Текст книги "Монах"

Глава II

Узнав хоть тысячную долю наслаждений,

Известных тем, кто любит и любим,

Признаешь ты, вздыхая с сожаленьем:

Упущен зря тот час, что не отдал любви.

Торквато Тассо (1544–1595)

Монахи проводили аббата до двери его кельи, и он отпустил их тоном осознанного превосходства, в котором показное смирение боролось с реальной гордыней.

Оставшись один, он дал волю своему тщеславию. Вспоминая, какой энтузиазм вызвала его проповедь, он испытал прилив восторга, и образы будущего величия легко предстали перед ним. Экзальтация его возрастала, гордыня громко подсказывала, что он возвысился над всеми людьми.

«Кто смог бы, как я, – думал он, – пройти все испытания юности, ничем не запятнав свою совесть? Кто еще сумел подавить напор сильных страстей и буйного темперамента и даже на заре жизни добровольно стать затворником? Напрасно я ищу другого такого человека. Ни в ком другом не нахожу я такой решимости. В сфере религии никто не похвалится тем, что равен Амброзио! Какое мощное воздействие оказала моя проповедь на прихожан! Как толпились они вокруг меня! Как они осыпали меня благословениями и называли единственным надежным столпом церкви! Что теперь мне делать дальше? Ничего, только надзирать над поведением своих братьев, как прежде я надзирал над самим собой. Нет, это не все! Разве не может подстеречь меня искушение на том пути, которым я доселе следовал неуклонно? Разве я не принадлежу к разряду мужчин, чья природа неустойчива и подвержена ошибкам? Мне предстоит отныне часто покидать свое уединенное убежище; прекраснейшие и знатнейшие дамы Мадрида постоянно посещают аббатство и не желают обращаться к иным исповедникам, кроме меня. Я должен приучить свои глаза к виду источников искушения и противостоять соблазнам роскоши и желания. Встречу ли я в этом мире, куда вынужден вступить, какую-то прекрасную женщину… столь же прекрасную, как ты, пресвятая Дева!..»

И его взгляд остановился на картине, висевшей на стене; она изображала Деву Марию и в течение последних двух лет была объектом его все возраставшего восторга и обожания. Амброзио помолчал, любуясь ею, и заговорил вслух.

– Как прекрасно это лицо! Как грациозен поворот головы! Какая нежность и притом какое величие в божественных очах! Как мягко опирается она щекою на руку! Могут ли розы соперничать с румянцем этой щеки? Не посрамляет ли эта рука белизну лилий? О! Если бы такая красота существовала, и существовала только для меня! Тогда мне было бы позволено обвивать эти золотые завитки вокруг своих пальцев и прижиматься губами к сокровищам этой белоснежной груди! Боже милостивый, следовало ли бы мне тогда воздержаться от искушения? Не смогу ли я вознаградить себя за тридцать лет страданий, хотя бы один раз обняв ее? Неужели мне нельзя забыться…

О, как я глуп! Куда меня заводит восхищение этой картиной? Прочь, нечистые помыслы! Я должен помнить, что женщины навеки недоступны мне. Ни одна смертная не сравнится красотой с этим образом. Даже будь такая на самом деле, испытание было бы слишком жестоко для посредственной добродетели; но Амброзио искушение не сокрушит. Искушение, сказал я? Для меня это пустой звук. То, что очаровывает, будучи идеалом и образом высшего существа, отвратит меня в живой женщине, подверженной всем недостаткам смертных. Меня восхищает не красота женщины: я преклоняюсь перед мастерством художника; я почитаю Божественность. Разве страсти не умерли в моей душе? Разве я не освободился от человеческих слабостей? Не страшись, Амброзио! Доверься силе своей добродетели. Смело вступай в мир, несовершенства которого ниже тебя; не забывай, что ты уже полностью чужд порокам человечества, и дай отпор всем ухищрениям духов тьмы. Они узнают, на что я способен!

В эту минуту мечты его прервали три тихих удара в дверь кельи. Аббат с трудом вырвался из круга бредовых мыслей. Стук повторился.

– Кто там? – спросил наконец Амброзио.

– Это я, Розарио, – ответил тихий голос.

– Войди! Войди, сын мой!

Дверь открылась, и Розарио вошел с маленькой корзинкой в руках.

Розарио был молодым послушником, который собирался через три месяца принести монашеские обеты. Некая тайна окутывала этого юношу, вызывая одновременно интерес и любопытство ближних. Его необщительность, глубокая меланхолия, строгое соблюдение устава ордена, добровольный уход от мира, столь необычный в его возрасте, привлекали внимание всей братии. Казалось, он боится быть узнанным, и никто не видел его лица. Голову его постоянно скрывал капюшон; но порой его черты случайно приоткрывались, и были они красивы и благородны. Какого-либо иного имени, кроме Розарио, он не назвал. Никто не знал, откуда он родом, и на расспросы об этом отвечал молчанием. Однажды в монастырь явился незнакомец, богатый костюм которого и роскошный экипаж выдавали его высокое положение в свете, велел монахам принять послушника и внес положенный вклад. На следующий день он вернулся с Розарио и с тех пор больше не появлялся.

Юноша упорно избегал общения с монахами; он отвечал на их любезности кротко, но сдержанно, и не скрывал своего желания побыть одному. Лишь аббат стал исключением из этого общего правила. На него новичок смотрел с уважением, близким к обожанию: он постоянно искал возможности побыть с ним и брался за любое дело, чтобы угодить ему. В обществе аббата сердце его как бы оттаивало, веселость проявлялась в его поведении и речи. Амброзио, со своей стороны, не менее был расположен к отроку; с ним одним он забывал про обычную суровость. Когда они беседовали, аббат сам не замечал, как смягчается его тон; и голос Розарио звучал для него слаще всех прочих. Он отдал долг благодарности юноше, начав заниматься с ним различными науками; послушник прилежно усваивал уроки, и Амброзио изо дня в день все более восхищался живостью его ума, простотой манер и прямодушием; коротко говоря, он питал к послушнику настоящую отцовскую любовь. Порой ему хотелось тайком увидеть лицо ученика; но, следуя закону самоотречения, он подавлял в себе даже любопытство и сдержал желание попросить юношу об этом.

– Простите за вторжение, отец, – сказал Розарио, поставив корзинку на стол. – Я пришел к вам с просьбой. Мне стало известно, что один мой добрый друг опасно болен, и я прошу вас помолиться за его выздоровление. Если мольбы вообще могут повлиять на волю небес, ваши непременно его спасут.

– Для тебя, сын мой, я сделаю все, что в моих силах. Как зовут твоего друга?

– Висенте делла Ронда.

– Этого достаточно. Я не забуду помянуть его в своих молитвах, и да соизволит наш трижды благословенный святой Франциск прислушаться к ним!.. А что у тебя в корзинке, Розарио?

– Немного тех цветов, преподобный отец, которые, как я заметил, вам особенно нравятся. Позволите ли вы мне расставить их в вашем покое?

– Твоя забота мне очень приятна, сын мой.

Пока Розарио распределял цветы по маленьким вазам, расставленным в разных углах комнаты, аббат продолжал:

– Я не видел тебя сегодня вечером в церкви, Розарио.

– Но я там был, отец. Я так благодарен вам за покровительство, что не мог пропустить случая присутствовать на вашем триумфе.

– Увы! Розарио, у меня нет ни малейшего повода для торжества: моими устами говорил святой, ему и принадлежит заслуга. А тебе, значит, пришлась по душе моя проповедь?

– Не то слово, отец! О! Вы превзошли самого себя! Никогда прежде не слышал я такого красноречия… кроме одного случая! – сказал послушник и вздохнул.

– Когда же это было? – поинтересовался аббат.

– Когда ныне покойный приор внезапно занемог и вы молились за него.

– Помню, помню: это было более двух лет назад. И ты присутствовал при этом? Я тогда не знал тебя, Розарио.

– Верно, отец; и жаль, что Богу не было угодно еще до того дня прервать нить моей жизни! Каких страданий, каких горестей я избежал бы!

– Страдания – в столь юном возрасте, Розарио?

– Да, отец; я страдал, и если бы вы узнали, что со мной было, это пробудило бы и ваш гнев, и ваше сочувствие! Однако здесь, в убежище, я познал бы душевный мир, если бы не боязнь неодобрения. Боже, боже! Как жестока пытка страхом!.. Отец, я отрекся от всего; я покинул навеки свет и развлечения, у меня ничего не осталось, ничто меня не привлекает, кроме вашей дружбы, вашей приязни. Если я их потеряю, отец, o, если я их потеряю… страшитесь силы моего отчаяния!

– Ты так опасаешься утратить мою дружбу? Но что в моем поведении дает повод к такому страху? Узнай меня лучше, Розарио, и сочти меня достойным твоего доверия. Отчего ты страдаешь? Откройся мне и знай, что, если в моих силах устранить…

– Ах! Никто не может помочь мне, кроме вас. И все же мне нельзя открыться вам. Мои признания вызовут вашу ненависть! Вы прогоните меня с позором и презрением.

– Сын мой, не опасайся! Я прошу…

– Будьте милосердны, не спрашивайте больше! Я не должен… не смею… Но послушайте! Колокол призывает к вечерне! Отец, благословите меня, и я пойду.

Он опустился на колени и принял благословение аббата; потом прижал его руку к губам, вскочил и опрометью убежал. Очень удивленный поведением юноши, Амброзио отправился служить вечерню в маленькой часовне, принадлежащей аббатству.

По окончании службы монахи разошлись по кельям. Аббат остался один в часовне, чтобы принять монахинь-клариссинок. Как только он занял свое место в исповедальне, явилась настоятельница. Все монахини исповедовались, ожидая очереди в ризнице под надзором матушки. Амброзио выслушивал их внимательно, увещевал, назначал покаяния соразмерно с виной, и некоторое время все шло как обычно, пока одна из сестер, выделявшаяся благородством облика и изяществом фигуры, по неосторожности не уронила из-за пазухи письмо. Она отошла, не заметив потери. Амброзио, полагая, что это послание от ее родни, подобрал его, чтобы вернуть девушке.

– Постой, дочь моя, – сказал он. – Ты обронила…

В этот момент листок развернулся, и он машинально прочел первые слова. Он отшатнулся в недоумении. Услышав его призыв, монахиня обернулась, увидела письмо у него в руке и, вскрикнув от ужаса, рванулась, чтобы отобрать его.

– Стой! – сказал аббат сурово. – Дочь моя, я должен прочесть это письмо.

– О, я пропала! – воскликнула она, в отчаянии стиснув руки.

Лицо ее мгновенно побледнело; она дрожала от волнения, и ей пришлось ухватиться за колонну, чтобы не упасть на пол часовни. Тем временем аббат прочел следующие строки:

«Все готово для твоего побега, дорогая моя Агнес! Завтра в полночь я буду ждать тебя у садовой калитки: я добыл ключ, и нескольких часов хватит, чтобы доставить тебя в безопасное место. Пусть неуместные сомнения не заставят тебя отказаться от надежного способа спасти и себя, и то невинное создание, которое ты носишь под сердцем. Помни, что ты дала слово стать моей гораздо раньше, чем обратилась к церкви; что твое положение скоро станет заметно твоим остроглазым сестрам, а побег – единственный способ избежать их злобных преследований. До встречи, моя Агнес! Моя суженая и дорогая жена! Обязательно будь у калитки в полночь!»

Дочитав, Амброзио окинул неосторожную монахиню строгим, гневным взглядом и сказал:

– С этим письмом должна ознакомиться настоятельница.

С этими словами он прошел мимо нее. На Агнес это подействовало как удар грома; она очнулась от оцепенения, но теперь ей стал ясен весь ужас ее положения. Она побежала за аббатом и схватила его за рукав.

– Постойте! O, постойте! – крикнула она отчаянно, бросилась к его ногам и оросила их слезами. – Отец, снизойдите к моей юности! Отнеситесь доброжелательно к слабости женщины, не открывайте мой секрет! До конца дней своих буду я искупать единственное мое прегрешение, и ваша снисходительность вернет душу на небеса!

– Любопытное признание! Как это? Обитель святой Клары должна стать приютом для гулящих девок? А я должен допустить, чтобы в лоне церкви Христовой поселились разврат и бесстыдство? Презренная! Снисхождение к тебе сделает меня твоим сообщником. Милость будет преступлением. Ты отдалась на волю соблазнителя, осквернила священное одеяние; и еще осмеливаешься считать, что заслуживаешь моего сочувствия? Не задерживай меня. Где госпожа аббатиса? – добавил он, повысив голос.

– Стойте! Стойте, отец! Послушайте меня еще минутку! Не считайте меня нечистой, не думайте, что я согрешила, поддавшись своему низменному темпераменту. Задолго до того, как я приняла постриг, Раймонд владел моим сердцем: он внушил мне чистейшую, безупречную страсть и уже готовился стать моим законным супругом. Но ужасная случайность и измена одного родственника разлучили нас. Я думала, что потеряла его навеки, и отчаяние привело меня в обитель. А потом мы случайно встретились вновь; я не смогла отказать себе в печальной радости плакать вместе с ним. Мы стали встречаться по ночам в нашем саду, и однажды, утратив бдительность, я нарушила обет целомудрия. Вскоре я стану матерью. Преподобный Амброзио, сжальтесь надо мною; сжальтесь над невинным существом, чья жизнь связана с моей. Если вы сообщите о моем проступке аббатисе, мы оба погибнем. Наказание, которое ждет несчастных вроде меня по уставу святой Клары, крайне сурово и жестоко. Почтенный отец! Пусть незапятнанная совесть не лишит вас сочувствия к тем, кто менее вас способен сопротивляться искушению! Неужели милосердие останется единственной добродетелью, недоступной вашему сердцу? Пожалейте меня, преподобный! Отдайте мне письмо, не обрекайте на неизбежную погибель!

– Твоя дерзость поразительна! Ты просишь меня скрыть твое преступление – меня, которого ты обманула притворной исповедью?.. Нет, дочь моя, нет. Я окажу тебе более существенную услугу. Я спасу твою душу, вопреки тебе самой. Покаяние и умерщвление плоти искупят твой проступок, суровость заставит вернуться на путь святости. Эй, кто там! Позовите мать Агату!

– Отец! Ради всего святого, всего, что дорого вам, прошу, умоляю…

– Отпусти меня. Я не стану тебя слушать. Где настоятельница? Мать Агата, где вы?

Дверь ризницы отворилась, в часовню вошла аббатиса, а за нею – все монахини.

– Жестокий, жестокий! – воскликнула Агнес, отпустив его рукав.

Обезумев от ужаса, она бросилась на пол и забилась, разрывая в клочья свое покрывало в припадке отчаяния. Монахини в недоумении глазели на эту сцену. Аббат отдал роковой листок настоятельнице, объяснил, как нашел его, и добавил, что ей надлежит решить, какое наказание назначить преступнице.

Прочитав письмо, аббатиса побагровела от возмущения. Как! Такое преступление совершено в ее обители и стало известно Амброзио, кумиру Мадрида, человеку, которого она особенно старалась впечатлить порядком и благочинием своего дома! У нее не хватило слов, чтобы выразить свою ярость. Она молчала, устремив на простертую монахиню взгляд, полный злобы и угроз.

– Уведите ее в нашу обитель! – сказала она наконец.

Две самых старых монахини приблизились к Агнес, насильно подняли ее с пола и приготовились увести из часовни.

– Как! – внезапно воскликнула она, резкими движениями вырвавшись из их рук. – Значит, надеяться мне уже не на что? Вы уже тащите меня на расправу? Где ты, Раймонд? О! Спаси меня, спаси! – Затем, окинув аббата гневным взглядом, она продолжила: – Слушай меня! Ты, человек жестокосердный! Слушай меня, гордый, строгий и жестокий! Ты мог спасти меня; ты мог вернуть меня в круг счастья и добродетели, но не пожелал; ты погубил мою душу; ты мой убийца, и на тебя падет проклятие моей смерти и гибели моего нерожденного ребенка! Непоколебимый пока что в своей добродетели, ты стал наглецом, ты презрел мольбы кающейся; но Бог будет милосерден там, где ты милосерден не был. Да имеешь ли ты право хвалиться своим целомудрием? Какие искушения ты преодолел? Трус! Ты бежал от них, ты не сопротивлялся им. Но день расплаты придет. О! Когда тебя настигнет неукротимая страсть; когда ты ощутишь, что человек слаб и рожден для заблуждений; когда, содрогнувшись, ты оглянешься на свои преступления и, ужаснувшись, станешь искать заступничества твоего Бога, о, в этот момент вспомни обо мне! Вспомни о своей жестокости! Вспомни об Агнес и не надейся на прощение.

Эта вспышка чувств исчерпала ее силы, и она упала без сознания на руки стоявшей рядом монахини. Агнес немедленно унесли из часовни, и все сестры последовали за ней.

Нельзя сказать, что Амброзио остался бесчувственным к упрекам девушки. Сердце его сжалось от ощущения, что он поступил с нею слишком сурово. Поэтому он задержал настоятельницу и попытался заступиться за бедняжку.

– Сила ее отчаяния, – сказал он, – доказывает, что порок еще не стал ей привычен. Возможно, обращаясь с нею несколько терпимее, чем обычно практикуется, и несколько смягчив уставное наказание…

– Смягчить, отец? – перебила его госпожа аббатиса. – Это, простите, не ко мне. Законы нашего ордена, простые и строгие, в последнее время несколько позабыты; но преступление Агнес говорит о необходимости их восстановить. Я оповещу обитель о своем намерении, и Агнес будет первой, кто ощутит непреклонность этих законов, которым мы будем следовать до последней их буквы. Прощайте, отец!

Она поспешно покинула часовню. Амброзио сказал про себя: «Я выполнил свой долг!»

Однако это не успокоило его. Чтобы отвлечься от смутных мыслей, которые вызвала тяжелая сцена, он вышел из часовни в монастырский сад. Во всем Мадриде не было места более красивого и ухоженного. Сад был разбит с утонченным вкусом; изысканнейшие цветы составляли его роскошное убранство, и, хотя их расположение было искусно продумано, казалось, будто это дело рук самой Природы. Посреди беломраморных водоемов били фонтаны, неустанно освежая воздух; ограда сплошь заросла вьющимся жасмином, лозами и жимолостью. Ночь придавала саду еще большую прелесть. Полная луна плыла по безоблачному синему небу, в ее свете листва деревьев поблескивала, а струи фонтанов рассыпались серебряными искрами; легкий ветерок, пролетая вдоль аллей, впитывал аромат цветущих апельсинов, и соловей распевал, прячась в искусственной чаще. Туда и направил аббат свои стопы.

В самой глубине рощицы был устроен незамысловатый грот, наподобие пещеры отшельника. Стены были сделаны из переплетенных древесных корней, щели между ними заполняли мох и побеги плюща. Они примыкали к нагромождению камней, по которым каскадом стекал естественный водопад. К нему с обеих сторон примыкали земляные скамьи. Погруженный в свои мысли, монах подошел к входу. Царствовавший вокруг покой и сладостная нега умерили волнение в его душе.

Он вошел, желая отдохнуть, но остановился, заметив, что место занято. На одной из скамей кто-то лежал в меланхолической позе, подпирая голову рукой, видимо, предаваясь размышлениям. Приблизившись, монах узнал Розарио; молча смотрел он на юношу, не входя в грот. Через несколько минут послушник переменил позу и устремил взгляд на противоположную стену.

– Да, – сказал он с глубоким, жалобным вздохом. – Я чувствую, как ты был счастлив, и насколько несчастен я. Счастье выпало бы и мне тоже, сумей я настроиться, как ты! Смотреть с отвращением на род людской, похоронить себя навеки в непроходимой пустыне и забыть, что в мире существуют люди, достойные любви! Боже! Какое это блаженство – быть мизантропом!

– Очень необычная мысль, Розарио, – сказал аббат, войдя в грот.

– О! Вы здесь, преподобный отец? – вскрикнул послушник.

Вскочив в смятении, он поспешно натянул на голову капюшон и скрыл лицо. Амброзио опустился на скамью и заставил юношу сесть рядом.

– Не следует так сильно предаваться унынию, – сказал он. – Что заставило тебя считать благословением ненависть к людям, самое отвратительное из всех чувств?

– Чтение этих стихов, отец. – Юноша указал на мраморную табличку, вставленную в противоположную стену. – До сих пор я не замечал ее. Яркий лунный свет позволил мне прочесть эти строки; и как же я завидую тому, кто познал это чувство!

Аббат присмотрелся и прочел надпись:

 
О ты, что днесь читаешь эти строки!
Не думай, что покинул мир далекий
И затворился в келье одинокой
Я от стыда.
Что совести меня укор жестокий
Привел сюда.
 
 
За мною нет вины. Своею волей
Отринул я придворные покои,
Пресытившись чванливою толпою,
Я свет узнал.
 
 
Гордыня с Похотью, вельможи Преисподней
Там правят бал.
На праздничных пирах и в будуарах
Любовь и дружбу делают товаром,
Меч праведный не чести служит яро,
А подлецу,
И жизнь моя, растраченная даром,
Идет к концу.
 
 
Отверг я света блеск. В убогой келье
Бестрепетно я справил новоселье.
Не предаваясь грешному веселью,
Чураясь лжи,
Избрал я для себя заветной целью
Благую жизнь.
 
 
О путник! Если горе никакое
Не омрачило твоего покоя,
Ты молод и доселе незнакома
Тебе тоска,
Наверно, посмеешься надо мною
Ты свысока.
 
 
Но коль предаст тебя любви услада,
Изгнанье станет доблести наградой
И приведет тебя в преддверье ада
Твой путь земной,
Поверь, тебе удел мой будет сладок,
И страшен – твой!
 

– Если бы было возможно человеку столь полно ограничиться самим собой, абсолютно подавив человеческую природу, – сказал Амброзио, дочитав до конца, – и все же чувствовать те удовлетворение и спокойствие, которые выражают эти строки, я могу признать, что жить так было бы более желательно, нежели в мире, чреватом всевозможными пороками и безумствами. Но такого не бывает. Эту надпись поместили сюда просто для украшения грота. И отшельник, и его чувствования – воображаемые.

Человек рожден для общества. Как ни мало он может быть привязан к миру, ни забыть его полностью, ни допустить, чтобы его полностью забыли, никогда не сможет. Преступления или глупость человечества вызывают у мизантропа ненависть, и он бежит; он решает стать отшельником и погребает себя заживо в какой-нибудь пещере под мрачной скалой.

Пока ненависть горит в его сердце, он, вероятно, может быть доволен своим положением; но когда страсти начнут остывать, когда Время смягчит его горе и исцелит те раны, из-за которых он избрал одиночество, как ты думаешь, удовольствуется ли он обществом Пустоты? О нет, Розарио. Без поддержки кипящих страстей он чувствует все однообразие своей жизни, и сердце его становится добычей скуки и усталости. Он озирается вокруг и обнаруживает, что остался один во всей Вселенной. Тяга к обществу возрождается в его душе, и он начинает страдать по миру, который сам же покинул. Природа лишается очарования в его глазах: ведь рядом нет никого, чтобы указать на ее красоты или разделить его восхищение ее совершенством и разнообразием. Взобравшись на обломок какой-нибудь скалы, он созерцает водопад пустыми глазами; великолепие заката оставляет его равнодушным. Медленно возвращается он в свою лачугу под вечер, потому что никто там не ждет его; без удовольствия съедает он в одиночестве невкусный ужин и засыпает на своем ложе из мха, унылый и недовольный, зная, что наутро его ожидает точно такой же безрадостный и однообразный день!

– Вы удивили меня, отец! Если бы обстоятельства обрекли вас на одиночество, разве исполнение религиозного долга и сознание хорошо прожитой жизни не принесут вашему сердцу тот покой, о котором…

– Думая так, я впал бы в самообман. Я убежден в противном: всей моей стойкости не хватит, чтобы уберечь меня от тоски и отвращения. Если бы ты знал, с какой радостью после целого дня занятий встречаюсь я вечером с братьями! Проведя много долгих часов в одиночестве, я ощущаю невыразимое удовольствие, завидев ближних своих! Именно в этом я вижу главное преимущество монастыря. Он защищает человека от греховных искушений; он обеспечивает свободное время, необходимое для должного служения Всевышнему; он избавляет от страданий, причиняемых зрелищем мирских мерзостей, и одновременно позволяет наслаждаться хорошим обществом. А ты, Розарио, ты завидуешь жизни отшельника? Неужели ты не видишь, как счастливо устроился? Поразмысли об этом. Наше аббатство стало твоим убежищем; твоя обязательность, твоя доброта, твои таланты снискали тебе всеобщее уважение, и здесь ты недоступен для мира, который, по твоим словам, ненавидишь; и в то же время тебе обеспечено общение, притом с людьми самыми почтенными.

– Отец! Отец! Да ведь именно это меня и мучает! Для меня было бы лучше провести свой век среди порочных особ и отъявленных негодяев, никогда не слышать слово «добродетель». Именно мое безграничное преклонение перед религией, тонкая чувствительность души моей ко всему прекрасному, честному и доброму – именно в них причина моего позора и скорой погибели. О! Никогда бы мне не входить в стены этого аббатства!

– Отчего же, Розарио? Когда мы беседовали с тобой в прошлый раз, ты был настроен иначе. Неужели дружба со мной для тебя уже так мало значит? Если бы ты не оказался в стенах аббатства, то не встретился бы и со мною. Неужели ты об этом сожалеешь?

– Не встретился бы с вами? – повторил послушник, неистово вскочив со скамьи и схватив аббата за руку. – С вами! О, почему Господь не выжег мне молнией глаза прежде, чем они увидели вас! Почему он не сделал так, чтобы мы больше не встретились, и позволил забыть о первой встрече!

Выпалив эти слова, он выбежал из грота. Амброзио остался на месте, обдумывая необъяснимое поведение юноши. Он было заподозрил помрачение рассудка, однако все поведение Розарио, связность мыслей и спокойствие, покинувшее его лишь в момент перед бегством из грота, противоречили этому предположению. Спустя несколько минут Розарио вернулся. Присев снова на скамью, он оперся щекой на руку, а другой отер слезы, льющиеся капля за каплей.

Монах смотрел на него с сочувствием и воздержался от вопросов. Долго оба они молчали. Между тем соловей перелетел на апельсиновое дерево прямо напротив грота и залился песней, мелодичной и печальной. Розарио поднял голову и внимательно слушал.

– Так было, – сказал он, глубоко вздохнув, – так было в последний месяц жизни моей несчастной сестры. Она любила слушать соловья. Бедная Матильда! Она спит в могиле, и страсть больше не бьется в ее сокрушенном сердце.

– У тебя была сестра?

– Вы верно сказали: была. Увы! Теперь ее нет. Она пала под бременем бед на самой заре жизни.

– Каких бед?

– Они бы не вызвали вашего сочувствия. Вы не ведаете непреодолимой, роковой силы тех чувств, которые завладели ее сердцем. Отец, сестра стала жертвой несчастной любви. Она полюбила человека – о, скорее божество, наделенное всеми достоинствами, и это стало проклятием ее жизни. Его благородный облик, безупречный характер, многие таланты, его чудесная мудрость, основательная и блестящая, могли бы разжечь жар и в самой бесчувственной душе. Сестра увидела его и отважилась полюбить, но никогда не отваживалась надеяться.

– Если предмет ее любви так хорош, что мешало ей надеяться на соединение с ним?

– Отец, Джулиан был помолвлен с прекрасной, благочестивой невестой еще до того, как познакомился с Матильдой! И все же сестра полюбила и ради мужа стала обхаживать жену. Однажды утром она сумела ускользнуть из нашего отчего дома; одевшись как простолюдинка, она попросилась на службу к супруге возлюбленного, и ее приняли. Так она получила возможность видеться с Джулианом ежедневно, и она постаралась расположить его к себе. Ей это удалось. Джулиан отметил ее услужливость; добродетельные люди умеют быть благодарными, и он стал отличать Матильду от других служанок.

– А ваши родители? Неужели они не искали дочь? Или они смирились с потерей?

– Прежде чем они смогли отыскать сестру, она объявилась сама. Любовь ее усиливалась, она больше не могла скрывать свои чувства; но ее целью было не обладание Джулианом, а лишь какое-то место в его сердце. Однажды она не смогла сдержаться и призналась ему в этом. Что же вышло из ее неосторожности? Будучи беззаветно влюблен в жену, Джулиан счел, что проявить жалость к другой женщине – значит ограбить любимую, и он прогнал Матильду, запретив попадаться ему на глаза. Его суровость разбила сердце сестры; она вернулась к отцу, но через несколько месяцев сошла в могилу.

– Несчастная девушка! Конечно же, судьба ее плачевна, а Джулиан повел себя слишком жестоко.

– Вы так думаете, отец? – живо вскричал послушник. – Вы считаете его жестоким?

– Несомненно, и сожалею об участи твоей сестры.

– Сожалеете? Вы о ней сожалеете? О! Отец, отец! Тогда пожалейте и меня… – Монах вздрогнул, когда после краткой паузы Розарио добавил дрожащим голосом: – Потому что мои страдания еще тяжелее. У сестры была подруга, настоящая подруга, которая сочувствовала ее мучениям и не упрекала за неспособность справиться с чувствами. А я… Кто станет мне другом? Мир велик, но где найти в нем сердце, желающее разделить мое горе? Нет такого!

Он горько заплакал. Огорченный монах взял Розарио за руку и нежно пожал.

– У тебя нет друга? А кто же тогда я? Почему ты не хочешь довериться мне, чего боишься? Моей строгости? Но разве я бывал строг с тобою? Моего одеяния? Розарио, забудь, что я монах, прошу, считай меня просто другом, отцом. Я охотно приму это звание, потому что не всякий родитель так нежно заботится о ребенке, как я о тебе. С первого же момента, что я увидел тебя, в душе моей возникли чувства, прежде мне незнакомые; общение с тобой дарило мне ни с чем не сравнимое удовольствие; и когда я обнаруживал, сколь обширны твои способности и познания, то радовался, как радуется отец успехам сына. Отбрось же опасения; говори со мной откровенно, говори со мной, Розарио, и докажи, что доверяешь мне. Если моя помощь или сочувствие могут утешить тебя…

– Могут; только ваши и могут. Ах, отец, как мне хотелось бы открыть вам мое сердце! Открыть секрет, сбросить гнетущую меня тяжесть! Но я боюсь, боюсь…

– Чего, сын мой?

– Я боюсь, что моя слабость вызовет у вас отвращение, и наградой за откровенность станет потеря вашего уважения.

– Как же мне убедить тебя? Что может отвратить меня от Розарио? Отказаться от твоего общества для меня значит лишиться величайшей утехи моей жизни. Поделись со мной своими горестями, и я клянусь…

– Погодите! – перебил его послушник. – Поклянитесь, что не заставите меня покинуть монастырь до истечения срока моего послушничества, каков бы ни был мой секрет!

– Даю слово и не нарушу, как Христос не нарушит своих обещаний человечеству! Теперь говори, и можешь положиться на мое снисхождение.

– Ну что же, тогда я скажу… Ох, как же я страшусь произнести это слово! Обожаемый Амброзио, разожги скрытые в твоем сердце искры человеческой слабости, которые помогут тебе не осудить меня! Отец!..

Розарио пал к ногам аббата, но от волнения у него перехватило горло, и он застыл, прижав руки к губам; потом еле выговорил, запинаясь:

– Отец! Я – женщина!

Аббат вздрогнул от этого неожиданного признания. Мнимый Розарио лежал ничком, как бы ожидая приговора. Они застыли на несколько минут, словно их коснулась колдовская палочка волшебника, он – осмысляя услышанное, она – ожидая последствий. Наконец монах, очнувшись от потрясения, вышел из грота и почти бегом направился к зданию аббатства. Девушка вскочила, помчалась за ним, догнала и, снова упав на землю, обняла его колени. Амброзио попробовал вырваться, но не смог.