Текст книги "Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)"

По дороге Александр встретил мать. Олимпиада спросила, какие новости. Александр прошел с матерью в ее комнату и рассказал столько, сколько считал нужным. Комната была натоплена, убрана и полна света; сияющие языки живого пламени плясали на нарисованном зареве пожара Трои. Александр украдкой посмотрел на очаг, на вынимающийся камень тайника, который он отодвигал в детстве. Олимпиада нашла сына чрезмерно замкнутым и обвинила в пособничестве Антипатру, который не остановится ни перед чем, чтобы причинить ей зло. Такое случалось все чаще, и Александр отделался обычными извинениями.

Уходя, Александр встретил на лестнице Клеопатру. В свои четырнадцать лет сестра больше чем когда-либо походила на Филиппа: угловатая, с жесткими курчавыми волосами; только взгляд был другим – так смотрит грустная нелюбимая собака. Полузаконные жены царя нарожали ему более миловидных дочерей. Клеопатра как раз входила в тот возраст, когда красота, по мнению Филиппа, становилась главным в девушке, а для Олимпиады лицо дочери было слепком с лица врага.

– Пойдем, – сказал Александр. – Я хочу поговорить с тобой.

В детстве они соперничали. Теперь Александр не опустился бы до этого. Сестра страстно, хотя и со страхом, желала его внимания, чувствуя, что, к чему бы ни шло, она окажется не на высоте. Совещаться с сестрой Александр считал глупостью.

– Спустимся в сад, – сказал Александр и, когда Клеопатра задрожала и обхватила руками свои плечи, дал ей свой плащ.

Они стояли у по-зимнему голой лужайки, куда вела задняя дверь из покоев царицы. Клеопатра вплотную прижалась к стене. Грязный снег комками лежал в ямах и между кустами. Александр говорил спокойно, он не хотел напугать сестру. Девочка видела, что сама по себе его не интересует, но все равно боялась.

– Послушай, – сказал Александр. – Ты знаешь, что случилось с отцом в Бисанфе?

Клеопатра кивнула.

– Его выдали собаки. Собаки и лунный серп.

Александр прочел ужас в ее печальных глазах. И ни тени сожаления. Дети Олимпиады взрослели рано.

– Ты меня понимаешь, – продолжал Александр. – Ты знаешь об обрядах, которые я имею в виду. Ты видела… что-нибудь?

Клеопатра упрямо покачала головой; если она скажет, это выльется в одну из ужасных ссор брата с матерью. Взгляд Александра пронизывал ее, как зимний ветер, но страх сковывал сильнее. Внезапно взяв девочку за руку под складками плаща, брат стал серьезным и нежным.

– Я никому тебя не выдам, если ты скажешь мне. Клянусь Гераклом. Я никогда не нарушил бы этой клятвы. – Александр оглянулся на святилище в саду. – Скажи мне, ты должна сказать. Я должен это знать.

Спрятанные под плащом руки Клеопатры дрожали в руке Александра.

– Все как всегда; из этого никогда ничего не получалось. Если было что-то большее, я не видела. Поверь, Александр, это все, что мне известно.

– Да, да, я верю тебе, – сказал брат нетерпеливо; потом снова сжал ее руку. – Не позволяй ей колдовать. Отныне она не имеет права. Я спас отца под Перинфом. Он был бы сейчас мертв, если бы не я.

– Зачем ты это сделал? – спросила Клеопатра.

Они многое понимали без слов. Глаза девочки задержались на лице брата, которое не было лицом Филиппа, на грубо подстриженных сияющих волосах.

– Было бы бесчестным не сделать этого. – Александр запнулся, подыскивая, как она поняла, понятные ей слова. – Не плачь, – добавил он, бережно проводя кончиком пальца под глазами Клеопатры. – Это все, что я хотел знать. Ты не можешь помочь.

Александр подвел сестру к дверям, но остановился на пороге и оглянулся по сторонам.

– Если мать захочет послать ему врача, лекарства, сласти, что угодно, дай мне знать. Ты должна, я рассчитываю на тебя. Если ты не сделаешь этого, ответственность ляжет на тебя.

Александр увидел, как побледнело ее лицо, но не от ужаса, а от изумления.

– Нет, Александр! Нет! Те вещи, о которых ты говорил, они никогда не помогают, и мать должна это знать. Но они ужасны, и если мать не может сдержать себя, они очищают ее душу от гнева. Это все, на что они годятся.

Александр посмотрел на сестру почти с нежностью и медленно покачал головой.

– Олимпиада думала иначе. – Он кинул на Клеопатру один из своих загадочных взглядов и понизил голос. – Я помню.

Грустные собачьи глаза Клеопатры потемнели под грузом нового бремени.

– Но это было давно. Думаю, ты права. Ты хорошая девушка. – Александр поцеловал ее в щеку и слегка обнял за плечи, снимая свой плащ.

С порога Клеопатра следила, как он уходит прочь через мертвый сад. Казалось, что от светлых волос брата исходит сияние.

Тянулась зима. Царь медленно поправлялся во Фракии. Он уже мог подписывать письма, но его рука дрожала, как у старика. Филипп правильно оценил новости из Дельф и распорядился, чтобы Антипатр тайно поддерживал войну в Амфиссе. Фиванцы, хотя и принесшие Македонии обеты верности, были ненадежными союзниками, интриговавшими с персами; от их поддержки не осталось бы и следа, окажись царь в беде. Филипп предвидел, что члены Совета проголосуют за войну, каждый в надежде, что ее бремя понесут другие. Македония должна была неназойливо выказать дружескую готовность принять на себя эту обузу. Тогда ключи от юга будут в руках Филиппа.

Вскоре, когда зима перевалила за середину, Совет проголосовал за войну. Каждый город выставил чисто символическое войско, никто не стал соперничать, претендуя на лидерство. Коттиф, фессалиец, будучи главой Совета, принял командование этой неуклюжей армией. Фессалийцы, которых царь избавил от межплеменных раздоров, в большинстве своем остались ему благодарны. У Филиппа не было сомнений, куда обратится Коттиф в трудный час.

– Началось, – сказал Александр своим друзьям, когда они ополаскивались под фонтаном у стадия. – Если бы только знать, сколько у нас времени.

Птолемей, вытирая голову полотенцем, заметил:

– Женщины говорят, что молоко, на которое смотрят, никогда не закипает.

Александр, решивший держать армию в полной готовности, выматывал их постоянными упражнениями; у Птолемея была новая любовница, с которой он предпочел бы видеться немного чаще.

– Женщины также говорят, – возразил Гефестион, – что стоит только отвести глаза, как молоко немедленно убежит.

Птолемей посмотрел на Гефестиона с раздражением: ему-то хорошо, он в избытке получает желаемое.

Гефестион получил наконец то, что не сменил бы ни на какую иную судьбу; весь мир мог узнать об этом. Остальное было его тайной, и он смирился с этим. Гордость, целомудрие, сдержанность, преданность возвышенному – только с помощью этих слов он мог выносить столкновения с коренящимся в душе Александра отвращением, слишком глубоким, чтобы выдержать расспросы. Может быть, колдовство Олимпиады запугало ее сына, может быть, виной всему пример отца. Или, думал Гефестион, возможно, только в этом Александр не искал совершенства, и самая его природа восставала против этого; даже жизнь он доверил другу раньше и с большей охотой. Однажды во тьме Александр пробормотал по-македонски: «Ты первый и последний», и его голос дрогнул от наслаждения или нестерпимой печали. Однако большую часть времени Александр был искренен, близок, не уклонялся от объятий; он просто не считал это важным. Можно было вообразить, что подлинная любовь для него – лежать рядом и говорить.

Александр говорил о человеке и судьбе, о том, как он слышал во сне слова, произнесенные змеями, о боевом порядке конницы в сражениях с пешими войсками и лучниками; он цитировал строки Гомера о героях, рассуждения Аристотеля об Универсальном Разуме, Солона – о любви; он говорил о тактике персов и военном искусстве фракийцев, о своей околевшей собаке, о красоте дружбы. Александр восстанавливал поход десяти тысяч Ксенофонта, шаг за шагом, от Вавилона до моря. Он пересказывал сплетни дворца, кладовой и казарм и поверял самые сокровенные замыслы обоих своих родителей. Александр обсуждал природу души в жизни и смерти и природу богов, говорил о Геракле и Дионисе и о всепобеждающей силе Желания.

В постели, под укрытием скалы в горах, в лесу на рассвете, чувствуя обнявшую его руку, тяжесть головы на своем плече, Гефестион слушал, понимая, что ему рассказывается все. С гордостью и благоговением, с нежностью, мучением и стыдом он терял нить разговора, и боролся с собой, и снова обретал способность понимать – только для того, чтобы увидеть, как что-то уходило безвозвратно. Сияющий золотой дождь, лившийся в его руки, утекал сквозь пальцы, пока его ум блуждал, ослепленный страстью – несоизмеримой с этими богатствами, но и непреодолимой. В любой момент Александр мог спросить, о чем он думает; его ценили больше, чем простого слушателя. Зная это, Гефестион сосредотачивался, и беседа захватывала его, даже вопреки желанию. Александр умел пробуждать в собеседнике воображение, как другие пробуждают в любовнике желание. Порой, когда друг весь светился изнутри и был полон благодарности за то, что его поняли, Желание, которое обладает всепобеждающей силой, внушало Гефестиону нужное слово или прикосновение; Александр облегченно вздыхал, словно этот вздох вырывался из глубин его существа, и, запинаясь, рассказывал на македонском что-нибудь о своем детстве, и все было хорошо или так хорошо, как это только могло быть.

Александр любил отдавать, богам или людям, он любил достигать вершин в этом, как и во всем другом; он любил Гефестиона, которому прощал, теперь неизменно, столкновение духа с человеческими потребностями. Глубокую печаль после любви Александр терпел без жалоб, как рану. Ничто не давалось даром. Но если после этого Александр не попадал дротиком в цель или состязание в беге выигрывал с меньшим преимуществом, чем обычно, Гефестион терзался подозрением, что Александр – не выдавая себя ни словом, ни взглядом – думает, что доблесть оставила его.

Захваченный своими грезами, сквозь которые четкая ясная мысль вспыхивала, как кующееся в огне железо, Александр мог валяться на спине в траве, подложив руку под голову, или сидеть, уронив руки на лежащее на коленях копье, или мерить шагами комнату, или куда-то смотреть из окна, чуть склонив голову влево, поглощенный видениями творящего ума. Его вдохновенное лицо носило печать откровения, которую не передал бы ни один скульптор; за опущенными занавесями горел потайной светильник, и было видно то сияние вспышки, то мерцание огня сквозь щель. В такие минуты, когда, как думал Гефестион, даже бог едва ли смог бы противиться искушению, Александра, вопреки всему, нужно было оставлять одного. Но это Гефестион знал с самого начала.

Единожды поняв это, Гефестион смог до какой-то степени уяснить себе могущественную способность Александра направлять энергию Эроса на иные цели. Его собственные амбиции были более ограниченны, он уже исчерпал их предел. Гефестиону всецело доверяли, он был глубоко, неизменно любим.

Истинные друзья делят все. Но кое-что Гефестион счел за лучшее держать при себе: Олимпиада ненавидела его, и он возвращал ей эту ненависть сполна.

Александр не говорил об этом; мать должна была знать, что здесь натолкнется на скалу. Гефестион, когда царица молча проходила мимо, приписывал это простой ревности. Удачливому любовнику трудно щадить проигравшего соперника; он не испытывал к ней жалости, даже когда не знал всего.

Гефестиону понадобилось время, чтобы поверить своим глазам: Олимпиада подсылала к Александру женщин. Разве соперничество с ними для царицы не горше? Служанки, приезжие певицы и танцовщицы, молодые жены, которых содержали не строго, девушки, которые не осмелились бы вызвать гнев царицы, даже если бы это стоило им жизни, вертелись вокруг и строили глазки на каждом шагу. Гефестион ждал, пока Александр первым заговорит об этом.

Однажды вечером, сразу после того, как в зале зажгли лампы, Гефестион увидел, как Александра перехватила всем известная красотка. Александр быстро взглянул в ее томные глаза, обронил какую-то шутку и двинулся прочь с холодной улыбкой, которая погасла, когда он заметил Гефестиона. Друзья пошли рядом. Гефестион, видя, что Александр еле сдерживается, беззаботно сказал:

– Не повезло Дориде.

Александр нахмурился, глядя прямо перед собой. Факелы отбрасывали на расписанные стены глубокие тени и зыбкие блики.

Внезапно Александр сказал:

– Мать хочет, чтобы я женился молодым.

– Женился? – удивленно переспросил Гефестион. – Как ты можешь жениться на Дориде?

– Не будь глупцом, – рассердился Александр. – Дорида замужем, она шлюха, ее последний ребенок родился от Гарпала.

Какое-то время друзья шли в молчании. Александр остановился за колонной:

– Мать хочет увидеть, как я кручу с женщинами, чтобы знать, что я готов.

– Но никто не женится в нашем возрасте. Только девушек выдают замуж, – возразил Гефестион.

– Мать много думает об этом и хочет, чтобы я подумал тоже.

– Но почему? – не понял Гефестион.

Александр взглянул на него, не столько удивляясь медлительности его ума, сколько завидуя невинности:

– Олимпиада хочет воспитать моего наследника. Я могу пасть в сражении, не оставив потомства.

Гефестион понял. Он мешал большему, чем любовь, большему, чем безраздельное обладание. Гефестион мешал власти. Пламя факелов затрепетало, порыв ночного ветра холодом обдал его шею.

– И ты согласен? – осторожно спросил он.

– Жениться? Нет, я выберу по своему вкусу, когда у меня будет время подумать об этом, – сказал Александр.

– Тебе придется обзавестись домом, а это большие хлопоты. – Гефестион посмотрел на удивленно приподнятые брови Александра и добавил: – А девушки… их можно позвать и бросить когда угодно.

– Об этом я и думаю. – Александр посмотрел на Гефестиона с бессознательной благодарностью. Потянув его за руку в тень колонны, он мягко сказал: – Не беспокойся об этом. Мать никогда не осмелится отнять тебя у меня. Она меня слишком хорошо знает.

Гефестион кивнул, не желая признаваться, что понял скрытое значение этих слов. Он действительно слишком поздно стал замечать, какое место ему отвели.

Немного погодя Птолемей, оставшись с Александром наедине, сказал ему:

– Меня попросили устроить для тебя ужин и пригласить кое-кого из девушек.

Их глаза встретились.

– Я, наверное, буду занят, – сказал Александр.

– Я буду благодарен тебе, если ты придешь. Я прослежу, чтобы тебе не докучали; они просто будут петь и развлекать нас. Ну как? Я не хочу неприятностей.

На севере не было обычая ужинать с гетерами; женщины были частным делом мужчины; не Афродита, но Дионис завершал пир. В последнее время среди молодых людей, устраивавших вечеринки, вошли в моду греческие манеры. На ужин явились четверо гостей; девушки сидели на краю их лож, щебетали, пели и играли на лире, наполняли кубки вином, приводили в порядок венки; пирующие словно перенеслись в Коринф. Александру хозяин предназначил самую старшую, Калликсену, опытную и образованную гетеру, пользовавшуюся некоторой известностью. Пока обнаженная девочка-акробат кувыркалась в воздухе, а пары на других ложах достигали взаимопонимания, тайком поглаживая и пощипывая друг друга, Калликсена рассказывала своим медовым голосом о красотах Милета, в котором недавно побывала, и царящей там тирании персов. Птолемей хорошо ее вымуштровал. Один раз, изящно наклонившись, она позволила платью соскользнуть с плеча, открывая ее превозносимую всеми грудь, но, как Александру и было обещано, ее такт оказался безукоризненным. Он насладился ее обществом и на прощанье поцеловал сладкие, соблазнительно изогнутые губы.

– Не знаю, – сказал Александр Гефестиону, лежа в постели, – почему моя мать так хочет видеть меня порабощенным женщинами. Думается, она достаточно насмотрелась на моего отца.

– Все матери сходят с ума по внукам, – ответил Гефестион снисходительно.

Вечер оставил в Александре смутную неудовлетворенность и сделал его восприимчивым к ласкам.

– Подумай о великих людях, которых погубили страсти. Взгляни на Персию.

Поддавшись мрачному настроению, Александр процитировал из Геродота устрашающую историю ревности и мщения. Гефестион выказал надлежащий ужас. Его сон был сладок.

– Царица была довольна, – сказал Птолемей на следующий день, – что вечер тебе понравился.

Птолемей никогда не говорил сверх того, что было достаточным: черта характера, которую Александр высоко ценил. Александр послал Калликсене ожерелье из золотых цветов.

Зима близилась к концу. Два гонца из Фракии – первого задержал разлив рек – прибыли одновременно. В первом письме сообщалось, что царь начал понемногу ходить. Через моряков он получил вести с юга. Союзная армия, после многих хлопот и проволочек, добилась частичной победы; амфиссийцы приняли условия мирного договора: низложить предводителей правящей партии и вернуть из изгнания оппозицию. Последнее требование всегда было самым ненавистным: возвращаясь, изгнанники припоминали старые обиды. Амфиссийцы еще не выполнили его.

Из второго письма стало ясно, что Филипп напрямую связался со своими агентами на юге. Те доносили, что амфиссийцы продолжают поддерживать свое правительство, не обращая внимания на протесты; оппозиция не смеет вернуться. Коттиф, глава армии Союза, тайно снесся с Филиппом: если Союз будет вынужден действовать, окажется ли царь готовым к войне?

Вместе с этим письмом пришло еще одно, скрепленное двойной печатью и адресованное Александру как наместнику. Филипп хвалил хорошее управление сына и сообщал, что, хотя он и надеется вскоре оправиться настолько, чтобы совершить переезд в Пеллу, дело не терпит отлагательства. Царь хотел, чтобы вся армия была приведена в боевую готовность. Однако не должно возникнуть подозрений, что эти приготовления касаются событий на юге; рассказать о планах царя можно только Антипатру. Для остальных должен быть найден какой-либо иной предлог. В Иллирии вспыхнула племенная междоусобица; следует распустить слух, что западные границы Македонии в опасности и войско будет поведено туда. Скупые распоряжения по подготовке и набору армии заключались отцовским благословением.

Как птица, выпущенная из клетки на свободу, Александр горячо взялся за дело. Когда он разъезжал по окрестностям Пеллы, отыскивая подходящее для маневров место, можно было слышать, как он поет в такт ударам копыт Букефала. «Если бы девушка, которую он любил долгие годы, – думал Антипатр, – дала ему, внезапно смягчившись, слово, он все равно бы так не сиял».

Все время созывались советы; профессиональные военачальники выслушивали родовых вождей, которые командовали отрядами единоплеменников. Олимпиада спрашивала Александра, чем он постоянно занят и почему выглядит таким озабоченным. Александр отвечал, что вскоре надеется участвовать в приграничной войне с иллирийцами.

– Я давно ждала возможности поговорить с тобой, Александр. Я слышала, что, проведя с Калликсеной Фессалийской всего один вечер, ты одарил ее и больше ни разу не пожелал видеть, – сказала Олимпиада. – Эти женщины как артисты, Александр; у гетеры ее уровня есть своя гордость. Что она о тебе подумает?

Александр обернулся, на миг совершенно опешив. Он уже забыл о существовании Калликсены.

– Ты думаешь, – сказал он изумленно, – что у меня сейчас есть время развлекаться с девушками?

Пальцы Олимпиады впились в золоченые ручки кресла.

– Тебе будет восемнадцать этим летом. Люди могут сказать, что тебя не интересуют женщины.

Александр пристально смотрел на «Разорение Трои»: языки пламени, кровь, кричащие, простирающие руки пленницы, которых победители уносили, перекинув через плечо. Через мгновение он сказал:

– Я дам им другую тему для разговоров.

– У тебя всегда есть время для Гефестиона, – упрекнула сына царица.

– Гефестион думает о моем деле и помогает мне.

– Каком деле? Ты ничего мне не рассказываешь, – нахмурилась Олимпиада. – Филипп прислал тебе секретное письмо, ты даже не сказал мне. Что он пишет?

Холодно, точно, не останавливаясь, Александр выдал ей заготовленную выдумку об иллирийской войне. Олимпиаду потряс его неприязненный взгляд.

– Ты лжешь мне, – сказала наконец царица.

– Если ты так думаешь, зачем спрашивать?

– Я уверена, что Гефестиону ты рассказываешь все, – нахмурилась Олимпиада.

Чтобы Гефестион не пострадал, Александр ответил:

– Нет.

– Люди судачат о тебе. Услышь это от меня, если не знал. Почему ты бреешься, словно грек?

– Я что же, не грек? Вот это новость! Тебе следовало объяснить мне это раньше.

Как два борца, которые, сплетясь, катятся к обрыву и начинают испытывать общий страх, они осеклись и переменили тему.

– Все твои друзья бреются, женщины показывают на них пальцем. Гефестион, Птолемей, Гарпал… – сказала Олимпиада.

Александр засмеялся:

– Спроси у Гарпала, почему они это делают.

Его выдержка раздражала Олимпиаду, но инстинкт подсказывал, что решающий удар останется за ней.

– Скоро твой отец захочет тебя женить. Своим видом ты даешь ему понять, что он должен не женить тебя, а выдавать замуж.

На секунду Александр онемел; потом очень медленно двинулся вперед, легко, как золотистая кошка, и остановился прямо перед матерью, глядя на нее сверху вниз. Олимпиада открыла рот, затем плотно стиснула зубы. Понемногу она отодвигалась назад, пока не прижалась к высокой спинке своего подобного трону кресла и поняла, что дальше отступать некуда. Не отрывая от нее пристального взгляда, Александр тихо произнес:

– Ты мне этого никогда больше не скажешь.

Царица все еще сидела неподвижно, когда под окнами раздался стук копыт сорвавшегося в галоп Букефала.

Два дня Александр не появлялся; приказ царицы держать для сына двери закрытыми был напрасен. Потом пришел день праздника, оба неожиданно получили друг от друга подарки. Мир был восстановлен, но никто из двоих не попросил прощения.

Александр забыл об этой ссоре, когда пришли новости из Иллирии. Узнав, что царь Филипп вооружается против них, взбудораженные оседлые племена двинулись от границы к западному побережью.

– Я так и знал, – сказал Антипатр, совещаясь с Александром. – Это цена хорошей лжи: ей верят.

– Одно ясно: мы не можем их разуверять. Они перейдут границу со дня на день. Дай мне подумать, завтра я скажу тебе, сколько человек мне понадобится.

Антипатр перевел дыхание и промолчал: этому он уже научился.

Александр и без отсрочки мог рассчитать свои силы; его больше занимало, как, не вызывая подозрений, избежать слишком большого скопления войск, предназначенных для вторжения на юг. Вскоре предлог подвернулся. Со времен Фокейской войны крепость Фермопил удерживалась македонским гарнизоном. Его только что, силой и без предварительного соглашения, сменили войска фиванцев. Фивы, объясняли они, вынуждены защищать себя от Дельфийского Союза, который, напав на их союзников амфиссийцев, открыто угрожал им самим. Со стороны формального союзника захват укреплений был самым враждебным поступком. После этого, разумеется, естественным было оставить большую часть собранной армии в Пелле, на случай нападения греков.

Иллирийцы представляли собой легкую задачу. Александр достал старые записи и карты отца, расспросил ветеранов о характере местности, гористой и изрезанной ущельями, устроил своим людям тренировочные походы. В один из таких дней Александр вернулся домой уже в сумерках, вымылся, поздоровался с друзьями, поел и, полусонный, поднялся в свою комнату, где сразу же сбросил одежду. Холодный ветерок от окна принес струю незнакомого теплого запаха. Свет высокой лампы слепил глаза. Александр двинулся вперед. На его кровати сидела молоденькая девушка.

Александр молча смотрел на нее; девушка смутилась и опустила глаза, словно последним, что она ожидала здесь увидеть, был обнаженный мужчина. Потом она медленно встала, безжизненно уронив руки, и запрокинула голову.

– Я здесь, – сказала она, как ребенок, повторяющий заученный урок, – потому что люблю тебя. Пожалуйста, не прогоняй меня.

Александр уверенно шагнул к ней; первое потрясение прошло, ни одно живое существо не должно было видеть его колеблющимся.

Это создание не было похоже на раскрашенных, блистающих драгоценностями гетер с их расхожим обаянием, налетом многоопытности. Девушке было около пятнадцати лет. Прекрасная кожа, чудные льняные волосы, свободно распущенные по плечам, лицо в форме сердечка, синие глаза. Ее маленькая грудь была крепкой и высокой, сквозь рубашку из снежно-белого виссона просвечивали розовые соски. Ненакрашенный рот был свеж, как цветок. Александр почувствовал, что она скована страхом.

– Как ты сюда попала? – спросил он. – Снаружи стоит стража.

Девушка сжала руки:

– Я… я очень долго пыталась проникнуть к тебе. И воспользовалась первым удобным случаем.

Страх трепетал вокруг нее, как ветерок, он пронизывал воздух.

Александр не ожидал иного ответа. Он коснулся волос девушки, окутывавших ее тонким шелком, и она задрожала, словно струна на кифаре под легким ударом. Не страсть – ужас. Александр обнял ее обеими руками за плечи, чувствуя, как она постепенно успокаивается, точно испуганная собака.

Оба были молоды; их мудрая невинность влекла их друг к другу помимо воли. Александр стоял, держа девушку в объятиях, но в то же время настороженно прислушиваясь. Ни единого звука – и все же, казалось, комната дышит.

Александр поцеловал ее в губы; девушка была как раз нужного роста. Потом шутливо сказал:

– Стража, должно быть, заснула. Если они впустили тебя, могли впустить и еще кого-нибудь. Давай проверим.

Девушка следила за ним, скованная ужасом. Еще раз поцеловав ее и загадочно улыбнувшись, Александр прошел в дальний конец комнаты, потряс тяжелые занавеси на окнах, одну за другой, заглянул в сундук и захлопнул его крышку. Оставался последний занавес, скрывающий боковую дверь. Александр отдернул его – там никого не было. Он щелкнул бронзовым засовом.

Вернувшись к девушке, он повел ее на постель. Александр был сердит, но не на девушку; ему бросили вызов.

Белое кисейное платье было скреплено на плечах золотыми пчелами. Он вынул булавки, развязал пояс, и платье облаком упало на пол. Ее кожа была молочно-белой, словно никогда не видела солнца, – вся, за исключением розовых сосков и золотистого пушка, которого никогда не изображают живописцы. Нежное бледное создание, ради которого герои десять лет сражались у Трои.

Александр лег рядом с ней. Юная и испуганная, будет благодарна ему за неторопливость и нежность; им нет нужды спешить. Ее рука, ледяная от страха, медленно поползла вниз по его телу: нерешительная, неопытная, вспоминающая наставления. Недостаточно было подослать ее, чтобы проверить, мужчина ли он; этому ребенку велели помочь ему. Александр понял, что ласкает ее с невероятной бережностью, как новорожденного младенца, чтобы спасти от своего гнева на мать.

Александр взглянул на лампу, но задуть ее, чтобы потом стыдливо, неловко возиться в темноте, было бы своего рода поражением. Его рука лежала на ее груди: крепкая, коричневая от загара, исцарапанная горной куманикой. Какой хрупкой выглядела девушка; даже крепкий поцелуй оставил бы на ней синяки. Она спрятала лицо у него на плече. Без сомнения, ее заставили, она не хотела этого. Что ждет ее, если она потерпит неудачу?

А в лучшем случае, думал Александр, что будет с ней в лучшем случае? Ткацкий станок, брачное убранство, постель, колыбель, дети, глупая болтовня у очага, глушь, беспощадная старость и смерть. Никогда не узнает она прекрасных страстей, обручения с честью, огня с небес, который ярко вспыхивает на алтаре, когда страх побежден. Александр приподнял ее голову, всмотрелся в лицо. Для этой пропащей жизни, для существа, глядевшего на него нежно-синими глазами, беспомощно и ожидающе, была сотворена человеческая душа. Зачем так устроено? Он содрогнулся; сострадание пронзило его, как огненное жало.

Он думал о павших городах, пылающих стропилах домов, о женщинах, бегущих из огня, как бегут крысы и зайцы, когда последний ряд пшеницы валится под серпом жнеца и мальчишки ждут с палками наготове. Он вспомнил мертвые тела, которые оставляли за собой те, кому право победителя на соитие, удовлетворившее бы и диких зверей, казалось недостаточным. Они должны были отомстить за что-то, утишить ненасытную ненависть – возможно, к самим себе, возможно, к тому, чье имя они не смогли бы назвать. Рука Александра осторожно искала раны на ее гладком теле, стоявшие у него перед глазами; но тело было невредимо, она ничего не поняла. Он поцеловал девушку, стараясь ободрить. Теперь девушка дрожала меньше, зная, что не будет изгнана. Он взял ее осторожно, с великой бережностью, думая о крови.

Чуть погодя она осторожно приподнялась, решив, что он заснул, и хотела выскользнуть из постели. Но Александр просто задумался.

– Не уходи, – сказал он. – Останься до утра.

Он был бы рад спать в одиночестве, не стесняемый этой чужой нежной плотью, но зачем отправлять ее на допрос в такой час? Девушка не плакала, хотя и была девственницей, только передернулась от боли. Конечно, как же нет? Она должна представить доказательство. Александр был зол на мать, подвергшую всему этому невинного ребенка. Никто из богов не захотел ему открыть, что девушка переживет его на пятьдесят лет, до последнего своего дня похваляясь тем, что ей была отдана девственность Александра.

Ночь становилась холодной, Александр натянул одеяло ей на плечи. Если еще кто-то не ложится, дожидаясь ее, тем лучше. Пусть подождет.

Он встал, потушил лампу и лег, глядя в темноту, чувствуя, как его душа погружается в оцепенение – плата за то, что он стал заложником бренности. Умереть, даже если умирает небольшая часть тебя, можно только ради чего-то великого. Впрочем, произошедшее тоже было своего рода победой.

Александр проснулся с пением первых птиц на рассвете, он проспал; люди, которых он собирался повидать, уже могли уйти на плац. Девушка спала, ее рот немного приоткрылся, из-за этого она казалась скорее глупой, чем печальной. Он так и не спросил ее имени. Александр тихо потряс девушку за плечо. Ее губы сомкнулись, синие глаза открылись. Она выглядела разморенной, теплой, нежной.

– Пора вставать, мне нужно заниматься делами. – Из вежливости он добавил: – Мне бы хотелось остаться с тобой подольше.

Девушка протерла глаза и улыбнулась. Александр ободрился: испытание позади, он справился. На простыне виднелось красное пятнышко, которое старые кумушки показывают гостям наутро после свадьбы. Предложить ей взять простыню с собой было бы справедливо, но слишком зло. Ему пришла лучшая мысль.

Александр затянул хитон поясом, подошел к шкатулке, где хранил свои драгоценности, и достал мешочек из мягкой лайковой кожи, потертый, украшенный золотой вышивкой. Он получил его не так давно, с большой торжественностью. Из мешочка выскользнула на ладонь большая брошь старой работы: два золотых лебедя, сплетающихся в брачном танце. Лебедей венчали короны.