Текст книги "Монах"

– Ты так сильно удивила меня, – сказал он, – что я сейчас не способен дать ответ. Не настаивай, Матильда; оставь меня, мне нужно побыть одному.

– Повинуюсь. Но обещай, что не заставишь меня покинуть аббатство немедленно.

– Матильда, подумай о последствиях! Наша разлука неминуема.

– Но не сегодня, отец! О, сжалься, не сегодня!

– Ты слишком настойчива; но я не могу противиться такой просьбе. Я позволю тебе остаться на некоторое время, чтобы как-то подготовить братьев к твоему уходу; даю тебе два дня, но на третий… – Тут он невольно вздохнул. – Помни, на третий день мы должны будем расстаться навсегда!

Она радостно схватила его руку и прижалась к ней губами.

– На третий! – воскликнула она торжественно, с оттенком безумия. – Вы правы, отец, вы правы! На третий день мы должны будем расстаться навсегда!

Взгляд ее в этот момент был так ужасен, что сердце монаха заныло от зловещего предчувствия. Она еще раз поцеловала его руку и стремглав выбежала из кельи.

Оставшись один, Амброзио вновь стал добычей сотни противоречивых чувств. Наконец привязанность к мнимому Розарио и природная пылкость темперамента одержали верх, когда на помощь им пришла основная черта его характера: самонадеянность. Монах подумал, что победить искушение – гораздо большая заслуга, чем избегать, а значит, ему следует скорее радоваться представившемуся случаю доказать твердость своей добродетели. Святой Антоний устоял перед соблазном, почему бы и ему не устоять? Кроме того, святого Антония испытывал сам дьявол, а опасность для Амброзио исходила от простой смертной женщины, боязливой и скромной, которая желала ему устоять ничуть не меньше, чем он сам.

– Да, – сказал он, – пусть эта несчастная останется; у меня нет причин бояться ее: даже если я окажусь слаб перед искушением, меня поддержит невинность Матильды.

Амброзио еще предстояло узнать, что для неопытного сердца порок намного опаснее, если он прячется под маской добродетели.

Между тем самочувствие аббата окончательно улучшилось, и когда отец Пабло навестил его снова поздно вечером, тот сумел уговорить лекаря, что на следующий день выйдет из кельи. Матильда появилась вечером лишь вместе с другими монахами, пришедшими осведомиться о здоровье аббата. Она, видимо, побоялась остаться с ним наедине и провела в его комнате всего несколько минут.

Спал монах крепко, но сны предыдущей ночи повторились, сладострастные ощущения стали еще острее и приятнее; те же возбуждающие видения посетили его: Матильда, блистающая красотой, теплая, нежная, роскошная, тесно прижималась к нему и осыпала жаркими ласками. Он отвечал ей тем же и столь же усердно; и уже почти достиг вершины блаженства, как вдруг лукавый образ исчез, оставив его во власти мучений стыда и разочарования.

Настало утро. Усталый, измученный и истощенный дразнящими снами, он не захотел подниматься с постели и первый раз в жизни позволил себе пропустить заутреню. Встал он поздно и в течение дня не имел возможности поговорить с Матильдой без свидетелей: в его келье толпились монахи, жаждущие выказать свое беспокойство по поводу его здоровья; он еще не выслушал всех, кто спешил поздравить его с выздоровлением, когда колокол призвал братию в трапезную.

После обеда монахи разошлись кто куда – в тенистые уголки сада, под сень деревьев или в какой-нибудь из гротов, чтобы там провести часы сиесты. Аббат направился к «убежищу отшельника», взглядом пригласив Матильду сопровождать его; она подчинилась. Не нарушая молчания, они вошли в грот и сели; обоих сковывала неловкость, и оба явно не хотели начинать разговор. Наконец аббат заговорил, избрав безопасную общую тему, и Матильда подхватила ее, стараясь, чтобы он забыл, что рядом с ним сидит не Розарио. Оба не рискнули, да и не хотели затрагивать предмет, который сильнее всего заботил их.

Попытки Матильды казаться веселой были явно вымученными; душу ее тяготила тревога, голос звучал тихо и слабо; ей, видимо, хотелось закончить этот ненужный разговор; наконец, сославшись на недомогание, она попросила Амброзио отпустить ее. Он проводил ее до двери кельи и там сообщил, что согласен и впредь проводить с нею часы отдыха, когда она пожелает.

Матильда не проявила никакой радости, услышав это, хотя вчера так добивалась разрешения.

– Увы, отец, – сказала она, печально покачав головой, – ваша доброта запоздала. Судьба моя определена, мы должны расстаться; но поверьте, я благодарна вам за сочувствие к несчастной, столь мало его заслуживающей.

Она приложила платок к глазам; капюшон слегка сдвинулся, и Амброзио заметил, что девушка бледна, а глаза ее запали и веки отяжелели.

– Добрый боже! – ахнул он. – Ты серьезно больна, Матильда; я сейчас же позову к тебе отца Пабло.

– Не нужно! Да, я больна, но он мой недуг не излечит. Прощайте, отец! Помяните меня завтра в своих молитвах, а я буду вспоминать вас на небесах.

Она вошла в келью и закрыла дверь.

Аббат немедля направил к ней лекаря и нетерпеливо дожидался его отчета; но отец Пабло вскоре вернулся и доложил, что потерпел неудачу: Розарио отказался даже впустить его и отклонил предложенную помощь. Амброзио встревожился не на шутку, но решил, что на эту ночь Матильду нужно оставить в покое; если к утру ее состояние не улучшится, он все-таки настоит на том, чтобы она посоветовалась с отцом Пабло.

Спать ему не хотелось; он отворил окно и долго глядел, как играют лунные лучи со струями ручья, протекавшего под стенами монастыря. Прохлада ночного ветерка и тишина позднего часа настроили Амброзио на печальный лад; он думал о красоте и чувствах Матильды, о тех наслаждениях, которые они могли бы познать вдвоем, если бы не оковы монашеского долга. Он полагал, что ее любовь к нему без поддержки надежды не будет продолжаться вечно; она, без сомнения, сумеет загасить свою страсть и обретет счастье в объятиях кого-то более удачливого. Он содрогался при мысли о том, как опротивеет ему монотонная жизнь в обители, когда «Розарио» уйдет; он вздыхал, думая о мире, навеки ему недоступном.

Внезапно громкий стук в дверь прервал его размышления. Церковный колокол только что отзвонил два часа. Аббат поспешил открыть дверь своей кельи и увидел послушника, запыхавшегося и чем-то испуганного.

– Поспеши, преподобный отец! – сказал он. – Поспеши к молодому Розарио: он очень просит увидеться с тобой; он при смерти.

– Боже милостивый! Где же отец Пабло? Почему он не с ним? О! Я так боюсь…

– Отец Пабло осмотрел его, но наука помочь ничем не может. Он подозревает, что юноша отравился.

– Отравился? Ах, бедняжка! Этого я и опасался! Но не буду терять времени, может, еще что-то удастся сделать…

В считаные минуты достиг он кельи послушника. Там он застал нескольких монахов, в том числе и отца Пабло, который, держа в руке чашку с лекарством, уговаривал Розарио выпить его. Другие просто дивились прекрасному лицу пациента, которое они видели впервые. Девушка выглядела сейчас еще прекраснее, чем всегда: бледность и слабость оставили ее, яркий румянец окрасил щеки, глаза искрились тихой радостью, но лицо выражало уверенность и решимость.

– Не мучайте меня больше! – сказала она брату Пабло, когда охваченный страхом аббат ворвался в келью. – От моей болезни у вас нет средства, все ваше мастерство тут бессильно, и я не хочу, чтобы меня лечили.

Завидев Амброзио, она встрепенулась:

– Ах, вот и он! Мне посчастливилось еще раз увидеть его, прежде чем мы расстанемся навек! Оставьте меня, братья мои; многое нужно мне поведать этому святому человеку наедине.

Монахи тотчас удалились, и Матильда с аббатом остались одни.

– Что ты натворила, безрассудная женщина? – воскликнул монах, как только дверь кельи закрылась. – Скажи, верна ли моя догадка? Я потеряю тебя? Ты сама себя погубила?

Она улыбнулась и взяла его за руку.

– Где же тут безрассудство, отец? Я отдала простой камешек и спасла алмаз. Моя смерть сохранит жизнь, ценную для мира, которая дороже мне своей собственной…Да, отец, я отравилась, но этот яд сперва попал в твою кровь.

– Матильда!

– Я не хотела признаваться тебе в этом, пока не настанет мой смертный час, но он уже настал. Ты ведь не забыл еще недавний день, когда укус сколопендры угрожал твоей жизни? Лекарь сдался, признав, что не знает, как удалить яд. Я же знала одно средство и не колеблясь воспользовалась им. Мы остались одни, ты спал; я сняла повязку с твоей руки, поцеловала рану и вытянула яд губами. Он поразил меня быстрее, чем я ожидала. Смерть моя близка – еще час, и я отойду в лучший мир.

– Боже всемогущий! – воскликнул аббат и бессильно опустился на кровать, но через минуту вдруг поднялся и посмотрел на Матильду с яростью отчаяния.

– И ты принесла себя в жертву ради меня! Ты умираешь, чтобы сберечь Амброзио! Неужели иного способа нет, Матильда? И надежды нет? Говори, о, говори же! Скажи, что твою жизнь можно продлить!

– Утешься, мой единственный друг! Да, есть средство, чтобы сохранить мне жизнь; но оно таково, что я не осмелюсь применить его. Оно опасно, ужасно! Жизнь будет куплена слишком дорогой ценой… если только не позволено будет мне жить ради тебя.

– Так живи для меня, Матильда, и я буду благодарен тебе! – Он схватил ее руку и страстно прижал к своим губам. – Вспомни наши недавние разговоры. Я теперь на все согласен. Вспомни, как ярко ты описывала единение душ; осуществим же его! Забудем про разницу пола, вопреки мирским предрассудкам, и станем друг другу братьями и друзьями. Живи, Матильда! Живи для меня!

– Амброзио, так быть не должно. Когда я думала и говорила так, то обманывала и тебя, и себя: я должна либо умереть сейчас, либо угаснуть от долгих мучений неудовлетворенной страсти. После нашего недавнего разговора темная пелена упала с моих глаз. Я более не поклоняюсь тебе как святому; твои душевные достоинства – уже не главное для меня; я жажду слиться с тобою. Женщина возобладала в моей душе, и я попала во власть неукротимой страсти. Забудем о дружбе! Это холодное, бесчувственное слово. Я сгораю от любви, невыразимой любви, и любовь должна быть мне ответом. Берегись же, Амброзио, ищи спасения в молитвах. Если я останусь в живых, твоим истинам, твоей репутации, заслуженной годами страданий, всему, что ты ценишь, придет конец. Я больше не смогу сражаться со своей страстью, буду пользоваться любыми возможностями пробудить твое желание, а значит, буду способствовать приближению твоего и моего бесчестья. Нет, нет, Амброзио, я должна уйти из жизни; с каждым ударом сердца я все больше убеждаюсь, что у меня остался лишь один выбор: насладиться тобою или умереть.

– Потрясающе! Матильда! Ты ли это?

Он шевельнулся, намереваясь встать с кровати. Она громко вскрикнула и, приподнявшись, обвила его руками.

– О! Не оставляй меня! Посочувствуй моим заблуждениям: ведь через несколько часов меня не станет! Еще немного, и я избавлюсь от этой позорной страсти.

– Злосчастная женщина, что я мог бы сказать тебе? Я не могу… не должен… Но ты живи, Матильда! Живи!

– Подумай, о чем ты просишь. Что? Мне жить затем, чтобы погрузиться в омут позора? Стать орудием ада? Послушай, как бьется мое сердце, отец.

Она прижала его руку к своей груди. В полном смятении, подавленный и пораженный, он не высвободился и ощутил биение ее сердца.

– Пойми же, отец! Пока здесь еще хранятся честь, истина и целомудрие, но если оно не перестанет биться, то станет завтра прибежищем отвратительных прегрешений. Поэтому дай мне умереть сегодня! Дай мне умереть, пока я еще заслуживаю слез чистых душ! – Она склонила голову, и ее золотистые волосы коснулись плеча монаха. – В твоих объятиях я усну; твоя рука закроет мои глаза, твои уста примут мой последний вздох. Будешь ли ты иногда думать обо мне? О да, да, да! Этот поцелуй станет залогом памяти.

Была уже поздняя ночь. Все стихло вокруг. Одинокая лампада разливала по комнате смутный, таинственный свет, обволакивавший фигуру Матильды. Не было рядом с любящими ни любопытных глаз, ни настороженных ушей, звучал только нежный голос Матильды. Амброзио был в полном расцвете мужской силы; он видел перед собою молодую и красивую женщину, спасшую его жизнь, обожавшую его; любовь к нему довела ее до края могилы. Он сидел на ее постели; рука его лежала на ее груди, а ее голова сладострастно касалась его плеча. Удивительно ли, что он поддался искушению? Опьяненный желанием, он прижался устами к жаждущим устам девушки; жар и жажда Амброзио и Матильды сравнялись. Он крепко обнял ее, позабыв и обеты свои, и святость, и добрую славу; он помнил лишь, что хочет наслаждения и может получить его.

– Амброзио! Мой Амброзио! – вздохнула Матильда.

– Твой, твой навсегда, – прошептал монах, и их тела слились.

Глава III

– Ну, мы пропали. Это те бродяги,

Которых все прохожие боятся.

– Происхожденьем многие из нас дворяне,

Но буйство юных лет неукротимых

Отторгло нас от общества людей.

Уильям Шекспир, «Два веронца», перевод М. Кузмина

По пути домой маркиз хранил молчание. Он пытался припомнить все подробности, которые могли бы настроить Лоренцо снисходительнее к его связи с Агнес. Лоренцо же, имея причину тревожиться за честь своей семьи, следовал за ним, недоумевая, как ему вести себя с маркизом. Сцена в церкви, свидетелем которой он был, не позволяла считать Раймонда другом; но ради поручения Антонии следовало быть учтивым и не проявлять враждебности. Он пришел к выводу, что полное молчание будет наилучшим вариантом, и, сдержав свое раздражение, не нарушал раздумий дона Раймонда.

Придя в особняк рода Ситернас, маркиз сразу провел гостя в свои покои и заговорил о том, как он рад, что застал его в Мадриде. Лоренцо прервал его.

– Прошу извинить меня, сударь, – сказал он холодно, – если я неприветливо восприму ваши излияния. Задета честь моей сестры. Пока я не выясню, что происходит и с какой целью вы переписываетесь с Агнес, я не могу считать вас своим другом. Надеюсь, что вы не замедлите объясниться.

– Прежде всего дайте слово, что выслушаете меня терпеливо и снисходительно.

– Я люблю сестру достаточно, чтобы не судить сурово; да и вы до сего дня были лучшим моим другом. Я должен также признаться, что надеюсь на ваше содействие в одном деле, для меня очень важном, и потому хотел бы поскорее убедиться, что вы по-прежнему достойны уважения.

– Лоренцо, я ужасно рад! Помочь брату Агнес – огромное удовольствие для меня!

– Убедившись, что я могу принять ваши услуги без ущерба для своей чести, никому другому в мире я не захочу быть столь же обязанным, как вам.

– Вероятно, вы уже слышали от вашей сестры имя Альфонсо д’Альварадо?

– Никогда. Обстоятельства не давали нам с Агнес возможности часто встречаться. Еще ребенком ее отдали на воспитание тетке, которая вышла замуж за германского дворянина. В его замке она и жила и лишь два года назад вернулась в Испанию с намерением удалиться от мира.

– Добрый боже! Лоренцо, вы знали об этом и не попробовали ее отговорить?

– Маркиз, не думайте обо мне дурно! Как только известие дошло до меня в Неаполе, я крайне расстроился и поспешил вернуться в Мадрид специально ради того, чтобы предупредить это жертвоприношение.

Приехав, я помчался в обитель клариссинок, куда Агнес поступила послушницей, и потребовал свидания с сестрой. Представьте себе, как я удивился, когда она отказалась: она велела передать, что, опасаясь моего влияния, не рискнет встретиться со мною, пока не останется один день до ее пострига. Я стал уговаривать монахинь; я настаивал на свидании с Агнес; я прямо сказал, что подозреваю их в насильственном удержании девушки. Чтобы очиститься от этого обвинения, настоятельница передала мне записку, несколько строк, написанных хорошо знакомым почерком сестры, которые подтверждали устное сообщение. Все последующие попытки хотя бы коротко увидеться были так же напрасны, как и первая. Она была несгибаема, и мне дозволили увидеть ее лишь накануне того дня, когда она должна была войти в монастырь, чтобы больше его не покидать.

Свидание происходило в присутствии наших старших родственников. Мы увиделись впервые со времен детства, и сцена вышла грустная: она бросилась ко мне, поцеловала и горько заплакала. Всеми возможными доводами, слезами, мольбами я пытался отговорить Агнес от рокового шага. Я описывал ей все трудности религиозной жизни; я пытался соблазнить ее воображение всеми удовольствиями, от которых она собиралась отказаться, и просил объяснить, чем вызвано такое отвращение к миру. При этом вопросе она побледнела, и слезы так и хлынули из ее глаз. Она попросила меня не допытываться больше, сказала, что мне достаточно знать: решение принято бесповоротно, и обитель – единственное место, где она может надеяться обрести покой.

Переубедить ее мне не удалось, и обеты были принесены. Я часто виделся с нею и разговаривал через решетку[7]7
  …через решетку. – Многие общины клариссинок и поныне соблюдают строгий затвор: общение монахинь с мирянами может происходить лишь через решетку, символизирующую преграду между мирской и затворнической жизнью. Упоминаемая в тексте гостиная представляла собой обычную комнату, разделенную решеткой от пола до потолка, с мебелью для сидения по обеим сторонам.


[Закрыть] и с каждым разом все острее чувствовал свою потерю. Вскоре мне пришлось уехать из Мадрида; вернулся я только вчера вечером и не успел зайти в обитель святой Клары.

– Итак, пока я не упомянул это имя, вы не слыхали об Альфонсо д’Альварадо?

– Простите, я вспомнил: тетка писала мне, что некий авантюрист, называвшийся так, каким-то образом сумел втереться в их общество, снискал расположение моей сестры, и она даже пообещала бежать с ним. Однако кавалеру стало известно, что поместья на Эспаньоле[8]8
  Эспаньола – второй по величине остров в Вест-Индии. Остров был открыт Христофором Колумбом и назван им Эспаньолой («Маленькая Испания»). Испанцы колонизировали его, но хозяйствовали неумело, и тамошние поместья оказывались часто убыточными. Условия жизни в непривычном климате при постоянной опасности нападения враждебных туземцев были трудно переносимы, и колонии были заброшены надолго. В настоящее время на острове расположены две республики: Гаити и Доминиканская.


[Закрыть], которые он полагал принадлежащими Агнес, на самом деле принадлежат мне. Он сразу изменил свои планы и исчез в тот день, на который был назначен побег. Агнес, в отчаянии от его низости и подлости, надумала уйти в обитель. Тетка также сообщила, что этот тип выдавал себя за моего друга, и спросила, знаком ли он мне. Я ответил отрицательно. Мне тогда было невдомек, что Альфонсо д’Альварадо и маркиз де лас Ситернас – одно и то же лицо: данное мне описание первого никак не соответствовало тому, что я знал о втором.

– В этом рассказе я легко распознаю руку доньи Родольфы и ее коварный характер. Каждое слово отмечено ее злобой, лицемерием, ее талантом выставлять в дурном свете тех, кому она хочет навредить. Простите, Медина, что я так отзываюсь о вашей родственнице. Мерзость, которую она сотворила, дает мне право на это; и когда вы узнаете всю историю, то убедитесь, что я мог бы употребить и более сильные выражения.

И он начал свой рассказ такими словами.

ИСТОРИЯ ДОНА РАЙМОНДА ДЕ ЛАС СИТЕРНАС

Опыт общения с вами, мой дорогой Лоренцо, убедил меня в благородстве вашей натуры, и потому я догадался и без подтверждения, что случившееся от вас было намеренно скрыто. Если бы вы узнали обо всем, каких несчастий избежали бы мы с Агнес! Судьба распорядилась иначе. Вы путешествовали, когда я познакомился с вашей сестрой; а поскольку наши недруги сумели скрыть от нее, где вы находитесь, она не могла, отправив письмо, попросить у вас защиты и совета.

Закончив учебу в Саламанке, где, как я слышал, вы задержались еще на год, я отправился путешествовать. Отец щедро снабдил меня деньгами, но потребовал, чтобы я скрыл свой титул и представлялся рядовым дворянином. Поступить так посоветовал друг, герцог Вилла-Эрмоза, чьи способности и знание жизни всегда восхищали меня.

«Поверь, дорогой Раймонд, – сказал он, – впоследствии ты почувствуешь выгоду от этого временного умаления. Правда, графа де лас Ситернас будут повсюду принимать с распростертыми объятиями, и твое юношеское тщеславие будет удовлетворено всеобщим вниманием. Теперь же многое будет зависеть от тебя самого; у тебя прекрасные рекомендации, но придется постараться, чтобы извлечь из них пользу, добиться одобрения тех, кому тебя представят: они обхаживали бы графа де лас Ситернас, но оценивать достоинства или мириться с недостатками какого-то Альфонсо д’Альварадо им будет незачем, а значит, когда ты понравишься обществу, то сможешь смело приписать это своим личным качествам, а не титулу, и эта победа будет для тебя гораздо более лестной. Кроме того, знатное имя помешает тебе общаться с низшими сословиями, а это, на мой взгляд, полезно юноше, которому предстоит обрести власть и богатство. Познакомься с нравами и обычаями простолюдинов в тех странах, где ты побываешь; узнай, как тяжела их жизнь, чтобы в будущем позаботиться о собственных подданных».

Прости, Лоренцо, если тебе стало скучно: та тесная связь, которая ныне создалась между нами, заставляет меня углубиться во все подробности моей жизни; я боюсь упустить что-то, пусть и неинтересное, что обеспечит твою благосклонность и к сестре, и ко мне.

Я последовал совету герцога и вскоре убедился в его мудрости. Я покинул Испанию, назвавшись Альфонсо д’Альварадо и взяв с собой лишь одного преданного слугу. Первую остановку я сделал в Париже. Поначалу он меня очаровал, как и всякого молодого человека, богатого и любящего развлекаться. Но со временем бесконечное веселье меня утомило, и я понял, что люди, с которыми я имел дело, такие изящные на вид и любезные, на самом деле – распутные, бездушные и лживые пустышки. Я уехал из Парижа, бросив этот сад наслаждений без единого вздоха сожаления, и направился в Германию, намереваясь посетить самые знаменитые дворы. По пути стоило заехать и в Страсбург[9]9
  Страсбург – столица Эльзаса, пограничного с Германией северо-восточного региона Франции, на расстоянии около 500 км от Парижа. Прекрасный город, в котором стоило побывать и в XVIII веке, и стоит сейчас. Но в то время он действительно был окружен лесами, которых теперь почти не осталось. Самое прославленное здание города – кафедральный собор, бывший на протяжении более двухсот лет самым высоким зданием мира: именно его северную башню с ажурным ступенчатым шпилем, высотой 142 м, увидел издали Раймонд, спасаясь от разбойников (см. в тексте книги ниже).


[Закрыть]. На одной из остановок я вышел чем-нибудь подкрепиться и заметил красивый экипаж с четырьмя лакеями в богатых ливреях, стоявший у дверей гостиницы «Серебряный Лев». Вскоре я увидел из окна трактира, как оттуда вышла дама благородной наружности, сопровождаемая двумя служанками, забралась в карету и немедленно отбыла.

Я спросил у хозяина, кто эта дама.

– Германская баронесса, сударь, весьма знатная и богатая. По словам ее служанок, она навещала герцогиню де Лонгвиль, а теперь отправилась в Страсбург, где встретится с мужем, а оттуда они поедут в свой замок в Германии.

Я поехал дальше, рассчитывая к вечеру добраться до Страсбурга. Однако мои планы нарушила поломка экипажа, случившаяся посреди густого леса, и я был немало озабочен, не зная, как быть дальше. Стояла зима; уже сгущались сумерки, а до Страсбурга, ближайшего города, оставалось еще несколько лиг[10]10
  Лига – старинная мера расстояния. Величина англо-американской сухопутной лиги установилась в конце XVI века и составляет три мили, или 4827 м.


[Закрыть]. Я мог выбирать лишь между ночевкой в лесу и поиском помощи – для этого я решил доехать на лошади моего слуги Стефано до Страсбурга; в такую пору года эта идея была не из самых удачных, но за неимением лучшего годилась. Я переговорил с возницей, пообещав, что пришлю людей ему в подмогу, как только достигну Страсбурга. Я не слишком доверял его честности, однако мой слуга был хорошо вооружен, а возница, по-видимому, был в преклонных годах и счел, что с моим багажом ничего не случится.

– Провести ночь в лесу? – ответил он. – Ох, клянусь святым Дени! Не все так плохо, как вам кажется. Если я не ошибаюсь, примерно в пяти минутах ходьбы отсюда – хижина моего старого друга Батиста. Он дровосек и честный малый. Будьте уверены, что он примет вас на ночлег радушно. А я тем временем могу на лошади помчаться в Страсбург и к рассвету вернусь с мастерами, которые живо починят вашу карету.

– Скажи на милость, почему ты не сказал об этом сразу и заставил меня волноваться? Что за недомыслие!

– Я думал, что господину будет неугодно…

– Чепуха! Ладно, ладно, хватит болтать, веди нас немедленно к обители твоего дровосека.

Он повиновался, и мы углубились в чащу; лошади кое-как тащили за нами поломанный экипаж. Мой слуга будто онемел, да и я успел почувствовать силу мороза, прежде чем мы добрели до желанного убежища. Это было маленькое, но опрятное строение; подойдя ближе, я с радостью разглядел в окне отсветы уютного огня. Наш проводник постучал в дверь, но ответили нам не сразу; казалось, что обитатели дома сомневались, стоит ли нас впускать.

– Эй, эй, друг Батист! – нетерпеливо крикнул возница. – Что это с тобой? Заснул, что ли? Неужто ты откажешь в приюте господину, чей возок сломался на лесной дороге?

– А, это ты, добрый Клод? – послышался мужской голос. – Погоди чуток, я отворю!

Вскоре засовы были отодвинуты, дверь открылась, и в ее проеме появился человек с лампой в руке. Он сердечно приветствовал возницу, а потом обратился ко мне:

– Входите, сударь, добро пожаловать. Извините, что не сразу вас впустил; но в округе так много шляется разных бандитов, откуда мне было знать, кто стучится?

Он пригласил меня войти в ту комнату, где я издали увидел огонь. Меня тотчас усадили в удобное кресло, стоявшее у очага. Женщина, которую я счел женой хозяина, поднялась со своего стула, когда я вошел, и встретила меня неглубоким и равнодушным реверансом. На мое приветствие она не ответила, сразу же снова села и вернулась к своему рукоделию. Насколько муж вел себя дружелюбно, настолько она была груба и нелюбезна.

– Сожалею, что не могу устроить вас поудобнее, сударь, – сказал он, – но свободных комнат в этой хижине маловато. Все же помещение для вас и уголок для вашего слуги, я думаю, мы выделим. Вам придется удовольствоваться скромным приютом, но уж всем, что имеем, мы с вами охотно поделимся… – Обратившись к жене, он добавил: – Да что ж ты сидишь сложа руки, Маргерит, будто тебе заняться нечем! Пошевеливайся, сударыня! Поживее! Приготовь что-нибудь на ужин, достань простыни. Живее, давай! Подкинь поленьев в очаг, не видишь, господин от холода пропадает?

Хозяйка швырнула свое шитье на стол и взялась выполнять его поручения, не скрывая неохоты. Выражение ее лица не понравилось мне с первого же взгляда, хотя в целом ее черты были, несомненно, хороши; однако сероватая кожа и худое, запавшее лицо не красили женщину, и уж совсем отталкивающей была угрюмая складка на лбу; признаки раздражения и злобы были очевидны даже для самого невнимательного наблюдателя. Каждый взгляд Маргерит, каждое движение выражали недовольство и нетерпение; на добродушные подтрунивания Батиста над ее сердитым видом она отвечала коротко, колко и резко. Одним словом, супруги уравновешивали друг друга, и муж был ее противоположностью: приятное открытое лицо, крестьянская простота без грубости; плотный, круглощекий, он как бы дополнял худобу жены. Судя по морщинкам на лбу, ему было около шестидесяти лет, но годы не согнули его, он оставался бодр и крепок. А вот жене не могло быть более тридцати, но по духу и поведению она казалась гораздо старше мужа.

Так или иначе, Маргерит принялась стряпать ужин, а дровосек тем временем весело болтал с нами на самые разные темы. Возница, получивший бутылку спиртного, разогрелся и, приготовившись ехать в Страсбург, спросил, нет ли у меня еще каких-нибудь распоряжений.

– Ты что? – перебил его Батист. – Собираешься в Страсбург в потемках?

– Да ты пойми: ежели я не приведу мастеров для починки возка, как господин сможет завтра отправиться в путь?

– И то верно, про возок-то я и подзабыл. Ладно, Клод, езжай, но почему бы тебе не поужинать сперва? Времени ты потеряешь совсем немного; а господин наверняка будет так добр, что не захочет гнать тебя в такую холодную ночь на пустой желудок.

Я, конечно, с этим согласился и сказал вознице, что мне безразлично, прибуду ли я в Страсбург на час или два позже. Он поблагодарил меня, а потом вышел вместе со Стефано, чтобы поместить своих лошадей в конюшню дровосека. Батист подошел вслед за ними к двери и выглянул наружу.

– Ветер поднялся резкий, злой, – сказал он с тревогой. – Не понимаю, где это так задержались мои ребята! Я вас с ними познакомлю, сударь. Лучше их не найдется молодцов среди тех, кто башмаками землю топчет: старшему двадцать три, а другой годом младше; на пятьдесят миль окрест Страсбурга не сыскать им равных по уму, отваге и трудолюбию. Скорей бы уж они вернулись! Мне что-то беспокойно становится.

Маргерит в этот момент стелила скатерть на стол.

– И вы тоже тревожитесь из-за сыновей? – спросил я.

– Я – ничуть, – ответила она брюзгливо. – Они не мои дети.

– Будет тебе, хватит, Маргерит! – сказал муж. – Нечего злиться из-за того, что господин задал простой вопрос! Ежели бы ты не смотрела так сердито, он никогда бы не подумал, что у тебя может быть сын такого возраста; но дурной нрав сильно старит тебя!.. Уж не серчайте на мою жену за грубость, сударь; ее всякий пустяк выводит из себя, и ей досадно, что она вам показалась старше тридцати. Так ведь, Маргерит? Вы верно знаете, сударь, что возраст – весьма щекотливый вопрос для женщин. Хватит, Маргерит! Гляди повеселей. Хотя у тебя пока нет взрослых сыновей, лет через двадцать будут; и я надеюсь, что мы доживем до тех деньков, когда они станут такими же, как Жак и Робер.

Маргерит яростно всплеснула руками.

– Боже упаси! Если бы так получилось, я бы их сама удавила!

Она выскочила из комнаты и торопливо взбежала по лестнице на второй этаж.

Я не мог не выразить свое сочувствие лесному жителю, обреченному пожизненно на такой союз.

– Эх, господи! Каждому достается своя доля горестей, и моя доля – Маргерит. Впрочем, вообще-то она только сердитая, не злая; беда в том, что она очень любит своих детей от первого мужа и из-за этого ведет себя с моими сыновьями как злобная мачеха; она на дух их не переносит, и, будь ее воля, они бы шагу не ступили в этом доме. Но тут я стою твердо и ни за что не позволю бросить моих мальчиков на произвол судьбы, хоть она частенько и подговаривает меня их выставить. Во всем остальном я ей не перечу, и, надобно сказать, хозяйка она редкостная.

Нашу беседу вдруг прервал громкий звук призывного ауканья, донесшийся из леса.

– Это, надеюсь, мои ребята! – воскликнул дровосек, бросившись к двери.

Звук повторился. Теперь мы различили перестук лошадиных копыт; вскоре карета, сопровождаемая несколькими всадниками, остановилась у дверей хижины. Один из всадников осведомился, далеко ли еще до Страсбурга. Поскольку обратился этот кавалер ко мне, я ответил, назвав число миль, которое мне перед тем указал Клод; тут же залп ругани обрушился на возниц, сбившихся с пути. Лицам, находившимся в карете, сообщили расстояние до Страсбурга и тот факт, что лошади переутомлены и ехать дальше не могут. Главной в этой компании, видимо, была дама, которую очень огорчили эти известия; но ничего поделать было нельзя, и она послала свою камеристку узнать, может ли дровосек приютить их на ночь.

Старик был явственно недоволен этим и ответил отрицательно, сославшись на то, что уже предоставил свои свободные помещения испанскому дворянину и его слуге. Тут моя природная учтивость взыграла, и я не мог себе позволить ради собственного удобства оставить женщину без приюта. Я сразу же заверил хозяина, что отказываюсь от своих прав в пользу дамы; он попытался возражать, но я его переспорил, поспешно подошел к карете и, открыв дверцу, помог путешественнице выйти. Она оказалась той самой дамой, которую я видел у гостиницы на остановке в Люневиле[11]11
  Люневиль – маленький город на территории Франции, в 129 км от Страсбурга. Ко времени путешествия Раймонда здесь находилась резиденция родственника короля, элегантный дворец по образцу версальского, и многие аристократы старались селиться по соседству с ним. Визит в Люневиль свидетельствует о высоком статусе баронессы.


[Закрыть]. Осведомившись у служанки, я узнал имя дамы – баронесса Линденберг.