Текст книги "Утраченное кафе «У Шиндлеров». История Холокоста и судьба одной австро-венгерской семьи"

2
Соленья для императора

Линц, август 2019 года

Знойный летний день, и я снова на австрийском кладбище, но теперь в другом провинциальном городе – Линце, в Верхней Австрии. Сюда, на окраину, я дошла пешком минут за двадцать. И вот теперь я прохожу несколько католических участков, каждый размером с хорошее футбольное поле, с могилами, на которых лежат яркие цветы, и наконец добираюсь до темного уголка, куда ведет узкая ржавая калитка. Надпись на табличке гласит: «Вход под личную ответственность».

Контраст еврейских и католических традиций захоронения особенно заметен, если, как здесь, мертвые лежат рядом. Могилы католиков любовно ухожены, на них стоят цветы, свечи, картинки, иконки, кое-где фотографии. На одной могиле я замечаю снимок мужчины в эсэсовской форме. На еврейских кладбищах лирики гораздо меньше. На могильных памятниках можно прочесть лишь имена, даты, иногда род занятий и очень редко несколько слов о том или той, кто здесь лежит. Ни цветов, ни картинок, ни намека на украшения. Почти на каждой могиле один-два камешка, положенных на деревянную дощечку, – знак того, что сюда приходили.

Утром я взяла ключ от этой самой калитки – маленький, серебряный, на плетеной сине-белой веревочке – в еврейской общине Линца, где мне строго-настрого сказали: «Когда войдете, заприте за собой калитку. Посторонним нечего совать туда нос. А потом бросьте ключ в почтовый ящик». Ключ я получила только после того, как предъявила паспорт. И вот не без трепета я открываю висячий замок, распахиваю калитку и в первый раз оказываюсь на еврейском кладбище Линца. Здесь никого нет. Как велели, я запираю за собой калитку. И вот я один на один с евреями, упокоившимися в городе Линце, который Адольф Гитлер называл родным домом.

7. Калитка еврейского кладбища Линца, с предупредительной табличкой «Вход под личную ответственность»

Еврейское кладбище Линца, сильно заросшее крапивой и сорняками, очень солнечное и тихое, правда заброшенное и грустное. Высокие памятники из черного мрамора в самом центре походят на строй, не в ногу марширующий по направлению к калитке. В самой середине лежит моя двоюродная бабушка Эрмина Кафка. Рядом – ее муж, Зигмунд. «Справедливость, любовь к миру, истина и вера в Бога были путеводными звездами его жизни», – гласит надпись на могильном камне (см. илл. 2 на вкладке). У Эрмины, большой любительницы музыки, надпись короче: «Смерть не страшна: стихла одна мелодия, зазвучала другая».

Я стою, размышляя, было бы приятно моим предкам, что к ним пришла их двоюродная племянница, как вдруг замечаю крупного русого зайца, большими скачками убегающего от их могилы. Я смотрю, как он поводит длинными ушами, и улыбаюсь; наверное, это единственный товарищ лежащих здесь. А потом я вспоминаю, зачем пришла. Отец часто, но непонятно почему хвастался семейством Кафка. Мне не терпится выяснить, правду ли он говорил.

Эрмина была коротышкой с густыми темными волосами, серо-голубыми глазами, высоким лбом и большим ртом. Она нежно любила свою младшую сестру, Софию, обладательницу всего, чего недоставало старшей: высокого роста, светлых волос, яркой красоты. И у Эрмины были достоинства. Она превосходно играла на фортепиано и любила читать, хотя уже с детства, как другие братья и сестры, усердно трудилась на семейной винокурне и на маленьком предприятии в Богемии, так что на музыку и литературу времени почти совсем не оставалось.

«Да-да, – бывало, бахвалился отец, – мы с тем Кафкой родня». Он имел в виду ни много ни мало знаменитого писателя, Франца, автора «Превращения» и «Процесса». В его пражском музее можно узнать, что сам Кафка с родителями проживал в Праге, но вот его дед, Яков Кафка, торговал кошерным мясом в деревне Осек, расположенной восточнее Хораждовице. Не очень сложные расследования в области генеалогии показали, что Кафка действительно наш очень дальний родственник. Он был двоюродным братом жены двоюродного брата отца. И если уж Франц Кафка считался родственником, то же можно было сказать и чуть ли не обо всех евреях Восточной Богемии. Курт, возможно, был прав, но такие притязания на «славу» слишком недостойны для представителя семейства Шиндлер. Впрочем, Курт рассказывал о своих линцских родственниках не только это.

В Линц Эрмина с Зигмундом переехали в 1873 году, воспользовавшись свободой передвижения, которую получили евреи. Зигмунд стал работать у старшего брата; тот уже давно основал там винокуренное дело. Компанию переименовали: Ludwig und Sigmund Kafka, Kaiserliche und Kӧnigliche Hoflieferanten. Brandtweine, Konserven, Essig, Senf, Gurken. К счастью, потом они придумали дня нее аббревиатуру из начальных букв своих имен: LUSKA. Перевод полного названия: «Людвиг и Зигмунд Кафка, поставщики бренди, консервов, уксуса, горчицы и маринованных огурцов к императорскому и королевскому двору». Так что LUSKA была своего рода высочайшим патентом, знаком хорошего качества продукции. Мне понравилось и помпезное название компании, и мысль, что сам император Франц Иосиф, возможно, был неравнодушен к маринованным огурцам, производившимся этой ветвью моей семьи.

Понятно, что этот патент был ценным инструментом бизнеса, который в неумелых руках мог бы закончиться крахом. Тони Нагиллер, владелец небольшого производства шнапса в Инсбруке, доказал мне, что производство алкоголя требует терпения и опыта. Из конечного продукта нужно удалить метанол, но, если метанол вдруг перепутают с этанолом, последствия могут быть самые страшные: рюмка алкоголя, содержащая лишь десять миллилитров метанола, в организме превращается в муравьиную кислоту, а та пагубно действует на зрительный нерв и может вызвать слепоту; тридцать миллилитров метанола могут убить.

В городском архиве Линца, расположенном в современном, малолюдном здании на берегу Дуная, напротив старой, барочной части города, я обнаружила регистрационные книги местных торговцев и узнала, что уроженцы Южной Богемии Зигмунд и Людвиг в 1873–1874 годах были записаны винокурами. Их производство располагалось по адресу Ландштрассе, 38–44. Я сходила туда, на главную улицу Линца, и увидела красивое здание с двумя входами, где теперь располагается один из супермаркетов сети Billa.

В общем-то я огорчилась, что братья, несмотря на высочайший патент, оставили по себе так мало памяти в Линце. Больше дала встреча с внуком Эрмины, Джоном Кафкой, который живет сейчас в Соединенных Штатах. От него я узнала, что у Эрмины и Зигмунда было четверо детей: Рудольф (1871 г.р.), Берта (1873 г.р.), Эмилия (Лили, 1875 г.р.) и Эгон (1880 г.р.). Джон был сыном Эгона. По его словам, тетя Берта отличалась застенчивостью и страдала от косоглазия. Ее сосватали за Роберта Унгара, и этот брак оказался несчастливым. Каждое лето она приезжала в Линц, к Эрмине и Зигмунду.

В один из таких приездов заболел маленький сын Берты, Курт, и Эрмина обратилась за помощью к молодому врачу-чеху. С его посещения начался совершенно неожиданный поворот в истории моих линцских родственников.

Линц, 14 января 1907 года

Каждое утро, до начала приема, доктор Эдуард Блох проходил короткое расстояние от своей квартиры до маленькой синагоги на Бетлехемштрассе. Человек добропорядочный, доктор молился о своих пациентах, количество которых росло не по дням, а по часам с тех пор, как он снял просторную квартиру в красивом доме Палас-Вайсенвольф на Ландштрассе, за несколько кварталов от Эрмины и Зигмунда. Это было пять лет назад. Теперь же он наслаждался всеми удовольствиями принадлежности к высшему обществу Линца: обстановка здесь была совсем не такой напряженной, как в Праге, где он, молодой врач-еврей, опасаясь антисемитов, даже днем ходил по своим делам с пистолетом в кармане. В Линце же он буквально расцвел.

Сегодня он ждал на прием новую пациентку, хрупкую, на вид небогатую вдову; она жила в тесной, скромной квартирке на Гумбольдтштрассе. Доктор Блох потом вспоминал, что это была бледная, привлекательная женщина средних лет с сияющим взглядом серых глаз. Он осторожно и, как всегда, добросовестно начал расспрашивать ее, чем может помочь. Она пожаловалась на ужасные боли в груди и бессонные ночи. Ему становилось ясно, что у нее был за недуг, но для начала нужно было заполнить медицинские документы, а прежде всего выяснить имя и фамилию. В журнале посещений появилась аккуратная запись: возраст – 47 лет. Имя – Клара. Фамилия – Гитлер.

Когда доктор Эдуард Блох приехал к больному мальчику Курту Унгару, он еще не окончательно обосновался в Линце, хотя уже начал приобретать хорошую репутацию. То было его первое знакомство с семейством Кафка, о чем он упомянул в своей неопубликованной автобиографии, хранящейся теперь в вашингтонском Музее Холокоста.

Он учился в столице Богемии, Праге, но с Линцем познакомился еще в молодые годы, проходя обязательную для всех военную подготовку. Неудивительно, что австрийский город полюбился ему больше чешского. Пока он учился в Праге, евреев там не любили заметно сильнее, врачам с трудом находили постоянную работу в местном университете, а кроме того, на глазах росла напряженность между чешско– и немецкоговорящим населением Богемии. Линц казался во всех отношениях более подходящим, хотя без антисемитизма не обходилось и там.

Знакомство доктора Блоха с семьей Кафка оказалось удачным, потому что благодаря его стараниям маленький Курт поправился. Вскоре младший брат Берты, Эгон, слег с тяжелым тифом. Его сестра Лили писала в своих воспоминаниях (также хранящихся в Музее Холокоста), как они с доктором выходили Эгона, каких усилий это стоило и как много бессонных ночей они провели у его кровати. Тогда-то, по воспоминаниям Лили, они с доктором «увидели друг друга такими, какие есть». К выздоровлению Эгона Лили и Эдуард успели влюбиться друг в друга.

Живой, энергичный молодой доктор с большими темными глазами и длинными усами, однако, вовсе не соответствовал представлениям Эрмины о будущем зяте: она скорее предпочла бы человека делового. Лили упрямо хотела замуж только за Блоха, не желая повторять роковую ошибку старшей сестры. Лили обратилась за помощью к бабушке, Жозефине Дубски, которая как раз тогда приехала к ним в гости из Инсбрука. С 1883 года, после смерти мужа, Элиаса, она жила с Софией и Самуилом Шиндлер в квартире на Андреас-Гофер-штрассе. Удивительно, однако Жозефина приняла сторону Лили. Как вспоминал Джон Кафка, Эрмина буквально взбесилась и так скверно поговорила с матерью, что та спешно ретировалась обратно в Инсбрук.

Лили настояла на своем. В 1902 году они с доктором Эдуардом Блохом стали мужем и женой. Несмотря на отношение Эрмины, свадьба получилась пышной и веселой: друзья и родственники съехались отовсюду. Свадебная фотография хранится в вашингтонском Музее Холокоста. Молодые женщины были в белом, женщины постарше – в черном, мужчины – в элегантных смокингах и цилиндрах.

8. Свадебная фотография Лили и Эдуарда Блох. Эрмина и Зигмунд сидят слева от жениха и невесты

По лицам на других фотографиях, сохранившихся в отцовских альбомах, я вроде бы сумела узнать на этом снимке кое-кого из молодых Шиндлеров: в заднем ряду, третий слева, кажется, мой двоюродный дед Отто. А двоюродная бабушка, Марта, стоит в среднем ряду, четвертой слева. Из личного дневника Марты мне известно, что она была очень близка со своими линцскими родственниками.

Вскоре после свадьбы Эдуард перенес свою медицинскую практику в более просторное помещение на первом этаже дома Палас-Вайсенвольф, № 12, по Ландштрассе; там же располагалась и его квартира (см. илл. 3 на вкладке). На этом красивом старом здании, построенном еще в 1715 году, мускулистые, почти обнаженные атланты все еще держат балкон второго этажа, с которого Эдуард и Лили, наверное, смотрели вниз, на прохожих. В следующем, 1903 году у Эдуарда и Лили родилась их единственная дочь Труда.

А медицинская практика становилась все обширнее. Эдуард оказался настоящим доктором и не отказывал в помощи ни одному человеку, даже если он был не в состоянии оплатить его услуги. Вот почему в своей автобиографии Эдуард написал, что, когда 14 января 1907 года к нему пришла тяжело больная Клара Гитлер, он ее принял.

9. Клара Гитлер, ок. 1890 г.

В Дрездене Эдуард прошел специализацию по лечению женских болезней и, даже еще не осмотрев свою пациентку, понял, что у нее что-то не то с грудью. Все окончательно прояснилось, когда он нащупал там узлы раковой опухоли.

Потом он говорил, что тогда такой диагноз был равносилен смертному приговору. Он решил, что сейчас пугать свою 47-летнюю пациентку не стоит, но сказал, что, возможно, без операции она не обойдется. Он прописал ей обезболивающие препараты. Кроме того, он попросил ее в следующий раз прийти с детьми: такую новость должны были узнать все одновременно.

Муж Клары, Алоиз Гитлер, умер в 1903 году. Клара сразу же продала маленький семейный дом в окрестностях Линца и переехала ближе к центру; как ей казалось, там детям будет легче жить, хотя их новая квартира на Гумбольдтштрассе была совсем крошечной: одна комната, кухня и чулан. В этом-то чулане и жил сын Клары Адольф.

Дом этот стоит до сих пор. Я прошла мимо него по пути на кладбище: обшарпанное здание на шумной, пыльной улице на выезде из Линца, утыканной забегаловками с турецкой едой и парой кинотеатров под неоновыми вывесками, где крутят порнофильмы.

Нрав у Клары был тихий. Муж ее, наоборот, был жесток, сильно пил и частенько поколачивал детей, особенно Адольфа. Как вспоминала сестра Адольфа, Паула, это случалось почти каждый вечер, а однажды им даже показалось, что Алоиз прибил сына насмерть. Клара, как могла, защищала и успокаивала детей.

10. Адольф Гитлер в 1904 г., за три года до знакомства с доктором Блохом. Портрет нарисован однокашником

Через несколько дней после той, первой, консультации Клара снова появилась у Эдуарда. Теперь она привела с собой всю семью, в том числе и Адольфа, и Эдуард сообщил ей страшную новость. Как вспоминал потом Эдуард, Клара стойко приняла ее, но Адольф заплакал и спросил: «Что же, маме совсем не на что надеяться?»

Доктор ответил: «Если срочно сделать операцию, можно еще успеть». Эдуард вспоминал потом, что это чуть-чуть успокоило Адольфа.

Эдуард не стал медлить и подключил все свои связи. 18 января 1907 года Кларе удалили грудь в Больнице сестер милосердия (Barmherzigen Schwestern), причем по ее просьбе Эдуард присутствовал на операции. Адольф настоял, чтобы мать положили не в переполненную общую палату, а в отдельную, пусть даже и более дорогую.

Часа через два после операции Эдуард зашел к детям Клары, которые волновались, ожидая исхода операции дома. Адольф устал, а глаза у него покраснели от слез. Юноша внимательно выслушал рассказ врача об операции, а потом глухо спросил: «Ей больно?» Эдуард впоследствии называл операцию «трудной» и признавался, что ему трудно было скрывать от детей всю серьезность положения.

При беспомощной матери Адольф становился теперь главой семейства. Он платил доктору и больнице, а Эдуард наблюдал за ходом выздоровления Клары. В том же году он лечил Адольфа от разных мелких недугов. На взгляд Эдуарда, Адольф был любимчиком матери и сам горячо любил ее. Какое в жизни избрать направление, он не знал. Адольф плохо учился, а в 1905 году совсем бросил школу. Опекун, Йозеф Майрхофер, напрасно уговаривал его поступать на работу. Клара же очень одобряла стремление своего сына стать художником.

Она, казалось, сравнительно быстро шла на поправку и вскоре уже могла ходить за провизией на ближайший рынок. Однако ей стало трудно подниматься на третий этаж, поэтому в мае 1970 года семейство переехало еще раз, в квартиру побольше и посветлее, на первом этаже дома № 9 по Блютенштрассе. Она находилась на другом берегу Дуная, в районе Урфар, совсем неподалеку от садов, откуда поставляли фрукты на винокурню семейства Кафка. Доктор Блох побывал там и своими глазами увидел полную чистоту и порядок: фрау Гитлер была превосходной хозяйкой.

Через несколько месяцев после операции, осенью 1907 года, Адольф отправился в Вену держать вступительный экзамен в художественную школу при Венской академии изящных искусств. В знак почтения он послал открытку своему семейному доктору Блоху: «Из Вены, с самыми теплыми пожеланиями, Ваш вечно благодарный пациент Адольф Гитлер».

Однако Вена, где у Адольфа оказалось много соперников, оказалась местом не таким уж простым: в нее валом валили жители начавшей распадаться империи. С 1880 года ее население почти утроилось и приближалось к двум миллионам. Кругом царила бедность, жилья остро не хватало. В обществе росли напряженность и антисемитизм. Евреи уже составляли чуть ли не 10 % жителей Вены и были самым многочисленным из ее национальных меньшинств. Совсем немногие стали обеспеченными культурными интеллектуалами; подавляющее большинство не сумело выбраться из бедности, говорило на идише, а не на немецком языке и оказалось в столице, спасаясь от враждебного отношения в других регионах Австро-Венгерской империи.

Вена не приняла Адольфа. Из 113 поступавших в 1907 году в академию попали всего двадцать восемь. Гитлера среди них не оказалось. Друг его детства Август Кубичек вспоминал, что работы Гитлера были признаны не соответствующими уровню академии; Адольф мог бы поступить на архитектурное отделение, но ничего не вышло и там: ведь школу он так и не закончил. Он вернулся в Линц, но о своей неудаче никому ничего не говорил.

К октябрю 1907 года Кларе Гитлер стало хуже. Рак груди дал метастазы. Доктор Блох сообщил семье, что теперь положение стало безнадежным. С 28 октября Клара не вставала с постели, и Адольф взял на себя домашнее хозяйство. Кубичек удивлялся, до чего ловко его друг исполнял свои новые обязанности:

Я знал, какого низкого мнения Адольф об этих монотонных, хоть и необходимых делах. И поэтому я довольно скептически относился к его хорошим намерениям и думал, что он ограничится парой-тройкой красивых жестов. Однако я сильно заблуждался. Оказалось, я совершенно не знал Адольфа с этой стороны и даже не представлял себе, что безграничная любовь к матери сподвигнет его на выполнение всякой домашней работы, да так хорошо, что мать не могла нарадоваться. Как-то я приехал к ним на Блютенштрассе и застал Адольфа за делом. Он, в синем фартуке, методично отскребал пол кухни, к которому явно давно никто не прикасался.

С 6 ноября 1907 года Эдуард посещал Клару каждый день. Потом, в автобиографии, он писал, что Адольф спал рядом с матерью, чтобы быстро откликнуться на любую ее просьбу. Для обработки кожи вокруг швов Эдуард прописал Кларе йодоформ, легкий антисептик; чтобы облегчить страшные боли, он давал ей и морфий. Клары Гитлер не стало в ночь на 21 декабря 1907 года. Вся семья понимала, что Эдуард уже ничем не мог помочь, поэтому его известили только утром.

Днем Эдуард приехал в Урфарт, чтобы оформить свидетельство о смерти. Адольф сидел рядом с умершей; ночью он явно ни на минуту не сомкнул глаз. В память о матери Адольф набросал ее карандашный портрет. Эдуард какое-то время побыл с безутешной семьей. Как мог, он постарался объяснить, что смерть стала для нее избавлением.

Как и хотела Клара, 23 декабря 1907 года ее похоронили рядом с мужем. На следующий день вся семья появилась в приемной у доктора Блоха, чтобы поблагодарить его за все, что он сделал для матери. Адольф пожал врачу-еврею руку и произнес: «Вечно буду вам благодарен».

Линц, август 2019 года

Я все еще на кладбище. Линц стал домом для трех поколений семейства Кафка; все они здесь и похоронены. Перед Зигмундом и Эрминой лежит их дочь Берта Унгар и внук, Курт Унгар. Их надгробия тоже выполнены из черного мрамора, хотя пониже и поскромнее. У них не осталось потомков. В Линце эта ветвь семьи пресеклась. Потом я отправляю фотографию, сделанную на кладбище, в Соединенные Штаты, своим родственникам Кафка – внуку Зигмунда и Эрмины Джону и двум их правнукам. Они радуются, потому что в обозримом будущем вряд ли совершат такое далекое путешествие.

Удивительно, но мой отец гордился тем, что его дядя Эдуард врачевал Гитлеров. Меня всегда удивляло, что даже самое легкое прикосновение к знаменитости (даже такого рода, как Адольф Гитлер) для моего отца было лучше, чем полная неизвестность. Нам в детстве в это верилось с трудом. Однако же правда вот она, в воспоминаниях доктора Блоха. И на доске объявлений в старой школе Джона Кафки я тоже читаю: доктор Блох «имел сомнительную честь» лечить Гитлера.

В 1908 году, после смерти матери, Гитлер снова попробовал поступить на художественное отделение, и снова у него ничего не вышло, но теперь уже он остался в Вене, без работы и почти совсем без денег. Тогда начали формироваться и его политические воззрения: он заделался ярым поклонником мэра Вены Карла Люгера, лютого антисемита.

Но о своем враче-еврее Гитлер вспоминал с теплотой. Живя в Вене, он отправил ему вторую открытку с новогодними поздравлениями, нарисованную от руки. Эдуард писал, что на ней был изображен монах с бокалом переливающегося через край шампанского и надписью «С Новым годом!» (Prosit Neu Jahr). На обороте благодарный пациент написал: «Семейство Гитлер желает Вам всего лучшего в наступающем году. Всегда благодарный Вам Адольф Гитлер». Эдуарду открытка очень понравилась. Рисунок Гитлер подсушил перед огнем, чтобы придать ему «приятный старинный вид». Этот знак признательности оказался последним прямым общением Гитлера с моим двоюродным дедом.

Больше встретиться им не привелось, но друг друга они все-таки не забыли.