Текст книги "Цена утопии. История российской модернизации"

Что такое социальный расизм?

Должен признаться, что в свое время я далеко не сразу свыкся с тем, что лучшие люди России эпохи Екатерины II и Александра I были искренне уверены в неготовности крепостных к немедленному освобождению.

Несомненно, у них была «классовая» корысть, но было и твердое убеждение в том, что весь комплекс житейских навыков и привычек крестьянства, вся система осмысления ими окружающего мира не позволят им хоть сколько-нибудь сносно жить без власти помещика, без его руководства и управления.

Тут помогла и знаменитая беседа княгини Е. Р. Дашковой с Дидро, где она уподобила получившего свободу крепостного с положением внезапно прозревшего на скале посреди моря слепого человека, который до этого не знал об опасностях окружающего мира.

Убедителен был и Карамзин, который в 1811 году, рассуждая о перспективах эмансипации, в частности, отметил:

Освобожденные от надзора господ, имевших собственную земскую исправу, или полицию… [крестьяне] станут пьянствовать, злодействовать, – какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и государственной безопасности!

Одним словом, теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства: отняв у них сию власть блюстительную, он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена – удержит ли?.. Падение страшно.

…Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу, но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей вольных, ныне имеют навык рабов; мне кажется, что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, к которой надобно готовить человека исправлением нравственным.

Да, 18 февраля 1861 года дворянство на правах собственности владело третью населения Российской империи. Де-факто это делало помещиков органами правительственной власти, поскольку освобождало государство от забот по управлению миллионами крепостных крестьян. Поддерживая порядок у себя в поместьях, они действительно вкладывали свою лепту в сохранение оного в масштабах страны.

Примечательны слова смоленского губернского предводителя дворянства князя Друцкого-Соколинского, писавшего в 1849 году Николаю I, что договорные отношения помещиков с крестьянами едва ли возможны из-за «низкого нравственного и умственного состояния народа, не имеющего понятия о свободе в смысле гражданском, а понимающего ее как вольность, в смысле естественного права, – народа, не признающего, что земля есть собственность помещиков или даже общая их с помещиками, но убежденного, что земля есть Божья; убеждения такие грозят гибелью государству».

Все эти мысли, а также приведенные выше «8 пунктов Текутьева» ясно показывают, что дворянство воспринимало крестьян как представителей какого-то другого, низшего вида Homo sapiens (слова «неандертальцы» тогда не было), никоим образом не равного им.

И этот феномен следует назвать социальным расизмом.

Начался он задолго до Петра I, и его появление было неизбежно ввиду всеобщего закрепощения сословий, когда каждый вышестоящий, бесправный перед следующей «инстанцией», отыгрывался на тех, кто был ниже; в бесправии, разумеется, были и свои принцы, и свои нищие.

Социальный расизм на протяжении веков в громадной степени определял всю психологическую, эмоциональную атмосферу жизни страны.

А. Б. Каменский отмечает, что он имел место не только в России:

Восприятие народа как духовно нищего, характерное для Екатерины и наиболее образованных представителей ее окружения, отнюдь не было чисто русским явлением, но своего рода общим местом Просвещения. Как отмечает современный исследователь, язык, которым просветители пользовались при разговоре о простом народе, был часто тем же, каким пользовались при разговоре о животных и детях. Считалось, что, как дети, простой народ нуждается в руководстве и контроле, и даже его просвещение, образование возможны лишь до определенных пределов.

Русские дворяне многократно варьировали мысль Руссо о том, что сначала нужно освободить души рабов, а уже потом их тела. Это, в сущности, лучше всего говорит об интернациональном характере подобных идей.

Однако разница с Европой была очевидна – далеко не во всех странах у дворянства был такой объем власти над крепостными, как в России, что априори увеличивало социальное расстояние между ними и, соответственно, объем социально-психологического «презрения». И не везде крестьяне были так бесправны.

На практике же тезис «крестьян нельзя освобождать, пока они не просвещены» в конкретных российских условиях дополнялся констатацией: «А поскольку они никогда не просвещены, то их никогда нельзя освобождать». Ибо, несмотря на вековые разговоры о непросвещенности русского народа, дворянство практически ничего не делало для того, чтобы изменить эту ситуацию. Потому что неграмотными людьми управлять проще.

Вспомним известную мысль Екатерины II о том, что русские дворяне с детства получают уроки жестокого обращения с крестьянами:

Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; чего я только не выстрадала от такого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету.

Императрица, безусловно, рассчитывала на то, что в 1767 году ей удастся хоть как-то смягчить крепостничество. Однако быстро выяснилось, что крепостных – вслед за «невежественными дворянами», которых оказалось куда больше, чем она думала, – хотят иметь и купцы, и казаки, и духовенство: «Послышался… дружный и страшно печальный крик: „Рабов!“»

Вот как это объясняет С. М. Соловьев:

Такое решение вопроса о крепостном состоянии выборными русской земли… происходило от неразвитости нравственной, политической и экономической.

Владеть людьми, иметь рабов считалось высшим правом, считалось царственным положением, искупавшим всякие другие политические и общественные неудобства, правом, которым потому не хотелось делиться со многими и, таким образом, ронять его цену. Право было так драгоценно, положение так почетно и выгодно, что и лучшие люди закрывали глаза на страшные злоупотребления, которые естественно и необходимо истекали из этого права и положения.

Путь преодоления этих взглядов был долгим и сложным. В общество, продолжает Соловьев, вместе с просвещением понемногу проникали «научные» представления о государстве, «о высшей власти», которая относится к подданным не так, как помещики к крепостным, «о рабстве как печати варварского общества», «представление о народности, о чести и славе народной, состоящих не в том, чтоб всех бить и угнетать, а в содействии тому, чтобы как можно меньше били и угнетали».

Целый век прошел, пока все эти представления «мало-помалу подкопали представление о высокости права владеть рабами». Однако мы знаем, что и в 1861 году большинство помещиков были против освобождения крестьян.

П. В. Анненков отмечает, что в начале 1840-х годов в части общества «господствовал «тип горделивого, полубарского и полупедантического презрения к образу жизни и к измышлениям темного, работающего царства», что многие образованные люди «не расстались с представлением народа как дикой массы, не имеющей никакой идеи», что «кичливость образованности омрачала иногда самые солидные умы… Привычка к высокомерному обращению с народом была так обща, что ею тронуты были даже и люди, оказавшиеся впоследствии самыми горячими адвокатами его интересов и прав» (автор имеет в виду прежде всего К. Д. Кавелина).

По мнению Анненкова, очень важную роль в изменении отношения к народу и «его умственной жизни» сыграл И. С. Тургенев. «Записки охотника» «положили конец всякой возможности глумления над народными массами». Увы, Анненков здесь отчасти выдает желаемое за действительное.

В 1856 году Б. Н. Чичерин напишет:

Приколотить кого-нибудь считается знаком удальства, и нередко случается слышать, как этим хвастаются даже лица, принадлежащие к так называемому образованному классу. Вообще людей из низших сословий дворяне трактуют как животных совершенно другой породы, нежели они сами.

А еще через полвека С. Ю. Витте в своих мемуарах будет постоянно говорить о том, что правительство и дворяне воспринимают крестьян как «полудетей», «полуперсон»; о совещаниях объединенного дворянства он заметит, что «дворяне эти всегда смотрели на крестьян как на нечто такое, что составляет среднее между человеком и волом». Витте говорит лишь о части дворян, однако эта часть была весьма влиятельной.

Разумеется, такое высокомерно-пренебрежительное отношение к народу проявлялось не только частными людьми на бытовом уровне. На нем веками зиждилось твердое убеждение государства в своем праве диктовать подданным свои условия, а зачастую – ломать им жизнь.

И это касалось не только крепостных крестьян.

Раскулачивание в крепостную эпоху

После 1861 года в народнических кругах была очень популярной идущая от славянофилов мысль о том, что русские крестьяне не знали частной собственности и поэтому не развращены чуждыми «нам» римскими представлениями о собственности, что очень полезно для грядущего социализма.

Это неверно.

Закрепленного в законе права собственности на землю у крестьян действительно не было (но его не было и у помещиков до 1782 года). Однако владение, имеющее все атрибуты собственности, по факту было. Этого права крестьяне разных категорий лишались постепенно, по мере укрепления государства и усиления крепостничества.

Так, в XVI веке крестьяне, объединенные в общину, были свободными людьми, хотя и с низким социальным статусом. Они несли государственное тягло, но даже на владельческой земле вполне свободно распоряжались своей землей, не говоря о приобретенной.

Земли было много, и она получала ценность только тогда, когда к ней был приложен труд. Поэтому если вы сами выкорчевали лес, распахали целину и т. д., то получали на нее права, близкие к правам собственника, и могли передавать ее своим наследникам.

Конечно, тогда не было общинного землепользования и не было переделов. Селения, как правило, были очень невелики по размерам. Главным для общины была не земля, а тягло, повинности, которые она несла.

После закрепощения крестьян в 1649 году права общины уменьшаются, она все больше зависит от правительства и помещика. Крестьян начинают продавать и покупать – пока еще с землей, а затем и без земли.

Огромную роль в ликвидации крестьянской «собственности» на землю сыграло введение Петром I подушной подати, ставшее очень важным рубежом социальной политики империи. В частности, это привело к паспортной системе, кардинально тормозившей мобильность населения, развитие производительных сил в стране и многое другое, а также к уравнению земли по ревизским душам. Земельное тягло было перенесено на личность крестьянина и стало душевым тяглом.

Если каждый крестьянин платит 70 копеек подушной подати, то в теории у всех «душ» в каждом селении должна быть равная возможность заплатить эту сумму. Отсюда – логичная идея распределения земли пропорционально числу наличных плательщиков и возникновение массовых переделов земли, с помощью которых компенсировалось изменение состава семей в промежуток между ревизиями.

Таким образом, у истоков аграрного коммунизма в России стоит само правительство. Оно же вплоть до конца XIX века будет всемерно поощрять его.

Однако заставить крестьян переделять землю можно было только там, где власть господина – будь то помещик, церковь или казна – была достаточно сильной, чтобы добиться этого и, в частности, уничтожить крестьянскую «собственность» на землю или ее рудименты в данном имении, местности и т. д. В крепостной деревне это сделать, естественно, оказалось проще. Здесь к середине XVIII века господствует уравнительно-передельная община, оказавшаяся оптимальной формой эксплуатации: помещики и государство более или менее регулярно получают свои доходы, крестьяне находятся под присмотром и повинуются «установленным властям».

С этого времени правительство начало переносить методы вотчинного управления на государственную деревню. Рост недоимок было решено парализовать введением у всех категорий государственных крестьян – по примеру крепостных – уравнительного землепользования и круговой поруки по уплате податей (с 1769 года).

Если на большей части Великороссии переделы начались быстро, то на севере и юге страны, где в силу особых административных условий еще сохранилось свободное крестьянство, ситуация была иной.

Северные черносошные крестьяне были одной из крупнейших категорий государственных крестьян. Своей пашенной землей и угодьями они владели как частные собственники, поскольку львиную их долю они отвоевывали у тайги и тундры, расчищали, осушали и приводили в порядок годами неустанного и очень тяжелого труда.

Ясно, что переделов северная деревня не знала. Информация о земельных участках каждого отдельного домохозяина в каждой деревне фиксировалась в особой вервной книге. Мирское тягло падало не на крестьянина, а на землю. Если земля меняла владельца, он получал вместе с ней и тягло.

Как и ранее, земля была в свободном рыночном обороте, ее продавали и покупали, завещали по наследству, отдавали в приданое, в монастырь на помин души и т. д. Все это совершалось законным порядком – составлялись крепостные акты на землю, которые подтверждались в присутственных местах.

Государство эта практика не устраивала, и оно еще в XVII веке не раз пыталось ее прекратить – впрочем, без успеха. Подушная подать внесла новые черты в данную коллизию.

Как и всегда, свободный оборот земли вел к неравномерному ее распределению внутри общины и имущественной дифференциации. Источники говорят о так называемых деревенских владельцах – богатых людях, в том числе и крестьянах, уже тогда именуемых «мироедами» или «мирососами». Рядом с ними жили малоземельные или вовсе безземельные крестьяне, которые иногда селились на землях «деревенских владельцев» и становились зависимыми от них половниками. Таким образом, некоторые крестьяне имели своих как бы крепостных.

Поэтому уже в Уложенную комиссию 1767–1768 годов поступали наказы черносошных крестьян с просьбами изъять земли богатых крестьян и отдать их в волости «для разделения на души».

С конца XVIII века началось ползучее «раскулачивание», то есть введение уравнительного землепользования на Русском Севере, которое продолжалось до 1829–1831 годов, когда по категорическому требованию министра финансов Е. Ф. Канкрина прошло первое «генеральное равнение» и в передел пошли все земли, включая родовые.

По схожему сценарию произошла замена личной собственности на землю уравнительным землепользованием и на другой бывшей окраине Московского государства, в районах расселениях однодворцев и малороссийских казаков.

Однодворцы (четвертные крестьяне) образовались из служилых людей по прибору, поселенных на южной границе государства и в Поволжье для обороны от набегов. Петр I сделал их частью государственных крестьян.

Предки однодворцев за защиту страны наделялись определенным количеством земли на поместном праве, и затем эти земли разделялись «в каждом роде на наследственным линиям». Понятно, что и здесь был свободный оборот земли. То же было и у малороссийских слободских казаков с их участковым наследственным землевладением.

Поэтому правительство в борьбе с недоимками в 1830–1840-х годах ввело у казаков общинное землевладение; та же участь постигла и большую часть однодворцев.

Реформа государственных крестьян П. Д. Киселева

В данном контексте нельзя не коснуться реформы Киселева.

До 1848 года крестьянский вопрос занимал главное место во внутренней политике Николая I. Известно, что при нем проблемами крестьянства занимались девять секретных комитетов и было принято 367 законодательных актов, касающихся крепостных (втрое больше, чем при Александре I).

Царь, безусловно, отрицательно относился к крепостному праву, однако и не думал в связи с этим отменять сословный строй – крепостные крестьяне должны были превратиться в государственных.

В феврале 1836 года Николай I возложил на П. Д. Киселева, одного из самых ярких деятелей той эпохи, проведшего успешную крестьянскую реформу в Молдавии и Валахии, очень сложную задачу по реформированию государственной деревни, которая была в состоянии глубокого кризиса. Царь считал, что это преобразование будет первым шагом разрешения крестьянского вопроса в целом.

Киселев начал с ревизии четырех губерний, которая разрослась в масштабное обследование положения государственных крестьян в стране. При чтении материалов ревизии в голове постоянно всплывает слово из другой эпохи и иной стилистики – беспредел. Казенная деревня – в отличие от крепостной – была территорией колоссального беспорядка, потому что помещик был кровно заинтересован в том, чтобы получать доход, а чиновников, ведавших государственным хозяйством, волновали не интересы казны, а собственное благополучие.

Ревизия выделила три главных группы проблем: во-первых, неудовлетворительное землеобеспечение крестьян, во-вторых, злоупотребления с податями и повинностями, в-третьих, изъяны управления казенной деревней.

Анализ первых итогов ревизии позволил Киселеву понять, как работает система, где ее болевые точки и как ее можно изменить к лучшему. Он уяснил, что главный порок нынешнего управления – обилие безответственных инстанций, каждая из которых норовит поживиться за счет крестьян, не знающих своих законных прав.

Поэтому было необходимо уничтожить неподконтрольность как сельской, так и коронной администрации в податном деле, сделать должностных лиц ответственными за исполнение своих обязанностей и разрушить смычку между ними, минимизировав число людей, кровно заинтересованных в беспорядке.

А сделать это было возможно, только поставив все уровни управления под жесткий контроль и устранив все, что способствует беззаконию в деревне, позволяя общинному начальству манипулировать сельскими сходами и отдельными крестьянами (прежде всего – неорганизованность самих сходов).

Киселевская система управления, построенная на регламентации обязанностей всех – от министра до крестьянина, во многом, хотя далеко не идеально, соответствовала этим задачам.

За недостатком места я хочу сейчас акцентировать внимание на том, что особенно важно для моего изложения.

Киселев с самого начала заявил, что его приоритет – не интересы казны, а повышение благосостояния деревни. Достичь этого он намеревался «попечением» (читай: патернализмом), заботой о «нравственном образовании крестьян» и охраной тех прав, которые они имели, согласно Своду законов.

Необычен был и взгляд нового министра на податной вопрос в целом: «В России нельзя и скажу более, не должно в настоящем ребяческом ее положении стремиться к возвышению до последней возможности государственных доходов». А отбирать последнее у бедняка – значит выносить «приговор всякому будущему преуспеянию».

Апеллируя к Жалованной грамоте городам Екатерины II (1785) и другим законам, он трактовал цель своей реформы как переход «сельского состояния от неустройства к законному порядку, подобно тому, как Городовое положение дало устройство городскому состоянию». В случае успеха треть жителей страны получат «новое направление к нравственному и хозяйственному устройству».

Киселев был убежден, что, проводя столь масштабную перемену в жизни миллионов людей, «необходимо означить положительно пределы дарованных» им личных и имущественных прав, «указать ясно обязанности поселян и определить меру их ответственности, так как полная известность этих условий более или менее обеспечивает самую неприкосновенность прав, предупреждает нарушение обязанностей, устраняет произвол и служит залогом нравственного улучшения». Важную роль в этом сыграют также школа и «благонадежные священники».

Жизнь деревни регулировалась Сельскими полицейским и судебным уставами. Так, в первом из них было семь глав: 1) об обязанностях в отношении веры; 2) о соблюдении общественного порядка и Высочайших учреждений; 3) о сохранении правил нравственности; 4) об охранении личной безопасности; 5) о безопасности во владении имуществом; 6) о врачебном благоустройстве; 7) об охранении от пожаров. Все 112 статей устава были основаны на действующих законах.

Биограф Киселева отмечает, что его герой, «зная младенческое состояние народа, желал облегчить ему способ понять свои гражданские обязанности». Он считал эту задачу настолько важной, что распорядился о чтении Сельского полицейского устава в крестьянских училищах, а многие статьи устава были введены в тексты прописей.

В основе этих действий Киселева лежало убеждение в том, что «из полного рабства нельзя и не должно переводить людей полуобразованных вдруг к полной свободе».

Критики славянофильского толка отвергали необходимость Сельского судебного устава, считая, что крестьянам нужно было дать возможность судиться в своих делах на основании существующих у них обычаев.

Это замечание чрезвычайно важно не только само по себе, но и в контексте этой книги, поскольку за ним, как мы увидим, стоят два принципиально разных подхода к жизни крестьянства.

Тот или иной ответ на вопрос – судить ли по уставу (закону) или по обычаю – дает два варианта развития правосознания населения, а значит, и страны вообще.

Заблоцкий-Десятовский, считавший издание судебного устава «одним из лучших памятников законодательной деятельности графа П. Д. Киселева», заметил по этому поводу, что в странах, где судьи руководствуются обычным правом, как, например, в Англии, оно основано на прецедентах,

то есть на предыдущих судебных решениях, конечно, записанных. У наших крестьян ничего подобного не существовало. Оставить крестьян в отношении их домашнего суда, в особенности по проступкам, без всякого руководства, значило бы узаконить полный произвол, дать неограниченный простор диким, жестоким инстинктам необразованной массы.

Почему это правильная точка зрения?

Если мы хотим в конечном счете сделать из крестьян крепостной эпохи граждан благоустроенного, как говорили в XIX веке, государства, то в идеале они, безусловно, должны иметь единое правосознание, как в принципе его должны иметь жители любой страны – тем более такой огромной, как Россия.

Если же мы хотим получить историко-этнографический музей-заповедник русского обычного права, то можно и нужно культивировать в десятках тысяч общин на территории 5 млн км² Европейской России обычаи, что и произошло после 1861 года.

Редакционные комиссии, многое заимствовавшие у Киселева, уберут писаное право из жизни деревни и практики волостного суда, который будет принимать решения, руководствуясь обычаем, который, как считали члены Комиссий, существовал в каждой местности.

И во множестве случаев это обернулось вакханалией беспредела, торжеством худшего, что было в людях. К чему привело оставление «без всякого руководства» крестьянского «домашнего суда», действительно узаконившего «полный произвол», можно судить по бесчисленным негативным отзывам о практике этого суда, которые содержатся в источниках.

Реформе Киселева в целом сопутствовал успех, о чем говорят ее итоги.

Из свободных казенных земель нуждавшиеся крестьяне получили около 2,6 млн десятин.

На 500 тысяч десятин были поселены 56 тысяч безземельных крестьян. Сельские общества получили в пользование свыше 2 млн десятин леса.

Из малоземельных районов на свободные земли переселилось около 170 тысяч крестьян, получивших около 2,5 млн десятин (от 8 до 15 десятин на душу).

Несравненно гуманнее стал порядок отбывания рекрутчины.

Резко сократилось число кабаков.

Школьная сеть выросла с 60 до 2536 училищ, а число учащихся – с 1,8 до 112,5 тыс., из них почти 20 тыс. девочек.

Кошмаром тогдашней деревни была оспа. К концу министерства Киселева 90 % новорожденных получали прививку от оспы. Заметно вырос штат врачей, фельдшеров, повивальных бабок, оспопрививателей, в губерниях появились постоянные больницы и сельские аптечки; скот лечили ветеринары и коновалы. Во время эпидемий устраивались временные больницы. Да, медиков было мало, капля в море. Но ведь раньше море обходилось без этой капли.

Было открыто 1178 вспомогательных касс, где крестьяне на льготных условиях получали хозяйственные ссуды (в среднем ежегодно более чем на 1,5 млн руб.). При этих кассах возникли 515 сельских сберегательных касс. Появились первые крестьянские сберкнижки, первые официальные крестьянские сбережения.

Было создано 3262 сельских запасных магазина и 10 больших центральных, которые при необходимости «довольно щедро и без больших формальностей» выдавали крестьянам помощь зерном.

Шла борьба с пожарами. Росло число церквей и богаделен. Причт получал средства на заведение опытных полей, образцовых ульев, плодовых садов и т. п.

Киселев купил в казну 178 имений, продававшихся за долги владельцев, – одна эта мера изменила к лучшему судьбу более ста тысяч человек. Он прекратил обмен казенных имений на удельные, поднял вопрос об организации выкупа государственными крестьянами занятых ими казенных земель и т. д. и т. п.

Как ни судить о реформе Киселева, эти результаты следует признать значительными. Очевиден и рост благосостояния государственной деревни. В частности, заоблачные недоимки 1820–1830-х годов упали в 1848–1858 годах до 2,08 %.

Киселев даже подготовил нечто вроде варианта Жалованной грамоты 1785 года для государственной деревни, однако при Николае I издать ее было нереально.

Резюмируем вышесказанное.

Реформа Киселева дает нам весомый повод оценить политику государства в отношении крестьянства за полтора века от начала реформ Петра I.

Закрепощение 1649 года не сразу полностью обезличило крестьянство – это произошло с введением подушной подати, в основе которой лежал ревизский счет душ. По точной мысли Н. К. Бржеского,

все крестьянство таким образом было приведено к одному знаменателю: правительство не знало ни плательщиков, ни их платежных средств; были только «души» – те несчастные души, о которых даже в исходе XVIII столетия, поднявшего на Западе знамя гуманизма и прав человека, у нас заботились отнюдь не более, чем о домашнем скоте.

Во всех действиях государства «резко проводился взгляд на крестьянина как на существо, которое живет не для себя, не для удовлетворения своих духовных и материальных потребностей, а для надобности государственной – для платежа податей.

Крестьянин XVIII столетия – это не что иное, как аппарат для вырабатывания подати; если этот аппарат находился в крепостной зависимости частного лица, он, кроме подати, вырабатывал в пользу помещика оброк и отбывал разного рода повинности».

Это очень емкие слова, за которыми – огромная часть нашей истории.

Подушная подать стала одним из факторов резкого ужесточения режима и, несомненно, повлияла на формирование образа мышления нашего народа, поставленного в необходимость гораздо большей ценой, чем прежде, оплачивать в прямом и переносном смысле не только само существование вотчинно-крепостнического государства, но и его весьма активную внешнюю политику.

Одновременно она изменила ряд коренных условий ведения ими хозяйства. Под нажимом владельцев и казны переделы земли стали неотъемлемой чертой крестьянского земледелия. И хотя крестьяне далеко не безропотно восприняли этот, по выражению И. В. Чернышева, «фискальный», или «крепостнический коммунизм», со временем уравнительное землепользование закономерно породило уравнительную психологию. Введение круговой поруки также во многом обусловило рост напряженности внутри собственно крестьянства. Она способствовала становлению многих негативных явлений, в том числе и социального иждивенчества.

Восприятие крестьянина как «аппарата для вырабатывания подати» благополучно перешло из XVIII века в XIX. Казенная деревня была в ведении Министерства финансов, а главной его заботой было поступление податей в казну. И люди, их платившие, интересовали правительство только в этом качестве, хотя с конца XVIII века немало было сказано красивых слов о «попечении» над крестьянами, оставшихся, впрочем, словами.

Ради подушной подати можно было «раскулачить» черносошных крестьян, перевернуть все жизненные понятия сотен тысяч людей, и воспитывать веру в то, что царь всегда сделает так, как нужно большинству (крепостническая демократия) и т. д.

С одной стороны, Киселев продолжил эту линию и ввел, хотя и не полностью, уравнительное землепользование у однодворцев и казаков.

А с другой – его реформа во многом была прорывом.

Впервые в истории России появилось ведомство, которое гласно объявило своей главной целью подъем благосостояния миллионов налогоплательщиков, а фискальные мотивы отодвинуло на второй план. Правительство как бы впервые увидело в крестьянах людей. Оно чуть ли не впервые что-то сделало для них.

Реформа Киселева коснулась многих болевых точек будущей Великой реформы 1861 года. Понимая, что рано или поздно режим изменится и что столетия беззакония – плохая школа для новой жизни, Киселев пытается хоть как-то приучать людей к ней. Ведь грядущее освобождение поставит перед страной ряд сложнейших проблем, и одной из главных будет проблема сознания, сформированного в крепостничестве. Это сознание само собой не изменится. Нужны школы, нужно понимание людьми своих прав – отсюда стремление ввести крестьян в правовое поле. Поэтому он отвергает славянофильскую идею дать крестьянам возможность самим судить друг друга «по обычаям», и суд в казенной деревне идет на основании Судебного устава.

В силу этого я считаю реформу Киселева определенным рубежом в крестьянской политике империи, потому что это была в числе прочего, попытка подготовки миллионов людей к свободе. Насколько она могла быть успешной в тогдашних условиях – другой вопрос.

Вместе с тем крайне важно еще раз подчеркнуть, что правительство своими, что называется, руками почти полтораста лет до Великой реформы насаждало в русской деревне аграрный коммунизм – по причине его тактических удобств. О стратегических последствиях этой политики задумывались немногие.