Текст книги "Свобода"

На двоих мы располагали: единственным (одноместным) спальным мешком-коконом, у которого из прорех выглядывала вата; одним котелком; палаткой; ремнабором – молоток и мешочек с разными гвоздями – на случай поломки лыж; двуручной пилой и большущим, сделанным из рессоры нелепым ножом: он здорово рубил стальную проволоку, но плохо резал хлеб, а вскрывать им консервы было сущим мучением. (Тут, пожалуй, стоит объяснить, чего не хватало против обычного в зимнем походе: второго спальника; толстых пенополевых ковриков – подкладывать в палатке под себя; примуса и канистры с бензином; лавинной лопатки; токарничьих очков с темными стеклами, чтобы не слепнуть от снежного блеска; топора, наконец… – перечень неполный.) Зато продовольственная часть составлялась в самых сокровенных подвалах Андрюхиного гастронома. Растворимый кофе и цейлонский чай; всяческие шоколадки; банки с лососем и пряной килькой; два батона сырокопченой колбасы; конфеты «Вечерний звон», заполнявшие свободное пространство в картонной коробке с бутылкой французского коньяка «Бисквит»; коньяк попроще – армянский. Солдатские фляжки с водкой и спиртом. Общенародная бакалея. И – десятикилограммовый кусок отменной вырезки. Мы разместили его, промерзший насквозь, на красных пластмассовых детских санках-корытце и волокли их, сменяясь, за собой, прикрепив веревку к поясу альпинистским карабином.

Андрюха назначил режим: ходки по сорок минут, отдых – десять. На перекурах он соскабливал с куска ножом мелкую мясную стружку, глотал сам и рекомендовал мне. Говорил – полезно. Верное средство от цинги. Читал Джека Лондона? Я предпочел бы горячий чай, будь у нас термос. А так – грыз шоколад.

Небо ненадолго прояснилось – и вновь побелело. Стало холоднее. Иногда мы попадали на открытые места, но три четверти пути я только и видел что чахлые елки, кустарник… – любопытно, кому пришло в голову назвать это тундрами? Вездеходку кое-где перемело. На буераках санки часто опрокидывались. А если дорога делала крутой поворот – застревали на обочине, где густо стояли высокие бурые травяные стебли, засохшие с лета. Выше кустов и деревьев, на горы, поднимавшиеся теперь уже по обе руки, я старался смотреть с большими интервалами, иначе казалось – мы вообще не движемся, так неохотно менялся ракурс. Белые полярные куропатки, то ли незаметные на снегу, то ли зарывшиеся в него, внезапно срывались в полушаге от лыжи, устроив маленький взрыв, ошеломляли, и я испуганно шарахался, оступался в сугроб. Потом они летели-подпрыгивали впереди, припадая на крыло, жалобно, протяжно вскрикивая. Как будто уводили, притворяясь ранеными и маня за собой мнимой слабостью от гнезда, птенцов… – но какие птенцы в феврале?

И вдруг дорога, до сих пор худо-бедно различимая, взяла и оборвалась, словно проложивший ее некогда вездеход в этой точке провалился сквозь землю либо стартовал вертикально в небеса, – дальше лежал девственный, нетронутый наст. Андрюха огляделся. Сказал, Бог с нею, с колеей. Разберемся. Он проходил здесь в позапрошлом году. Он припоминает холмы и балочки.

– Вон там, – Андрюха простирал твердую десницу над снежным полем, – начинается спуск. Потом горка. Потом опять спуск, к озеру. А за озером будет длинный подъем, и все – база. Верст семь еще. Много – десять…

Я почти не устал и даже не очень замерз. Только появился во рту какой-то медный вкус и постоянно хотелось сладкого. Андрюха сказал, что это нормально – пока организм привыкает интенсивно работать на морозе. Однако вторую шоколадку у меня отобрал – он предназначал их под коньячок. Взамен выдал пригоршню рафинада. Я высыпал сахар в набрюшник анорака и на ходу один за другим отправлял кусочки за щеку.

Перемена на бездорожье не особенно осложнила нам жизнь: крепко скованный наст отлично держал – глубже чем по щиколотку ноги не погружались. Со следующего холма действительно открылось озеро. Нам нужно было пересечь его по диагонали. Издали озеро представлялось сильно вытянутым в длину, зато довольно узким. Но когда мы вышли на середину, у меня по-настоящему захватило дух. Прежде вездеходка все ныряла из овражка в овражек или лес в большей или меньшей степени заслонял панораму. А тут на километр самое малое куда ни глянь был только ровный ледяной стол. Деревья по берегам и редкие взобравшиеся на самые склоны стали будто черная тонкая штриховка – обозначился истинный масштаб, как бы размерность гармонии. И совершенная, мертвая тишина. Время, которое я принес с собой, размеченное гулкими толчками пульсирующей крови, зависло и оседало – как изморозь, как поднятая куропаткой снежная пыль. Пока я стоял, пытаясь соотнести себя с этим суровым величием, Андрюха успел достаточно далеко оторваться. Очнувшись, не сразу отыскав глазами его уменьшившуюся фигурку, я в короткий миг сполна прочувствовал, каково остаться здесь в одиночестве. Позвал – звук не длился, тишина тут же смыкалась. Бросился догонять – и старался вести лыжи с нажимом, чтобы звонче хрустела под стальным кантом ледяная крошка.

Не знаю, как Андрюху, а меня сумерки застигли врасплох. Как-то я упустил из виду, что день здесь должен оказаться значительно короче, нежели на широте Москвы. К тому же Андрюхины железные клятвы: ночь будем встречать у огня и под крышей… Ну и где этот огонь, где эта крыша? И как мы пойдем дальше? Темнело от минуты к минуте. Фонаря не было. То есть сам фонарь Андрюха взял, но забыл батарейки. Да и много ли фонарем высветишь в чистом поле?

Мы уже бегом бежали вдоль берега, сперва в том же направлении, что и раньше, потом повернули обратно, – Андрюха метался, не находил знакомых ориентиров, зло молчал. Но темнота так и не сгустилась до полной непроглядности. Вроде бы не было никакого света, чтобы отражался от снега: пасмурное небо, ни звезд, ни луны – однако основные детали ландшафта, даже дальние, читались ясно. Наконец Андрюха отстегнул саночную шлею, скинул рюкзак и уселся на него. Привал.

– Хорошо, – признался он, – я перепутал. С той стороны плохой обзор. Нам, пожалуй, вон туда… – и указал палкой в самый конец озера, где впадала, наверное, маленькая речка или ручей: берега сходились под острым углом в аппендикс. – Видишь просеку?

Ни черта я не видел. Елки и елки. Черная полоса на призрачно-белом. Но кивнул.

– Ага, – сказал Андрюха, – стало быть, я не ошибаюсь. Взберемся по ней – и дома. Есть хочешь?

– Конечно.

– Ничего. Через час будем там. Заделаем праздничный ужин…

Ровно через три минуты начался буран.

Раскадровка:

ветер нас еще не достиг, тихо, но я замечаю, что на озере взвиваются надо льдом смерчики; пару раз колючая крупа летит нам в лицо залпами – будто пригоршнями, с руки; Андрюхин крик мне слышен еле-еле, пурга сечет по глазам, мы вцепились друг другу в одежду и боимся потеряться, если отпустим.

И происходит все это куда быстрее, чем успеваешь что-нибудь сообразить.

Вслепую, по памяти, мы отползли к ближайшим деревьям и кое-как растянули между ними палатку. Выдернув на ощупь из рюкзаков нужные для ночлега вещи, прочую поклажу бросили как попало снаружи – только лыжи воткнули стоймя, отметить место. Накидали на брезентовый пол запасную одежду, втиснулись по пояс вдвоем в один спальник и лежали обнявшись. Когда поднялась метель, температура, скорее всего, как обыкновенно бывает, резко прыгнула вверх – маловероятно, чтобы нам удалось продержаться так, без движения, на прежнем морозе. Мы не спали, понятно, – этот сон мог бы легко перейти в вечность, – но почти не разговаривали. Жгли одну за другой маленькие, для торта, свечки. К полуночи догорела последняя. И кончились сигареты. Я думал о еде. Спохватился и поделил оставшийся в кармане сахар. До утра о вылазке не могло быть и речи. Я не упрекал Андрюху вслух, но про себя не стеснялся в выражениях. Ладно я, чайник, но почему он, опытный, тоже поддался панике и не догадался сразу забрать с собой в палатку мой рюкзак: в нем колбаса, консервы, курево… В общем, второй подобной ночи мне не выпадало ни до, ни после. И двенадцать часов (если не больше), половину которых мы провели во мраке и состоянии близком к анабиозу, я запомнил не в протяженности, но как единое застывшее мгновение, мучительно неспособное разрешиться в другое.

Хотя вьюга прекратилась еще затемно, мы не выходили, дождались рассвета. Тут уж я позволил себе поинтересоваться у Андрюхи (и зря – он обиделся), как бы мы выглядели, по его мнению, без палатки, которую он обозвал давеча лишним грузом. Потом долго выкапывали из-под свежих сугробов свое широко рассыпанное во вчерашней суматохе имущество. Обошлось малыми потерями. Пропал нож – но мы установили, что в большинстве случаев его можно успешно заменять пилой. А также бутылка «Бисквита» в коробке. Ее судьба занимала мои мысли, когда, вскипятив на сухом лапнике котелок чая и зажарив в огне по толстому куску мяса величиной с блин, мы направились вновь через озеро. Коробка цветастая, яркая. Мы вытоптали, пока собирались, солидный круг, и, окажись она в его пределах, невозможно было бы просмотреть. Если не леший ее унес – значит, откатилась ночью слишком далеко в сторону и теперь где-то надежно похоронена до лета, покуда не растопит снег. А летом… Я живо представлял какого-нибудь геолога или там егеря, бредущего с ружьишком, в поту и комариных укусах, берегом, по болоту – ведь наверняка здесь болото. На куцем пригорке, где мы ночевали, он снимает военного образца вещмешок, трет поясницу, справляет нужду и присаживается на корточки подымить папироской. Привлеченный необычным сочетанием красок в траве, делает гусиный шаг, рассчитывая на крупную ягоду или крепкий гриб. Я строил гримасы, воображая, как будет меняться, по стадиям, его лицо. Он видит коробку. Рисунок на коробке. Пробует коробку на вес. Открывает и находит содержимое соответствующим рисунку. Сворачивает пробку – в бутылке отнюдь не керосин… Немудрено тронуться умом. Особенно от приложенных конфет – пускай их и подъедят к тому времени разные жучки-червячки…

Не было в конце озера никакой просеки. Андрюха принял за ее начало разрыв в ельнике, нерукотворную полосу, голую первые пятьдесят метров, но дальше поросшую переплетенными кустами. Местность здесь поднималась круче, чем где-либо до того. На озере я знал впереди близкую цель, да и мои фантазии хорошо отвлекали от дороги. Но вот стало очевидно, что мы заблудились, – и сразу напомнили о себе и бессонная ночь, и постоянный холод, и усталость от вчерашнего перехода. Я будто вдвое потяжелел и вдвое же ослабел. Теперь каждое скольжение лыжи давалось мне ценою преодоления чего-то в себе – и с каждым убывала потребная на это сила духа. Я не то что не хотел еще одной холодной ночевки – я откровенно ее боялся. А положение виделось мне безвыходным – какие мы имели альтернативы? Возвращаться назад, на станцию? Теоретически мы могли бы еще успеть туда, где оборвалась вездеходка, – а с нее и в темноте вряд ли собьешься. Но все то же самое в обратном порядке… Я чувствовал, что меня уже не хватит.

Андрюха мои страхи не разделил, а обсмеял – взял реванш за колкость насчет палатки. И сказал, пристально изучив окрестности, что мы не будем тратить время на поиски правильной просеки, пускай она и обязана обнаружиться где-то совсем рядом. Потому как сто против одного и даже сто против нуля: наше обетование сейчас точно перед нами, наверху, за лесом. Напрямик – рукой подать.

Подозреваю, не так уж крепко он был в этом уверен. Просто понял, что стоит проявить нерешительность – и я раскисну вконец. Без дальнейших обсуждений он двинул через ельник в гору. Не выбирать – я потянулся следом. Шаг вперед – два шага назад. Кусты до крови расцарапали мне нос и шею возле уха. Сухой рыхлый снег то и дело проседал подо мной, и я съезжал вместе с ним. На подъеме мне стало недоставать кислорода. Я не задыхался – но воздух казался пустым и не насыщал меня. Под коленями, в руках, в самой утробе появилась гадкая мелкая дрожь, с которой усилием воли я уже не мог совладать. Впору было примерять к себе унизительное слово «сломался».

Андрюха ломился как лось, только ветки трещали, и расстояние между нами все увеличивалось. Мне не улыбалось потерять его из вида. Вроде бы лес вокруг него стал уже попрозрачнее, как в преддверии опушки или поляны. Наконец он оглянулся, показал мне рукой куда-то вбок – и затем исчез, будто перевалил гребень. Я крикнул – ни ответа, ни эха. Осталась только память, что я кричал.

С отчаяния я попробовал идти «елочкой» – понадеялся, что так будет быстрее. Тут же подвернулась нога, лыжа встала на ребро, железный тросик крепления соскочил и утонул в снегу. Я нагнулся достать его, неосторожно наступил – и увяз до бедра. Попытался переместить другую ногу, опереться и вылезти – лыжа отскочила и там. Меня одолела какая-то яростная истома. Всего раз я испытывал такое – лет в пять, когда отбился от родителей в переполненном универмаге. Я мычал, лупил кулаком снег и едва сдерживался, чтобы не метнуть вниз по склону проклятые лыжи, не расшвыривать, сдирая с себя, движениями насекомого, судорожно сокращая мышцы, шапку, рукавицы, анорак… Ух как я ненавидел Андрюху в эту минуту! Он должен был ждать меня. Если уж не вернуться на помощь. А не доказывать в догонялках свое превосходство. Вообще за то, что он затащил меня сюда… Тросик никак не ладился на место. Я плохо соображал от злости и слабости. Андрюха снова замелькал среди деревьев, торопился ко мне. Благодарствуем, барин, что не забываете! Ранняя звезда, может быть Сириус, дрожала и расплывалась в глазах. Ночь на подходе. Сказать ему, что лучше спуститься опять к озеру – там много валежника и можно поддерживать большой костер…

– Застрял? – спросил Андрюха.

А то не видно! Я молчал. Подбирал обвинения. И не сразу обратил внимание, что он налегке – без санок, без рюкзака. Он смеялся. Он протягивал руку.

– Пришли. Слышишь – все. Вон они – домики…

Старая, давным-давно покинутая база представляла собой дюжину разновеликих строений на обширной поляне. Из них пригодными для жилья мы нашли только три стоящих стена к стене щитовых блока. Все остальное: и длинный барак, и что-то вроде избы, и какие-то сараи, мастерские – где обвалилось, где не имело крыши и побывавшими тут путешественниками использовалось в качестве нужника или источника дров. Но сохранившиеся жилые помещения явно берегли и содержали в порядке. Мы осмотрели их, чиркая спичку за спичкой, и выбрали самое маленькое – за уют. Две двери, опрятный предбанник, одноярусные нары во всю торцевую стену, застекленное окно, даже столик… А главное – кирпичная печь, не буржуйка, как в соседнем, – с чугунной плитой, конфорками, с исправным дымоходом. Правда, сперва она задала нам работы. Выстывшая труба не давала тяги, Андрюха шаманил у топки, комбинировал положения заслонки и дверок – бесполезно, дрова (доски, наспех собранные на снегу) не разгорались толком, а дым валил в помещение. Мы глотали его, отчего голова шла кругом и выступали слезы. Но не очень-то стремились обратно на свежий воздух. Только после того, как Андрюха отрыл за печкой треснувший ржавый топор без топорища и наделал тонких щепок, занялось по-настоящему. Стал таять снег в котелке на плите. Дым выгнали в дверь, размахивая Андрюхиной курткой. Принесли из сеней мятый оцинкованный таз и соорудили над ним лучину. Я поджег ее – и почувствовал себя дома, что редко со мной бывает.

Согревшись довольно, чтобы оторвать взгляд от огня, я поискал каких-нибудь следов прежних обитателей. Но не было ни росписей на стенах, ни резьбы на столе – исключительно культурные люди навещали этот приют. Позже, распаковывая вещи, я уронил кружку и вытащил вместе с ней из-под нар разбухшую, похрустывающую от заледенелой влаги амбарную книгу в сиреневом картонном переплете, с надписанием строгой тушью в белом окошечке:

Журнал метеорологических наблюдений

Ловозеро

Летний конец

1976 г.

№ 2.

– Это, – сказал Андрюха, – к востоку отсюда. Далеко. Вот там, говорят, сурово. Пустыня.

Начальные страницы отсутствовали, кто-то выдрал, но вряд ли они существенно отличались от других, расчерченных химическим карандашом на графы с показаниями термометров, гигрометров, анемометров – что там есть еще? Отмечались сеансы радиосвязи – дважды в сутки. Изо дня в день. Я машинально листал: июнь, июль, август… Десятого сентября погода еще интересовала наблюдателей. Ниже, поперек столбцов, было выведено со старательным школярским нажимом:

Позавчера на восемьдесят третьем году жизни

скончался председатель Мао Цзэдун.

Метеоролог Семенова.

И все. Оставшиеся листы даже не разграфили. Ветер, скорбя, замер в вершинах, и дождь застыл, не коснувшись земли. Но я по наитию заглянул в конец. И обнаружил еще одну запись, красным шариком, во всю диагональ страницы; почти печатные буквы, грубый, угловатый и размашистый почерк – рука, заточенная не под перо:

Мао Цзе-дун – Мао Пер-дун.

Я показал книгу Андрюхе: слушай голоса своего народа! И настаивал, что необходимо ее сберечь как своеобразную местную достопримечательность. Но Андрюха смотрел на вещи утилитарно. Его не впечатляли свидетельства эпохи. Бумага нужна была по утрам на растопку. В свой срок даже корочки переплета отправились в печь.

Десять дней мы провели здесь. Десять дней так кочегарили печку, что из повешенной на гвоздь в стене колбасы вытопился весь жир и она стала похожа на эбонитовый жезл. Терпеть эту жару можно было только раздевшись до трусов. А когда – упарившись или по надобности – мы и на снег выбегали без одежды и обуви, мороз еще добрых несколько минут не мог пробраться под кожу. Приходилось, однако, часто переминаться с ноги на ногу: ступни примерзали мгновенно, едва попадалось к чему.

Около полудня солнце ненадолго поднималось над горами – и мы совершали вылазку за дровами. Выбравшись из прокопченного домика, выжидали, обвыкая в ослепительной, отливающей, как просветленное оптическое стекло, зеленым, лиловым и синим белизне. Было слышно, как далеко, километров за десять отсюда, на базе у живых геологов, распевает по репродуктору Буба Кикабидзе. Потом вооружались увесистыми валами от каких-нибудь, наверное, тракторных передач и крушили в развалинах пустые оконные рамы или отбивали доски от балок. Добыча дров и была, собственно, единственным нашим отчетливым занятием. Ну еще – приготовление еды. А кроме – я даже предметного разговора не могу припомнить, чтобы увлек нас. Но ведь не оставляло ощущение удивительной наполненности всякой минуты! Неторопливые, длинные дни… Вечером устраивались на просторных нарах, пили кофе из кружек и обсуждали близкие мелочи. Если позволяла погода, прогуливались перед сном; я учил Андрюху именам звезд и контурам созвездий. Он путал Беллятрикс и Бетельгейзе… Я не знаю, как это назвать: чистым, самоценным пребыванием? – но такое сочетание слов представляется мне излишне дрянным. К тому же в нем есть что-то буддийское.

А там наст под ногами скрипел громче, чем колесо дхармы…

Однажды, когда мы поужинали жареным мясом и выпили спирта – и водки выпили, закусив иссохшей каменной колбасой, а после прикончили, под настроение, коньяк, – Андрюха снова вернулся к страшным туристским преданиям. Теперь это были повести о том, как группы замерзали на перевалах, об убийственных каверзах снега, способного без видимой причины, но в силу каких-то внутренних своих напряжений сдвигаться, переползать десятками тонн, накрывая палатки, люди в которых погибали от удушья, не успев прокопать выход; о титанических лавинах, сметающих все и вся у себя на пути, – и о чудесных случаях, что захваченные смертоносной волной и даже упавшие вместе с ней в пропасть оставались целы и невредимы. О некоем отважном человеке, морозной и вьюжной ночью спустившемся в поселок за помощью почему-то – забыл почему – в одном ботинке; он лишился отмороженной стопы, но спас жизнь раненому товарищу… В рассмотрении формы, по крайней мере – вполне реалистичные истории. Но в нашей отъединенности запредельным холодком потягивало бы и от тургеневской «Первой любви». И едва потушили лучину – стали мерещиться, сквозь привычное потрескивание углей в печке, то явственные шаги за стеной, в соседнем блоке, то вкрадчивое поскребывание в окно, то странные шорохи на крыше. Мы, конечно, соревновались по этому поводу в остроумии. Хотя сердце замирало.

А потом, вроде бы издали, донесся до нас короткий тоскливый звук – не то женский крик, не то стон, не то вой.

Мы разом подскочили.

– Думаешь, человек? – спросил Андрюха.

– Может, дерево скрипит? Или какой-нибудь сыч…

Подождали – нет, молчание. Легли опять. С тихим гудением пролетела над нами одинокая сонная муха, неурочно воскресшая в тепле.

– Во! – сказал Андрюха и зевнул. – Зимние мухи – к покойнику…

И тут звук повторился. Теперь, казалось, ближе. Мы торопливо оделись и выбежали на улицу. На склоне горы, в той стороне, откуда, насколько мы могли определить, кричали, – никакого движения. Прямо над горой стояла полная луна, и даже неровности на снегу были нам отлично видны. Мы караулили, пока не начали замерзать. А после, все еще настороженные, не решаясь стягивать штаны и фуфайки, теснее жались на нарах друг к другу, с распахнутыми во мраке глазами.

И проворонили, прислушиваясь к далекому, слабый шелест в самых наших сенях.

Вдруг что-то тяжелое упало там со стуком на деревянный пол. Возня…

Андрюха ухватил меня за локоть и сдавленно прошептал:

– Погоди… – как будто я не съежился с ним заодно, а вовсю рвался встретиться с черт-те чем. – Возьми полено…

Ну, с поленом я почувствовал себя мужчиной. Андрюха тоже с нар слез, но держался позади. Дверь в сени я открывал, готовый столкнуться за нею с натуральным мертвяком – эдакой безглазой метеорологом Семеновой, явившейся в одном башмаке по свою книгу и протягивающей ко мне белые обмороженные руки…

А заметил – молниеносный темный промельк на темном полу к неплотно затворенной двери наружной; она едва качнулась, когда две удлиненные тени одна за другой перетекали в узкой щели через порог.

– Ё-мое! – закричал Андрюха. – Ты видел их?! Нет, ты их видел?! Знаешь, кто это был?

– Оборотни, – предположил я. – Вервульфы и волколаки.

– Дурак! – сказал Андрюха. Отпихнул меня и направился изучать следы.

Я подобрал и понес демонстрировать ему сброшенный с приступка и прогрызенный в нескольких местах насквозь пакет с остатками нашего мясного монолита, от которого мы ежедневно отпиливали куски двуручкой. Сегодня образовался один лишний. Он отмяк, пока лежал в комнате, и обратно в пакет мы сунули его совсем недавно – вероятно, он не успел достаточно застыть и все еще источал слабый кровяной запах.

Отпечатки лап были повсюду вокруг домика. Небольшие, четырехпалые, похожие на песьи. Две их петляющие цепочки вели с противоположного края поляны – так наши гости пришли, осмотрев по пути руины дизельной. Две прямых – к лесу, куда они скрылись. Андрюха сидел на корточках, мерил ладонями какие-то расстояния и азартно бубнил, сам себе эхо:

– Ага, все точно, точно… Мне уже попадались такие, попадались… Правда, не здесь, не здесь…

– Лисицы? – спросил я.

– Можно и так сказать.

Я разозлился:

– Что за тупой театр?! Почему не ответить нормально?

Андрюха поднялся и возвысил торжественный палец:

– Песцы! Натуральнейшие голубые песцы!

С утра он развернул загадочную деятельность. Я подглядывал, но не встревал с вопросами, пока Андрюха сам не повел меня в сени, чтобы похвалиться, какую отменную он сочинил ловушку. Хитроумная веревочная система связывала внешнюю и внутреннюю двери, длинный конец тянулся в комнату к нарам, а под потолком в сенях крепилась ржавая сетка от панцирной кровати – прежде мы обивали о нее ботинки при входе.

– Ночью дверь на улицу остается открытой, – пояснил Андрюха, – дверь в комнату закрываем. Как только они зайдут…

Я спросил, почему он так уверен, что песцы появятся снова. Все-таки мы их здорово напугали. Андрюха сказал: никуда не денутся – мясца-то уже понюхали. Не от хорошей жизни они тут бродят. Голод не тетка. А мы им еще приманочку…

– Значит, так. Когда мы их слышим, я дергаю за веревку. Уличная дверь закрывается – кстати, сколи потом лед с порога, – комнатная открывается. Это, – он показал наверх, – падает и прижимает их к полу. Все, они наши.

Едва я поднял глаза, чтобы разглядеть, на чем она там держится наверху, кровать сорвалась со своих подпорок. Я вскинул руки, защищая голову, но вскользь железный угол все-таки меня задел, пропахав под волосами порядочную ссадину.

– Ты понял?! – любовно сказал Андрюха. – Чувствительная вещь.

Я уже не стал допытываться, для чего нужно, чтобы распахивалась дверь в комнату.

– Очень хорошо, – сказал я. – И что дальше?

– Ты что имеешь в виду? – спросил Андрюха.

– Ну, зачем все это? Что ты станешь с ними делать, если поймаешь? Сдерешь с них шкуры? Так они сгниют, пока доедут в Москву.

Андрюха оскорбился:

– Ничего себе загнул – шкуры! Ты вообще за кого меня принимаешь?

– Тогда зачем?

Он пожал плечами:

– Да я как-то не думал… Просто поймать – разве не забавно? Потом, если хочешь, отпустим…

И я согласился: нормально, весело, будет о чем рассказывать в городе. И когда в нужное время заняли позицию для ловитвы – лежа, но не снимая ботинок, – испытал некий охотничий трепет. В сенях разместили миски с мелко накромсанным мясом: у самого порога и в глубине. Изготовили факел, намотав на суковатую палку старые промасленные тряпки. На первое же неясное шебуршание – из тех, какими полон в тишине деревянный дом, – Андрюха яростно рванул веревку. Все прошло по плану: одна дверь закрылась, вторая открылась, кровать грохнула оземь. Андрюха поджег в печке факел и кинулся в сени. Песцов под кроватью не наблюдалось. Приблизительно час потребовался, чтобы вернуть сетку в прежнее вознесенное состояние. Мы уже успокоились и могли мыслить рациональнее. Андрюха сказал, что в следующий раз будет выжидать, пока они немного освоятся и потеряют бдительность.

– Не спишь? – проверял Андрюха каждые две минуты. – Не спи!

Песцы, однако, не спешили, и я благополучно заснул. И видел во сне, будто схожу в неглубокую станцию метро, без эскалатора, по обыкновенным ступеням. Должно быть, очень поздно и последний поезд уже отправлен: на платформе нет пассажиров. Но нет и милиционера, нет ночного студента, толкающего полотерную машину, нет ярких жилетов путейских рабочих (хотя разложены вдоль колонн непользованные блестящие рельсы) – никого. И вдруг сигнализируют тревогу: зудит зуммер, мигает свет. Прямо передо мной опускается с потолка на тросах штанга, раскрашенная как железнодорожный шлагбаум, запрещающая проход. Сразу же появилось множество людей. Они в камуфляжной форме или темно-синих комбинезонах, в белых касках-полушариях. На касках и нарукавных повязках черное латинское «R» в круге. Люди безмолвны и сосредоточенны, что-то переносят, что-то устанавливают на перроне. Свет мигает. Один из них держит под мышкой завернутую в крафт саженную рыбину – сома, наверное. Хвост и голова у сома свисают долу, как усы запорожца.

Действие не развивалось: нового ничего не происходило ни со мной, ни с этими немтырями. Я повернулся на другой бок. Тогда мне приснилось, что я лысый.

– Тихо! – угрожающе прошипел Андрюха у меня над ухом.

– А я чего? Храпел?

Скучные сны. Не жаль просыпаться.

– Тихо!!!

Мгновение спустя глухо брякнула стронутая с места алюминиевая миска.

– Давай! – рявкнул Андрюха в полный голос и дернул.

Двери и здесь, как положено, открылись-закрылись, а вот кровать осталась где была, не сработала. Факел у Андрюхи полыхнул и погас – тряпки прогорели в прошлую попытку. Мы топтались в тесных и темных сенях. Я смутно различал Андрюхины очертания. Он удил, нагнувшись, понизу руками – и внезапно бросился на четвереньки, скорчился в позе накрывшего собой гранату. Тут обрушилась запоздалая сетка. На голову мне теперь пришлась не сварная рама, всего лишь проволочное плетение – не такой уж страшный удар. Но лодыжки у меня опутывала провисшая веревочная система – и я таки растянулся плашмя, оказавшись в том положении, какое, по идее, предназначалось песцам. Андрюха, копошившийся в момент падения кровати у дальней стены, вне опасной зоны, вскочил и принялся энергично колотить бывшим факелом в районе моего копчика. Он придавил раму ногой, когда я хотел отвалить ее и встать. Я крикнул: остановись! – Он свирепо твердил: сейчас, сейчас… железо сильно шумело под палкой, он явно не понимал диспозиции. Наконец я осознал, что лежу головой к выходу, макушкой почти касаюсь порога. Отчаянно извиваясь, волоча за собой все еще припечатанную Андрюхиной подошвой кровать плюс как-то примкнувшие к ней санки, я продвинулся вперед, боднул дверь и выпал, в клочьях рассыпанного мяса, наружу, лицом в снег. Четыре пары легких лап проскакали у меня по спине, оттолкнувшись все в одной точке. Я приподнялся, вытянул шею – но несостоявшиеся наши трофеи уже исчезли за углом. Через минуту долетел из ельника издевательский, визгливый лай.

В дверном проеме, покачивая палкой в усталой руке, возник разочарованный Андрюха. Вздохнул:

– Сбежали… Я тебя не задел?

Я сел на перевернутые санки и освободил ноги от веревок. Я сказал ему:

– В девятом классе со мной произошла такая история. Мы с приятелями поехали в лес. Ну, костер, картошка – как полагается… И мои дружбаны затеяли кидать в дерево топор. А я отдыхал на бревнышке. Когда у них случился промах, топор вместо дерева попал мне в лоб – хорошо обухом. Я ничего, даже искры из глаз не сыпались – только очень удивился. А тот, который бросал, подходит и спрашивает: «Ты, – говорит, – как? Ты это… не обиделся?»

– И что ты ответил?

– Ответил: нет. Не обиделся.

– И херами не обложил?

– Я тебе объясняю: я удивился очень.

– А… – сказал Андрюха.

Мы помолчали многозначительно – и разом, будто по команде, загоготали. Но отчего-то этот смех заставил нас подумать об одном и том же.

– Пора, наверное, возвращаться, – сказал Андрюха и посерьезнел: – Тебе не кажется?

Я кивнул:

– Пора…

И было грустное чувство: вот и перелом нашего путешествия. Недолгий путь на рудник через пятку подковы, как описывал его Андрюха, уже не обещал неожиданностей. Собрались загодя, а вечером впервые не знали, куда себя деть. Любоваться на прощание звездами и пейзажем я отправился в одиночестве. Прежде всего отсчитал от низкого коромысла Андромеды третью звездочку к зениту и нашел рядом бледное размытое пятно. Каждую ясную ночь здесь я проделывал это и радовался всякий раз: в Москве, с ее подсвеченным небом, Туманность не разглядишь даже в восьмикратный бинокль. Потом сходил к мастерским: хотелось в подробностях запомнить волшебный вид, открывавшийся там в прогал между деревьями на долину внизу.