Текст книги "Монах"

– Не убегай! – вскричала она. – Не оставляй меня на произвол отчаяния! Дай мне объясниться, послушай! История моей сестры – это только притча! Матильда – это я, а тот, кого люблю я, – ты.

Как ни сильно удивился Амброзио ее первому признанию, второе его добило. Потрясенный, смущенный, он не знал, на что решиться, и не смог произнести ни звука; так он и стоял, молча уставившись на Матильду. Она воспользовалась этим, чтобы продолжить:

– Не думай, Амброзио, что я намеревалась отвратить тебя от твоей истинной нареченной. Нет, верь мне: только Религии ты можешь принадлежать, и у Матильды не было желания увести тебя с пути добродетели. Мое чувство к тебе – любовь, а не похоть. Я мечтаю обладать твоим сердцем, а не наслаждаться телом. Изволь выслушать меня: ты убедишься, что святая обитель не осквернена моим присутствием и что сочувствие ко мне не пойдет вразрез с твоими обетами.

Она приподнялась и села. Амброзио, едва осознавая, что делает, тоже сел на землю и слушал удивительный рассказ:

– Мой отец был главой благородного рода Вильянегас; он умер, когда я была еще совсем маленькой, и я осталась единственной наследницей его огромных владений. Молодая и богатая девушка – завидная невеста, и моей руки просили юноши знатнейших семейств Мадрида; но ни один из них не вызвал во мне душевного волнения. Воспитывал меня дядя, человек весьма рассудительный и широко образованный; он с удовольствием делился со мной своими знаниями. Благодаря ему я научилась судить о жизни глубже и яснее, чем это обычно доступно женщинам: умелый наставник и моя природная любознательность помогли мне добиться немалых успехов, и не только в общепринятых науках, но и в предметах, которыми немногие решаются заняться из-за слепых суеверий. Но опекун, расширяя круг моих знаний, не забывал также о понятиях моральных; он избавил меня от оков пошлых предрассудков, открыл мне истинную красоту религии и научил почитать все чистое и добродетельное… Горе мне! Я слишком хорошо усвоила его поучения!

Судите сами: могла ли я при таком воспитании смотреть без отвращения на пороки, распущенность, невежество, которыми поражена испанская молодежь? Я презрительно отвергала все предложения, сердце мое оставалось свободным, пока случай не привел меня в собор капуцинов. О! В тот день мой ангел-хранитель, наверно, уснул, забыв о своей службе! Именно тогда я впервые увидела тебя: ты заменял заболевшего аббата…

Ты не мог забыть тот восторг, с которым люди восприняли твою проповедь. Я упивалась каждым твоим словом! Я боялась вздохнуть, чтобы не пропустить ни единого звука; и пока ты говорил, мне казалось, будто над головой у тебя – сияющий ореол, а лицо отражало присутствие Бога. Я ушла из церкви, полная восхищения. С того момента ты стал моим кумиром; я постоянно думала о тебе, наводила справки. Все, что мне рассказывали, усиливало привязанность, созданную твоим красноречием. Я сознавала, что пустота в моем сердце отныне заполнена; я нашла человека, которого так долго искала. Надеясь услышать тебя снова, я ежедневно приходила в собор; но ты не появлялся, оставаясь в аббатстве, и я уходила, печальная и разочарованная. По ночам мне становилось легче, ведь я могла видеть тебя во сне, и ты клялся мне в вечной дружбе и помогал бороться с тяготами жизни. Утро развеивало эти приятные видения; я просыпалась и обнаруживала, что нас по-прежнему разделяют преграды, по-видимому, непреодолимые. Со временем страсть моя становилась все сильнее, я впала в уныние, бежала от общества, и здоровье мое уже начало сдавать. Наконец, не в силах более выносить эту пытку, я решилась надеть маску, в которой ты меня и увидел. Уловка моя оказалась удачной; меня приняли в монастырь, и мне удалось заслужить твое уважение.

Я чувствовала бы себя совершенно счастливой, если бы мой покой не нарушал страх. Удовольствие от общения с тобой омрачалось мыслью, что я могу вскоре его лишиться, и сердце мое подсказывало, что этой потери я не переживу. Поэтому я решилась не оставлять разоблачение на волю случая, а самой во всем признаться тебе, всецело положившись на твои милость и снисхождение. Ах, Амброзио, неужели я ошиблась? Неужели ты менее великодушен, чем я думала? Я не хочу этому верить. Ты не можешь довести несчастную до отчаяния; я надеюсь, что мне и впредь будет позволено видеть тебя, беседовать с тобой, обожать тебя! Твои добродетели будут мне примером всю жизнь; а когда наши сроки истекут, мы упокоимся в одной могиле.

Вихрь противоречивых чувств вызвали эти откровения в душе Амброзио. Его удивляла необыкновенность ситуации; смущало внезапное признание девушки; возмущала дерзость, с какой она проникла в монастырь; кроме того, он понимал, что ему надлежит ответить жестко. Эти чувства он осознавал, но были и другие. Он не ощущал, что его тщеславию льстят похвалы красноречию и добродетели; не признавался в тайном удовольствии от мысли, что молодая и красивая женщина ради него покинула мир, пожертвовав всеми земными страстями; и уж совсем не понимал он, какие желания пробуждает в нем нежное прикосновение белых, словно выточенных из слоновой кости пальцев Матильды к его руке.

Понемногу он пришел в себя, мысли его прояснились, и до него дошло, насколько непристойным будет положение, если позволить Матильде остаться в аббатстве. Он принял суровый вид и отдернул свою руку.

– Неужели вы, сударыня, всерьез полагаете, – сказал он, – что я позволю вам остаться среди нас? Даже если бы так, что хорошего это вам даст? Вы думаете, я могу ответить на чувство, которое…

– Нет, отец, нет! Я не стремлюсь навязать тебе любовь, подобную моей. Я желаю лишь быть рядом с тобой, проводить в твоем обществе несколько часов в день, знать, что ты сочувствуешь мне и уважаешь меня. Разве это неразумно?

– Но подумайте, сударыня, подумайте! Мне не пристало прятать в аббатстве женщину, к тому же еще и признавшуюся мне в любви. Так нельзя! Слишком велик риск разоблачения; да и мне ни к чему столь опасное искушение.

– Искушение? Забудьте, что я женщина, и его не будет; считайте меня другом, подопечным, чьи счастье и сама жизнь зависят от вашего покровительства. Не бойтесь, я никогда не буду напоминать вам о том, что пламенная, безграничная любовь заставила меня надеть личину; никогда желания, оскорбительные для ваших обетов и моей чести, не заставят меня совратить вас с праведного пути. Нет, Амброзио! Узнайте меня лучше: я люблю вас за вашу добродетель. Утратив ее, вы утратите и мою любовь. Я вижу в вас святого; если увижу, что вы всего лишь мужчина, покину вас с отвращением. Можете ли вы видеть во мне источник искушения? Во мне, которая отвернулась с презрением от всех ослепительных удовольствий мира? Во мне, чья привязанность к вам основана на отсутствии у вас человеческих слабостей? Оставьте эти оскорбительные подозрения! Будьте лучшего мнения обо мне, да и о себе самом. Амброзио! Дорогой мой Амброзио! Не прогоняй меня! Вспомни о своем обещании и позволь мне остаться.

– Это невозможно, Матильда! Я откажу вам, исходя из ваших же интересов, ибо страшусь я за вас, не за себя. Остудив кипение юношеских желаний, проведя тридцать лет в покаянии и смирении плоти, я мог бы без опаски позволить вам остаться, но для вас дальнейшее пребывание в аббатстве приведет лишь к фатальным последствиям. Ваша страсть исподволь возобладает над разумом; и каждый час, проведенный вместе со мной, будет только возбуждать и разжигать ее. Верьте мне, злосчастная женщина! Я искренне сочувствую вам. Я убежден, что до сих пор вы действовали из чистейших побуждений; но вы ослеплены и не понимаете всей неосторожности своего поведения, а потому было бы преступно с моей стороны не открыть вам глаза и не развеять надежды, которые могут пагубно сказаться на вашей судьбе. Матильда, вы должны уйти отсюда завтра же.

– Завтра, Амброзио? Завтра? О! Вы не можете быть так равнодушны к моему отчаянию!

– Вы услышали мое решение и должны повиноваться: законы ордена запрещают вам присутствовать здесь, и прятать женщину в этих стенах – кощунство. Мои обеты обязывают меня сообщить о вас общине. Вам необходимо удалиться. Мне жаль вас, но ничего сделать не могу.

Он выговорил эти слова тихим, дрожащим голосом; затем, поднявшись на ноги, хотел пойти в сторону монастыря. Громко вскрикнув, Матильда удержала его.

– Постой, Амброзио! Позволь сказать только одно слово!

– Я не смею слушать. Отпусти меня. Ты знаешь, что я не отступлю.

– Но одно слово! Только одно, последнее, и я смирюсь!

– Оставь меня. Ты напрасно меня уговариваешь, завтра тебя уже не должно быть здесь.

– Тогда иди, варвар! Но у меня есть еще другой выход.

Она внезапно извлекла из рукава кинжал и, разорвав рясу на груди, нацелила острие в сердце.

– Отец, я не выйду из этих стен живой!

– Стой! Стой, Матильда! Что ты задумала?

– Ты полон решимости, и я тоже: как только ты уйдешь, эта сталь войдет в мое сердце.

– Святой Франциск! Матильда, ты в своем уме? Разве ты не знаешь, к чему это приведет? Самоубийство – величайшее преступление! Ты помнишь, что погубишь свою душу? Утратишь надежду на спасение? Ты обрекаешь себя на вечные муки, и это тебе нипочем?

– Мне все равно, все равно! – страстно выкрикнула она. – Либо твоя рука направит меня в рай, либо я своею обреку себя на погибель. Я жду, Амброзио! Скажи мне, что ты скроешь мою историю, что я останусь твоим другом и спутником, – или этот кинжал отведает моей крови.

С этими словами она вскинула руку, как бы намереваясь пронзить свое сердце. Монах с ужасом следил за нею. Разорванная одежда наполовину приоткрыла ее грудь. И как прекрасна была эта грудь! Лунный свет позволял монаху заметить ее ослепительную белизну, и взгляд его не мог оторваться от волнующей округлости. До тех пор подобные ощущения были ему незнакомы, и сердце его переполнила тревога, смешанная с наслаждением; все члены его обдало жгучим жаром, кровь вскипела в жилах; сотни диких желаний промелькнули в воображении.

– Стой! – вскрикнул он поспешно, весь дрожа. – Я больше не могу сопротивляться! Оставайся же, чаровница! Оставайся на мою погибель!

Сорвавшись с места, он помчался к жилому корпусу монастыря, вбежал в свою келью и рухнул на постель, смущенный, растерянный и нерешительный.

Долго не мог он собраться с мыслями. Он не мог понять, какое из охвативших его чувств должно преобладать. Не мог решить, как следует вести себя с нарушительницей его спокойствия; он понимал, что благоразумие, требования религии и пристойности обязывали его прогнать девушку из аббатства; но, с другой стороны, имелись такие веские причины не делать этого, что он все больше склонялся к тому, чтобы она осталась. Речи Матильды не могли не польстить ему, и он не мог не думать о том, что ему невольно удалось покорить сердце, которое устояло перед знатнейшими кавалерами Испании, притом благодаря своим личным качествам, что питало его тщеславие; он вспоминал многие счастливые часы, проведенные с Розарио, и страшился той пустоты в душе, которую должна была причинить разлука. Помимо всего этого, он учел, что Матильда богата и ее щедрость была бы очень полезна аббатству.

«И чем я рискую, – думал он, – позволив ей остаться? Разве трудно будет мне забыть, кто она, и по-прежнему считать ее своим другом и учеником? Любовь ее, несомненно, так чиста, как она сказала: если бы речь шла о похоти, могла ли она так долго скрывать это, не стараясь добиться успеха? Однако она сделала нечто противоположное: старалась скрыть свою женскую сущность и соблюдала требования религии не менее строго, чем я сам. Она не делала попыток пробудить мои дремлющие страсти; и до нынешней ночи не заводила разговоров о любви и не пыталась выставлять напоказ свою красоту. Ведь я пока так и не видел ее лица, а оно должно быть прелестно, если судить по… по тому, что я видел».

При этой мысли на щеках его выступил румянец, воображение опять разыгралось. Испуганный, он захотел помолиться, вскочил с постели и преклонил колени перед чудным образом Богоматери, прося ее помощи для подавления таких недопустимых чувств. Потом он снова улегся и наконец задремал.

Проснулся он усталым и разгоряченным. Во сне распаленное воображение дразнило его. Матильда представала перед ним с обнаженной грудью; повторяя уверения в вечной любви, она обвила теплыми руками его шею и осыпала поцелуями, а он отвечал ей тем же; более того, он крепко обнял ее, и… видение развеялось. Являлась ему и почитаемая им Мадонна: он стоял перед нею на коленях, произнося свои обеты, и глаза ее излучали невыразимую нежность; он коснулся губами ее губ, и они оказались теплыми… Вдруг она отделилась от холста, жарко обняла его, и он изнемогал от утонченного наслаждения. Так, во сне, неудовлетворенные желания воплощались в самые сладострастные и вызывающие образы, и он бурно предавался радостям, прежде ему незнакомым.

* * *

Он поднялся с постели, смущенный новым знанием о себе; когда он вспомнил, какими доводами вчера оправдывал свое решение оставить Матильду, ему стало совсем стыдно. Туман, окутывавший его рассудок, рассеялся; собственные рассуждения предстали перед ним в истинном свете, и он содрогнулся, поняв, что стал рабом лести, жадности и самолюбия. Если всего за один час разговора Матильда сумела так сильно изменить его чувства, чем еще грозило ее дальнейшее пребывание в аббатстве? Осознав опасность, избавившись от ложной самоуверенности, он решил настоять на ее немедленном уходе: он уже почувствовал, что может не устоять перед искушением, и как бы Матильда ни старалась удержаться в рамках скромности, он сам уже не мог побороть страсть, которую самонадеянно считал для себя неопасной.

– Агнес! Агнес! – воскликнул он. – Твое проклятие уже действует!

Он вышел из кельи, твердо решив удалить фальшивого Розарио. Отслужил заутреню, но молился без обычного пыла; его сердце и мысли были заняты делами мирскими. По окончании службы он вышел в сад и направился к тому месту, где вчера сделал неприятное открытие: он не сомневался, что Матильда будет искать его там. И не ошибся: вскоре она вошла в грот и робко приблизилась к монаху. Несколько минут они молчали, потом девушка захотела что-то сказать, но аббат, собравшийся с духом, опередил ее. Все еще не сознавая, насколько сильно она на него влияет, он боялся мелодичных звуков ее голоса.

– Садись, Матильда, – сказал он, придав своему лицу выражение твердости, но стараясь не быть суровым. – Внимательно выслушай меня и знай, что я руководствуюсь не своим, а твоим интересом; поверь, что мое дружеское расположение к тебе и сочувствие велики, и неизбежность разлуки огорчает меня, как и тебя, но мы должны расстаться навсегда.

– Амброзио! – вскричала она с удивлением и болью.

– Успокойся, мой друг, мой Розарио! Позволь пока называть тебя этим именем, столь дорогим для меня… Мне неловко признаваться, как это для меня тяжело. Но именно из-за этого я говорю: так должно быть. Я настаиваю на твоем уходе. Матильда, тебе нельзя больше оставаться здесь.

– О! Где же тогда мне искать безупречность? Где скрывается Истина, бежавшая прочь от лживого мира, в каком счастливом краю? Отец, я надеялась, что она обитает здесь; я думала, что она нашла убежище в твоей душе. И ты тоже оказался подлецом? О боже! И ты тоже предаешь меня?

– О чем ты, Матильда?

– Да, отец, да. У меня есть право упрекать тебя. О! Где же твои обещания? Срок моего послушания еще не истек, однако ты призываешь меня покинуть монастырь? Хватит ли у тебя жестокости прогнать меня? И разве не давал ты мне торжественного обещания не делать этого?

– Я не хочу принуждать тебя; я дал торжественное обещание, да. Но теперь, когда я завишу от твоего великодушия, когда я описал те трудности, которые возникают из-за твоего присутствия, ты не освободишь меня от клятвы? Подумай о том испытании, которое меня постигнет, если тебя разоблачат; подумай, что станет с моим душевным покоем, что грозит моей чести и репутации. Сердце мое еще свободно; я расстанусь с тобой с грустью, но без отчаяния. Но спустя несколько недель счастье мое будет принесено в жертву твоим чарам; ты так незаурядна, так любезна! Если я попытаюсь воздержаться, это сведет меня с ума. Но, поддавшись искушению, я ради одного мига преступного наслаждения погублю и свое доброе имя в этом мире, и свою душу – в ином. Тридцать лет страданий насмарку? Если я тебе и впрямь дорог, огради меня от горьких угрызений совести! Покинь эти стены, и я буду горячо молиться о твоем счастье, сохранив дружеское восхищение тобой; захочешь ли ты стать причиной моих несчастий? Ответь мне, Матильда, что ты выберешь?

Девушка молчала.

– Что ты скажешь мне, Матильда?

– Как ты жесток! – воскликнула она, заламывая руки. – Ты же не оставляешь мне никакого выбора: ты знаешь, что я повинуюсь твоей воле!

– Значит, я не обманулся в твоем великодушии, Матильда?

– Да! Я докажу истинность моей любви, подчинившись приговору, разбивающему мне сердце. Освобождаю тебя от клятвы. Я сегодня же оставлю монастырь. Одна моя родственница служит аббатисой в Эстремадуре, в ее обитель я и удалюсь, навеки оставив этот мир. Но скажи мне, отец, сопроводишь ли ты меня добрыми пожеланиями? Будешь ли иногда, отвлекаясь от дел небесных, уделять мне место в своих мыслях?

– Ах! Матильда, боюсь, что я слишком часто буду вспоминать тебя!

– Тогда мне больше нечего желать, разве только встречи с тобою на небесах. Прощай, друг мой, мой Амброзио! И все же, признаюсь, я с радостью унесла бы с собой какую-нибудь памятку о тебе.

– Что же мне дать тебе?

– Что-то… что захочешь… хотя бы один из этих цветков. – Она указала на розовый куст, росший у входа в грот. – Я спрячу его на своей груди, и, когда умру, сестры найдут высохший цветок близ моего сердца.

Аббат ничего не смог ответить; медленными шагами, с тяжестью на душе подошел он к кусту и нагнулся, чтобы выбрать цветок. Вдруг он пронзительно вскрикнул, отшатнулся и выронил уже сорванную розу из рук. Услышав крик, Матильда бросилась к нему в ужасной тревоге.

– Что случилось? Ответь мне, бога ради! Что с тобой?

– Смерть поджидала меня, – отозвался он еле слышно, – среди роз… змея…

Боль от укуса стала невыносимой, Амброзио потерял сознание и упал на руки Матильды.

Неописуемый ужас охватил ее. Боясь оставить Амброзио, она стала громко кричать, созывая монахов на помощь. Наконец несколько братьев, заслышав ее зов, прибежали к гроту, перенесли аббата в его келью и немедленно уложили в постель. К этому времени рука Амброзио страшно распухла, а снадобья, примененные братом-лекарем, хотя и поддержали его жизнь, но не привели в чувство: он горел в лихорадке, бредил, изо рта у него шла пена, и четверо самых сильных монахов с трудом удерживали его на ложе.

Отец Пабло (так звали лекаря) сразу приступил к осмотру раненой руки. Монахи стояли вокруг, тревожно ожидая его суждения; мнимый Розарио не притворялся бесчувственным: он смотрел на страдальца с невыразимой тоской, и стоны, то и дело вырывавшиеся из его уст, выдавали силу его волнения.

Отец Пабло исследовал рану. Когда он вытащил из разреза свой ланцет, все увидели на кончике инструмента пятнышко зеленоватой жидкости. Лекарь печально покачал головой и отошел от кровати.

– Я этого боялся, – сказал он, – надеяться не на что.

– Надежды нет? – воскликнули разом монахи. – Да возможно ли это!

– Судя по тому, как быстро сказалось действие яда, я подозревал, что аббата ужалила сколопендра. И яд, который вы видите на моем ланцете, это подтверждает. Он не проживет и трех дней.

– И средства против этого нет? – спросил Розарио.

– Если не извлечь яд, он не выздоровеет, но как извлечь, мне неведомо. Я могу только приложить к ране такие снадобья, которые снимают боль. Пациент придет в себя; но яд отравит его кровь, и через три дня он скончается.

Горе братии было велико. Пабло, как и обещал, обработал и перевязал рану, после чего все удалились. В келье остался только Розарио, поскольку аббат настоял, чтобы именно ему поручили ухаживать за ним. Амброзио был так изможден лихорадкой, что теперь крепко уснул и как будто даже не подавал признаков жизни. В таком положении его застали монахи, когда вернулись, чтобы узнать, не стало ли аббату лучше. Пабло снял повязку, скорее из любопытства, чем надеясь увидеть благоприятные симптомы. Каково же было его изумление, когда оказалось, что воспаление полностью прошло! Он ввел ланцет в рану и вынул его совершенно чистым; от яда не осталось и следа, и если бы не дырочки от укуса, Пабло мог усомниться, была ли вообще рана.

Монахи восприняли это известие с равной долей радости и удивления. Впрочем, удивление их скоро прошло, ведь они были твердо убеждены, что их настоятель – святой, и не увидели ничего поразительного в том, что блаженный Франциск ради него совершил чудо. Таково было всеобщее мнение. Они так громко выражали его, восклицая: «Чудо! Чудо!», что в конце концов разбудили Амброзио.

Монахи столпились вокруг кровати, выказывая свое ликование по поводу его чудесного выздоровления. Он полностью пришел в себя и ни на что не жаловался, кроме слабости и сонливости. Пабло дал ему укрепляющее лекарство и посоветовал оставаться в постели еще пару дней, после чего ушел сам и увел братьев, дабы не утомлять пациента разговорами и дать ему отдохнуть. Аббат и Розарио остались одни.

Несколько минут Амброзио смотрел на своего ученика (вернее, ученицу) и с удовольствием, и с тревогой. Она сидела на краешке кровати, опустив голову, прикрытую, как всегда, капюшоном рясы.

– И ты все еще здесь, Матильда? – сказал монах наконец. – Удовлетворена ли ты тем, что так близко подвела меня к погибели, что лишь чудо могло спасти меня от могилы? Ведь та ядовитая тварь была, конечно, послана небом, чтобы покарать…

Матильда прервала его, приложив ладонь к его губам.

– Тише, отец, тише! – весело сказала она. – Вам нельзя разговаривать.

– Тот, кто так распорядился, не знал, какую интересную тему я хотел бы обсудить!

– Но я знаю и все-таки настаиваю на том же. Меня назначили ухаживать за вами, и вы должны меня слушаться.

– Я вижу, ты в хорошем настроении, Матильда!

– Может быть… Мне только что выпало самое большое удовольствие за всю мою жизнь.

– И какое же?

– Я должна его скрыть от всех, и особенно от вас.

– Особенно от меня? Ну же, Матильда, прошу…

– Тише, отец, тише! Вам следует молчать. Но раз уж вам не хочется спать, позволите ли развлечь вас игрой на арфе?

– Но разве ты умеешь играть?

– О, музыкант из меня вышел весьма слабый! И все же, если вам предписана тишина на сорок восемь часов, я попробую развлечь вас, когда вы устанете от размышлений. Сейчас принесу арфу.

– Итак, отец, что мне спеть? – спросила она, возвратившись с инструментом. – Хотите послушать балладу о доблестном рыцаре Дурандарте, погибшем в славной битве при Ронсевале?

– Пой что хочешь, Матильда.

– О, не называй меня Матильдой! Зови меня Розарио, своим другом. Эти имена мне приятно слышать из твоих уст. Слушай же!

Она настроила свою арфу и заиграла так, что сомнений в ее превосходном мастерстве не могло быть. Мелодия, выбранная ею с безупречным вкусом, была тиха и печальна. Амброзио чувствовал, как напряжение в его душе ослабевает, сменяясь приятной грустью. Вдруг Матильда резко сменила тон, уверенной рукой извлекла из струн ряд громких, воинственных аккордов и запела старинную балладу на простой, но мелодичный мотив.

Это был рассказ о прекрасном рыцаре Дурандарте, который пал в печально известной битве при Ронсевальском ущелье. Семь долгих лет поклонялся он неприступной даме Белерме, а когда наконец ответила она на призыв его сердца, вражеский воин сразил доблестного Дурандарте. Умирая, он сожалел не о том, что смерть заберет его молодым, а о несбывшемся счастье с любимой. И он завещал своему родичу Монтесиносу вырезать из его мертвого тела сердце и отдать на хранение Белерме. Монтесинос, проливая горючие слезы, исполнил его волю и, не зная, как пережить тяжелую потерю, долго сетовал на то, что не погиб вместе с ним…

Амброзио слушал и наслаждался: ему не доводилось еще слышать столь гармоничный голос; не имея опыта светского пения, он дивился, как могут божественные звуки исходить не от ангелов. Но, услаждая свой слух, после первого же взгляда он не рискнул дальше услаждать взор. Девушка сидела напротив его кровати, грациозно склонившись над арфой. Ее капюшон слегка сместился, открыв алые губы, полные, свежие и влажные, и подбородок с ямочками, где затаились целые стайки амурчиков. Чтобы длинный рукав не цеплялся за струны, она сдвинула его до локтя, обнажив белоснежную руку идеальной формы. Амброзио не отважился смотреть дальше и сразу закрыл глаза, но опасно соблазнительный образ не исчез из его мыслей. Она виделась ему, украшенная всеми прелестями, какие могло создать его распаленное воображение. Уже увиденные им черты приукрашивались, а то, что еще оставалось скрытым, фантазия расцвечивала яркими красками. Однако о своих обетах и необходимости их соблюдать он не забыл и боролся с желаниями, содрогаясь при мысли об открывшейся перед ним пропасти.

Матильда умолкла. Опасаясь влияния ее чар, Амброзио притворился спящим, мысленно умоляя святого Франциска о поддержке в этом опасном испытании! Матильда же, поднявшись с места, тихо подошла к кровати и внимательно посмотрела на него.

– Спит! – сказала она наконец еле слышно, хотя аббат разбирал ее слова хорошо. – Теперь я могу любоваться им, не причиняя вреда; дышать в унисон с ним; я могу восхищаться его лицом, не вызывая подозрений в нечистоте и обмане. Он боится, что я введу его в соблазн нарушения обетов. Это несправедливо! Будь у меня намерение возбудить в нем желание, я не стала бы так тщательно скрывать от него тот облик… облик, который он ежедневно восхваляет…

Она умолкла, погрузившись в свои мысли, потом снова заговорила.

– Это было только вчера, лишь несколько часов пролетело с той поры, как я была дорога ему; он уважал меня, и сердце мое ликовало. Но теперь, о, как теперь все изменилось! Он смотрит на меня с подозрением, он требует, чтобы я удалилась навсегда, он, мой святой, мой кумир! Если бы ты знал, что я чувствовала, когда ты был при смерти! Если бы ты знал, насколько дороже ты стал для меня, страдая! Но придет время, когда ты убедишься, что моя страсть чиста и бескорыстна. Тогда ты пожалеешь обо мне и прочувствуешь все тяготы моих бед…

Голос ее задрожал, и она заплакала. Одна слеза упала на щеку Амброзио.

– Ах, я потревожила его, – прошептала Матильда и поспешно отступила.

Она забеспокоилась напрасно. Крепче всего спят те, кто не желает просыпаться. В такой ситуации оказался наш монах: он притворялся, будто спокойно спит, хотя с каждой минутой спокойствие его улетучивалось. Горячая слеза разожгла жар в его сердце.

«Какая любовь! Какая чистота! – думал он. – Но если я настолько остро чувствую жалость, что же будет, если я почувствую любовь?»

Матильда отошла на несколько шагов, и Амброзио осторожно приоткрыл глаза. Девушка стояла к нему спиной, грустно склонив голову на раму арфы, и смотрела на картину, висевшую на стене напротив кровати.

– Счастливый образ! – так обратилась она к прекрасной Богоматери. – К тебе, бесчувственной картине, он обращает свои молитвы; на тебя глядит с обожанием. Может быть, это природное чутье мужчины подсказывает ему?.. Я думала, что ты облегчишь бремя моих горестей, но оно стало еще тяжелее – я почувствовала, что, будь мы с Амброзио знакомы до того, как он принес свои обеты, мы могли бы вместе познать счастье. Пустые надежды! Не красота, а религия восхищает Амброзио. Он поклоняется не женщине, а божеству. Вот если бы он сказал мне, что, не будучи еще обручен с Церковью, не пренебрег бы Матильдой! Может быть, он поймет это, когда я буду лежать на смертном одре. Уже не опасаясь нарушить обеты, он признался бы мне в своих чувствах, и это облегчило бы мою агонию. Будь я в этом уверена, как весело ждала бы я последнего часа!

Аббат не пропустил ни звука из этого монолога; последние слова пронзили его сердце. Не удержавшись, он приподнялся с подушки и воскликнул взволнованно:

– Матильда! О моя Матильда!

Она вздрогнула и резко обернулась. От этого движения капюшон упал ей на плечи, и пытливому взгляду монаха открылось ее лицо. Как же был он потрясен, увидев точное подобие своей обожаемой Мадонны! Та же чудесная соразмерность черт, те же роскошные золотые локоны, задумчивые глаза и величавость всего облика отличали и Матильду! Вскрикнув от удивления, Амброзио упал на подушку, не понимая, божественное ли это явление или смертное существо.

Матильда сильно смутилась. Она застыла, опираясь на арфу, глядя в пол, и ее нежные щеки окрасил румянец. Опомнившись, она первым делом снова натянула капюшон на голову. Потом, трепеща и волнуясь, попыталась объясниться:

– Ты случайно проник в тайну, которую я не открыла бы ни за что до своего смертного часа: да, Амброзио, Матильда де Вильянегас – оригинал твоей любимой Мадонны. Вскоре после того, как мною овладела эта злосчастная страсть, я задумала передать тебе свое изображение. Толпы воздыхателей убедили меня, что я достаточно красива, и мне не терпелось узнать, как это подействует на тебя. Я заказала свой портрет Мартину Галуппи, знаменитому венецианцу, жившему тогда в Мадриде. Он прекрасно передал сходство, и я отправила картину как бы на продажу в аббатство капуцинов; торговец, у которого ты купил ее, был моим посланцем.

Суди же, как я ликовала, когда он рассказал, что ты смотрел на нее с восторгом и даже с обожанием, что ты повесил картину у себя в келье и молишься только перед нею! Может, это открытие избавит меня от подозрений? Изо дня в день я слушала, как ты возносишь хвалы моему портрету. Я видела, какое восхищение вызывает у тебя моя красота; и все же я не позволила себе обратить против твоей добродетели оружие, которым ты сам меня снабдил. Я скрыла свое лицо, уже вызвавшее твою безотчетную любовь. Привлечь тебя усердием в религиозных обязанностях, убедить в том, что душа моя добродетельна и привязанность к тебе чиста, – такова была моя единственная цель. Мне это удалось; и если бы ты не заставлял меня раскрыть секрет, если бы я так не мучилась из-за боязни разоблачения, ты и впредь знал бы меня как Розарио. Но ты по-прежнему намерен изгнать меня? Неужели не дано мне провести немногие оставшиеся дни жизни рядом с тобою? Говори же, Амброзио, и позволь мне остаться!

Долгая речь девушки дала аббату время собраться с мыслями. Он понял, что в нынешнем своем состоянии не сможет избавиться от чар этой женщины, если не отошлет ее прочь.