Текст книги "Международное частное право"

Эта идея мирного гармонического сосуществования законодательств разных народов, разделенных политическими границами, но связанных одною общею культурою, была принята юриспруденциею как своего рода откровение; о ней говорят так: «она вызвала целую революцию в умах». Формулу – «найти природную резиденцию правоотношения» – объявили блестящей, гениальной, всеразрешающей. Потом пришло время, когда ее стали развенчивать, находить, что она не только туманна, как образное выражение, но что в ней кроется ошибка. Но идея Савиньи, что народы одной культуры должны взаимно признавать все свои разные законодательства и основанные на любом из них субъективные права, – эта идея осталась прочным приобретением науки. В области человеческого духа изучение одной действительности без светоча идеала бесплодно; Савиньи показал нам этот идеал раз навсегда. Когда мы дойдем до того, что в каждой стране суд, выражаясь словами Савиньи, будет применять то местное право, которому спорное правоотношение принадлежит, не различая, есть ли это местное право – туземное право судьи или право иностранного государства, – тогда, конечно, можно будет предать забвению все теории Международного Частного Права. Но, увы, стоит только взор, устремленный в голубое небо опустить на землю, чтобы увидать тот огромный камень, который заграждает путь к идеалу. Этот камень увидал и Савиньи, попробовал его приподнять, но камень и поныне все там же лежит.

Принцип, в силу которого судья не должен делать различия между своим и чужим законодательствами, говорит Савиньи, должен быть ограничен. Существуют известного рода законы, природа которых противится такому вольному обращению с юридическою общностью между различными государствами. При таких законах судья должен применять туземное право более исключительно, чем следовало бы по принципу, и наоборот, оставлять без применения иностранное право, хотя бы принцип требовал его применения. Отсюда возникает ряд важных исключительных случаев, установить границы которых, говорит Савиньи, составляет, быть может, самую трудную задачу всей этой науки.

Посмотрим, как эту задачу разрешал Савиньи. Он свел исключения к двум классам законов. Во-первых, законы строго положительные, принудительной природы, которые именно вследствие этой природы неспособны к свободному обмену, независимому от границ отдельных государств. Во-вторых, юридические институты иностранного государства, существование которых вообще в нашем государстве не признается, и которые вследствие этого не могут притязать на защиту в нашем государстве. В первом случае туземные законы положительно требуют, чтобы только их и применяли: иностранные законы абсолютно не могут становиться на их место. Во втором случае туземный законодатель как бы говорит: «я ничего не имею против того, чтобы вместо моего закона применялся иностранный, но только данный иностранный закон по своему содержанию таков, что претит его допущение: если бы он не то предписывал, что предписывает, а что-либо другое, хотя бы несогласное с тем, что предписывает мой закон, – я бы его допустил».

Какие же законы составляют первый класс, класс особо положительных законов. Это не просто абсолютные, императивные законы, те, которые в отличие от диспозитивных законов не могут быть устраняемы соглашениями частных лиц. Так, закон, по которому совершеннолетие начинается в 21 год, есть закон императивный: нельзя договориться о том, чтобы лицо считалось совершеннолетним уже в 19 лет или только в 23 года. Однако ничто не препятствует тому, чтобы признать иностранца совершеннолетним уже в 20 лет или только в 24 года, если так постановляет его отечественное законодательство. Следовательно, существуют абсолютные императивные законы, которые не уступают места соглашению частных лиц, но уступают его таким же императивным иностранным законам, как только между ними возникает коллизия. Это те законы, которые издаются только ради лиц как носителей прав; законы, основание и цель которых только обеспечить твердыми правилами практическое пользование субъективным правом. Сюда относятся законы, которыми ограничивается дееспособность лиц вследствие возраста, пола и т. д.; это законы, которые образуют чистую, абстрактно взятую сферу права. Все такие законы подлежат действию общего принципа, что между разными законодательствами существует юридическая общность, что между их законами возможен свободный обмен, и в случае коллизии каждое государство может без колебания допустить у себя применение такого иностранного закона. Но есть другой род абсолютных законов, не чисто юридических, не формальных, не таких, которые издаются только ради лиц как носителей прав. Это законы, которые основаны на нравственных соображениях, например, законы, воспрещающие многоженство, или это законы, основанные на соображениях общественного блага, политических, полицейских, экономических; например, законы, воспрещающие приобретение недвижимостей иноверцам. Все законы такого рода образуют тот класс исключений, который разрывает юридическую общность между государствами; относительно применения этих законов каждое государство замыкается в своих пределах. Если поэтому закон нашей страны исключает многоженство, то судья должен отказать в защите полигамического брака иностранцев, отечественный закон которых такой брак допускает. Если закон нашей страны не позволяет иноверцам приобретать недвижимости, то наш судья должен отказать в таком праве приобретения и иноверцам-иностранцам, хотя бы в их отечестве им такое право и принадлежало, и хотя в принципе дееспособность лица должна обсуждаться по его отечественному закону. И наоборот, в иностранном государстве, где ограничения прав иноверцев не знают, должны допустить к приобретению недвижимости иностранца-иноверца, хотя бы в своем отечестве он этого права не имел. Таков первый класс принудительных законов.

Ко второму классу Савиньи относит юридические институты иностранного государства, самое существование которых у нас не признается. Так, если в Германии, где совершенно неизвестен институт гражданской смерти, возникает вопрос о дееспособности русского, присужденного в России к лишению всех прав состояния, то, хотя в Германии дееспособность русского вообще обсуждается по русским законам, такой русский не будет считаться граждански умершим. Или если в государстве, не знающем рабства, окажется чей-нибудь невольник, то он не будет считаться собственностью своего господина, существом неправоспособным.

Оба эти класса в глазах Савиньи составляют аномалию, потому что делают невозможною юридическую общность всех государств; но Савиньи надеялся, что число этих исключений будет все уменьшаться.

Я только что вам сказал, что Савиньи сам находил, что установить точно, каковы эти исключения, это – труднейшая задача нау ки Международного Частного Права. Ведь, в сущности это только новая редакция вопроса, которым терзались статутарии: какой закон территориален, какой экстратерриториален. Савиньи чувст вовал, что у него нет достаточно данных для решения вопроса, и потому он посвятил только то немногое, что я вам сейчас сообщил. Создание обоих классов исключительных законов – мысль неудачная: объяснение трещины в красивом здании международной общности тем, что в него вогнали клин исключительных законов, слабо, потому что показать этот клин в натуре не удалось ни самому Савиньи, и никому еще после него. Мысль, которую Савиньи высказал мимоходом, не придавая ей значения окончательного ответа, была подхвачена новою итальянскою школою; здесь, у ученых этой школы, мысль Савиньи о принудительных законах распустилась в пышный цветок ordre public. Почему эта мысль об исключительных законах неудачна, я, чтобы не повторяться, объясню вам тогда, когда буду говорить вам об учении итальянской школы о публичном порядке, а теперь, так как, повторяю, это самый важный вопрос и самый трудный в нашей науке, я еще скажу вам, как немецкие ученые, заколдованные этой мыслью об исключительных законах, пытались ее поправить.

Поправка эта принадлежит Бару, и она очень важна. Савиньи в первом классе законов считает не запретными в коллизионном отношении те, которые имеют чисто формальное значение, каковы, например, законы, определяющие начало совершеннолетия, формы перехода собственности и т. д.; и напротив, запретными те, которые имеют социально-экономическую и нравственную подкладку. Это совершенно произвольное деление. Сам Савиньи не думал, что законы создаются только ради логики и диалектики; какую-нибудь общественную подкладку имеют все законы. Если возраст совершеннолетия определяется не в 21 год, а в 25 лет, или право на вступление в брак не 20 лет, а в 18 лет, то экономические последствия этой разницы бросаются в глаза. Таким образом, круг законов с социально-экономической подкладкой гораздо шире, чем имел в виду Савиньи, и так как все это законы исключительные, не допускающие замены их иностранными, то трещина, которая образовалась в международной общности, незаметно становится уже целою пропастью, разделяющею разные правопорядки. Нет такого законодателя, который не оправдывал бы все свои законы ссылками на общее благо. Между тем, ряд таких законов, которые, очевидно, преследуют общее благо, вовсе не исключительны, а легко уступают свое место иностранным законам. Посмотрим теперь второй класс законов, которые Савиньи иллюстрировал примерами гражданской смерти и рабства. Критерия, по которому можно сказать, что чужой институт у нас не признается, Савиньи не дал. Между тем, полное игнорирование чужих и чуждых нам институтов невозможно. Так, в Германии не признается полигамия; но если турок оставил после своей смерти имущество в Германии, то сыновьям от его полигамического брака нельзя отказать в праве наследования после него; здесь, очевидно, полигамия есть только отдаленное основание субъективного права наследования, которое ведь само по себе ни в каком противоречии с нашим правопорядком не стоит. Тут-то и выясняется ошибочность образного выражения Савиньи о резиденции правоотношения. Оказывается, что правоотношение, которое дает повод для коллизии законов, часто вовсе не принадлежит исключительно одной какой-либо областью, а, напротив, своими последствиями разветвляется в самые различные области; корни правоотношения могут быть в одной области, а ветви могу простираться в другие. Можно отрубить только те ветви, которые выступают на нашей территории, но ствол, который стоит в чужом правопорядке, не может подвергнуться нашему воздействию. От немецкого суда не зависит, чтобы полигамического брака в Турции не существовало. Отсюда, если ветвь, которая выступает у нас, не может иметь вредных последствий для нашего правопорядка: если она не стоит в противоречии с ним, то совершенно неправильно и несправедливо уничтожать ее потому, что мы не могли бы терпеть, чтобы ствол стоял на нашей почве. Наши суды не должны помогать только реализации правоотношения или приказания, которые наши законы считают недопустимыми. Оттого, нельзя помогать полигамическому мужу требовать к себе жену, бежавшую из гарема, но нет причин отказать в праве наследования сыну от такого брака.

Поправка Бара заключалась, таким образом, в том, что запретительные законы не могут иметь такого абсолютного значения, чтобы уничтожать возникшее за границею правоотношение в целом, но самый факт существования таких запретительных законов, которые образуют трещину в международной общности права, представлялся и ему в виде аксиомы. Между тем, последующий анализ заставил поставить вопрос иначе: а существуют ли вообще такие абсолютные законы, которые должны заменяться вообще и всегда, и при всяких условиях, так, чтобы никогда они не могли уступать своего места иностранным законам. Об этом мы поговорим уже в другой связи. Теперь же я резюмирую содержание настоящей лекции.

Вехтер выяснил, что коллизионные нормы имеют своим источником то законодательство, которое уполномочивает судью на отправление правосудия; что иностранный закон, если применение его предписывается местным законодателем, становится таким же туземным законом, как и все внутреннее законодательство. Но Вехтер стоял на точке зрения изолированного государства; поэтому, в конце концов, он оставлял судье возможность уклониться от применения иностранных законов в том огромном большинстве случаев, когда в законодательстве нет никаких норм для разрешения коллизии. Савиньи стал на тут точку зрения, что общность культуры обязывает все народы смотреть на себя как на членов одного большого союза; что ревнивое предпочтение своего чужому – неправильно; что применять нужно то право, которое должно быть применено в силу самой природы правоотношения; что, следовательно, исследование нужно начинать не с содержания туземного закона, а с анализа правоотношения; что в самом правоотношении должны находиться указания на то, по какому из коллидирующих законодательств его следует обсуждать. Эта идея, которую сам Савиньи не разработал во всех деталях, является тем базисом, на котором стоит вся наука Международного Частного Права. Эта идея была затуманена созданием класса запретительных законов; после Савиньи надолго туман стал еще гуще, и только путем возвращения к чистой идее Савиньи и углубления в нее его удается рассеять.

Лекция 5-я

В настоящей лекции я буду говорить о теории новой итальянской школы, которая, несмотря на давно раскрытые ее недостатки, господствует в литературе и судебной практике романских стран по той же причине, по которой долго господствовала теория статутов – потому что нет другой, которая бы ее вытеснила. Сущность теории заключается в том, что все гражданское право неразрывно связано с национальностью, а, следовательно, и с личностью; что, в принципе, к иностранцу должен всюду применяться его личный статут, но что во имя публичного порядка из этого принципа необходимы исключения в пользу территориальных законов. Это учение родственно с теорией статутов тем, что из самого содержания законов оно желает вывести, когда применяется иностранный и когда туземный закон. Его инициаторы смотрели на себя как на продолжателей теории статутов. К учению Савиньи это учение стоит в прямой противоположности, потому что оно выходит не из правоотношения, чтобы подводить его под законы, а из закона, чтобы распространять его на правоотношения. Но это учение стоит в идейной преемственности с одной частью учения Савиньи – с его положением о запретительных законах; здесь это положение, выставленное у Савиньи мимоходом, разрослось в целую теорию о публичном порядке. Последователи итальянской школы сами этого преемства не признают и видят в сходстве только доказательство правильности положения. Однако, на самом деле доказательство это столь же слабо, как и само положение.

Начало новой теории связано с политическим освобождением Италии. В 1815 г. европейские дипломаты на Венском конгрессе распорядились Италией так, как если бы она была только географическим понятием; страна была раздроблена на ряд мелких государств; господство над самой культурной частью страны – Ломбардией – отдано было Австрии. Приемы управления в независимых государствах и в австрийских владениях были более или менее тождественны: от народов требовалось подчинение и молчание. Заговоры и революционные вспышки вели только к усилению кровавых репрессий. Но в 40-х годах в Пьемонте возникает либерально-национальное движение, которое путем легальной агитации стремится вывести Италию на путь политической свободы и независимости. Брожение, внесенное в умы публицистами Джиоберти, Вальбо, д’Асселио, было настолько сильно, что ничтожный король Пьемонта и Сардинии вскоре увидел себя вынесенным на гребень общественной волны как борца за национальную независимость. Мартовская революция 1848 года в Вене дала сигнал к восстанию Венеции и Ломбардии, и сардинский король объявил Австрии войну, в которой приняли участие отряды от всех мелких иностранных государств; даже Пизанские студенты с профессорами во главе образовали батальон. Война окончилась в 1849 г. поражением Пьемонтских войск при Наваре; мечты итальянцев о свободе и национальной независимости на время разлетелись в прах. Но Италия этой эпохи явила доказательство того, что национальность не есть материальное понятие, определяемое признаками расы, религии, языка, территории или династических связей; что каждый из этих признаков в отдельности и все вместе недостаточны для образования единой нации. Народ, как великолепно выразился Ренан, есть душа, духовный принцип, который складывается из особого обладания богатым наследством воспоминаний о прошлом, и из желания жить сообща этим нераздельным наследством. Народ – это итог длинного прошлого усилий, жертв и самопожертвований. Социальный капитал, на котором зиждется национальная идея – это героическое прошлое, великие люди и слава в истинном значении этого слова. Необходимые условия для бытия народа – общая слава в прошлом, общая воля в настоящем, сознание, что в прошлом совершены великие дела, и желание совершать их и вперед. Важнее всяких стратегических границ общее наследие славы и сожалений в прошлом и одинаковая программа для осуществления в будущем; они аковая программа для осуществления в будущем. месте емя развеялись в прах. ни объединяют людей вопреки всем различиям расы и языка. Славное историческое прошлое, единодушное желание политической свободы и независимости сковали итальянскую нацию воедино, несмотря на то, что государственные границы искусственно перерезывали страну по всем направлениям. Временное поражение оказалось только на пользу Италии. В такое-то время, когда иноземный враг и реакция торжествовали, но когда итальянский народ сосредоточился как нация, в ожидании лучших дней, изгнанный из Неаполя адвокат и профессор Манчини говорил в Турине, обращаясь к итальянской молодежи, пламенные речи о национальности и о значении национального чувства в науке. Наука, говорил он, не дело праздного любопытства: миром правят идеи, люди должный действовать, проводить их в жизнь, ценою, если нужно, собственной крови. Идею национальности, этот фермент, поднимавший итальянцев в борьбе за освобождение, Манчини перенес в область права, и сделал из нее научный принцип. Он выступил с учением о Международном Праве, где сознательно понятие государства подменивалось понятием национальности; предчувствуя близкое образование единого итальянского государства, Манчини говорил о национальности вообще то, что он думал об итальянской нации в частности, и что могло быть верно только для существования пока в перспективе итальянского государства.

В основе всего Международного Права, говорил Манчини, лежит сосуществование национальностей в соответствии с законами права. Национальности, по мнению Манчини, это естественные группы людей, основанные на единстве расы, языка, обычаев, территории и права; в основе Международного Права лежит юридическое сосуществование этих естественных групп – заметьте, не государств, а национальностей. Все национальности между собой равноправны, и отсюда вытекает обязанность каждой отдельной национальной группы признавать гражданские права иностранцев, а, следовательно, признавать принадлежащее к их личности, для них созданное национальное право. Манчини доказывал это следующим рассуждением. Всякий правопорядок заключается в согласовании свободы частного лица и права публичной власти. Эта власть должна останавливать свое действие там, где она встречает безвредную, а, следовательно, и законную свободу личности. Свобода личности есть как бы корень национальности данного народа. Свобода индивида не должна подвергаться несправедливым ограничениям, во имя свободы других индивидов, соединенных в одно политическое общество; этой свободе личности должна быть дана возможность законного осуществления и тогда, когда она выливается из круга этого общества и проникает в сферу других народов. Гражданские права принадлежат людям как людям, а не как членам политического общества; все люди по праву и по природе равны между собою, независимо от каких-либо территориальных границ. Уже по этой причине гражданские законы иностранцев должны признаваться за границей. Вся система гражданских правоотношений у каждого народа определяется климатом, температурой, географическим положением, природой и плодородием почв, разнообразием потребностей и нравов; эти условия определяют момент физического и нравственного совершеннолетия, организацию семейственных отношений, преобладающее содержание гражданских сделок и т. д. Нельзя, не насилуя природу, игнорировать, что люди северных стран развивается медленнее, что их дееспособность наступает позднее и что, потому, очутившись в южных странах, они отнюдь не приобретают моментально те свойства, которые делают южан дееспособными в более ранний возраст. Их этих соображений вытекает, говорил Манчини, яркая и плодотворная истина. В отношениях частного права внутри государства принцип свободы, ограждавший законную и неприкосновенную автономию личности, кладет границы политической и законодательной власти правительства. Такую же границу проводит принцип национальности между иностранцами и другими народами и государствами. Право национальности, принадлежащее целому народу, ничем существенно не отличается от права свободы, принадлежащего индивидам; поэтому индивид может, во имя принципа национальности, требовать от иностранных государств и наций того самого уважения к составляющим его достояние частным правам, какого он требует от собственного государства и от своих сограждан. Таков принцип. Но при внимательном рассмотрении мы видим в частном праве иностранца две части – необходимую и добровольную; необходимы или принудительные законы о личном состоянии и о семейственных отношениях; их изменить нельзя по воле лица; добровольны законы об имуществах, о заключении договоров, об обязательствах; в этой сфере лицо может сообразоваться со своими национальными законами, если оно этого хочет; если же не хочет, то оно может подчиняться и тем законам, которые действуют в стране, где оно находится. Таким образом, из принципа, что иностранцу сопутствует его национальное гражданское право, делается исключение в пользу автономии воли в области имущественных сделок.

До сих пор шла речь о выводах из права индивида на осуществление своей законной, по выражению Манчини, безвредной свободы. Вне своего отечества индивид, во имя того, что он человек, и во имя принципа национальности, может требовать от иностранного суверенитета, чтобы он признавал и уважал его национальное гражданское право. Но и суверенная власть каждого иностранного государства со своей стороны может, во имя принципа политической независимости государства, воспрещать в пределах свое территории всякое нарушение общественного порядка страны, как он установлен национальной волей. В силу общего права равенства и национальной независимости каждое государство вправе охранять этот общественный порядок и не допускать никаких иностранных воздействий на него.

Взятая в целом, теория Манчини резюмируется в следующих положениях. Гражданское право лично и национально и, как таковое, должно сопровождать личность и вне ее отечества; публичное право, напротив, территориально; оно витает над территорией и над всеми теми, кто на ней живет, туземцами и иностранцами без различия. Вся система зиждется на совместном и согласованном действии трех принципов: свободы, национальности и политического суверенитета. Когда законодатель признает, что на его территории действительны иностранные законы, касающиеся лица, семьи и наследства, поскольку ими не задевается общественный порядок и политическое устройство страны, – он этим выражает свое уважение к принципу национальности. Законодатель уважает принцип свободы, когда не стесняет иностранца в безобидном пользовании своей свободой в выборе законодательства, которому тот хочет подчинить свои имущественные сделки. Наконец, законодатель ограждает право суверенитета и политической независимости, когда всех без разбора, иностранцев и туземцев, подчиняет уголовным и публичным законам страны.

Таково учение Манчини. Его можно выразить в нескольких словах так: как правило, к иностранцу должен применяться его национальный закон (статутарии сказали бы – личный статут), в виде исключения к иностранцу применяются территориальные закон (статутарии сказали бы – реальный статут). Проведите параллель с Д’Аржантре и Иоанном Футом: у них территориальный закон составлял правило, личный – исключение. У Манчини – наоборот. Мы имеем, следовательно, перед собой теорию статутов наизнанку. Мы разберем ее ниже, а пока я продолжу историю новой доктрины.

Положения Манчини, высказанные со всем блеском южной риторики, нашли себе горячий отклик в Италии; они сделались здесь символом веры юриспруденции и несколько лет спустя выразились в итальянском кодексе 1865 г. Но, совершенно независимо от Манчини, те же мысли высказал бельгийский ученый Лоран, чрезвычайно авторитетный во французской юриспруденции, благодаря своим колоссальным трудам по истории, по гражданскому праву и по Международному Частному Праву. Ознакомившись с идеями Манчини, он горячо присоединился к ним. У всех народов, говорил он, право есть манифестация национальной жизни; национальное право не покидает человека ни днем, ни ночью, оно всюду ему сопутствует. Частное право всецело привязано к личности, и, так как личность всюду признается за существо юридическое, за носителя гражданских прав, то каждое лицо должно и за границею управляться своим национальным законом. Таким образом, национальный принцип есть основа науки Международного Частного Права. Однако Лоран чувствует, что национальность и государство далеко не тождественные понятия, и его попытка выйти из затруднения очень для него характерна. Человечество, говорит он, разделено на разные государства; в большинстве их есть преобладающий национальный элемент; но существуют и такие государства, как Австрия, Россия, Британская Империя, где живут рядом самые различные национальности. По мнению Лорана, это доказывает только, что Европа находится еще только в переходном состоянии. Идея национальности включает в себя, что каждая нация имеет территорию, которая определена природою; так, для Италии границы – Альпы и море; для других наций факт естественных границ оспаривается, поэтому нужно подождать, что скажет, в конце концов, Небесный Судия. На почве такого религиозно-политического фантазерства Лоран строит свою теорию «персональности» гражданского права. Неразрывная связь между национальностью и персональностью права для Лорана совершенно очевидна при законах, которыми определяются состояние и дееспособность лиц. Лоран повторяет аргумент Манчини: почему совершеннолетие в одной стране определяется в 20 лет, в другой в 25 лет? Потому что в холодных странах люди развиваются медленнее, чем в жарких. Законы о состоянии личны, потому что они продукт 1000 условий физических, интеллектуальных, нравственных, которые делают национальность; они личны, потому что национальны; они должны следовать за лицом всюду, потому что оно носит свою национальность с собою; о национальных законах можно сказать все то, что старые юристы говорили о личном статуте: они больше чем прикреплены к костям, они обращаются в наших жилах вместе с нашей кровью, потому что мы получаем нашу национальность с кровью, которую передают нам наши родители. Это верно не только о законах о состоянии и дееспособности; национальные условия определяют всю систему юридических отношений. Иначе и быть не может: в юридических фактах главную роль играет человек, личность; все, что относится к праву, касается человеческой личности, а эта личность нераздельна от национальности; поэтому все законы, по существу, национальны. Таково положение. Так же, как и Манчини, Лоран спешит сделать оговорки. Во-первых, те юридические факты, где господствует человеческая воля, не подчиняются национальному закону лиц, в них участвующих; здесь остается свобода выбора. Во-вторых, существуют законы социального порядка; они господствуют и над волей заинтересованных лиц, и над их национальностью. Законы, ограждающие существование и сохранение общества, должны уважать все, и туземцы, и иностранцы; эти законы, по терминологии Лорана, реальны, они исключают применение иностранных законов.

Под влиянием итальянской литературы и Лорана учение о персональности права, с изъятиями в пользу законов публичного порядка и в пользу свободы договоров, приобрело большую популярность и во Франции. Самое обширное после Лорана сочинение по Международному Частному Праву Вейса (Weiss) в 5-ти больших томах повторяет те же положения, но уже без энтузиазма итальянского инициатора и без фантазерства Лорана; оттого легче вскрывается слабая сторона учения. Рассуждая объективно, мало кто мог не заметить подстановки понятий в учении о правовом сосуществовании национальностей. Международное Право имеет дело с государствами, а не с национальностями; с точки зрения Международного Права принцип национальности есть беспокойный, революционный элемент, а не юридическое понятие. Говорить о национальностях как субъектах международного права, значит, отрицать существующие международные отношения. Судьба оказалась милостива к итальянцам и позволила им свою национальную идею воплотить в государственную; но отождествление этих двух понятий возможно было только в силу большого логического прыжка. О гражданском праве, связанном с национальностью, могли говорить итальянцы, когда издали в 1865 г. свой гражданский кодекс. Но для итальянцев Триеста национальным правом осталось австрийское уложение. О какой связи с национальностью могли бы говорить, например, прусские и австрийские поляки, когда в 1795 г. в Пруссии, в 1811 г. в Австрии появились гражданские уложения? Каким образом французский кодекс, введенный в Царстве Польском, вошедшем в состав России, можно считать национальным правом поляков? Не ясно ли, что совершенно ошибочно объявлять право, введенное государственною законодательною властью подчас и для народов, исторически утративших свою политическую независимость, в такой же мере национальным, как язык, верование и обычное право? То, что было верно в древности для органически выросших правопорядков, то совершенно не соответствует действительности теперь. Может ли быть речь об органической связи национального права с личностью в случаях искусственного присоединения к новой национальности? Так девушка, выходя замуж, приобретает подданство своего мужа; так путем натурализации можно сравнительно легко переменить одно подданство на другое. Где в этих случаях эта органическая связь? И помимо этого самая попытка вывести юридические нормы из одних органических условий существования нации не выдерживает критики. Неверно, будто возраст для совершеннолетия определяется современными законодательствами во внимание к климатическим условиям развития лица; он устанавливается по соображениям целесообразности, часто по соображениям политическим; вы можете быть уверены, что чем сильнее влияние демократии на законодательство, тем возраст для совершеннолетия будет определяться раньше. Насколько климатическое объяснение несостоятельно, видно хотя бы из того, что в Норвегии совершеннолетие определяется в 21 год, а в Испании в 23 года. Словом, не только связь всех гражданских законов вообще с национальностью, но даже связь только одних законов о состоянии и дееспособности личности с национальностью, которую Манчини и Лоран понимали так материалистически, ничем не подтверждается. Тем не менее, пока мысль витала в сфере, подогретой национальным энтузиазмом, она могла еще подкупать своим идеализмом. Вейсу принадлежит отрицательная заслуга: он разорвал то легкое дымчатое покрывало, которое позволяло смешивать национальность с подданством, и дал совершенно трезвое, прозаическое, можно сказать, чересчур прозаическое объяснение теории персональности гражданского права. Законы гражданские, говорит он, могут управлять только теми, для кого изданы, но ими они управлять должны в принципе всюду и во всех правоотношениях. Государственная власть состоит из территориального и личного суверенитетов; личный суверенитет проявляется в праве государства издавать для своих подданных законы; он не знает границ в пространстве. Если бы к иностранным подданным применялись законы, которые вовсе не для них изданы, то это означало бы нарушение равноправности суверенитета других государств; с другой стороны, отказ государства от исключительного права управлять юридическим состоянием своих эмигрировавших подданных означал бы отречение от собственного суверенитета. К тому же, интересам и нуждам лица лучше всего удовлетворяет его национальный закон, т. е. закон отечества. Итак, вот куда мы спустились с высот, где носился Манчини: то – неприменение иностранных законов означало нарушение личной свободы, неуважение к национальности, равносильное покушение на верование и язык человеческой личности, теперь это уже выходит обидой иностранному суверену, если в чужой стране действуют только законы, изданные местным законодателем в силу собственного суверенитета, хотя бы никто не покушался на порядок, который установлен иностранным сувереном на его собственной территории. В таком виде несостоятельность теории бьет в глаза. Теория основана на предположении, что государство издает свои законы, отвлекаясь от тех территориальных границ, которые поставлены его власти; что законодательная власть имеет в виду только индивидов, взятых отвлеченно, как бы оторванных от страны, которою эта власть правит, от условий, в которых эти лица живут; что суверенитет государства над его подданными абсолютно не знает себе соперника. По этой теории выходит, что иностранные законы проникают в чужую страну вслед за иностранцами сами собой, в силу естественного права суверена всюду и исключительно управлять своими подданными; выходит, что органы власти и суды каждой страны находятся как бы в прямом подчинении иностранного государства в качестве исполнителей его законов. В действительности никакое государство не желает, не может желать и не должно желать, чтобы все его законы следовали за его подданными и за границу, потому что в большинстве случаев ему нет никакого дела до того, как устраивают свою жизнь его подданные за границею; потому что его подданные лишены возможности соблюдать за границей все законы своего отечества; потому что требование от них такого соблюдения приводило бы к нелепым последствиям и, прежде всего, к столкновению этих подданных с местною государственною властью. Теория играет словами, когда выводит «персональность» права из того, что законы издаются ради лиц. Из этого отнюдь не следует, что закон преследует пользу того самого лица, которое им обязано; напротив, для иностранца часто выгоднее, чтобы к нему не применялся его отечественный закон. И далее, из того, что закон издается ради лиц, отнюдь нельзя вывести, что иностранец вправе требовать, чтобы к нему в чужой стране применяли его отечественные законы.