Текст книги "Рыжий дьявол"

КОЕ-КАКИЕ ДЕЛИШКИ

Домой я воротился поздно, под утро. Все уже спали в избе. Стараясь не потревожить хозяев, я заварил на кухне чифир – густой, крепчайший чай, такой, какой делают в Заполярье, ушел к себе и долго пил пахучую, терпкую эту жидкость. И чифир протрезвил меня. Голова очистилась, и я с предельной ясностью осознал все, что произошло.

„Ну и кашу ты заварил! – сказал некий голос, идущий из самой глубины души – из каких-то дальних ее закоулков; он всегда таился там и просыпался время от времени. И порою бывал беспощаден, насмешлив, презрителен. – Эх ты, доморощенный сыщик, деревенский Шерлок Холмс! Как же это ты так заловился – повис, как сазан, на крючке? Позор, позор! Хотел разоблачить убийц, а в результате – сам стал жертвой шантажа… И к тому же затеял сложную двойную игру; решил отомстить Ландышу… Дай Бог, чтобы твои подозрения подтвердились. Праведная месть – дело красивое, нужное! Ну, а если Иван ничего не сможет узнать? А если он вообще связан с Ландышем узами более крепкими, чем это кажется? И когда придет момент выбирать, он выберет его, а не тебя? Что тогда? Что тогда?"

Что тогда? Об этом мне даже и думать не хотелось. Было страшно вдаваться в детали. Было ясно только одно: тогда мне будет плохо…

Я сидел в одиночестве, в полумраке. Курил папиросы одну за другой и прислушивался к ветру, шатающему ставни, и к дробному плеску начинающегося дождя.

Дождь ширился, рос. Изредка вспыхивали молнии, и сквозь щели в ставнях проникал синеватый мертвенный свет. С треском раскалывалось небо над самой крышей. Гром как бы сотрясал все строение, но на хозяйской половине по-прежнему царила тишина. Там спали непробудно.

И я подумал вдруг, что вот я принес в этот дом тишину и благополучие, дал людям спокойный сон… А сам теперь сна лишился. Мы как бы поменялись с Алексеем ролями.

* * *

Так прошло трое суток. Я искал какого-то решения и не находил… И однажды я не выдержал и взмолился. Прибег к старому, испытанному способу. „Господи, – сказал я, – я всегда вспоминаю о Тебе только в трудные минуты. Когда все хорошо, я Тебя не зову – и это, конечно, свинство. Нельзя быть таким меркантильным и мелочным. Но Ты все терпишь и все прощаешь. И Ты понимаешь все. И вот сейчас мне опять нужна Твоя помощь! Я снова поскользнулся… И на сей раз – всерьез".

И как это нередко уже бывало, ситуация внезапно и круто изменилась.

Нет, никаких „видений" мне не было, и трубный глас не звучал… Просто, придя как-то утром в клуб, я увидел там письмо на мое имя, присланное из Абакана.

В письме меня официально извещали о том, что с первого июля пятьдесят четвертого года я перехожу в штат редакции областной газеты „Советская Хакассия". К извещению этому была также приложена записка и от самого редактора. Он хвалил мои последние материалы, среди которых особенно ему понравилась корреспонденция о больнице – о несчастных детях. (Про концерт, который я там устроил, в статье, естественно, не было сказано ни слова!) Материал этот, оказывается, был напечатан, прошел с шумом и вызвал много откликов…

Я так был удручен и замотан все последнее время, что даже и не заметил, когда, в каком номере появилась эта корреспонденция? Теперь я разыскал ее, прочел – и тоже одобрил… Да, из меня помаленьку получался журналист!

Новый этот поворот судьбы принес мне несказанное облегчение. И хотя до конца июня оставалось еще десять дней, я решил воспользоваться случаем и бежать.

Но все же сразу, немедленно покинуть Очуры я не мог; тут у меня имелись еще кое-какие делишки…

* * *

Начал я с того, что пришел в гараж и долго, старательно портил машину. Так как в моторе я ничего не понимал, не знал, что там самое важное, я поспешил разъединить все контакты. И вообще перекорежил все, что смог.

Когда мотор превратился в кашу, я закрыл его и удовлетворенно похлопал ладонью по радиатору.

– Прости, старик, – сказал я газику, – я не хотел тебе зла. Но ты попал в скверное общество, сбился с пути. Я и сам когда-то был такой. И мне тоже пришлось многое переламывать в себе… И я не гублю тебя, дружок, а скорей – тебе помогаю. Хотя это, все равно, наверное, больно.

Потом я обтер руки паклей. И пошел, посвистывая, к Петру.

Мой помощник все еще лежал в постели и по-прежнему на животе…

Он лежал один, Людмила находилась на службе. И я заговорил без обиняков-

– Ты давно знаком с Ландышем?

– С каким еще Ландышем? – Петр довольно искусно изобразил удивление.

– Не притворяйся, – сказал я, – ты его знаешь.

– Нет… Кто это?

– Помнишь, когда мы в первый раз приезжали с тобой в Алтайск, к тебе в чайной подходил высокий такой парень со стальными зубами? Так вот это был он.

– Ну и что? – сказал тогда Петр. – Если бы я даже и знал его, в чем дело?

– Стало быть, ты знаешь и его профессию! И мне интересно: что между вами общего? И с каких пор ты на него работаешь?

– Я не работаю, нет, нет, – торопливо забормотал Петр, – ты не подумай…

Пухлое его лицо задрожало, расплылось. Щеки обвисли. Глаза вышли из орбит.

– Что я, дурак, что ли, влезать во все эти дела…

– Но все же твоими услугами он иногда пользовался!

– Ну, иногда…

– А, собственно, почему? С какой стати? Что вас связало?

– Да, понимаешь ли, я же ему должен, – сказал, кряхтя, баянист. – Мы ведь приехали сюда нищие – без копейки… А я хотел дом… Вот он и одолжил мне деньжонок на покупку.

– С условием, чтобы ты ему помогал, не так ли' Чтоб давал время от времени клубную машину…

– Ну, так…

– И когда ко мне приходила Клавка – это все ты подстроил?

– Да ничего я специально не подстраивал, – загорячился он. И, кривясь, потрогал забинтованную свою задницу. – Что ж ты думаешь: это тоже нарочно?..

– Но все же направил ее ко мне ты!

– Да, но вышло это случайно… Я правду говорю! Она пришла, спросила… Ну, я и объяснил.

– Объяснил, что я водить не умею, что машина стоит без дела…

Я достал папиросу, размял ее медленно. И закурил. И все это время Петр лежал молча и настороженно следя за мною.

– В общем так. Машина теперь долго будет стоять без дела. Она испорчена, и ты не вздумай ее чинить! Я почему это говорю? Меня переводят в другое место, и ты опять остаешься здесь за директора.

– Куда ж ты?

– В областную газету. Так что отныне я много буду ездить. Сюда тоже еще заверну. И не раз! Имей это в виду.

И я посмотрел на Петра жестко, пристально, ломая глазами его взгляд.

– Когда-то давно ты меня выручил, и вот теперь я говорю с тобой по-хорошему…

– Ничего себе по-хорошему! Ты же грозишь.

– Нет, предупреждаю… Есть такая притча: „Люблю блатную жизнь, но воровать боюсь"… Знаешь? Она адресована прямо к тебе. Ты ведь как живешь? Как шакал. Хитришь, суетишься, подбираешь чужие крохи… Так вот, кончай! Опомнись! И учти: если я узнаю, что машина починена и снова ходит, я тебя, Петька, не пощажу.

– Но как же все-таки, – несмело проговорил он, – как же без машины? – И он хотел по старой привычке подмигнуть, но лицо его ослабло и получилась жалкая гримаса. – Ведь это же – техника… цивилизация…

– Вспомни свой туалет! В здешних местах цивилизация – ненужная роскошь… От нее одни только неприятности.

* * *

Окна клуба ярко светились: были зажжены все лампы. И вопила радиола, включенная на полную мощность. И шаркали, раскачивались, вращались танцующие пары…

Был воскресный традиционный танцевальный вечер – последний мой вечер в этом селе.

В последний раз проходил я по клубной зале, в последний раз глядел на кружащуюся эту толпу. С момента моего приезда сюда прошло ровно полгода. И я как-то незаметно привык к этому месту и к этим людям. Близко я ни с кем так и не сошелся здесь, но имел уже много добрых знакомых. И сейчас здоровался, а в сущности, прощался с ними. Но, пробираясь сквозь толпу, я спешил и нигде не задерживался, не застревал; я искал компанию подростков.

И нашел ее в прихожей у вешалки. Подростки – их было пятеро – стояли там, сгрудившись, куря и поплевывая. И вид у них был какой-то развязный и одновременно унылый.

– Вы чего тут скучаете? – сказал я. – Шли бы в зал…

– А чего мы там не видели? – презрительно усмехнулся один из них – вихрастый и прыщеватый.

И другой добавил:

– У нас свои дела.

– Ладно, – сказал я. – Кстати, я к вам тоже по делу… И, оглядев их всех, спросил:

– Как мне увидеть Салова?

– Какого? – спросил прыщеватый. – На селе их много, Саловых.

– Того самого, у которого отец недавно погиб.

– Ну, это я, – выдвинулся вперед невысокий узколицый, с черной челочкой паренек. – Я – Салов. Зачем вам?

– Надо поговорить. – Я взял его за плечо. – Пойдем-ка, что ли, на улицу…

Мы вышли и окунулись в голубую лунную прохладу. Я огляделся неспеша. И, подтянув паренька к себе, проговорил:

– То, что сейчас услышишь, передай своей матери. И никому больше. Никому! Ни единому человеку! Ты понял меня?

Он молча кивнул. И я сказал, понизив голос и четко отделяя слова:

– Передай ей: о деньгах Терентия кое-кто знает… И за ними скоро могут прийти… Пусть она подготовится.

– А если она спросит, кто это сказал?

– Мое имя не называй. Придумай другое… Это будет наша с тобой общая тайна. Ты умеешь хранить тайны?

– Умею.

Я знал, что ребятишкам такого возраста чрезвычайно нравятся тайны. И я был уверен в его ответе. Но на всякий случай продолжил:

– Тебе сколько исполнилось?

– Пятнадцать.

– Так. Ну, а братья у тебя есть?

– Не, я один.

– Значит, ты теперь единственный в доме мужик!

– Это мне и мать уже сказала, – прошептал он. И потом: – А почему вы с ней с самой не захотели поговорить? Пришли бы к нам домой…

– Не могу, брат, некогда. Я занят, а вы живете далеко, на другом краю… Да и вообще – зачем? Ты уже парень взрослый. И мы говорим с тобой как мужчина с мужчиной.

И опять он без слов покивал, смотря на меня снизу вверх.

В желтом потоке света, льющегося из окошка, видна была лишь половина его лица – краешек челочки, скула. Глаза его прятались в тени. И там, в этой тени, я заметил блеснувшую капельку, косо и медленно поползшую по щеке…

– А кто это сделал? – спросил он, внезапно зазвеневшим голосом. – Кто? Вы не знаете?

– Н-нет, – с легкой заминкой ответил я, – но ты имей в виду: за него еще отомстят… Я в это верю!

РАЗВЕ ЭТО МОЖНО НЕ ЛЮБИТЬ?

„Делишки" были, в принципе, закончены. Оставалось последнее – проверить отчетность и подготовить клубное имущество к сдаче. Этим я занялся той же ночью. Я сидел, шуршал бумагами. И вдруг услышал какой-то новый, сторонний шорох. Он шел из-за двери; кто-то там шевелился, дышал.

Кто еще там, насторожился я, что за чертовщина? Я достал и раскрыл свой ножик, спрятал его под бумагами. И крикнул затем:

– Войдите!

Дверь отворилась, и передо мной возникла женская фигура – знакомая, такая, которую я никогда бы не спутал ни с одной другой.

– Клава? – удивился я. – Ты зачем?

– К тебе, – сказала она, приближаясь, – проведать. Посмотреть. Ну и… – Она огладила ладонями – как бы обласкала – высокую свою грудь и бока. – За мной же должок!..

– Все долги ты уже отдала, – нервно проговорил я, – мы в расчете.

– Но теперь это мой личный должок, персональный. Клава уселась, каким-то ловким, незаметным жестом поддернув юбку. Слегка раскинулась на стуле и положила ногу на ногу.

– Сколько бумаг, – проговорила она, озирая стол, – все пишешь, пишешь… Не скучно?

– Что поделаешь, – сказал я, – надо… И прости, я очень занят.

Она улыбнулась, опустив пушистые ресницы. И вдруг – рывком – расстегнула свою кофточку. И обнажила грудь. И сейчас же я сказал:

– Закройся!

Нет, я вовсе не пуританин. Дело тут было в другом… Я знал свою слабину и не хотел поддаваться Клавке. А разве же мог я устоять при виде этого чуда?!

Я видел тугую грудь ее и круглые, манящие, чуть раздвинутые и высоко открытые колени, – не мог всего этого не видеть! – и невольно шарил там взглядом, всем существом тянулся туда. И презирал себя за это. И мысленно проклинал ее.

И чем больше проклинал ее, тем сильнее хотел…

Это было, как бред, как наваждение.

И Клава, безусловно, угадывала, понимала, что со мною творится. А какая женщина этого не угадывает? Но все же была она сейчас не такой победительной, уверенной в себе, как раньше. Наоборот, во всем ее облике проскальзывало что-то смятенное, растерянное, даже – робкое…

Конечно же, она понимала, что я не забыл нашу прошлую встречу, и вечер в ее доме, и разговор с ее братом, Ландышем… И судя по всему, боялась, что я теперь напомню ей обо всем.

И я напомнил.

– Так ты, действительно, была убеждена, что я ручной? Что из меня веревки вить можно?

– Ах, ты не так понял…

– Я все понял точно! Но скажи: откуда у тебя вообще такая уверенность?

– Ну, не знаю. Я так привыкла. Все мужики, которых я встречала, они и вправду были ручные…

– Например, Васька Грач.

Она посмотрела на меня косым своим, странным, скользящим взглядом – и ничего не ответила. Прикусила губу. А я продолжал:

– Из каждой веревки, которую ты ухитряешься свить, получается затем – петля… Сколько людей попало в такую петлю из-за тебя, а? Интересно! Скольких ты, падла, уже угробила? Счет у тебя, наверное, большой? В одних только Очурах сначала был Грач, потом эти спекулянты. И я тоже стоял на очереди…

– Но я не нарочно, – сказала она, всхлипнув. – Это я для брата. Он просил, и я делала.

– Что ж, ты такая уж дурочка, что ни разу не поняла, в чем тут дело? И чем это все кончается?

И снова она промолчала в ответ.

– Тебе, очевидно, нравилось ощущать свою власть над дураками, испытывать свою силу, не так ли? Ты думала, что это все, – я оглядел ее с головы до ног, – это неотразимо?

– А разве это все можно не любить? – искренне удивилась она.

– Не знаю… Наверно, можно. Как видишь, сейчас это не действует.

– Но я же все равно тебе нравлюсь! Я вижу! И давай забудем обо всем прочем…

– Думаешь, это легко?

– А к чему вспоминать в такую минуту?

– Но чего ты, собственно, хочешь?

– А ты не соображаешь?

– Догадываюсь. Но мне одно неясно: какую роль ты сейчас играешь? Ты же ведь баба деловая, зря ничего не делаешь. Зачем это тебе?

– А ни за чем. Просто так, – повела она полуоткрытым плечом, – по-честному… Ты мне тоже нравишься.

– С каких это пор я стал тебе нравиться? – пробормотал я.

– Немножко даже с самого начала… Но тогда я тебя не знала, думала, ты фрайер, порчак.[14]14
  Порчак – презрительное определение фрайера, от корня – порченный, гнилой.


[Закрыть] А ты, оказывается, наш!

– Да какой же я ваш? Какой ваш? Вот еще чепуха! Не смешивай, пожалуйста.

– Ты, конечно, не похож на других – и это-то меня и волнует! Что-то есть в тебе особое…

– Ни черта во мне нет, – сказал я, – и если я, как сазан, поначалу поймался на твой крючок, то я ничем не лучше всех других сазанов. Такой же был идиот… Но ты-то, ты-то! Ведь ты же красива… Неужто ты не понимаешь? Очень красива! И живи ты иначе – какая у тебя могла бы быть завидная судьба!

– Судьба у меня одна, – сказала она, неловко, прыгающими пальцами застегивая кофточку. – И другой не будет… Даже если бы я и хотела изменить ее – что я могу? Что я могу? Вот пришла к тебе, а ты меня гонишь.

– Да я не гоню…

– Но и не принимаешь по-настоящему, не хочешь меня. Не веришь! А я думала у тебя остаться…

– Эх, Клавка, Клавка, – сказал я, – все так сложно… Ну, как тебе верить? Ты же замешана в страшных делах. И что вообще творится в твоей душе, если она у тебя есть?..

Медленно, очень медленно Клава поднялась, оправила на себе одежду. Нежное, с высокими скулами лицо ее было полуопущено. Прелестный рот – плотно сжат. И у края губ обозначились две синеватые морщинки.

– Ну, я пойду, – прошептала она, – прощай.

И я посмотрел ей вслед с жалостью, с горечью, с безотчетной и щемящей тоской. Я чуть было не поддался порыву – позвать ее, остановить… Ведь какая женщина уходила! Но все же сдержался, переломил себя.

Нет, я все-таки не верил этой чалдонке и не хотел с ней связываться. Любой контакт с ней был по-настоящему опасен… Должен сказать, что за всю мою бурную жизнь мне почти не встречалась еще личность столь загадочная и хищная и с такой отчетливо выраженной уголовной психологией. И я, естественно, ожидал сейчас какого-то нового подвоха… Клавка была верной помощницей Ландыша; они работали на пару! И она, наверняка, приходила по его поручению. Ведь тогда, на малине, Ландыш дал мне сроку одну неделю, а с тех пор прошло уже две…

К ВЕРХОВЬЯМ ЕНИСЕЯ

На следующий день я уезжал… Опасаясь Ландыша, который мог попытаться перехватить меня и выкинуть какой-нибудь неожиданный фокус, я заранее сговорился с шофером почтового фургона, курсирующим между селом и райцентром. Фургон должен был ждать меня рано утром в глухом переулке, на довольно далеком от клуба расстоянии.

Провожал меня Алексей. Было тихо, сумеречно, свежо. День еще только начинался, и небо было затянуто зеленой светлой мглой. И по зеленому этому полю – далеко, за селом – протекла, протянулась полоска зари. На ярко-красном ее фоне черно и четко выделялись силуэты сосен и крыш и низко кружащихся птиц. И, глянув туда, Алексей спросил, позевывая:

– Ты как до Абакана добираться думаешь – самолетом?

– Конечно. Если достану билет.

– Смотри, будет ветер…

– Плевать. Главное – побыстрее!

– Завидую я тебе. – Он вздохнул. – Новые места… Новые люди…

– Так и ты, старик, беги! Что тебя здесь, в конце концов, держит?

– Да я бы с радостью, – проговорил он задумчиво. – Только мать бросать жалко… Мы уж говорили… Она никуда не хочет! Здесь, твердит, мой дом и здесь я и помру, и желаю, чтоб ты меня похоронил над Енисеем… А года ведь у нее немалые. И здоровье плохое. Нет, куда уж там! Пока она еще жива, я остаюсь в проклятых этих Очурах. Вот скоро начну работать…

– Что? – сказал я быстро. – Работать? Ни в коем случае!

Он посмотрел на меня с изумлением.

– Да, да, – сказал я, – о работе и не думай! Пойми, чудак, кодла оставила тебя в покое только потому, что ты болен. И стало быть – не опасен.

– А в чем я вообще могу быть ей опасен?

– Ты друг Грача! А Грач, имей в виду, был действительно виновен… Так уж получилось… Это во-первых. И во-вторых, ты для кодлы все равно уже потерян, а знаешь много, слишком много!.. Но пока ты ходишь „в чокнутых" – это не страшно. С психа какой спрос? Словам его веры нет. Однако стоит тебе выздороветь, выйти на работу, – и все сразу изменится! Учти: Каин хоть и ушел отсюда, но связь со здешними ребятами имеет.

– Так что же, – пробормотал он в замешательстве, – я значит, теперь обречен?..

– Да. До тех пор, пока ты в Очурах. Уедешь, переменишь место – другое дело… Но здесь ты – законный псих. И таковым и должен оставаться!

– Но врач-то ведь все понимает, его я не смогу обмануть.

– Сможешь! Он-то как раз считает, что ты еще не вылечился полностью… Воспользуйся этим!

– Что ж я должен делать?

– Ну что… Придумай что-нибудь… Ходи по селу и изображай кипящий чайник.

* * *

В Алтайск я прибыл в ту самую пору, когда люди выходят на работу, когда открываются магазины и всякого рода забегаловки…

Велев шоферу остановиться у базара, я слез, попрощался с ним. И направился в „Чайную". Она была еще тиха, чиста и пустынна. Только один человек успел прийти сюда раньше меня. Он сидел неподалеку от входа – за угловым столиком. И при моем появлении привстал и поманил меня к себе.

Это был старший лейтенант милиции Хижняк.

В одной руке Хижняк держал рюмку водки, в другой – зажженную папиросу.

– Вот уж не думал, – сказал я ему, – что работники органов так начинают рабочий день!

– Они начинают по-всякому, – ответил тот, – и так тоже неплохо… Почему бы и нет? В Одессе шутят: „Тот, кто пьет с утра, чувствует себя, как король". Понимаете? Все вокруг суетятся, спешат делать карьеру, и только ему одному спешить некуда. Он уже всего достиг. Он уже – на вершине блаженства!

Хижняк произнес это с усмешечкой. Он пробовал шутить. Но вообще-то выглядел он неважно и казался еще более усталым, чем обычно. Лицо его осунулось, под глазами обозначились темные круги.

– И вы уже достигли блаженства?

– Пока еще нет, – ответил он, – попробуем достичь вместе… Присаживайтесь, наливайте.

И я охотно присел, и налил, и выпил. А потом, похрустывая свежим лучком (знаменитым местным „золотым"), я спросил:

– Что же с вами все-таки случилось? Видик у вас, должен признаться, такой, будто вы пьянствуете, по меньшей мере, вторые сутки.

– Вторые сутки не сплю, – сказал он. – Замотался вконец… Вот сейчас вернулся с операции и почувствовал: надо выпить. Иначе – помру.

– Так в чем же дело, если не секрет?..

– В чем дело? – он посмотрел на меня в упор. – Ну, что ж, вам я могу сказать. Но это уже – не для печати. Дело в том, что мы потеряли ценнейшего нашего агента. Ценнейшего! Такого провала давно уже не было… Помните, мы как-то говорили про одного здешнего жигана?

– Очевидно, вы имеет в виду этого вашего „блатного Азефа?" – проговорил я с перехваченным дыханием, чувствуя короткие, гулкие толчки заспешившего сердца. – Но что значит – потеряли?.. Он бежал? Исчез?

– Нет, найден убитым.

– Когда?

– Позавчера. Здесь, на окраине, на пустыре, есть овраг. И вот там мы его и нашли. Что с ним сделали! – он на мгновение зажмурился. – Экспертиза установила, что они заставили его есть собственное свое мясо…

Он умолк. Возникла тяжкая тишина. Я попробовал представить себе эту сцену… И не смог – почувствовал дурноту.

– Это не люди, – хрипло сказал Хижняк, – это звери. Даже хуже! Здешние места вообще считаются самыми трудными. И я это знал, когда меня направляли сюда. Но такого я все же предвидеть не мог. Я как бы попал в дикий, темный, какой-то пещерный мир…

Он налил себе рюмку доверху, через край, расплескивая по скатерти водку. Опрокинул ее в горло одним толчком. И, наморщась, задымил папиросой.

Какое-то время мы сидели так – думали каждый о своем… Потом Хижняк сказал:

– В общем, хорошо, что мы встретились. Я как раз о вас думал…

Это мне не понравилось. Не люблю я, когда милиция начинает обо мне думать. И я сказал, настораживаясь:

– Мерси. Но, собственно, почему? В связи с чем?

– В связи со всеми этими обстоятельствами…

– А какое я имею к ним отношение? – забеспокоился я. – Причем тут я – клубный работник, журналист?..

– Не волнуйтесь, – махнул он рукой, – я вовсе не собираюсь подозревать вас в убийстве Ландыша. Назовем его теперь прямо в открытую. Ведь вы его знаете.

– Откуда вы это взяли9

– Ну, как же, как же! Вы знакомы с его сестрой, Клавой, и бывали уже в их доме…

– Да, знаком. Но что это меняет? С ней многие знакомы.

Он между тем продолжал, как бы не слыша меня:

– И вообще у вас контакты всюду, со всеми. В пещерном этом мире вы чувствуете себя на редкость свободно, легко.

„Легко! – подумал я. – Побывал бы ты в моей шкуре…"

– Впрочем, – заметил он тотчас же, – это не удивительно, если вспомнить ваше прошлое.

– А что вы знаете о моем прошлом?

– Все, дорогой мой, все! У меня теперь имеется ваше досье. Довольно обширное и, признаться, весьма любопытное.

Я понял: выкручиваться бесполезно. И сказал, с трудом выдавливая из себя улыбку:

– Ну, хорошо. Вы знаете прошлое… Но ведь это то, что прошло! Это все позади! Зачем вам понадобилось мое досье! И, кстати, когда вы его раздобыли?

– Да сразу же после вашего второго посещения, – сказал, посмеиваясь, Хижняк. – Вы тогда предстали, как живой укор мне – профессиональному криминалисту! Вы прошли по тем путям, по которым должен был пройти я сам! И были еще кое-какие детали… Например, фразочка, которую вы произнесли о Граче, помните? „Сыграл на два метра под землю…" Это же чистая черноморская феня.[15]15
  Феня – блатной жаргон. Он произошел от тайного языка „Офень", бродячих торговцев в средневековой России, создателей первого в русской истории черного рынка.


[Закрыть] На меня сразу пахнуло Одессой. И вообще, восстановив потом в памяти весь наш разговор, я отметил, как вы весьма умело и ловко его направляли… Не знаю, чего вы добивались, какую цель преследовали. И, думаю, что если я даже и спрошу, вы все равно мне не скажете… Может быть, вы играли в сыщика? Не знаю… Но как бы то ни было, вы меня искренне заинтересовали. Я затребовал из управления ваше досье – и все прояснилось.

– Ну и что же в итоге?

– Могу вам только одно сказать: вы как раз такой человек, который нам нужен! У вас богатый опыт, хватка, сообразительность. Раз вы пишете – значит, умеете анализировать и связывать факты. И, кроме того, у вас есть одно очень важное преимущество перед всеми нами… – Он похлопал себя по пуговицам форменного кителя. – Перед такими, например, как я сам…

– Это какое же преимущество? – с интересом спросил я.

– Я считаюсь неплохим специалистом, – медленно сказал он, – потому меня, собственно, и прислали сюда! Преступный мир я знаю… Но все же знаю односторонне. Всю жизнь я находился как бы по одну сторону стола, а блатные – по другую… Контакт наш заключался в том, что я спрашивал, а они отвечали… И этот барьер, разделяющий нас, почти непреодолим! Ну, а вы в течение долгих лет пребывали именно „на той стороне". И вам, естественно, вполне понятно все, что там происходит. Ясны все те психологические зигзаги, которые мне недоступны…

– Так вы к чему клоните? – спросил я. – Хотите, чтобы я работал у вас?

– Ну, да. Ну, да. Идите к нам! Я предлагаю вам серьезную, важную работу.

– Нет, – сказал я, – извините, конечно, но такая работа не по мне.

– Почему? – прищурился он.

– Если вы изучали мое досье, вы должны понять. Да, я был блатным, это верно… Но как я попал на дно? Когда моя жизнь сломалась? Все началось в тридцать седьмом году; в ту пору, когда люди в вашей форме наводили ужас, олицетворяли собою террор… От этого террора погибли и разрушились тогда миллионы семей. И в том числе и моя… А теперь вы хотите, чтобы я эту форму надел!

– При чем тут форма? – торопливо возразил Хижняк. – Далась вам эта форма… Суть вовсе не в ней. И я приглашаю вас не в КГБ, не в политическое, так сказать, учреждение – отнюдь! У вас имеются, как мне кажется, все данные для того, чтобы стать незаурядным работником уголовного розыска… Так станьте им! И поймите, в конце концов, что криминалистика – это такая же наука, как всякая другая. И борьба с преступностью – дело нужное, благое, служащее обществу и существующее при любых системах!

– Может быть, вы и правы, – сказал я, – может быть. Хотя, конечно, наш угрозыск несколько отличается от зарубежного; он гораздо ближе к политике… Но главное – в другом. Существует еще одна, пожалуй, самая веская причина, мешающая мне согласиться…

– Какая?

– Я просто боюсь.

– Вот не ожидал! Чего же?

– Вы сами знаете, как уголовники мстят своим за предательство.

– Но ведь вы для них уже не свой!

– Конечно. Но и не совсем посторонний… Все-таки бывший вор! К таким, как я, предъявляется особый счет. И я не хочу, чтобы меня однажды заставили есть свое собственное мясо.

Пока мы толковали, чайная постепенно обретала обычный свой облик. Наполнялась теплом, шумом, гомоном голосов. Под потолком поплыли, свиваясь, волокна сизого табачного дыма. Где-то рядом рухнул стул, задребезжала посуда… Я глянул на часы и встал.

– Уже десять, – сказал я. – Пора! Пойду… Хочу к обеду успеть попасть в Абакан.

Мы пожали друг другу руки. И я потащил из-под стола свой багаж. И, покосившись на него, Хижняк спросил:

– Надолго?

– Думаю, навсегда. Как видите, нам вместе блаженства не достигнуть… Не судьба!

– Но вы и там, в Абакане, подумайте над моими словами. Хорошенько подумайте!

Я пошагал, протискиваясь меж столиков. А он остался и, покуривая, продолжал глядеть мне вслед. Черт его знает, о чем он думал? Наверное, что-то подозревал, о чем-то догадывался… Или же просто был огорчен, раздосадован тем, что ему не удалось меня завербовать. Он же был вербовщик классный, профессиональный, а тут вдруг такая осечка!

И пока я шел к выходу, я все время чувствовал его взгляд. И спине моей было неуютно…

* * *

Час спустя я уже сидел в кабине небольшого старенького самолета. Рассчитана была эта машина на десять человек, но набилось в нее много больше. И я сидел в тесноте. Слава Богу, у окошка. И в левый мой бок упиралась остроугольная корзина, а справа – вплотную ко мне – помещался громоздкий бородатый мужик. Он о чем-то толковал со своим приятелем и размахивал руками. Голос у него был хриплый, пропитый. Я невольно прислушался к этому хрипу, и уловил слово „овраг"…

В маленьких провинциальных городках все всегда всем известно. И слух о найденном в овраге на пустыре трупе докатился уже и сюда.

Однако теперь сцену чудовищного этого убийства я даже и не пытался вообразить себе… Самолет сильно болтало – было тошно и без того.

И внезапно я вздрогнул – словно бы очнулся от забытья… Я подумал о Клаве. Она явилась ко мне в ночь с воскресенья на понедельник. А Ландыш был убит в субботу… Стало быть, она уже знала об этом. Она знала! И в растерянности, в панике прибежала ко мне. Она искала у меня защиты, помощи, какого-то утешения. И если пыталась соблазнить, то вовсе не для игры, а потому что это был ее последний, единственный шанс… А я, дурак, не понял.

Ничего не понял! И дал ей уйти одной – в ночь, в темноту… Что ее ждало в этой тьме? И каково ей сейчас?

Я дернулся, привстал. Снова сел. И голос, пришедший из глубины, сказал:

„Ну, что ж, теперь уже поздно… Это все позади".

„Пожалуй… Но – жалко!"

„О чем жалеть? У вас все равно ничего бы не получилось. Вы слишком разные, вы совсем чужие. Помнишь твои рассуждения о Двух Уровнях жизни? Так вот, она даже не из сумерек, она из еще более мрачных глубин".

„И все же она приходила ко мне просить помощи…"

„Она и в первый раз – в связи с машиной – тоже приходила просить помощи".

„Но, может, ее нужно сейчас спасать?"

„Главное, от чего ее надо было спасать, – от нее самой… Но это тоже уже поздно".

„Но какая это женщина! Впервые за многие годы я встретил такую красоту…"

„Вот эта красота – лучшая ей защита и утешение. И не дергайся, успокойся. Вспомни законы севера, законы собачьей стаи: чужого кобеля стая рвет на клочки, но самочку никогда не трогает. Никогда!"

„Но здесь – люди! И, как заметил Хижняк, они даже хуже зверей…"

„Что Хижняк. Он просто растерян, ему все внове. Но ты-то знаешь, что законы здесь те же самые. И Клава не пропадет, вывернется как-нибудь. А вот ты – благодари судьбу, что сидишь сейчас в самолете'"

Так я спорил сам с собою, и маялся, и томился. А за стеклом иллюминатора плескался ветер, и внизу широко зеленела тайга. Она была испещрена желтыми полосами дорог, пестрыми пятнами селений и перерезана густо-синею лентой реки.

И по яркой этой земле – по синеве и по зелени – скользила крестообразная тень самолета.

Крошечный этот крестик стремительно уносился к югу, к верховьям Енисея, – все дальше от сумеречных Очур, от горького золота. Все дальше и дальше. Все дальше и дальше.