Текст книги "Теорема Столыпина"

Ясно, что «все лучшие и добросовестные крестьяне внимали таковому повелению с болезнию», потому что должны были лишиться «земли, удабриваемой великими трудами, и отдавать таковым, у которых нет ни способности к хозяйству, ни скота, чем бы пахать и удобрять оную».

Из-за сопротивления этих крестьян, продолжает Григорков, передел произошел только в Пучежской волости, которая быстро «пришла чрез разделение земель в совершенное разорение», в то время как в волостях, где все осталось по-старому, «крестьяне «пребывают хотя не в излишнем, но в приличном для них довольстве»⁹².

Григорков был убежден, что после раздела земель прекратится новая их расчистка и обсушивание низин, в то время как разлив рек ежегодно уносит или засыпает песком немалые площади. Кроме того, «пашенная земля, не имея настоящего хозяина, лишится того многотрудного удобрения, которого здешние песчаные места требуют и каковым каждый крестьянин до сего времени питал принадлежащую ему часть, признавая ее своей собственностью»; а без такого удобрения «всякое хлебородие в непродолжительном времени должно исчезнуть»⁹³. Забегая вперед, отметим удивительное сходство аргументации сторонников частной собственности крестьянства на землю в конце XVIII и в конце XIX в.

Вернемся, однако, в эпоху Екатерины II.

В 1785 г. архангельский директор экономии предписал всем старостам и крестьянам волостей своего округа, чтобы «они все тяглые земли между собой уравнили безобидным разделом и где оных недостаточно, чтоб к разработыванию новых полевых земель приступили общими мирскими силами». Годом позже он пояснил свою мысль о «безобидном разделе»: «Справедливость требует, чтобы поселяне, платя одинаковую все подать, равное имели участие и в угодьях земляных, с коих платеж податей производится». Поэтому уравнение земель, особенно в местностях, где, помимо земледелия, недостаточно промыслов, «неминуемо нужно» для обеспечения возможности всем безнедоимочно платить подати, а также для успокоения малоземельных крестьян⁹⁴.

Ефименко не жалеет иронии для комментариев этой административной маниловщины, особенно предписания 1785 г. о коллективной мирской разработке земель, котором содержало также предложение выделить бедным лошадей и скот для удобрения земли: «Всякому, кто хотя сколько-нибудь представляет местное положение: все трудности, с какими боролось крестьянство, веками выдирая из-под леса или высушивая из тундры лоскуты своих деревень, ту жадность, с какой оно цеплялось за всякий клочок годной земли, ничего не жалея, чтоб овладеть им, – легко понять всю комичность этих чиновничьих предписаний и предложений»⁹⁵.

Данные инициативы вызвали, как тогда говорили, «общий вопль», и администрацию захлестнула волна жалоб на то, что волостные старосты и выборные отнимают у законных владельцев земли, расчищенные их трудами или купленные на законных основаниях, и отдают совершенно посторонним людям.

И власть вынуждена была реагировать на эти протесты. Во-первых, из-за боязни, что прекратится новая расчистка земель. Во-вторых, тогда было понимание, что отбирать земли, на которые их владельцы имеют бесспорные, законные, т. е. утвержденные самой властью, документы, было не вполне удобно.

К тому же появилась возможность отложить уравнительный передел. Он имел смысл как средство довести землепользование бедноты до определенного уровня, который позволил бы ей платить без долгов; считалось, что в Архангельской губернии для этого нужно 9 дес. на душу. Однако раздел наличных тяглых земель не давал этой цифры. Тогда решено было передать крестьянам обширные казенные оброчные земли, а также пустопорожние места. Власть ориентировалась на указанный в межевой инструкции минимум – 15 дес. на душу. Это процесс был запущен в конце XVIII в. и продолжался не менее 20 лет.

Только в 1829–1831 гг. категорические требования Министра финансов Е. Ф. Канкрина привели к первому «генеральному равнению» (эта трагедия впечатляюще изображена Ефименко), когда в передел пошли все земли, включая родовые.

Примерно по тому же сценарию произошла замена личной собственности на землю общинным землепользованием и на другой бывшей окраине Московского государства, в районах расселениях однодворцев и малороссийских казаков, несмотря на очевидные историко-юридические, хозяйственные и этнографические их различия с черносошными крестьянами.

Однодворцы (четвертные крестьяне), напомню, образовались из служилых людей по прибору – детей боярских, казаков, стрельцов, рейтаров, драгун, солдат, копейщиков, пушкарей, затинщиков (пищальников), воротников (стража у ворот,) и засечных сторожей, поселенных на южной границе государства и в Поволжье.

Предки однодворцев за защиту страны наделялись определенным количеством земли на поместном праве, и затем эти земли разделялись «в каждом роде по наследственным линиям».

Заметим, что грань между ними и нижними разрядами служилых людей по отечеству была достаточно размыта, однако Петр I включил однодворцев в состав плательщиков подушной подати и сделал частью государственных крестьян. При этом, учредив ландмилицкие полки, царь велел пополнять их однодворцами от 15 до 30 лет. Хотя при Анне Ивановне их велено было по-прежнему считать служилыми людьми, но это не остановило процесса слияния их с казенными крестьянами.

Однодворцы, несмотря на запрещение 1727 г., продавали свои земли в посторонние руки. Межевой инструкцией 1766 г. продажи эти были утверждены.

После присоединения Крыма к России в 1783 г. особое пограничное войско стало ненужным, и однодворцев окончательно уравняли с казенными крестьянами в отправлении рекрутской повинности (они служили 15 лет) и в платеже податей.

У малороссийских слободских казаков повсеместно было участковое наследственное землевладение со всеми последствиями индивидуальной личной собственности: семейными разделами, куплей-продажей, завещанием и т. п., а также неравномерным распределением земли между владельцами и накоплением недоимок.

Поэтому в первой половиной трети XIX в. правительство старалось ввести у казаков общинное землевладение и в 1830-1840-х гг. в конечном счете преуспело; та же участь постигла и большую часть однодворцев. В обоих случаях начавшаяся в 1836 г. реформа Киселева стала для них, по выражению П. П. Дюшена, «настоящей мартирологией»[26]26
  По данным Брокгауза и Ефрона, в 1851 г. по формам владения землей однодворцы распределялись следующим образом: из 1190 тыс. ревизских душ 453 тыс. владели землей по четвертям, а 737 тыс. – по душам; из этих последних 204 тыс. были поселены в разное время на казенных землях, на основаниях, общих с государственными крестьянами, а 533 тыс. перешли к душевому владению от четвертного.
  Раздел четвертных земель на души на законном основании, по приговору большинства домохозяев, мог иметь место лишь до 1850 г., когда было признано право однодворцев владеть поместными землями лично. Переход от четвертей на души продолжался, однако, и после того.


[Закрыть].

Картина крестьянского землевладения, которую мы увидим после 1861 г., местами сформировалась незадолго до Великие реформы. Так, в Раненбургском уезде Рязанской губернии более 75 % государственных крестьян-общинников владели прежде землей на частном праве; в Данковском уезде таких крестьян около половины всех общинников; в Елецком уезде Орловской губернии больше половины, в Белгородском уезде Курской губернии 75 %, Обоянском – еще больше и т. д. Переход от частной собственности к общинному пользованию произошел в конце 1830-х гг.

Аналогичным образом сотни селений в Тамбовской, Пензенской, Саратовской, Тульской, Московской и других губерниях перешли в те же годы к общине.

Рассказы крестьян позволяют понять, как это происходило. Например, в 1839–1840 гг. в Обоянском уезде Курской губернии активная агитация чиновников за переход к уравнительному землепользованию имела успех – большинство мелких собственников в расчете на поживу за счет крупных хозяев согласилось и стало уламывать остальных. «Многих подпаивали, и при этом добивались их согласия; самых упорных запугивали, нередко избивали, портили посев, увозили телеги со дворов, бывали случаи поджогов и т. п. Если оставалась небольшая часть домохозяев, не уступавших никаким натискам, несогласных на передел, тогда дело переходило к начальству в суд»⁹⁶.

Дядя П. А. Столыпина, Дмитрий Аркадьевич Столыпин приводит впечатляющий пример действий местной администрации, когда власть, исходя из знакомых нам представлений о государственной пользе, разрушила многие тысячи крестьянских хуторов на юге России.

После завоевания Крыма наиболее энергичные крестьяне «самопроизвольно» двинулись в благодатные степи Новороссии и «самобытно» расселились хуторами, приняв на себя все положенные платежи. Когда об этом сообщили в Петербург, то Екатерина II приказала оставить новоселов в покое, несмотря на то, что среди них было много русских крестьян, бежавших из крепостной неволи.

Д. А. Столыпин считает, что императрица знала о хуторском хозяйстве из сочинений уважаемого ею экономиста Кене; в своем «Наказе» для переселенцев из Вюртемберга в Поволжье она хотела, чтобы они селились подворно хуторами. Однако переселенцы привыкли жить деревнями, и «дело ограничилось подворной частной собственностью».

С началом реформы Киселева хуторян Таврической и Екатеринославской губерний в конце 1830-х гг. просто согнали с их земель и поселили «по плану большими деревнями». Так, в одном из поселений хутора были разрушены и построено село в 10 кварталов. «Это совершенно то же, что происходило в военных поселениях», – замечает автор, участвовавший в их ликвидации, когда рушили дома, зарастали бурьяном пашни и дичали сады.

Пристав 2-го стана Бердянского уезда рассказал Столыпину, помещику этого уезда, как это происходило. Ранней весной он оповестил хуторян-великоруссов, «находившихся в его стане на казенном участке, переселиться деревней в указанное место, что в продолжение лета никто из хуторян не тронулся, а так как приказание должно было быть исполнено, то в ноябре он взял понятых и сломал печи на всех существовавших там 720-ти хуторах. По свидетельству пристава, хуторяне эти были зажиточные хозяева»; к этому сообщению сделано примечание: «Надо заметить, что в ноябре в Бердянском уезде морозы очень сильны. Сколько помню, пристав сказал мне, что в этот день мороз доходил до 20 градусов»⁹⁷.

На замечание Д. А. Столыпина, «что жаль этих хуторов, он мне отвечал, что многие тысячи таких хуторов были разрушены в Днепровском уезде Таврической губернии, также в Екатеринославской губернии»⁹⁸.

Вот в коллективном сознании народа укреплялся аграрный коммунизм.

Накануне реформы П. Д. Киселева

В данном контексте нельзя не коснуться огромной темы – реформы государственных крестьян Киселева. Напомню, что с начала XIX в. власть задумывалась о реформе положения государственной деревни, однако при Александре I дальше проектов дело не пошло.

Во внутренней политике Николая I до 1848 г. крестьянский вопрос занимал главное место. Известно, что при нем проблемами крестьянства занимались 9 секретных комитетов и было принято 367 законодательных актов, касающихся крепостных (втрое больше, чем при Александре I)⁹⁹.

Царь, безусловно, отрицательно относился к крепостному праву, однако он и не думал в связи с этим отменять сословный строй – крепостные крестьяне должны были превратиться в государственных.

Не имея возможности осветить эти сюжеты подробно, остановлюсь лишь на том, что важно для данной книги.

В 1835 г. был созван новый секретный комитет под председательством И. В. Васильчикова «для изыскания средств к улучшению состояния крестьян разных званий»; его членами были М. М. Сперанский, Е. Ф. Канкрин, П. Д. Киселев и Д. В. Дашков.

Он должен был дать экспертную оценку, во-первых, проекту Киселева об использовании конфискованных после восстания 1830–1831 гг. имений польских повстанцев и, во-вторых, проекту реформы государственной деревни Канкрина.

Несмотря на противодействие Канкрина, Комитет не считал возможным отделять реформу казенной деревни от изменений в положении деревни крепостной¹⁰⁰.

Оба преобразования должны были иметь общую идею, общий стержень.

Сперанский был убежден – и Комитеты 1826 и 1833 гг. в общем были согласны с ним, – что реформа управления государственной деревни должна быть исходной точкой разрешения крестьянского вопроса в целом, во всей его совокупности, включая и крепостное право, и дать возможность правительству влиять на помещичье дворянство. Причем главным тут было не создание новых органов управления, а изменение хозяйственного и правового статуса крестьянства.

Крепостное право должны были сменить свободные договорные отношения как на казенных, так и на помещичьих землях.

Цель реформ состояла в безземельном освобождении всех категорий крестьянства, а земля при этом оставалась в руках ее юридических владельцев, т. е. казны и помещиков, как это было в Прибалтике и Польше.

Крепостные крестьяне должны были получить гражданские права лиц свободного состояния, в том числе и право свободного перехода, и поэтому они могли бы «по воле своей переменять место жительства и зависимость от помещика, соблюдая предписанные условия».

Объем крестьянских работ и повинностей будет определяться обоюдным соглашением каждого отдельного крестьянина с помещиком, который дает ему участок земли в пользование.

Однако Комитет 1835 г. считал, что конечная цель не может быть достигнута сразу, одним единовременным актом. Подобный вариант казался слишком радикальным и потенциально опасным переворотом.

Поэтому Комитет выступил за постепенный переход крестьян «с одной степени на высшую», «от состояния крепостного до состояния свободы».

Таких степеней было намечено три.

1) первая – состояние великорусских крепостных крестьян с трехдневной барщиной по Манифесту 5 апреля 1797 года;

2) вторая – положение крестьян, чьи повинности точно определены законом в смысле количества и качества труда («мерная работа»);

3) третья – получение крестьянами полной свободы перехода от помещика к помещику и обработка ими владельческой земли на основании заключенных договоров, так, как это сделано законодательством 1816–1819 гг. в Прибалтийских губерниях.

Этим «переходом крестьян на третью степень, или совершенно в положение крестьян остзейских губерний, удовлетворялась бы потребность государственная, столь важная для будущего спокойствия и процветания России»¹⁰¹.

Таким образом, на повестку дня выдвигалась задача выяснения и установления «мерной работы», т. е. введение обязательных инвентарей (хозяйственных описей имений – М. Д.) точно фиксирующих объем барщины и соответствующего ей денежного эквивалента.

Представив царю свои соображения в мае 1835 г., Комитет Васильчикова разошелся на каникулы до ноября, когда Киселев вернулся из-за границы.

Летом произошло знаковое событие – крупное возмущение государственных крестьян в Пермской и Оренбургской губерниях, несомненно, повлиявшее на решение проблемы казенной деревни. В определенном смысле оно стало итогом кризисных явлений, которые наблюдались в предыдущий период.

Вообще 1830-е гг. были не самым простым временем для нашей страны.

В 1830–1831 гг. Россия пережила первую в своей истории эпидемию холеры, которую тогда не только не умели лечить, но даже не понимали, как она распространяется. Страшная болезнь унесла десятки тысяч жертв и в большой мере дезорганизовала экономику страны.

В 1832 г. началась полоса неурожаев, захвативших ряд северно-черноземных и степных губерний, а также Архангельскую и Пермскую губернии.

В 1834 г. случился новый и очень сильный неурожай, расширивший географию народных бедствий.

Правительство, разумеется, пришло на помощь крестьянам, отпустило ссуды семенами и продовольствием, однако понятно, что неизбежным результатом этой черной полосы 1830–1834 гг. стал рост недоимок.

Если в 1828 г. задолженность государственной деревни исчислялась 45 млн. руб., то к 1835 г. она составила 68 млн. руб.; средняя недоимка на одного крестьянина нередко равнялась 65 руб., в разы превышая годовой оклад податей.

Власть в июне 1832 г. рассрочила уплату долгов, превышающих половину годового оклада. Это, однако, не ослабило податного пресса – Министерство финансов действовало по логике, известной нам из XVIII в., т. е. давило на местную власть, а земская полиция – на крестьянское начальство.

Были разные варианты этого давления. На Юге, например, самым эффективным для казны способом стали «массовые принудительные отработки», когда волостные правления заключали с подрядчиками договоры о поставке рабочих, и по весне отправляли должников до конца ноября на работы. Стоило это примерно 50 руб., деньги шли в правление, минуя крестьянина, на уплату недоимок. Нетрудно представить, как это отражалось на брошенном хозяйстве[27]27
  Современник писал: «Невозможно исчислить всех бедственных последствий, проистекающих от сих распоряжений. Престарелые родители, жены, малолетние дети оставляются работниками в домах, не только без всякого призрения, но и без всякого пропитания. Земля по большей части бывает не вспахана, скот остается без корма, словом, весь быт хозяйственный приходит в постепенное разорение. Не имея никаких средств к пропитанию, жена принуждена бывает сама зажинать серпом и едва, однако ж, успевает заработать около 10 копен ржи, овса и гречихи, чем и, должна бывает удовольствоваться с своим семейством от августа до февраля месяца и нередко до следующего благодетельного урожая, если только оный случится». (Дружинин H. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева. М., 1946. T. 1. С. 199–200.)


[Закрыть].

Таким образом, власть рубила сук, на котором сидела, – получая какие-то суммы в погашение долгов, она прямо провоцировала их накопление в будущем, не говоря о том, что добрых чувств к государству подобная практика никак не добавляла. Это, кстати, как опытный генерал хорошо понимал Бенкендорф; в 1836 он предотвратил массовую отправку недоимщиков на принудительное строительство шоссе в Рязанской губернии.

Между тем Канкрин в поисках вариантов получения долгов пришел к решениям, хорошо знакомым нам сегодня.

Во-первых, он расширил круг плательщиков казенных и земских повинностей за счет пахотных и поселенных отставных солдат, а также татар и черемисов, населявших Поволжье и Приуралье, лишив обе группы имевшихся на тот момент привилегий и уравняв с остальными государственными крестьянами в отбывании податной и рекрутской повинностей.

28 ноября 1833 г. было утверждено новое «Положение о порядке взимания с казенных поселян денежных сборов на государственные подати, земские повинности в мирские расходы, также и по казенным взысканиям».

Этот «замечательный для своего времени», по мнению Н. К. Бржеского, закон сыграл очень важную роль в истории податного дела 1830-1850-х гг.¹⁰² Однако до реформы Киселева, поставившей эту сферу под контроль, применение закона далеко не всегда оправдывало надежд правительства – вводимое им счетоводство было сложным для большинства крестьян.

В начале 1835 г. Канкрин впервые получил разрешение царя на военные экзекуции как средство борьбы с недоимками. В селения, накопившие слишком много долгов, вводились специальные военные отряды – «в страх прочих неплательщиков»¹⁰³; со времен гугенотских войн подобная мера именуется драгонадой.

35 губернаторов с энтузиазмом воспользовались этим разрешением, творчески подойдя к проблеме и определяя на постой не только зимой, но и летом команды в особо «упорствующих» дворах, деревнях, волостях и даже в целом Павлоградском уезде. Министерство финансов отметило, что в 1836–1837 гг. данное мероприятие прошло весьма успешно, что неудивительно.

В зависимости от конкретной ситуации ставили иногда нескольких солдат, чаще 10–50 рядовых во главе с унтер-офицерами, но в Юрьевскую волость Новгородской губернии, из-за растраты волостных старшин накопившую много долгов ввели целый пехотный батальон.

Результата драгонады добивались за несколько дней, но иногда они требовался месяц и более. Питались военные, как правило, за счет крестьян «улучшенною пищею без вознаграждения».

Нам уже не очень сложно представить, чем оборачивался для крестьян подобный специализированный постой, когда солдаты появлялись именно с целью выбить недоимки.

И вновь приходится вспомнить человека, который рубит сук, на котором сидит. Так, в Павлоградском уезде Екатеринославской губернии удалось добиться внесения 150 тыс. руб. 12-тью казенных селениями (около 21 тыс. ревизских душ). Однако есть данные о том, что за 1836–1837 гг. государственная деревня 11 губерний, «несмотря на введение военной экзекуции» увеличила задолженность сразу на 2,6 млн. руб.

Ко всему сказанному добавилась передача немалой части казенных селений в удельное ведомство, т. е. превращение живших там крестьян в частновладельческих крепостных императорской фамилии.

Этот сюжет обсуждался с 1829 г. в связи с хозяйственными реформами Перовского. Вдаваться в его детали я не имею возможности.

Ясно, что такая комбинация со всех точек зрения была выгодна Уделам, которые еще и потребовали увеличить наделы переходивших к ним крестьян, а вот выгоды казенных крестьян априори были сомнительны.

Ясно и то, что возражать против этой меры в целом никто не решился, хотя Канкрин как министр финансов резко оспорил идею дополнительного отвода земли, к тому же запланированного в важнейшей для переселенцев – государственных крестьян Оренбургской губернии.

Проект закона был утвержден в начале 1830 г., а в начале 1835 г. последовал именной указ Сенату о передаче «всех казенных крестьян Симбирской губернии… ныне же в удельное ведомство со всеми землями, лесами, не исключая и корабельных рощей, оброчными статьями и прочими угодьями как крестьянам сим, так и собственно казне принадлежащими».

Одновременно все удельные имения перешли с душевого оброчного сбора на поземельный. В итоге платежи удельных крестьян значительно выросли.

В ряде случаев в казенной деревне вспыхнули массовые протесты, и их нельзя отнести только за счет вполне естественного крестьянского консерватизма, вполне интернационального. Нельзя не согласиться с Дружининым в том, что в данном случае «государственные крестьяне увидели перед собой новую страшную перспективу – утрату того относительного минимума хозяйственной и правовой самостоятельности, который обеспечивался принадлежностью к казенному ведомству». И не будем забывать, что все это происходило в условиях продолжающегося сельскохозяйственного кризиса.

В ходе «обмена» в трех уездах Симбирской губернии произошли волнения 40 тысяч татарских лашман, т. е. государственных крестьян, приписанных с 1718 г. к корабельным лесам для рубки и вывозки бревен; их труд считался более тяжелым, чем у горнозаводских рабочих. Подобно однодворцам и пахотным солдатам, они не переходили в Уделы, как «простые» государственные крестьяне, но стали подчиняться этому ведомству административно «для единообразного в губернии управления».

Однако Удельная контора поняла свои права вполне «самодержавно» и стала вторгаться не только на хозяйство, но и в быт лашман, которых начали уравнивать с удельными крестьянами, заставляли вводить общественную запашку и даже пытались ликвидировать среди них многоженство (!). Естественно, как это часто бывает, возникли сопутствующие, «нагнетающие» слухи – о передаче их в Уделы и даже о насильственном крещении. Лашмане боялись, что окончательно лишатся всех своих преимуществ и права собственности на купчие земли.

Люди взбунтовались В итоге было арестовано 25 участников волнений, часть которых сдали в солдаты, других сослали в Сибирь или отдали в смирительный дом. Удельная контора должна была расстаться с идеей запрещения многоженства.

Волнения, связанные с «обменом» вышли за пределы Симбирской губернии, поскольку та же участь грозила крестьянам других регионов, прежде всего, нижнего Поволжья и Приуралья. Возможный переход в частновладельческие крестьяне волновал людей. В данном контексте малейшие перемены в привычном порядке управления воспринимались как предвестие грядущей беды.

В 1834–1835 гг. на этой почве произошло крупное возмущение государственных крестьян Приуралья, которое вместило и удачную попытку крестьянских ходоков передать свои претензии лично Николаю I, и аресты крестьянами чиновников, и самые настоящие боевое столкновение нескольких тысяч плохо вооруженных крестьян с воинскими отрядами.

Понятно, что с точки зрения военной это движение не могло быть опасным для власти. Куда опаснее было то, что это был сложный симптом ошибочной политики.

Это восстание органично вписывалось в общий контекст проблематики государственной деревни – в падение уровня ее благосостояния, которое отчасти выражалось в росте недоимочности и т. д. Но также это свидетельствовало и о неспособности Министерства финансов справиться с ситуацией – все, что оно делало, не давало результата.

Николаю I стало очевидно, что назрела реформа управления государственными крестьянами.

Восстание на Урале 1835 г. резко актуализировало проблему управления казенными крестьянами и показало необходимость давно назревших перемен в их хозяйственном, финансовом и, возможно, юридическом положении.

Требовалось затормозить процесс их обеднения, по крайней мере – уменьшить непрерывно растущую задолженность и создать необходимые условия для разрешения вопроса о судьбах крепостных крестьян.

Царь решил выделить реформу государственной деревни из общекрестьянской проблематики, и эту сложнейшую задачу он поручил Киселеву.

17 февраля 1836 г. после придворного обеда между ними состоялся разговор, в ходе которого царь предложил Киселеву быть его ближайшим помощником в этом преобразовании, и разработать вместе со Сперанским общие принципы реформы. В финале беседы прозвучали знаменитые слова о том, что Киселев будет его «начальником штаба по крестьянской части».

Здесь уместно напомнить, что Павел Дмитриевич Киселев – одна из наиболее ярких фигур русской истории 1820-1850-х гг. Его заметил и рано выдвинул Александр I, сделавший его флигель-, а затем и генерал-адъютантом. Сравнительно позднее начало военной карьеры – в 19 лет, не отразилось не темпах его продвижения по служебной лестнице: через 10 лет он был генералом. В 1816–1817 гг. Киселев выполнил ряд ответственных поручений императора, в частности, ревизовал Бессарабию. Тогда же он подал Александру I свой первый проект изменения положения крестьян. В те годы император относился к нему с большим доверием, свидетельством чего явилось назначение Киселева в 1819 г. начальником штаба 2-й армии. На этом важном посту Павел Дмитриевич проявил себя выдающимся администратором.

Близость Киселева к служившим во 2-й армии декабристам – Пестелю, Бурцеву, Басаргину и другим стала причиной его опалы, хотя, как и в случае с Ермоловым, никаких прямых свидетельств причастности Киселева к Тайному обществу у Николая I не было.

С началом русско-турецкой войны 1828–1829 гг. его отношения с царем наладились. В 1829–1834 гг. он управлял Молдавией и Валахией (будущей Румынией), где провел ряд прогрессивных реформ, в том числе и крестьянскую. Крестьяне получили личную свободу и право перехода от одного помещика к другому, их повинности были строго регламентированы законом (инвентарями).

Киселев был человеком необычным. В нем, в числе прочего, привлекательно то, что, будучи любимцем двух непохожих друг на друга братьев, Александра I и Николая I, он никак не подстраивался под них и сохранял подчеркнуто «непридворную» независимость поведения.

В случае Николая I это было особенно сложно. Ведь он выгнал в отставку всех сколько-нибудь самостоятельных генералов, начиная с Ермолова, так что на Кавказ в 1845 г. он выписал из Одессы Воронцова, в 1848 г. ему пришлось помириться с А. А. Закревским, которого он 17 лет назад уволил за излишнюю независимость, а в 1853 г. – война заставила просить вернуться на службу H. Н. Муравьева (будущего Карского), выброшенного из армии за тот же грех. Вообще о кадровой политике Николая I лучше всего, полагаю, говорит тот факт, что его морским министром был армейский офицер кн. Меншиков!

В «Оппозиции Его Величества» я касался проблемы законности в русской армии эпохи Александра I. Надо сказать, что из моих героев этот вопрос всерьез заботил только Воронцова и Киселева, встревоженных крайне низким уровнем военной юстиции и выступавших за ее немедленную реформу, которая упиралась в нехватку подготовленных кадров и невнимание царя к этой стороне жизни армии.

Тот факт, что Киселев стоит у истоков новой истории целой страны – Румынии – о многом говорит. И проведенные им реформы хорошо показывают, насколько проблема законности была важна для него.

Всю жизнь Киселев был человеком принципов и, отстаивая их, часто будировал сановный Петербург резкостью характера, который, полагаю, в большой мере отразился как в открытой вражде с Аракчеевым, что в 1820–1825 гг. было не безопасным занятием, так и в знаменитой дуэльной истории.

В 1821 г. его вызвал на дуэль генерал-майор Мордвинов, один из бригадных командиров 2-й армии. Притом, что поединки были запрещены, такой вызов не соответствовал негласному дуэльному кодексу – вызывать начальника считалось некорректным. Однако дуэль состоялась, и Киселев застрелил Мордвинова (до конца жизни он выплачивал его жене жалованье мужа). В письме близкому другу, А. А. Закревскому, Киселев заметил: «Мог ли я поступить иначе… Я исполнил долг честного человека… Не знаю, как дело сие будет истолковано в столице… Воля царская, и я готов пожертвовать местом за честь свою, которую в жертву принести не могу».

С самого начала реформы и вплоть до 1856 г. его порицало множество обитателей передних Зимнего дворца.

В 1836 г. никакой программы преобразований государственной деревни не существовало, однако Николай I дал Киселеву полный картбланш. Еще раз подчеркну, что реформа трактовалась царем не как изолированное мероприятие, а как начальный этап разрешения крестьянского вопроса в целом¹⁰⁴.

Громадность поставленной задачи требовала серьезной подготовки, и она была проведена в весьма сжатые сроки.

29 апреля 1836 г. было учреждено V Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, которое в течение 20 лет служило средоточием всех проектов по крестьянскому вопросу. Сюда стекались предложения о смягчении и ликвидации крепостного права и отсюда исходили все последующие попытки изменений.

Создание V Отделения – исходный пункт для разработки и проведения реформы по управлению государственными крестьянами.