Текст книги "Свобода"

Я возмутился:

– Сбесились, козлы? Ума нет?

– Только не возникай! – прошипел надо мной Андрюха. – Рот не открывай, ясно?

Дверцы машины распахнулись с двух сторон одновременно, и на асфальт ступили Пат с Паташоном – длинный худой шланг и плотный коротышка. Очевидно, еще один остался за рулем: мотор продолжал работать и фары по-прежнему слепили. Андрюха не двигался.

– Этот, – подал голос коротышка, – точно. Я его видел сегодня у наших.

– Мужики, – сказал Андрюха, – я ведь не с вами разговаривал…

– Не с на-а-ми… А ты ждал, он прямо сам к тебе посреди ночи подкатит, да?

– А второй? – спросил, оглядываясь, длинный.

– Он здесь живет, – сказал Андрюха. – Все нормально.

– Нормально? Тогда потопали, если нормально.

В тамбуре подъезда я спохватился, что мы забыли сумку, и вернулся на улицу. Коротышка пошел следом, а затем снова пропустил меня вперед. От таких маневров я даже повеселел.

– В чем дело? – шепнул я, поравнявшись с Андрюхой на лестнице. – Кто эти люди? Твои друзья-уголовники?

Но при обыкновенном, мягком освещении они уже не выглядели смешно. Бульдожья комплекция коротышки скрадывала недостаток роста; он был постарше нас, с коротко остриженной головой и приплюснутым носом, в спортивной куртке, кроссовках и мешковатых свободных джинсах. Длинный определенного возраста не имел, а стиля придерживался артистического: дорогое полупальто с золотыми пуговицами, разноцветный шелковый шарфик и ботинки на каблуке, с медной полоской на заостренных мысках – по весенней московской каше в таких не слишком-то порыскаешь; волосы он убирал сзади под резинку, отчего лицо казалось еще более узким и еще более вытянутым. Я подумал, что в качестве боевой единицы длинного вряд ли используют.

Андрюха открыл своим ключом, прошел сразу в комнату и выволок на середину ящик, отбросив дырявый шерстяной плед, которым я его драпировал.

– Вот.

– Занавески задерни, – сказал длинный.

Я прислонился к стене в прихожей и наблюдал оттуда, но коротышка встал у двери, а меня подтолкнул – проходи! Длинный уже изучал карабин. Поднес к уху, дважды спустил затвор и хмыкнул без выражения:

– Старый.

Андрюха пожал плечами.

– Какой есть.

Длинный освободил магазин, дунул в него и загнал обратно. Прицелился в своего напарника, сказал: «Пу!» – и коротко заржал. Андрюха отдал ему коробку с патронами.

– Не густо.

Руки у Андрюхи заметно тряслись. Я, похоже, чего-то не догонял: никакого железного привкуса во рту, никакого ощущения опасности.

Двустволка и обрез подробного осмотра не удостоились: щелчок курками, перелом, быстрый взгляд в стволы.

– Капканы не нужны? – спросил Андрюха. – А то забирай до кучи. Бесплатное приложение.

– А что, – заинтересовался коротышка, – я бы взял. Летом бате отвезу. Покажи-ка… У них там в Курской области волчары – человеку по пояс.

Потянувшись за капканом, Андрюха задел крышку, которую почему-то не откинул совсем, а поставил стоймя на тугих петлях, и наклонившийся над ящиком длинный едва успел отпрянуть.

– Удод! – заорал он, отчасти расположив меня в свою пользу оригинальным ругательством. – А если по пальцам? Я бы тебе твои оторвал…

– По телевизору программа была, – сообщил коротышка из прихожей, – в Америке негр один, безрукий, – так он на гитаре ногами, трень-брень. Кладут ее на пол перед ним, носки с него стягивают, а он пальцами шевелит, струны дергает. И отлично у него выходит.

– Ты чего порешь-то? – сказал длинный.

– Я вот, Музыка, на тебя удивляюсь. Скучный ты. Бухнешь – и сидишь, стол рогами бодаешь. Ты бы гитарку свою принес, спел что-нибудь…

Длинный взвешивал на ладони брикет взрывчатки.

– И что же я тебе петь должен? «Мурку»? Или ты больше по Пугачевой?

– Не, – признался коротышка, – я Пугачеву как раз не очень. Это для баб. Ну, Розенбаум – хорошие песни…

– Розенбаум, Вилли Токарев… – Длинный символически плюнул. – Мало я наелся за девять лет в кабаке такого дерьма.

– А ты небось романсы всякие уважаешь?

– Вот что я буду с тобой говорить, а? Ты хоть имена слышал: Колтрейн, Майлс Дэвис?

– Так это, поди, из новых. Хэви-метал.

– Мудило ты, – сочувственно сказал длинный. – Колтрейн умер, ты еще под стол пешком ходил. Великий джазовый музыкант.

– Ну ты даешь! – неподдельно изумился коротышка. – Джазовый! Вроде Утесова, что ли? Была охота… Тоска зеленая.

Длинный набрал воздуха и медленно выдохнул.

– Ладно, все. Кончай базар.

Повернулся к Андрюхе:

– Детонаторы.

Андрюха хлопнул себя по лбу и полез в шкаф. Запалы у него оказались завернуты в мою любимую летнюю футболку. Длинный размотал, посмотрел, завернул опять – и футболка легла в ящик.

– Э… – сказал я.

– Что? – спросил коротышка.

– Нет, ничего.

– Складывай, – распорядился длинный, – и тащи в машину.

– Я один? – растерялся Андрюха. – Я не подниму…

– А вон друган твой тебе подсобит.

– Я капканы-то беру, – напомнил коротышка.

Длинный с ним посоветовался, ткнув ящик носком модного ботинка:

– Войдет?

– Куда он денется!

– А деньги? – Андрюха сглотнул. – Лучше бы здесь…

– Боится, кинем в темноте, – определил коротышка и подморгнул мне по-доброму, словно давний приятель. – А на свету, думает, не сумеем.

Длинный медленно опустил пятерню в боковой карман. Но вынул не пистолет – к чему, все еще без каких-либо признаков страха, я почти приготовился, – а небрежный пук зеленых банкнот: десять или пятнадцать. Достоинства со своего места я не различал.

– Проверишь?

Андрюха помусолил углы, сбился, начал заново. Поискал в бумаге волоски.

– Тут не хватает…

– Много?

– Пять долларов.

– Не мелочись, – сказал длинный.

Мы погрузили ящик в кузов пикапа. Водитель грыз яблоко и помыкивал, балдея, в такт французской песенке по радио: «Вояж-вояж…» Фары он так и не выключил, не ослабил. Под радиатором, грациозно укрыв хвостом лапы, грелась белая в подпалинах кошка. Гости не попрощались. На выезде машина чиркнула скулой горбатый «Запорожец» без колеса, поставленный на вечный прикол у края площадки, – дверцы у него не запирались, и внутри раздолье было играть детям. Мы следили за ней, пока она не миновала перекресток и не пропала из вида. Стало тихо.

– Все? – спросил Андрюха у тишины.

– Если ты больше никого не пригласил…

– Все.

Подумал. Добавил:

– Уф… Надо бы выпить.

Мне передалось его облегчение – и только теперь пробежал по коже запоздалый холодок.

– Может, и надо, – сказал я. – У кого флаг?

– Ах да…

Под лампой на козырьке подъезда он отделил себе какую-то часть денег и мне вручил остальное.

– Что, вовремя?

– Не то слово. Раньше, чем я надеялся.

– Я же обещал.

Ночное окошко от магазина на Тишинке мы нашли заколоченным – пункт упразднили. На Красной Пресне торговали, но когда Андрюха положил на прилавок десятидолларовую купюру, продавщица молча кивнула в направлении двух патрульных, передававших друг другу литровый пакет кефира около побитого автомата для кофе-эспрессо, – запрещено. Андрюха утверждал, что у нас нет причины отчаиваться. Теперь по всему Арбату частные киоски со всякой всячиной – какой-нибудь будет работать и ночью. Покупать там излишне дорого, мы загоним немного зеленых и вернемся сюда по пути домой.

Явления гостей нежданных и денег подняли уровень адреналина в крови: об усталости я уже не вспоминал, и ночная прогулка даже радовала меня – тем более, что Андрюха не приставал с разговорами. Я не огорчился, когда выяснилось, что и на Арбат мы пришли зря: прочесали его из конца в конец – палатки, закрытые ставнями, бездействовали. Андрюха выдвинул гипотезу о Смоленском гастрономе: там, не исключено, тоже есть круглосуточная секция. Мы никого не встречали. Кое-где фонари горели через один или не горели совсем; в темном пятне я споткнулся о блок, вынутый из брусчатки, и сильно ушиб колено. Подковылял к близкому ларьку – опереться, пока не уймется боль. И вдруг кто-то спросил у меня спички.

На пластмассовой гиперболической тумбе из кафе, раскачивая ногой приотворенную дверь киоска, сидел губастый парень и щелкал выдохшейся зажигалкой.

Андрюха бросил ему коробок.

– Стережешь? Да ты оставь у себя…

Парень поблагодарил. Маялся бы до утра без курева.

– Паршиво, – кивнул Андрюха.

– И свечка, главное, в палатке потухла…

Нет, доллары его не интересовали. Зато он был не прочь поболтать и убить время. Чтобы удержать нас, предложил по банке пива. И тут же они с Андрюхой втянулись в обсуждение сортов баночного. Я благоразумно помалкивал, ибо из банок, за вычетом тех, что применялись в пивных вместо дефицитных кружек, пивал до сих пор только однажды, еще в Олимпиаду, отечественное «Золотое кольцо».

После «Тьюборга» с вытирающим лысину толстяком на картинке взяли для сравнения голландского, послабее. Андрюха клонил к тому, что все это, спору нет, неплохо, однако далеко не высшая марка. Действительно, отборное пиво в жестянки не разливают, обязательно в стекло. И перечислил названия. Парень полюбопытствовал, москвичи ли мы и чем занимаемся. Я замялся, почти как Джим Моррисон (известный эпизод, заснятый в Лондонском аэропорту).

– Крутимся, – содержательно ответил Андрюха. – Туда-сюда, с переменным успехом.

В общем, пивом нас не удивишь… Парень скрылся в палатке и вынес полновесную бутылку «Смирновской». Мы опустились на корточки возле тумбы; со свечкой в центре, бликующей на неотменимых пластиковых стаканчиках – теперь голубых, – очень уютно. Он рассказал, что родом из Удмуртии, а в Москве после армии. Ларьком владеют его кавказские товарищи по оружию. Кореша настоящие, и всем, что им принадлежит, он волен пользоваться свободно, как своим. В доказательство выставил армянский коньяк в подарочной упаковке. Пока он искал на полках эту коробку, подсвечивая спичкой, я заметил в киоске множество самых разнохарактерных предметов вплоть до школьного телескопа-рефлектора на штативе.

– Стоп! – предупредил Андрюха. – Просто так не осилим. Был трудный день. Пожевать бы чего-нибудь…

Мигом образовались крабовые консервы – в стране чудес все доступно. Но мне и под царскую закуску пить уже сделалось невмоготу. А встать и распрощаться – неудобно, не хотелось обижать человека. Я шепнул Андрюхе: принимай на себя.

– А домой-то доволочешь?

– Ну, постараюсь.

Парень провозглашал тосты. За нас с вами и хрен с ними. И про козу, купить которую имею возможность, но не имею желания. Потом количественные изменения у него скачкообразно перешли в качественные – тормоза отказали бесповоротно, добрая натура развернула крылья. Он всучил нам по пачке каждого имевшегося в ларьке вида сигарет. Когда я неосторожно спросил, сколько стоит телескоп, вскинулся мне его подарить. Я, разумеется, не взял, о чем и доныне вспоминаю с печалью. Тем не менее он телескоп из палатки вытащил и наводил на редкие горящие окна дальних домов, в надежде известно что подглядеть (удавалось же, в скучном соответствии с законами геометрической оптики, где фрагмент люстры, где ковра, где натюрморта в раме…). Он угощал нас икрой, расфасованной в стеклянные плошки, – и еще нужно было изобрести, как с ней управиться: мы тщетно пробовали набирать черные зерна на лезвие красного Андрюхиного ножа, пока не догадались зачерпывать узкими шоколадными вафлями. Икра, очевидно, перележала, и вкус у нее был затхлый.

Наш гостеприимец отключился, махнув полстакана миндального ликера – хотя Андрюха отговаривал. Через минуту он сполз по стене, повалился на бок и, скрюченный винтом, смежил веки на брусчатке. За руки, за ноги мы втащили его в киоск и сунули ему в карман рубашки две десятки – на случай, если кавказские братья все же предъявят счет. Дверь снаружи подперли тумбой. Андрюха сперва еще крепился, но скоро тоже совершенно поплыл – и не сумел одолеть ступеньки, ведущие в арку и на проспект. Мы сели передохнуть. Он терял очки, промахивался, подбирая их, и важно бубнил что-то бессвязное. Оставшиеся часа три до рассвета нам, судя по всему, предстояло торчать здесь – как раз чтобы Андрюхе худо-бедно прочухаться. И я уже сам задремал, когда он внезапно перестал бормотать и огорошил меня внятным вопросом:

– По-твоему, и мы умрем?

– Прямо сейчас? – удивился я.

Теплый ветер, настороженная тишина, необычная для сердцевины города даже посреди ночи, уснувшая на перилах птица. Большей частью я, должно быть, досочинил подходящий антураж – но за давностью уже не развести: вот – память, вот – фантазия.

– Не сейчас, так завтра. Не завтра, так в старости… – Он делал усилие, чтобы говорить разборчиво, артикулировал, как комедийный инопланетянин. – А какая разница… Все равно не понимаю, что это значит…

Настроенный на пьяные речи, я отшутился: мол, и не стоит, может, слишком задерживаться, а то совсем ничего не сохранится вокруг… Пропустил мимо ушей слова, которых не повторит мне никто и никогда. Повторить нельзя (разве я не пытался!) зазвеневший в них мимолетный резонанс наших существований: творилось с нами одно и чувствовали мы одинаково. Будто неведомо чем, но выкупили себя наперед, и долго теперь не полагается нам слышать ледяное дыхание – ни в затылок, ни где-либо рядом. Конечно, мы ошибались. Срок понадобится ничтожный, чтобы удостовериться в этом. Но именно в нашей ошибке я вижу единственное подтверждение тому, что все, бывшее с нами, было хоть отчасти не даром.

Те времена канули – и я о них не жалею. С тех пор, как мне впервые улыбнулся произошедший от меня младенец, я знаю, что любить можно иное и иначе. Ищу способ уберечься, если по стране – а то и не по ней одной – покатится очередная красная волна.

Говорят, рубеж тысячелетий обещает великие перемены; они уже идут. Новые истины вроде бы и слову не по зубам, слово уступает языку образов, – идеи, которые некогда мой друг азартно и одиноко преследовал даже на белых полях Антарктиды, успели стать общим местом салонных рассуждений. Говорят, тут есть логика катастрофы. Философствую я, словно старая дама, то и дело что-нибудь теряющая и вынужденная разыскивать: очки или связку ключей. Но готов согласиться, что и собственный, выражаясь высокопарно, жизненный путь нахожу куда реже размеченным оформленными мыслями и завершенными действиями, нежели пейзажами, картинами и мизансценами… Я начинал это повествование как цепочку забавных историй. Не подозревал, что, разрастаясь, оно превратится в мое прощание с молодостью.

В середине мая, когда, по всем подсчетам, возвращение хозяина с подругой, настоящей полярной бородой и чучелом пингвина под мышкой ожидалось со дня на день, я получал первые гонорары за свои компьютерные труды, хотя на «ты» с техникой будущего еще не стал: мне нужны были советы, и я теребил одного за другим прежних знакомых, с этими делами связанных. Звали в гости – не кочевряжился. Жил теперь открыто, насколько это было возможно при том, что минимум три раза в неделю я строго отправлялся на работу: туда – часов в девять вечера, оттуда – где-то к обеду, чтобы рассосалась утренняя толчея в транспорте.

Уже определилось – и весьма удачно, – куда мне предстоит переехать. Каждую весну я навещал на даче в близкой подмосковной Немчиновке свою пожилую родственницу. Она проводила там круглый год, поскольку серьезным ничем не хворала и дом был теплый, а московскую квартиру оставила тоже давно не молодой бессемейной дочери. Собравшись в Немчиновку на майские праздники, я решил справиться у дочери, нет ли каких перемен и что еще помимо торта и цветов необходимо привезти, – и узнал, что старушка зимой еще переселилась обратно в Москву, здоровье больше не позволяло удаляться от аптек и ведомственной поликлиники. Меня пригласили на домашние пироги. Мне понравилось у них – лампы под абажуром, старые весомые книги и фарфор с внутренним светом. Наконец-то я вел разговор, который никого ни к чему не обязывал, – так беседуют с хорошими попутчиками в поезде – людьми милыми и случайными. Рассказывал о себе. Объяснял, что компьютер – не робот-убийца, а похож скорее на телевизор. Я только вскользь упомянул, что должен сейчас срочно подыскивать себе жилье. И тут они стали обсуждать друг с другом: ведь я мог бы занять опустевшую дачу. Они опасались надолго бросать ее без присмотра. Пока что весь дом в моем распоряжении; если же летом они все-таки отважатся пустить дачников – какую-нибудь интеллигентную семью с детишками, – мне придется следить за порядком из просторного мезонина с отдельным входом. Само собой, я ответил – да. И мне бы не медлить с переездом, но я все тянул, все еще будто надеялся не трогаясь с места дождаться – бог знает чего…

Однажды позвонила прикатившая из Риги двоюродная сестра хозяина. Была удивлена, услышав о путешествии брата: не то чтобы она вовсе не общалась с родней, а вот за пять месяцев ее эти новости так и не достигли. Я предложил ей, если ее не смущает моя компания, остановиться здесь, как она это делала и раньше. Мы подружились год назад: она работала редактором архивного отдела рижского радио и ее командировали в Москву. Днем она копалась в архивных пленках, по вечерам мы что-нибудь посещали втроем: шумные театральные постановки или в Музее кино смотрели «Нибелунгов» и «Доктора Мабузе» под живого тапера, или просто садились на прогулочный водомет и плавали по реке. В череду культурных мероприятий я вклинил скромный день рождения. Кроме нее с братом заманил попить-поесть бывшего сокурсника – накануне мы повстречали его в театре, – не особо компанейского, но интересного уже тем, что из всех моих институтских знакомых он единственный оказался инженером по призванию и продолжал самозабвенно корпеть в НИИ, не соблазнившись ни свободными искусствами, ни дозволенной коммерцией, ни должностями и зарплатой в новых фирмах. Он и рижанка явно положили глаз друг на друга. Но инженер, увалень, – хоть бы свидание ей назначил! А впоследствии оба расспрашивали меня: кто да что… Вообще я равнодушен к чужому счастью. Однако у меня есть вкус к совпадениям. Ее звонок раздался всего за пару часов до того, как мы с инженером должны были пересечься, – он скопировал мне фирменные руководства к издательским программам. Выловить его на службе стоило труда – меня отсылали с номера на номер. В помещении, где он взял трубку, что-то отчаянно и часто пищало – словно раненая мышь.

Я сообщил, кто придет сегодня.

– А мне, – спросил он, – можно?

Я дал адрес.

– Как там у тебя? Притон?

– Почему притон? – оскорбился я. – Вполне прилично. Правда, краны текут. Прокладки менял. Не помогает.

Мне, конечно, было известно, что мой однокашник – мастеровой от природы. Но я не предполагал, что он примчится с набором инструментов и электрической дрелью, дабы пыточного вида сверлом яростно растачивать вентили в смесителях. Даже слив воды в унитазе он отрегулировал. Прибалтийская муза застала его на коленях с отверткой в руках – возле искрящей розетки.

Нам выпала незабываемая ночь. Мы от души веселились. Инженер, в ударе, представлял пантомимически триггер с мультивибратором и разыгрывал в лицах анекдоты из жизни трех поколений своей чудаковатой фамилии. Мы с ним вспоминали институт, странности преподавателей; она – Тартуский университет, брошенный на втором курсе. Выпивали умеренно. Уже под утро я спохватился, что им пора побыть наедине. Сказал: пройдусь, куплю растворимого кофе к завтраку. Теперь удобно – на привокзальной площади ночных ларьков пооткрывалось не меньше десятка. Я шел дворами, начинало светать. В скверике, по двое, по трое на лавках, подложив под голову обувь и предъявляя миру дырки на носках, спали люди, приехавшие торговать на здешней толкучке: у вокзала, на Тишинке или на окрестных улицах. Во сне они чмокали губами и ощупывали подле свою поклажу: сумки, узлы, мешки.

Я взял в палатке кофе, взял банку югославской ветчины. И себе – чекушку: посидеть еще на кухне, когда мои влюбленные уснут. Заморосил дождь, чуть ли не первый нынешней весной, пригрозил ливнем (так новорожденный ужонок, пугая присунувшихся к нему любопытных мальчишек, кидается во все стороны и страшно разевает пасть, притворяясь гадюкой) – но через пять минут перестал. Я боялся нагрянуть раньше времени и по пути обратно делал лишние крюки. Тяжелая ветчина оттягивала карман и стучала в печень. Я перекурил в песочнице, покачался на детских качелях. К дому попал с тыла и огибал его по асфальтовой дорожке под самыми окнами.

И тут сзади кто-то окликнул меня:

– Эй!

Из углового окна, всклоченный, в майке, свесился по пояс долларовый сосед.

– Я смотрю, ты круги закладываешь… – Он покрутил пятерней возле уха. – Мысли? Покоя не дают?

– Мешаю чем-нибудь?

– Чем ты можешь мешать? Наоборот. – Он на мгновение пропал, вынырнул опять и показал мне непочатую узкую бутылку «Белого аиста». – Присоединиться не желаешь?

Я пожал плечами.

– С удовольствием. Открывай дверь…

– Не, погоди. У меня там жена спит в комнате. Она нервная. Услышит замок – вскочит.

– Не понял, – сказал я. – Тогда не пойду…

– Трубу видишь?

Кусок чугунной трубы стоял прислоненный в нужном месте к стене. Судя по всему, соседу уже доводилось им сегодня пользоваться. Я хмыкнул, поддернул штанины и полез.

Кухня точно такая же, только почище и холодильник посовременнее. Оклеена обоями под изразцы. На холодильнике двухкассетный магнитофон тихонько воспроизводил «Дип перпл». Сосед отправил в раковину немытые тарелки. Стакан с остатками красного вина опрокинул в горшок, под корень воскового дерева. Потом пошуровал в шкафчиках и вынул для меня пиалу.

– Нет рюмки. Тоже в комнате. Сгодится?

Я выложил ветчину на стол.

– Тебе, – спросил он, орудуя консервным ножом, – квартира не нужна?

– Нужна. То есть в каком смысле?

– Купи мою.

Я засмеялся.

– Ясно, – сказал сосед. – Ну, вздрогнем.

Вздрогнули. Закусили. И он разговорился:

– Вчера утром ответ получили в посольстве. Все, положительное решение… Так-то вот. Значит, не позднее августа – фьють…

– В Америку?

– Ну да! Америка пустит, жди! Сперва попробовали в Германию – бесполезно. Что остается русскому человеку? Палестины…

– Анкета позволяет?

– У жены. У нее родственники в Хайфе. Магазин имеют, канцелярские принадлежности. Сик транзит глория мунди – буду ластики продавать. Нет, ты вообрази: она достаточно еврейка, чтобы жить в Израиле, и недостаточно – в Германии! Гитлер в гробу ворочается!

Он плеснул себе в стакан воды из чайника.

– Ребенок у нас – аллергик. В школу здешнюю вряд ли вообще сможет ходить. Краску понюхает или там пыли наглотается – уже дышать тяжело. К тому же он «р» не выговаривает. Да его заклюют! Он отпор никому не способен дать – сразу спазм, он пугается, паника, чуть не обморок… Жена говорит: мы обязаны обеспечить ему нормальную среду и медицину… Мы должны знать, что он в безопасности. Говорит, устала думать, что будет момент – и она не сумеет его защитить… Тебе сколько лет?

Я назвал сколько.

– А мне – почти сорок. У меня был бизнес, когда здесь и слова такого не слыхали. И я ни разу не сел. Нюх, стало быть, на месте. Я тебе вот что скажу… – Вдруг он грузно навалился на стол, выдав, что принял уже и до меня немало, хотя отлично держится. – Я тебе скажу: она права. Вся эта нынешняя мельтешня, демократия, развал системы – сплошное фуфло. С виду только что-то подвинулось. В этой стране слишком многие как не сомневались, так и не сомневаются, что им положено забраться тебе на хребет и погонять-командовать. Никто их не тронул. А тронут – новые народятся, земля рожает. Дай срок – они еще учинят баню.

Я признался, что у меня нет интереса различать политические силы и их противостояния. Естественно, одно – предпочтительнее, другое – недопустимо; я, пожалуй, мог бы даже прилепиться к кому-нибудь – от противного. Но цели, которые они заявляют, я не способен считать своими. Потому что не верю в возможность общих решений. И тогда за любыми их словесами – ничего, пустота. По-моему, перед каждым свое пространство, свое время – свое огромное поле, которое следует пересечь, чем-то жертвуя и чем-то не поступаясь. А вот чем – все равно придется всякий раз определять заново. В том-то весь и фокус…

Впрочем, мы в разных категориях. Ему есть о ком заботиться, за кого отвечать. А я – что: меня не зацепишь, нищим пожар не страшен. Если оправдаются его прогнозы – пережду, вывернусь.

– Детский лепет. – Он потянулся за коньяком. – У человека всегда есть что отобрать. Понадобишься для кайла с лопатой. Или под ружье.

Коридор оставался у меня за спиной, и я не заметил, как на кухню вошла женщина в халате с драконами поверх голубой ночной рубашки. Она убавила звук магнитофона до нуля, достала из холодильника тюбик с кремом и выдавила себе на ладони. Сказала без раздражения, но твердо:

– Шесть утра. Вали отсюда.

– Через окно?

– Через дверь.

Я встал. Она выглядела моложе мужа, на щеке еще держался рубец от подушки.

Сосед развел руками:

– Сейчас не буду с ней лаяться, ладно? Ты бутылку забирай, если хочешь…

Ключ в замке я поворачивал осторожно, как вор. Но это была напрасная деликатность: инженер с архивисткой проводили время иначе, чем я предполагал. В полутемной комнате, поймав неожиданную на радио трехдольную музыку, они вальсировали – и завороженно улыбались друг другу. Не видели меня. Не видели других глаз, с истомой и восхищением следивших за ними сквозь неплотно сомкнутые занавески. Вытянув цыплячью шею, ухватившись за цинковый подоконник, прижималась с той стороны к стеклу сумасшедшая дочка дворника.