Текст книги "Челобитные Овдокима Бурунова"

Пук горящей лучины

И еще. Крестьянская война под предводительством Пугачева Уржумский уезд почти не затронула, несмотря на то что соседние уезды были охвачены волнениями. Шурминские заводы не только не были разорены, но даже продолжали работу. Население, особенно марийское, бунтовать опасалось, поскольку слишком хорошо помнило, как ему досталось от властей за участие в разинских беспорядках. Да и в самом Уржуме, в отличие, к примеру, от соседних Малмыжа и Кильмези, было тихо. Уржум, как сказал о нем еще во времена Смуты и крестьянской войны воевода Чемоданов в письме к князю Ухтомскому, «служил и прямил государю».

Кстати, о беспорядках. В 1782 году в Уржуме появилась полиция. Тогда это называлась управой благочиния. Поскольку в Уржуме было всего два квартала, то и квартальных надзирателей тоже было двое. К квартальным надзирателям полагалось два квартальных поручика. Их выбирали из числа граждан, населяющих квартал. Если же граждане не желали быть добровольными помощниками надзирателей, то… газ отключить не могли за его отсутствием, но назначали на эти должности чиновников. Вот и все устройство уржумской полиции. В самой управе благочиния председательствовал городничий, а вместе с ним два пристава уголовных и гражданских дел, а также два ратмана, то есть два заседателя, которых избирали уржумские граждане.

Теперь о городничем. В 1808 году им был некто Дреер. На этого Дреера подал жалобу в сенат коллежский секретарь Павел Разумов, в которой писал: «Сего года февраля 15 города Уржума городничий Дреер за то, что он, Разумов, старался отвратить его от делаемой им по полудни в 8 часов безобразной и вредной общежитию по городу с зажженным пуком лучины и с шумом езды, причинил ему, Разумову, того же вечера тяжкую обиду, во первых в доме титулярного советника Трущетова при многолюдном собрании насильственным выводом из компании, угрозами и поношениями чести его, потом уже в 10 часов по полудни же, посылкой к нему, Разумову, унтер-офицера с двумя солдатами и четырьмя десятниками…» И еще долго описывает Разумов утеснения и поношения, которым подвергся он и его семья. Городничий, пока Разумов ездил жаловаться в Вятку, собственноручно вынес из его дома деньги, документы, увел скот, забрал съестные припасы… Разумов жаловался уездному стряпчему, губернскому прокурору, бывшему вятскому гражданскому губернатору, входил с прошением на высочайшее имя и даже писал императрице, прося денег на пропитание… Бог его знает почему Дреер катался по Уржуму с пуком горящей лучины с гиканьем и свистом – может, получил известие о переводе в Вятку столоначальником, может, дали ему за беспорочную службу орден Святой Анны третьей степени или из секунд-майора стал он премьер-майором, может, просто был пьян и хотел осветить темный Уржум, в котором тогда не было ни одного фонаря. Бог его знает почему Разумов стал призывать Дреера к порядку… Можно подумать, что никогда не видел он городничих, разъезжающих по городу с пуками горящей лучины, пусть бы даже и пьяных до безобразия.

Я бы и вспоминать об этом случае не стал, но в 1808 году в Уржуме событий масштабнее этого не было. Правду говоря, и в предыдущем… Впрочем, нет, в предыдущем году такое событие было. По результатам работы сенатской комиссии предписано было губернским властям уржумского уездного судью Разумова «тотчас отрешить от места».

Раз уж зашла речь об уржумских чиновниках, вернемся ненадолго в восемнадцатый век, в самый его конец. В 1796 году сенатская комиссия по Вятской губернии предписала отрешить от должности «Уржумского уездного судью, коллежского асессора Зубкова, в рассуждении найденного нами, при осмотре беспорядка в делах Уржумского уездного суда, в коем именно нашли мы, что решительные по делам протоколы сочиняются не только прежде сочинения и подписания журналов, но и прежде положения присутствием резолюций, что есть совершенно противно узаконениям, крайний означает в производстве дел непорядок и большие открывает средства к запутанности и злоупотреблениям».

Судье Зубкову еще повезло. Секунд-майора Арбузова, бывшего земского исправника Уржумской округи, за лихоимство и прочие должностные преступления эта же комиссия предписала лишить чинов, дворянства и сослать в Сибирь на поселение.

Заодно уж упомянем и уржумского уездного комиссара и провинциального секретаря Сьенова, «который сверх того, что ведет себя, как то свидетельствуют общий голос города и уезда, несоответственно свойствам кротости, доброхотства и трезвенности должности его приличным и предписанным, открылся еще в небрежении и сомнительной нерачительности о должности своей, в недостаточном бдении по оной, неискусстве и неисправности». Впрочем, такую характеристику Сьенову сенатская комиссия дала уже в девятнадцатом веке – в 1800 году.

Тридцать пять башмачников и четыре модистки

Девятнадцатый век в Уржуме долго не начинался. То есть он, конечно, открылся появлением в селе Ашлань первого в Уржумском уезде винокуренного завода, принадлежавшего помещикам Депрейсам, но до волков и овец, бесприданниц, бешеных денег и последних жертв было еще далеко. Уржум, говоря словами императора Александра Первого, жил «как при бабушке».

В 1811 году в Уржумский уезд, в село Буйское, к сестре Надежде, которая была замужем за сыном владельца завода Мосолова, приезжал Сергей Тимофеевич Аксаков – тогда еще просто молодой человек двадцати лет отроду, а не отец славянофилов в самом прямом смысле этого слова и знаменитый на всю Россию рыболов и охотник. Приезжал он трижды, но мы не стали бы вспоминать ни про один из этих визитов, кабы в «Записках ружейного охотника» Аксаков не написал: «…тамошние дремучие леса, идущие непрерывно до Архангельска, населены рябчиками в изобилии… Поднявшись с земли, рябчики сейчас садятся на деревья. Тут необходимо острое зрение, чтобы разглядеть их, спрятавшихся в густой и темной зелени сосен и елей. У туземцев… способность эта развита в высшей степени, и я не один раз имел случай удивляться необыкновенной их зоркости».

За месяц до начала войны с Наполеоном, «в мае 1812 г. татарин Казанского уезда Бактемиров, придя на Буйский завод (Вятской губ., Уржумского у.), говорил, что турки победили русских и государь бежал: это видно из писем, получаемых богатыми татарами; он сказал также, что „татары скоро возьмут Казань, что и они умеют драться, и у них есть оружие“. Он слышал, что они переписываются с турками».

Война 1812 года коснулась Уржума в той же степени, что и остальных провинциальных городов империи, очень далеких от театра боевых действий. Вятка и Уржум были назначены местами формирования вятского ополчения. На содержание ополчения собирали народные деньги. Потом, когда все закончилось, в уезде разместили пленных итальянцев и французов. Всего около двух сотен. В самом Уржуме разместили восемь французских офицеров. Пленным в уезде собрали полсотни шинелей и почти сотню пар лаптей. Лапти, конечно, не та обувь, которая нужна зимой пленному итальянцу или французу в тех местах, но… не всем хватило и лаптей. Пленным французским офицерам по предписанию председателя комитета министров было выдано единовременно по сто рублей на покупку одежды. Остальным было предложено на одежду заработать самим. И еще. В честь победы над Наполеоном в Уржуме было заложено новое здание Свято-Троицкого собора.

Уржум в первые два десятилетия девятнадцатого века был почти полностью деревянным. Еще и ветхим, по словам губернского землемера Родионова. Еще и вал со рвом, которые были на плане, утвержденном Екатериной Великой, был «…поныне не сделан». Перед войной с французами в городе было сто пять деревянных домов. В 1815 году в городе произошло знаменательное событие – был построен первый каменный дом. В 1820 году половина из деревянных уржумских домов сгорела в результате опустошительного пожара. Дома, конечно, потом построили новые, а вот архива, сгоревшего вместе с административными зданиями, Уржум лишился навсегда. На следующий год заново было построено сто восемь домов. Стук топоров при этом строительстве стоял такой, что слышно было в соседнем Малмыже.

Через шесть лет после пожара утвердили второй план города, потому что город, предоставленный сам себе, все время норовил застроиться не аккуратными квадратными или прямоугольными кварталами, а узкими кривыми улочками и переулками, переплетенными и перепутанными так, что сам черт не разберет, где у них начало, а где конец. Не говоря о глухих тупиках, которые возникали в самых неподходящих местах буквально из ничего, из какого-нибудь покосившегося забора в три доски, старого корыта, в которое жители набросали мусора, и спящей в луже свиньи. В Уржуме 1830-х годов было всего восемь улиц и переулков. Только одна улица была вымощена… не камнем, но деревом. В семи каменных домах проживало пять купцов, один мещанин и один священник. Купцов и всего-то было в городе восемь человек. Во всех остальных деревянных ста семидесяти четырех домах жили дворяне, чиновники, мещане, духовенство, солдаты и крестьяне. В те времена Уржум, если судить по данным переписи 1838 года, был городом военных и мещан. На тысячу двести жителей приходилось всего шесть помещиков, три учителя, девять священников, тридцать шесть церковнослужителей, двадцать девять крестьян, тридцать пять слуг, живущих при господах, тридцать восемь чиновников, а остальные ходили в военной форме или были мещанами.

Деревянным было и первое в городе и уезде одноклассное приходское училище, открытое в 1835 году. Отдавать в училище своих детей уржумцы не спешили. Числилось в нем поначалу всего сорок четыре ученика. Тем не менее содержание училища обходилось городу в триста рублей в год. Полиция стоила Уржуму ровно в два раза дешевле. Дороже училища стоило только содержание пожарных лошадей и чиновников. Если считать в училищах, то городской магистрат за год съедал немногим более четырех училищ, семь городских тюрем и почти девять годовых бюджетов полиции.

Скажем и о городской тюрьме, на которую власти тратили в год двести рублей. Сидели там в 1838 году три десятка человек – большей частью государственные крестьяне из окрестных деревень. Сидели за воровство, мошенничество, бродяжничество, совращение в раскол и сокрытие беглых. Сидели и два взяточника. Как представишь, какого размера в то время в Уржуме были взятки… Курам на смех.

Была в Уржуме городская больница. Ее открыли еще во времена войны с французами. К ней уржумцы относились точно так же, как и к училищу. Старались ее не посещать. За год пришло в нее тридцать три человека, а своим ходом ушло тридцать два. Объединяло больницу с училищем еще и то, что помещались они в крайне ветхих зданиях – в училище протекала крыша, а в больницу с наступлением холодов и вовсе лучше было не приходить.

1828 год запомнился уржумцам делом о молении марийцев своим языческим богам в березовой роще Сернурской волости Уржумского уезда. Собралось там около трех тысяч крещеных и некрещеных из Вятской, Казанской и Уфимской губерний, зажгли сто с лишним костров, сколотили столы, накрыли их белым полотном, приготовили жертвенных животных, стали молиться и… тут к ним приехали уржумский земский исправник с православным священником и давай уговаривать их разойтись. Марийцы исправника со священником слушать не стали, и пришлось им уехать восвояси, но на следующий день исправник приступил к следствию по делу «О бывшем отправлении черемисами жертвоприношений по своему языческому обряду и суеверию». На следствии выяснилось, что одному из крещеных марийцев по имени Иван Токметев приснился вещий сон, из которого было ясно, что надо молиться о чудесном избавлении всего марийского народа от страшной напасти, каковая приснилась Ивану Токметеву в виде ужасной пропасти. В этой же деревне оказалось и еще два сновидца с такими же снами на эту же тему. Вятский губернатор, получив рапорт уржумского исправника, немедленно доложил министру внутренних дел, а министр это дело довел до сведения обер-прокурора Священного синода. Тот, в свою очередь, рассказал о нем государю, который повелеть соизволил, чтобы никого из марийцев не притесняли и не наказывали «из снисхождения к их простоте». Их и не притесняли, но трех сновидцев тихонько взяли и отправили в Вятку для выяснения всех причин случившегося. После допроса всех троих отправили с квартальным надзирателем и солдатом, понимавшим марийский язык, в Петербург на новый допрос к действительному статскому советнику Филатьеву. Тот их всех допросил и отчет о допросе представил царю. Марийцев же поручили попечению священника Московской Богоявленской церкви Александра Покровского, и вместе с ним, прикомандированным офицером и еще одним на всякий случай рядовым они вернулись в Вятку, а из Вятки были отправлены в Уржум. Казенных денег на эту поездку было истрачено около тысячи трехсот рублей, которые списали на счет губернского казначейства. Тем дело и кончилось, но… оказалось, что у него имеется еще и постскриптум.

Спустя некоторое время выяснилось, что наивные марийцы надеялись на то, что тамошний земский исправник князь Девлет-Кильдеев хлопочет в Петербурге перед правительством о том, чтобы им разрешили остаться язычниками. Этим надеждам в них не давал умереть и местный дьякон, обещавший просить о том же вятского архиерея. Шустрый дьякон даже собрал с них деньги на предстоящие по этому делу расходы…

В 1830 году в Вятской губернии появилась холера. Чтобы она не проникла в Казанскую губернию со стороны Уржумского уезда, на его границе была устроена застава из командированных губернским начальством «гражданских, военных и медицинских чиновников, местных обывателей и инвалидных и отставных нижних чинов». Что делали на этой заставе местные обыватели, а в особенности инвалидные и отставные нижние чины…

Через два года после холеры в уезде взбунтовались крестьяне помещика капитана Депрейса и титулярной советницы Наумовой. Бунтовщиков было всего восемь десятков, и хотели они доказать властям, что происходят от вольных стрельцов и закрепостили их неправильно. Отправили они своего доверенного человека в столицу с жалобой, а сами в ожидании положительного решения от доброго царя перестали ходить на барщину, косить, жать, веять, молотить и снимать шапки в присутствии капитана Депрейса и титулярной советницы Наумовой, еще не зная о том, что поверенный их уже препровожден из Петербурга по этапу в уржумскую тюрьму и ожидает присужденного ему наказания. Нечего и говорить о том, что уржумский уездный суд решил дело не в их пользу. Упорные крестьяне еще и отказались отдавать в рекруты трех человек и на все увещевания приехавшего к ним объявлять решение уездного суда отвечали так, как обычно отвечает злой, доведенный до крайнего ожесточения русский мужик. Исправник, даже не выслушав все слова, которыми его мужики аттестовали, уехал и вскоре вернулся, привезя с собой инвалидную команду и полторы сотни понятых, затем снова уехал и снова вернулся, и все с тем же результатом. Потомки свободных стрельцов рекрутов не отдавали и признавать вину отказывались. Привозили уговаривать крестьян их поверенного в делах, сидевшего в уржумской тюрьме. И это не помогло. Крестьяне кричали, что скорее умрут, чем станут повиноваться. Приехал даже и губернатор с чиновниками, но они услышали ровно то, что исправник выучил уже почти наизусть. Несколько крестьян все же повинились, но большая часть продолжала настаивать на своем вольном стрелецком происхождении. В конце концов прибыло полсотни солдат, оцепивших укрепленный двор, в котором находились крестьяне. Военный суд, состоявшийся там же, приговорил шесть зачинщиков прогнать шпицрутенами через пятьсот человек по двенадцать раз и сослать в Сибирь на поселение. Еще четырем дать по тысяче ударов батогами и разрешить помещикам отдать их в рекруты. Всем остальным велено было разойтись по домам, но прежде присутствовать при наказании зачинщиков. Губернатор приговор военного суда утвердил, но по доброте своей приказал прогонять сквозь строй шпицрутенов не по двенадцать, а всего по пять раз и вместо тысячи ударов батогами дать по двести. После исполнения приговора пять осужденных отправили в уржумскую больницу, а крестьяне разошлись по домам. Уездный судья в своем рапорте об исполнении приговора писал: «Уже по отпуске крестьян в свои домы одна женка Акулина Петрова бросилась в пруд, потому что муж ея первый принес сегодня повинную голову и пришел домой помещичьим, и утонула бы без пособия рядовых Госединского и Николаева; по многим способам и даже чрез пущения ей крови, жизнь ея приведена в безопасность: она под строгим военным и подлекарским надзором. Вот пример изступления! Она имеет трех малолетних детей и добраго мужа». Вспоминать горящие избы и остановленных коней в таком контексте даже неловко.

В 1833 году в уезде был построен еще один винокуренный, а точнее, спиртовой завод купца Лазаря Матвеева. Вообще можно выделить три направления в деятельности уржумских купцов и промышленников – металлургия, винокурение и торговля лесом. Металлургия в силу разных причин со временем зачахла, а вот лесоторговля и винокурение живут до сих пор. И почему бы, собственно, им не жить – лес еще весь не вырублен, да и спились еще не все.

Кстати, о Лазаре Матвееве. Именно он подарил городу дом для приходского училища. Когда в Уржуме открылось трехклассное уездное училище, его разместили в том же доме под ветхой крышей, что и приходское. Уездное училище открылось не сразу. В 1815 году уржумские чиновники пожертвовали почти две с половиной сотни рублей, а купцы и мещане – более четырехсот на его устройство, но этих средств было недостаточно, и открыть его смогли лишь через двадцать четыре года. «Уржумской 2-й гильдии купеческий сын Павел Матвеев, желая оказать несостоятельному городу Уржуму пользу, пожертвовал свой дом для помещения уездного училища, которое затем и было открыто». Правда, на открытие гимназии в Вятке, еще в 1811 году, он дал пять тысяч, и если бы эти деньги…

С деньгами у города было, мягко говоря, не очень. В 1837 году доходная часть уржумского бюджета составляла всего четыре с лишним тысячи рублей. Это меньше той суммы, которую Павел Матвеев… Ну да что об этом вспоминать. Уржум в том году свел концы с концами, и даже осталось сто четыре рубля, а когда не сводил, то дефицит бюджета покрывали за счет поземельного сбора и добровольных пожертвований купцов и мещан. Последние просто скидывались кто сколько сможет и покрывали недостачу. По распоряжению министра внутренних дел в некоторых городах с малыми доходами, в том числе и Уржуме, были учреждены особые комитеты, которые должны были заниматься поиском новых источников доходов.

Понемногу город благоустраивался. В 1836-м построили каменный гостиный ряд, который разберут на кирпичи в двадцатых годах следующего века, а 1841 год Уржум встречал сразу с тремя фонарями. Поставили их в центре города, около магистрата и других казенных учреждений. Сначала в фонари вставляли сальные свечи, а потом масляные светильники. В какой-нибудь Англии к тому времени газовое освещение было не только в городах, но даже и в деревнях… Впрочем, какое нам дело до Англии. Там, как говорил старик Мармеладов, политическая экономия.

В начале июня 1850 года в Уржум приехал чиновник для особых поручений при вятском губернаторе титулярный советник М. Е. Салтыков-Щедрин. В те поры он был еще просто Салтыковым. В Уржуме он проверял рапорты и отчеты городничего, бургомистра и собирал статистические данные для губернского статистического комитета. С уржумским городничим Михаил Евграфович был уже знаком заочно, поскольку состоял с ним в переписке по поводу эпидемии брюшного тифа, от которой умирали заключенные в местной тюрьме. Эпидемия то затихала, то усиливалась. Салтыков посылал в Уржум специального чиновника, чтобы тот на месте оценил обстановку, и сам писал городничему: «Делаю вам строжайший выговор за предыдущее донесение ваше, которым вы заверяете, что опасность от тесного помещения в Уржумской городской тюрьме уже миновалась, и вообще за вашу крайнюю нераспорядительность и непростительную небрежность в этом случае».

Приехав в Уржум, Михаил Евграфович посетил тюрьму и нашел там то, что и не думал найти – прототип героя рассказа «Неприятное посещение». Прототипом, а вернее, тем еще типом был врач Иван Васильевич Георгиевский – знаменитый на всю губернию кляузник. В тюрьму его упекли за «отъявленное поношение и непокорство власти». Врач ожидал решения сената по своему делу. Собственно, с Георгиевским Салтыков-Щедрин тоже успел познакомиться заочно – некоторые из его бесчисленных жалоб разбирались в губернском правлении. Иван Васильевич не был идейным правдоискателем и обличителем существующих порядков – он был если и не совсем сумасшедшим, то человеком с очень большими странностями. В рассказе Георгиевский предстает тоже кляузником и тоже человеком странным, Павлом Трофимовичем Перегоренским, изобретателем трех наук: правдистики, патриотистики и монархомахии… Впрочем, эти науки к истории Уржума не имеют никакого отношения. Что же до Георгиевского, то он плохо кончил – его сослали в Тобольск с запрещением писать жалобы.

И еще одного человека в Уржумском уезде отыскал Салтыков-Щедрин – Макара Алексеевича Максимовых. Его Михаил Евграфович сделал прототипом рассказа «Хозяйственный мужичок». Макар Алексеевич был хозяином образцовой усадьбы в деревне Шишкино. Он и сам был образцовым – имел похвальный лист, подписанный министром государственных имуществ, «за оказанное достохвальное соревнование в разведении картофеля», получил большую золотую медаль на вятской сельскохозяйственной выставке 1850 года и даже написал статью о разведении картофеля в журнал министерства государственных имуществ… Рассказывать о нем так же скучно, как о гоголевских Муразове и Костанжогло.

Кстати, о картофеле. Крестьяне уржумского уезда и уржумские горожане совсем не рвались его высевать. Случались и картофельные бунты, а потому картофельные поля огораживали кольями с волостной печатью. Не выращивали не только картошку или, скажем, помидоры, но даже и огурцы, петрушку, редиску и укроп. Питались редькой, капустой, свеклой, морковкой и горохом. Зато разводили пчел, охотились и рыбачили. Рыбы в Уржумке, а тем более в Вятке, было много – и окунь, и сорога, и щука, и линь, и язь, и судак, и стерлядь, и карась, и лещ, и осетр, и сом, и налим, и ерш, и жерех, и уклейка, которую в этих краях называют шеклеей. В середине позапрошлого века только в Уржумке вылавливали в год до ста пудов рыбы. О Вятке и говорить нечего. Тут надо бы добавить, что теперь о такой рыбе можно только вспоминать и ловят уржумцы только замороженного хека в магазине, но… не ловят в магазине. Ловят рыбу в Уржумке и в Вятке. Слава богу, она и сейчас есть в достаточном количестве.

Вторая половина девятнадцатого века и начало двадцатого были золотым веком Уржума. Немного, конечно, если иметь в виду четыреста с лишним лет истории города, но у нас золотым веком может быть и десять лет железного. Богатое уржумское купечество, а среди него были и купцы первой гильдии, застраивало центральную Воскресенскую улицу каменными особняками. Дом лесопромышленника Шамова и вовсе тянулся по Воскресенской улице целый квартал. Типовых проектов не было – только индивидуальные. Да и сама центральная улица была вымощена круглым булыжником. В 1869 году в городе с населением две с половиной тысячи человек имелось пятьдесят три лавки, то есть приблизительно по лавке на каждые полсотни уржумцев. Судя по количеству самых разнообразных ремесленников, в Уржуме в середине девятнадцатого века можно было «жизнью жуировать». В городе работали тридцать пять башмачников, четыре модистки, тридцать три портных, шесть шапочников и картузников, шесть рукавичников, шестьдесят пять сапожников, два кондитера, два с половиной десятка калачников и калачниц, два пряничника, два уксусника… Где теперь все эти башмачники, портные, шапочники, картузники и рукавичники? Живут себе в какой-нибудь провинции Гуандун или Сычуань и целым днями шьют, шьют, шьют…

Скажем и о культурной жизни. В Уржуме и уезде стали выписывать и читать газеты – более шестидесяти наименований журналов и газет, среди которых «Душеполезное чтение», «Дух Христианства», «Сын Отечества», «Модный магазин», «Православный собеседник», «Московские ведомости», «Земледельческая газета», «Заноза», «Санкт-Петербургский листок», «Северная почта», «Русский листок», «Журнал для детей», «Будильник», «Медицинский журнал», «Якорь», «Учитель», «Журнал для родителей», «Отечественные записки», «Биржевые ведомости», «Творения Св. Отцов», «Рижский листок», «Собрание романов», «Тульские Епархиальные ведомости»… Более всех выписывали газет и журналов чиновники, заводчики и их конторы. За ними шли городские священники, потом уездные крестьяне и сельские священники. Причем крестьяне выписывали почти столько же газет, что и купцы.

Теперь о книгах. Их тоже начали покупать крестьяне. В 1862 году крестьяне Уржумского уезда покупали более всего букварей, книжку «Житие с. Великомученицы Катерины», «О Луне», сказки Пушкина и две книжки с несколько обидными названиями «Сборник русских стихотворений для чтения простолюдинам» и «Сборник некоторых понятных народу повествований, рассказов и описаний».

Кстати, о народе. В 1855 году из жителей города и уезда сформировали две дружины ополченцев численностью почти две тысячи человек для участия в Крымской кампании. Начальником одной из дружин пожелал стать отставной штабс-капитан Мосолов – из тех самых Мосоловых, которые владели металлургическими заводами. Он на свой счет обеспечил ополченцев топорами и лопатами. В Вятке при большом стечении народа ополченцам вручили знамена, и уржумские дружины вместе с другими вятскими дружинами двинулись по направлению к Петербургу через Козмодемьянск, Казань, Нижний и далее в Москву. И проводы, и встреча ополченцев в городах, через которые они проходили, были очень торжественными. Правда, когда они дошли уже до Владимирской губернии, получено было Высочайшее повеление о роспуске ополчения по домам по случаю окончания военных действий и заключения мира в Париже. Так же торжественно пошли домой. Дома рядовым из собранных денег раздали небольшие премии, каждому ополченцу отдали его форму и разрешили носить ополченский крест на фуражке или на груди. Офицерам-ополченцам тоже разрешили ношение крестов. Все вступившие в ополчение гражданские чиновники получили годовой оклад офицерского жалованья. Слухи о том, что крестьянам, вступившим в ополчение, дадут вольную вместе с семьями, оказались ложными.

Вернемся к книгам. В Уржуме к концу девятнадцатого века работали целых три библиотеки – для земских служащих при уездной управе, публичная библиотека при городской управе, открытая в 1883 году, и бесплатная библиотека-читальня, существовавшая за счет городской казны и за счет средств, собираемых по подписке, которую открыли в 1895-м. В публичной библиотеке при городской управе за пользование книгами надо было платить от сорока до шестидесяти копеек в месяц. За эти деньги можно было на городском базаре купить воз сухих колотых дров. Дорого выходило читать. Зато в библиотеке-читальне, в которой уже через два года после открытия числилось семьсот читателей, а еще через год почти две тысячи, было более двух тысяч томов, которые можно было читать совершенно бесплатно. Приходили в нее записываться и жители близлежащих к Уржуму волостей2626
  В уезде читали разное. К примеру, ходила по уезду рукописная «Повесть 1864 г. 1 марта, написанная своеручно на пользу чтущим, благородной девицы Вологодской губернии Пелагеи Петровой о хождениях ея по тому свету во время суточного обморока». Девица Пелагея Петрова писала, что «видела младенцев, разделенных на четыре сорта: первые – в золотых одеждах, с крыльям; вторые – в серебряных, без крыльев; третьи – без крыльев, но светлы; четвертые – темнообразные, без крыльев. Певчие сказали мне: первые сравнены с Ангелами, а вторые за болезни – с мучениками; третьи – незаконнорожденные, но за невинность почтены местами светлыми, а четвертые – удушены матерями и ради матерного нераскаяния имеют вид темный; а если покаются матери, тогда они позлащены будут и достигнут первых светлостей».


[Закрыть]. В библиотеке еще и устраивались народные чтения с волшебными фонарями. В ней даже работал библиотекарь, получавший шесть рублей в месяц. Можно, конечно, и посмеяться над зарплатой библиотекаря, но, во-первых, будем помнить, что это Уржум, а не Москва и даже не Вятка, а во-вторых… крошечная зарплата, что и говорить. Можно было ноги протянуть на такую зарплату, но наверняка библиотекарь имел свой огород, козу, корову, кроликов и даже поросенка. В-третьих, если мы посмотрим на зарплату нынешнего уржумского библиотекаря… Без слез на нее и не взглянешь. Думаете, нынешнему библиотекарю можно обойтись без огорода, кур и кроликов и даже поросенка? Без поросенка и коровы, наверное, можно, но только без них, а уж без огорода и мужниной зарплаты никак.

Мы, однако, отвлеклись. В 1861 году, после отмены крепостного права, начались волнения рабочих на металлургических заводах Мосоловых в Шурме и Буе. Заводы и без того еле сводили концы с концами – местного сырья было… почти уже и не было. Руду приходилось возить из мест, отдаленных почти на сто верст. Да и в той содержание железа было невелико. И это при отсутствии железных дорог. Надо было сокращать производство, а в некоторых случаях даже прекращать совсем. Мосоловы, наверное, и продали бы заводы, но покупателей не находилось, и потому заводы были взяты в казенное управление, а рабочих, которые добивались бесплатного выделения им земельных наделов, леса, выгонов и вознаграждения за выслугу лет, усмирили земский исправник, мировой посредник и полиция, которая придала словам земского исправника и мирового посредника убедительности. В 1886 году заводы, приносившие к этому времени большие убытки, были закрыты. В полночь, после закрытия, рабочие превратились в крестьян, их трамбовки, пробивные буры, молоты и изложницы, в которые разливали чугун, превратились в тыквы, грабли, капусту и косы. Даже страшные заводские крысы, отгрызавшие по ночам облой у еще теплых слитков передельного чугуна, превратились в безобидных мышей-землероек и разбежались по окрестным полям и лесам.

От заводов Мосоловых остались в местном краеведческом музее небольшие чугунные мортиры для подачи сигналов в тумане, мушкет, железный багор для вылавливания дров из воды, три чугунные сковородки, железные светцы и чугунная плита, которую в конце восемнадцатого века продавали на базарах как заготовку. Из нее можно было выковать, высверлить и выпилить все, что захочешь. Уж такое тогда было время – многие вещи приходилось делать своими руками. Хорошо, если их можно было вырезать из дерева или сплести из какой-нибудь березовой или липовой коры, а как нельзя, то приходилось брать в руки чугун и…

Накануне 1917 года то, что осталось от Шурминского завода, купил Иван Иванович Ершов, и в годы нэпа завод выпускал молотилки, принимал заказы на чугунное литье и ремонтировал сельскохозяйственную технику… Впрочем, все это было уже после золотого века, в самом начале железного.

В золотом же, в 1867 году, были открыты земская больница, уездная земская почта и выпущены первые почтовые марки с гербом Уржума, на котором вместо гуся был изображен орел с гусем в когтях, парящий над голубой лентой Уржумки. На добровольные пожертвования был заложен городской общественный сад. Ровно через год корреспондент «Губернских ведомостей» сообщал из Уржума: «Уржумское общество за последнее время начало выходить из той прожитой апатии, которая назад тому год лежала особенным отпечатком на большинстве уездных городов России. Старая непроизводительно-патриархальная жизнь стала надоедать обществу, и оно, как заметно, разом решило выйти из-под ее гнета. В настоящее время в Уржуме совершается какое-то особенное движение. Почти разом возникли здесь: клуб, книжная торговля и библиотека для чтения. Прежде всего открыт здесь клуб; сумма, собранная на клуб, говорят, очень значительна, так что даже дозволяла, будто бы, распорядителям давать вечера с открытым буфетом для всех посетителей… Жаль только, что у здешнего общества проявляются предрассудки вовсе не прогрессивные. Так, большого труда стоило некоторым лицам попасть в число посетителей клуба по той будто бы причине, что они не относятся, так сказать, к благородному сословию по происхождению, а просто – мещане… Это было бы в известной доле извинительно, если б уржумское население отличалось родовыми сословными достоинствами, но этого сказать нельзя».