Текст книги "Цена утопии. История российской модернизации"

Ранний социализм в России

Крайне важно понимать, что в то время социализм воспринимался не так, как в наши дни.

Он еще совершенно не имел сегодняшних коннотаций, воспитанных кровавым ХХ веком. Во всяком случае, ни Великий перелом, ни ликвидация кулачества как класса, ни голодомор, ни ГУЛАГ им не подразумевались.

Не подразумевались теорией и такие социалисты, как Ленин, Сталин, Троцкий, Мао и Пол Пот. Хотя в реальной жизни уже встречались Белинский и Бакунин, а чуть позже – Нечаев и Ткачев, готовые, по крайней мере на словах, к любым жертвоприношениям во имя грядущего счастья человечества.

Ф. М. Достоевский так вспоминал – в контексте нечаевщины – собственный опыт приобщения к социализму:

Тогда понималось дело еще в самом розовом и райско-нравственном свете… Зарождавшийся социализм сравнивался… с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации.

Все эти тогдашние новые идеи нам… ужасно нравились, казались в высшей степени святыми и нравственными и, главное, общечеловеческими, будущим законом всего без исключения человечества. ‹…›

Все эти убеждения о безнравственности самых оснований (христианских) современного общества… религии, семейства… права собственности; все эти идеи об уничтожении национальностей во имя всеобщего братства людей, о презрении к отечеству как к тормозу во всеобщем развитии, и проч. …захватывали …наши сердца и умы во имя какого-то великодушия.

Во всяком случае тема казалась величавою и стоявшей далеко выше уровня тогдашних господствовавших понятий – а это-то и соблазняло.

Те из нас… которые отвергли впоследствии весь этот мечтательный бред радикально, весь этот мрак и ужас, готовимый человечеству в виде обновления и воскресения его, – те из нас тогда еще не знали причин болезни своей, а потому и не могли еще с нею бороться.

М. А. Бакунин после чтения знаменитой тогда книги Л. фон Штейна «Социализм во Франции» (1842) говорил, что он будто услышал «возвещенье новой благодати, откровенье новой религии возвышенья, достоинства, счастья, освобожденья всего человеческого рода». Штейн вдохновил и Ю. Ф. Самарина на создание славянофильского социализма.

Социализм увлекал людей разного возраста, происхождения и социального положения, ибо был основан на идеях добра и сострадания. Он стал восприниматься как панацея от несправедливости и несовершенства бытия. Но у всех свои представления о несправедливости мироздания, отсюда и различные варианты социализма. В России того времени социалисты разных категорий также были во всех лагерях, включая правительственный.

То есть, условно говоря, не все образованные люди в России были ярко-красными, но оттенков красно-розового и просто розового хватало. Поэтому идейный фон эпохи, предшествовавшей Великим реформам, и последующая идейная эволюция русского общества останутся неясными без учета его социалистической «грунтовки» 1840–1850-х годов.

Славянофилы отчасти разделяли возражения социалистов против «святости закона и частной собственности».

И – важнейший момент! – они обогатили идею русского мессианства своим вариантом общинного православного социализма, который может решить проблемы Запада, а заодно исключит революционные потрясения в России.

Анненков писал:

Кому не известно, что, собственно, русский социализм или то, что можно назвать народными экономическими представлениями, заключался в очень ясных и узких границах, состоя из учения об общинном и артельном началах, то есть из учения о владении и пользовании сообща орудиями производств.

В этом скромном, ограниченном виде, данном всей нашей историей, русский социализм и был поставлен впервые на вид славянофилами, с прибавкой, однако ж, что он может служить не только образцом экономического устройства для всякой сельской и ремесленной промышленности, но и примером сочетания христианской идеи с потребностями внешнего, материального существования, всесветным экономическим принципом, который мог бы быть годен для всякого хозяйства.

Ведь европейцы смогут построить новую, справедливую жизнь только с помощью России, сохранившей главные органические начала – общину, где смиряются амбиции личности, и православие, высшую религиозную форму, в которой сочетаются идеи социализма и коммунизма.

Социальные возможности христианства, по славянофилам, далеко не исчерпаны. Сейчас необходимо общество, основанное на действительно христианских, евангельских началах. Тогда нравственные обязанности индивида, устанавливаемые христианством, будут переведены в юридические нормы.

В частности, Ю. Ф. Самарин отмечал:

Христианская религия проповедует богатому уделять от своего имущества бедному. Новое общество поймет, что так и должно быть… То, что составляет обязанность богатого, есть право бедного. Всякий человек должен иметь собственность: это его право. Следовательно, собственность должна быть общею. И много других вопросов социальных разрешится тем же образом.

Здесь нужно вспомнить, какое огромное значение придавали социалисты коллективизму, созданию объединений людей в борьбе с миром капитала. Община и была идеальной ассоциацией такого рода, одухотворенной при этом православием. Будучи «основой, грунтом всей русской истории» (Ю. Ф. Самарин), она была создана естественно, а не искусственно, и изначально строилась на примирении интересов, а не на борьбе. И Россия должна воспользоваться этим проявлением «народного духа», пронесенным через века.

Переделами земли община предупреждает пролетаризацию, обезземеливание крестьянства, а значит, и антагонизм между собственниками земли и теми, кто ее лишился. Поскольку крестьянин-общинник одновременно и производитель, и «предприниматель», то есть владелец того, что он произвел, то в общине производитель не становится жертвой интересов производства, как это ежедневно происходит при капитализме.

Поэтому славянофилы надеялись, что сохранение и развитие общинного устройства позволит России избежать революции, а община в конечном счете превратится в «нравственный союз людей», «братство», «торжество духа человеческого». Отсюда вытекало отождествление понятий «община и земля»: вся русская земля есть большая община.

Удивляться будем?

Полагаю, не только у меня приведенная выше критика Запада порой вызывала удивление.

Почему Россия, какой она была во второй четверти XIX века, в лице своих интеллектуалов предъявляла к Европе претензии нравственного свойства и поучала ее?

Как могло получиться, что умнейшие русские люди, живя в отсталой культурно и экономически стране с крепостным правом и неграмотным на 90 % населением, видели себя спасителями западной цивилизации от неминуемой гибели?

Наше недоумение объясняется просто – и Запад, и Россия оценивались ими с другой точки зрения, исходя из других приоритетов, чем это делаем мы сегодня.

Россия – патриархальная страна, и в этом качестве она осуждала непохожий на себя мир со своей собственной точки зрения, для нее совершенно естественной. В. Ф. Одоевский, С. П. Шевырев, М. П. Погодин и славянофилы отстаивали право России идти своим путем.

Для них необсуждаемый критерий № 1 военная мощь.

А критерий № 2 – политическая стабильность. Революция в России никому не нужна.

Здесь ценят дух народа, который проявляется в годину испытаний, как в 1812 году, что в числе прочего доказывает наше моральное превосходство над европейцами, которые покорились Наполеону.

В этой системе ценностей о числе университетов и грамотности населения даже не вспоминают. Здесь технический прогресс не является абсолютной ценностью, поскольку в обществе еще нет понимания его принципиальной важности для цивилизации.

Поэтому русские люди нисколько не чувствовали себя ущербными. Они доказали свое первенство на поле боя и, кроме того, безусловно ощущали огромный и пока нераскрытый интеллектуальный и духовный потенциал своего народа.

Поэтому они объявляют отставание от Запада мифом, точнее, выводят его за скобки привычной диагностики, привычных сравнений, намечают другое поле для сопоставлений и вводят столь любимое в России грамматическое будущее время, откладывая на грядущее ликвидацию неграмотности и т. п.

При этом в ряде пунктов критика Запада была совершенно справедливой. Кажется, В. М. Вильчек как-то великолепно сказал, что «заря капитализма была такой мрачной, что Маркс ее принял за закат». Ведь, согласитесь, трудно ожидать иного отношения, кроме негативного, к таким «прелестям капитализма», как детский труд у станков, рост нищеты и т. д. Человечество и сегодня отнюдь не смирилось с этим.

Однако эти обвинения девальвирует одно деликатное обстоятельство: их выдвигают представители господствующего сословия в стране, где почти половина населения – крепостные крестьяне, а остальные, хотя лично свободны, также являются «аппаратом для вырабатывания податей».

Казалось бы, какое нравственное превосходство над миром свободных людей может иметь страна с крепостным правом?

Например, для Аксакова и Одоевского высшим воплощением порочности Запада являются (кто бы мог подумать?) США:

Северная Америка вся насквозь проникнута эгоистическим, холодным началом и вся представляет обширную общественную сделку людей между собою, лишенную всякой любви…

Нигде нет такой страшной деятельности, устремленной, главное, на выгоду… нигде нет такого страшного эгоизма, такого бездушного тиранства и унижения себе подобных, как в Северной Америке, разводящей и продающей людей, искалеченных общественною сделкою, людей, не признаваемых людьми, несчастных негров…

Не таково, конечно, призвание человека. Духовные потребности живут в нем и не падут в борьбе с материальным смыслом. Но есть русский народ, верующий в высокое начало общины, народ, который должен сказать миру слово жизни и разума.

Что и говорить, прекрасные слова! Если забыть о том, что их пишет не самый бедный русский помещик, чья семья, чьи единомышленники и друзья в тот момент владели тысячами «почти» негров, только с кожей белого цвета, которые, как известно, были предметом рыночного оборота.

Как крепостная Россия может осуждать рабство в США?

По понятиям дворян того времени – может, ибо крепостное право для множества образованных людей – никоим образом не рабовладение. Достаточно вспомнить «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя.

Крепостничество они трактуют, подобно некоторым нашим современникам, как систему социального патронажа, покровительство сирым и убогим крестьянам. Не случайно Одоевский, например, был убежден, что в 1900 году дворяне будут сдавать экзамен на звание помещика.

Приезд «Ученого немца»

Timeo Danaos et dona ferentes[2]2
  Бойся данайцев, дары приносящих (лат.).


[Закрыть].

Вергилий. Энеида

В том, что к середине XIX века община уже превратилась в национальный миф, огромную роль сыграл барон Август фон Гакстгаузена (1847). Ведь славянофилов тогда печатали мало.

Этот немного подзабытый персонаж нашей истории «открыл», как говорили в XIX веке, общину в 1843 году, когда с разрешения правительства и за его счет путешествовал по России. Его выводы, опубликованные в 1847 году, в большой мере навеянные общением со славянофилами в Москве, были весьма неожиданными.

Он объявил, что «во всех других странах Европы глашатаи социальной революции ополчаются против богатства и собственности: уничтожение права наследства и равномерное распределение земли – вот лозунг этих революционеров. В России такая революция невозможна, так как утопия европейских революционеров в этой стране получила в народной жизни свое полное осуществление», поскольку в общине все равны и каждый новый ее член получает свою долю земли.

То есть западные социалисты борются за ситуацию, которая уже реализована в русской крепостной общине! Вот где, оказывается, воплотились мечты французских революционеров!

Поэтому Гакстгаузен считает, что этот «удивительный общинный строй заслуживает того, чтобы позаботиться о его сохранении», а так как внедрение западных форм промышленности неизбежно разрушит его, он категорически против индустриализации России.

Нельзя, видимо, лучше и эффектнее уравнять крепостничество и социализм, чем это сделал Гакстгаузен. Ведь если А равно Б, то ведь и Б равно А. Поставив, по сути, знак равенства – пусть и примерного – между ними, Гакстгаузен защитил первое и объявил борьбу за второй неактуальной для России.

Это хорошо понимали современники. Так, Д. А. Столыпин, двоюродный дядя реформатора, отмечал, что Гакстгаузен первым

под влиянием социалистических идей на Западе открыл у нас общину. Восхваление общины, к чему стремились коммунисты того времени и что, казалось, было осуществлено крепостною общиной в России, – идея, прямо пришедшая к нам с Запада, такою ее и выставил барон Гакстгаузен Западной Европе.

До тех пор мы все знали общину на практике, и никто из современников, могу это утверждать, не думал о ее восхвалении до появления книги барона Гакстгаузена. Для всякого беспристрастного лица увлечение общиной есть увлечение западными воззрениями на социализм.

И это обстоятельство крайне важно для понимания идейных пружин нашей истории последних 170 лет.

В целом Гакстгаузен сильнейшим образом содействовал идеализации общины и оказал огромное влияние на выработку мировоззрения всего русского общества середины XIX века. Он серьезно подкрепил тезисы об общине как истинной выразительнице «народного духа» России и как гарантии от пауперизма и пролетаризации деревни. Для множества русских людей вплоть до 1917 года это стало аксиомой.

Кстати, его роль не ограничилась тем, что в 1847–1852 годах он как бы поставил «знак качества» на воззрениях славянофилов и придал им европейскую известность. Его авторитет в глазах Александра II был столь высок, что он сыграл некоторую роль в подготовке реформы 1861 года.

Я не собираюсь демонизировать Гакстгаузена (хотя и принижать его роль было бы неверно). Важнее понять, почему его мысли оказались так востребованы. Думается, что едва ли «проект „Гакстгаузен“» имел бы такой оглушительный успех, если бы он одновременно не угадал и не угодил, если бы его построения не соответствовали мыслям и желаниям – тайным и явным – русского общества видеть в России уникальный самобытный мир.

О чем звонил «Колокол»?

На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности.

Стефан Цвейг

Дальнейшая судьба идей славянофилов в большой мере связана с яркой, местами обаятельной и даже феерической, однако абсолютно безответственной фигурой основателя крестьянского (общинного) социализма, то есть левого народничества, А. И. Герцена.

Герцен исключительно важен для нашей истории, поскольку именно с ним в огромной степени связано развитие не только революционных идей, но и русского общества в целом.

Крайне «разочарованный» итогами революций 1848–1849 годов, но так и не смирившийся с нравственным падением европейцев, оказавшихся «мещанами», Герцен прочел два первых тома опуса Гакстгаузена, вышедших в 1847 году.

После этого он быстро и весьма беззастенчиво переформатировал идеи славянофилов и Гакстгаузена и, убрав из них христианскую составляющую, выдвинул теорию «общинного социализма», сыгравшую огромную роль в нашем идейном развитии.

Теперь – вопреки прежнему своему мнению 1843–1844 годов – он был согласен с тем, что в русской уравнительно-передельной общине уже воплощены те идеалы эгалитаризма, демократии и пр., о водворении которых в обществе «грезят» социалисты Запада.

Поэтому русская община не только станет основой будущего социалистического строя в России, но и спасет мир в целом – на меньшее он, как и славянофилы, согласен не был.

Вслед за ними он также считал, что Западу, придумавшему социализм, не дано воплотить его в жизнь без русской общины, без России, которая «станет Иисусом (Навином. – М. Д.) для европейского Моисея и введет человечество в землю обетованную, которую пожилому пророку было позволено видеть только издалека».

Залог этого – «необремененность русской психики, ее варварская свежесть – и глубоко коренящееся в русском народе сознание его права на землю, этот как бы врожденный социализм».

Первого июля 1857 года Герцен выпустил в свет первый номер «Колокола», который быстро обрел громадную популярность и сделал его издателя одним из важнейших людей своего времени.

Современник вспоминал:

Явился новый страх – Герцен; явилась новая служебная совесть – Герцен; явился новый идеал – Герцен. Герцен основал эпоху обличения. Это обличение стало болезнью времени. ‹…› Едва мы выходили из училища, то начинали слышать разговоры о Герцене; в военно-учебных заведениях ‹…› Герцена брошюры читались, сваливаясь с неба, и я помню при встрече с юнкерами-сверстниками разговоры о том, что у них классы делятся на герценистов и антигерценистов… ‹…› Во всех министерствах забили тревогу; везде явились корреспонденты Герцена из министерства ‹…› знали, что Герцен имеет читателей в Зимнем дворце.

Начался его звездный час. В Лондоне не было отбоя от посетителей.

Он определенно почувствовал себя очень важным. Как минимум. Сбылось то, о чем мечтал всю жизнь.

Эту упоительную идиллию нарушил справедливо обвинивший его в безответственности и разжигании страстей Б. Н. Чичерин.

Как издатель Герцен оказался несостоятелен. Того, что называется разумной издательской политикой, не было и в помине. Для этого нужны были умеренность и стратегическое видение ситуации, то есть качества, которыми Герцен не обладал. «Колокол» превратился в бессистемное собрание негатива и компромата, излагаемого развязным ерническим тоном.

Для каждой новой эпохи довольно естественно самоутверждаться за счет предыдущей. Всегда найдется, что сказать плохого о недавнем прошлом. Неизвестные тебе разоблачения читаются с интересом, как дополнение к тому, что знаешь сам, и как лишнее подтверждение твоей собственной правоты. Популярность «Колокола» выросла на этом.

Однако здесь важна и нужна мера, разумный баланс между критикой и конструктивными предложениями. И если львиную долю газетной площади занимает негатив, разбавленный призывами к немедленному переходу еще крепостнической России к социализму, трудно считать такое издание серьезным. Теряется смысл.

Крах «Колокола» наступил, однако, по другой причине – в 1863 году он поддержал Польское восстание, чего русские читатели по вполне понятным причинам не поняли и не приняли.

Однако годы неустанной пропаганды сделали свое дело.

Во многом именно стараниями Герцена понятия «критика»/«обличение» и «передовое мышление» вплоть до отречения Николая II стали синонимами. Адекватно воспринимать значение совершающихся колоссальных преобразований Александра II и лояльно к ним относиться означало быть не «передовым». Правительство было модно поносить, обвинять в неискренности и с нетерпением ждать, когда оно проявит свою истинную крепостническую сущность.

Герцен во многом способствовал тому, что негативные оценки прошлого по инерции переносились на новые, еще неокрепшие тенденции развития страны и общества, нуждающиеся в поддержке, а не в превентивной (по принципу «все, что исходит от правительства, априори плохо») и часто несправедливой критике.

«Колокол», наряду с неслыханным ослаблением цензуры, инициировал пропаганду Чернышевского, Добролюбова, Писарева и К^о и, соответственно, резкую радикализацию части «революционной демократии» еще до 19 февраля 1861 года.

Проверка подлинности

Насколько верны приведенные выше рассуждения об общине?

В публицистике конца XVIII – первой половины XIX века не раз возникает образ огромной империи, состоящей из тысяч малых монархий-поместий. И мнение о том, что вотчинное управление, в сущности, было самодержавием в миниатюре, вполне справедливо.

Власть помещиков-«монархов» реализовывалась главным образом через крестьянскую общину («мир», «общество»).

Во избежание недоразумений и недопонимания коснемся сначала вопросов семантики.

В нашем массовом сознании понятие «община» традиционно имеет позитивные коннотации и, как правило, априори вызывает симпатию, поскольку с ней связано представление о группе единомышленников, соединенных важным общим делом, неотделимым от взаимопомощи, взаимовыручки и других безусловно положительных явлений.

Однако в исторической науке это один из тех терминов-ловушек, которые обозначают явления, с одной стороны, в чем-то схожие, иногда даже близкие, а с другой – весьма серьезно различающиеся по внутреннему содержанию, так что на бытовом уровне восприятия это часто порождает проблемы интерпретации.

К таким терминам относятся «крепостное право», которое не было одинаковым на западе и востоке Европы, «социализм» и другие.

Схожая путаница имеет место в отношении сельской общины, которая в широком смысле является одной из форм сельского общежития и уже поэтому может быть очень разной. Так что всякий раз нужно четко понимать, о какой именно общине идет речь, иначе мы будем подменять одни явления другими, вкладывая в них один и тот же смысл, что недопустимо.

В каждую эпоху нашей истории значение сельской общины определялось, во-первых, отношением крестьянина к земле и, во-вторых, теми обязанностями, которые на общину возлагало государство.

Поэтому общины были разными до и после закрепощения крестьян в 1649 году, от них, в свою очередь, отличалась община периода 1725–1861 годов (после введения подушной подати – с подразделением на общины крепостных, государственных и удельных крестьян), и другим явлением была пореформенная община.

При этом все они оставались формами общежития людей в сельской местности и все были общинами, однако положение крестьян – всех вместе и каждого в отдельности – в них весьма серьезно различалось.

Как мы уже говорили, к середине XVIII века выяснилось, что уравнительно-передельная община является эффективной формой эксплуатации крестьян. И главным помощником барина в управлении был «мир», то есть крестьянский сход во главе с назначенной или выборной администрацией. Конечно, функции мира в управлении крепостными и его роль в жизни крестьян различались в отдельных имениях, что заметно даже по русской классической литературе.

Работы по истории отдельных вотчин подтверждают, что каждое поместье, в сущности, было мини-монархией, часто со своими особенностями, которых не было у других помещиков. Например, в костромском имении А. В. Суворова крепостные могли продавать друг другу землю.

Мирское управление и общинное землепользование стали организационными устоями крепостной системы, потому что мир, выполняя все распоряжения барина, контролируя жизнь крепостных, часто отвечал перед ним круговой порукой за исправное течение дел – чего не было в XVI–XVII веках – и тем самым кардинально облегчал ему управление.

Главной идеей «политэкономии крепостничества», не всегда, впрочем, реализуемой, была максимальная загруженность земли и крестьян – они не должны были простаивать втуне. А главной обязанностью мира была реализация этих руководящих принципов на основе уравнительного землепользования.

Как правило, каждый двор должен был получать столько земли, сколько мог осилить, – не больше и не меньше. Таким образом, мир должен был равнять землю по работникам (вместе с тем были и поместья без переделов – все решали конкретные обстоятельства места и времени).

Если двор ослабевал, у него отнимали часть земли и прибавляли ее сильным дворам. Это называлось свалкой-навалкой наделов. Если неравномерность распределения земли становилась значительной, проводился передел земли у всех дворов.

Таким образом, уравнительное землепользование, поднятое на щит славянофилами и Герценом, с большим пафосом назвавшим его в 1859 году «правом на землю», которым в передельной общине обладает каждый крестьянин, в реальности было не чем иным, как «правом на тягло», «правом» за одинаковую для всех земельную пайку работать на барина и государство.

Сказанное, полагаю, показывает меру неосновательности идущих от славянофилов утверждений о том, что благодаря общине века крепостного права не потревожили народной души, сохранившей свои наилучшие качества.

Мы достаточно знаем об исторической эволюции общины в XVI–XIX веках, чтобы понимать ложность идеи об «изначальности» переделов. Однако до выхода в 1856 году работы Чичерина об этом не было известно, так что убеждение в древности передельной функции общины было общим. Впрочем, выводы Чичерина не изменили позицию ее поклонников.

Важно знать и то, что впервые о вреде переделов земли заговорили еще при Екатерине II в связи с проблемой интенсификации сельского хозяйства, то есть перехода от трехполья к многополью. И в дальнейшем критика общинных порядков продвинутыми помещиками и агрономами продолжалась вплоть до 1861 года, причем о негативных сторонах переделов, чересполосицы и принудительного севооборота высказывались те же самые мысли, что и во время работы Особого совещания С. Ю. Витте в 1902–1904 годах с понятной поправкой на стилистику русского языка.

Так, И. Я. Вилкинс в 1834 году поставил проблемы, которые страна не смогла решить в течение последующих семидесяти лет. Он писал о губительном воздействии чересполосицы, из-за которой крестьянские поля плохо удобряются, плохо обрабатываются, но хуже всего то, что при чересполосице вся деревня должна подстраиваться под уровень самых слабых домохозяев.

Более того, и правительство считало общину тормозом сельскохозяйственного прогресса. Реформа Киселева, как мы знаем, была построена на общине. Однако именной указ Николая I от 9 декабря 1846 года предоставил Министерству государственных имуществ право в виде опыта давать крестьянам-переселенцам вместо душевого раздела земли семейные наследственные участки.

В указе приводилось мнение П. Д. Киселева о том, что общинное землепользование часто создает «чрезвычайные затруднения» как для удобрения и усердной обработки земли, так и для своевременной уборки урожая. Эти причины порождают в крестьянине «беспечность и равнодушие», изменить которые может только переход от нынешнего подушного раздела земель к наследственным недробимым семейным участкам.

Таким образом, и правительство, и немало помещиков в 1840–1850-х годах сознавали, что община тормозит развитие крестьянского хозяйства, и понимали преимущества частной собственности на землю.

Тем не менее они солидарно выступают за сохранение общины. Почему?

Только ли потому, что в эту проблему с 1830-х годов вмешались политические расчеты? Что возникает концепция «вечной» «самородной» общины, идея о переделах земли и уравнительном землепользовании как нашей национальной особенности, которая предохранит страну от мучительного западного пути развития?

Да, об общине говорится много красивых слов, и часто вполне искренне. Однако эти слова никак не отменяют того простого факта, что уравнительно-передельная община является оптимальной формой для эксплуатации крестьянства в условиях сословно-тяглового строя при низком уровне агрикультуры.

Я не собираюсь сейчас высчитывать долю общинного романтизма и утилитарных расчетов в восхвалениях общины, однако забывать о них – непродуктивно. Так или иначе следует признать, что, как ни печально, в основе идейного развития русского общества со второй четверти XIX века лежал «нас возвышающий обман».

Реальная община в большинстве случаев имела мало общего с конструкциями славянофилов.

Историк Н. М. Дружинин, анализируя материалы ревизии государственной деревни 1836–1840 годов, отмечает:

«Мир», уходивший своими корнями в глубокое прошлое, представлялся и самому Киселеву, и многим из его современников хранителем народных обычаев, крестьянским оплотом против несправедливостей и насилий.

В действительности… крестьянское самоуправление, за исключением северных районов, переживало состояние упадка и вырождения.

Расслоение крестьянства и давление бюрократии превратило сельскую общину в орудие деревенских богатеев и уездных чиновников. Напрасно мы станем искать в конкретных материалах ревизии доказательства свободы, и независимости крестьянского самоуправления.

Черты идеализации, которые придавались сельскому миру в описаниях славянофилов, быстро стираются в свете материалов киселевской ревизии. Сухие протокольные записи ревизоров разнообразных губерний дают безрадостную картину мирской жизни государственной деревни.

Мирской сход – это прежде всего пьяная сходка, которая инсценируется деревенскими кулаками и сельскими начальниками около и внутри питейного дома.

Мирские выборы, которые в принципе были важнейшим актом самоуправляющейся общины, определяя состав ее исполнительных органов, проходили в обстановке полного беспорядка и пьяного угара.

Деревнями и выборными повсеместно заправляла кучка бойких и своекорыстных богатеев. Они умело манипулировали сельскими сходами, заранее покупая голоса участников за ведра водки и мелкие денежные подачки.

Вот как изображает выборы ревизор Московской губернии.

Активная часть «предвыборной кампании» стартует за несколько дней до схода. Тот, кто хочет стать, например, волостным головой, объезжает округу с бочонком водки и с «изветами» на нынешнего носителя власти или же с широкими обещаниями – в случае, если сам занимает этот пост.

«Потом собирается сход толпою, без всякого порядка и разделения даже на стороны, но всегда в сопровождении вина и буйства». Через три-четыре часа

мир мало-помалу расходится, засыпает и утихает. Этим и оканчивается выбор. Затем земский [исправник] со сговорившимися пятью или шестью человеками пишут приговор, означая в оном произвольно и согласившихся, и несогласившихся, или не бывших даже на сходе. Все это везется в город, и тем проформенность оканчивается.

Во Владимирской губернии «выборы крестьянские начинаются пирами: одни угощают крестьян, чтобы быть избранными, другие – чтобы быть уволенными». Баллотировка происходит с помощью лукошка картофеля и чашек, куда кладутся картофелины (один клубень – один голос). Несложно вообразить, как с ними управляются «подгулявшие» люди, нередко набирающие в руку столько клубней, сколько могут ухватить, чтобы положить их в какую-нибудь избирательную чашку.

Затем картофелины из чашек подсчитываются, результаты записываются, однако без понимания того, что число клубней не должно превышать число собравшихся на выборы крестьян.

«Вообще на выборах шум, крик, брань, упреки, а иногда драки», которые отвращают от выборов «крестьян благомыслящих, трезвых и доброго поведения. Многие крестьяне в похвальбу себе говорят: „Я, сударь, человек тихой, на выборах-то и на сходах никогда не бывал“».

Подобные характеристики, сообщает Дружинин, совершенно обычны.