то серьезной игрой. Педагога всегда умилял вид его питомца, когда тот, ослабив тетиву лука, ненадолго возвращался к прежним детским забавам. Присутствие стражника давало педагогу несколько минут отдыха. Он вернулся к своему развернутому свитку.

– Мы захватили тысячу голов! – ликующе вскричал Ламбар. – Чоп-чоп-чоп!

– Да, но где стоят пращники?

Снова подошел стражник, на этот раз с посланием:

– Александр, предоставь этого паренька мне. Царь, твой отец, зовет тебя.

Серые глаза Александра на мгновение задержались на лице посланного. Царский сын с неохотой поднялся:

– Хорошо. Не мешай ему делать все, что он захочет. Ты солдат, а не педагог. И не называй его «этот паренек». Если я признаю его ранг, то и ты вполне можешь.

Александр поднялся вверх по лестнице между мраморными львами, чтобы услышать великие вести из Дельф. Глаза Ламбара неотрывно следили за ним.